Текст книги "Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений"

11. Хлеб насущный. Кукуруза

Самый болезненный переход в ранних культурах – это переход от охоты-собирательства к земледелию, сдвиг, который требовал фундаментального преображения пейзажа – из открытого пространства, где доминируют дикорастущие деревья, в огороженные поля культурных посевов. Выращивание кукурузы, которая наряду с рисом и пшеницей составляет триаду основных злаков в мире, стало самым характерным процессом неформальной селекции растения за всю историю культурного земледелия: речь идет и о загадочных метаморфозах самого растения, и о чуткости и изобретательности индейцев-земледельцев, для которых кукуруза служила основной пищей. Мифы о происхождении кукурузы, разумеется, содержат равные доли ностальгии по лесным богатствам и благодарности за новый злак, который сулит не меньшие богатства[67]67
  Мифы о происхождении кукурузы: John E. Staller, Robert H. Tykot, Bruce F. Benz, “Histories of Maize in Mesoamerica. Multidisciplinary Approaches”, Walnut Creek, Calif.: Left Coast Press, 2010.


[Закрыть]. В культуре майя в Центральной Америке эти мифы в основном строились вокруг образа Типаака, героя, который избавил свой народ от необходимости приносить в жертву детей и первым стал выращивать кукурузу. Он хранил ее в огромном столпе, поддерживавшем небосвод. В регионе Уастека есть гора высотой в 3000 метров, которая называется Т’итач. Давным-давно жила-была одна птица, которая заметила, что муравьи-листорезы таскают зерна кукурузы из этого столпа. Во время грозы местный бог дождя метнул в столп молнию, расколол ее, и так люди получили кукурузу. Это миф о благодарности за кукурузу, окрашенный тропами быта охотников-собирателей. То же самое можно сказать и о группе легенд, которые Клод Леви-Стросс собрал в бразильском регионе Мату-Гросу в тысячах миль к югу. Там зарождение цивилизации описано в мельчайших подробностях, и возникает ощущение, что труд земледельца – это наказание за проступок, совершенный в лесном раю, что явно перекликается с мифами из Книги Бытия: «в поте лица твоего будешь есть хлеб». Леви-Стросс пишет:

Эти мифы восходят к тем временам, когда люди ничего не знали о земледелии и питались листьями, древесными грибами и тухлой пищей, пока небесная женщина, принявшая обличье опоссума, не поведала им о кукурузе. На вид кукуруза была как дерево и росла в диком лесу. Однако люди совершили ошибку – они повалили дерево, после чего пришлось делить между собой семена, расчищать землю под пашню и сажать кукурузу, поскольку мертвого дерева для их нужд не хватило. С одной стороны, это породило всевозможные разновидности культурных растений (они изначально росли все вместе на одном дереве), а с другой – различия между людьми, языками и обычаями[68]68
  Claude Levi-Strauss, “From Honey to Ashes”, 1966, пер. John George and Doreen Weightman, London: Cape, 1973. Более подробно о мифах о происхождении кукурузы см. его же “The Raw and the Cooked”, 1964, пер. John George and Doreen Weightman, London: Cape, 1970 и дальнейшие издания.


[Закрыть].

Миф связывает эволюцию разных сортов кукурузы с возникновением и разделением обществ и культур – как это характерно для антропологии! (См. рис. 16 на цветной вклейке.)

Единой научной теории о происхождении культурных сортов кукурузы не существует, и противопоставить этим мифам нечего, однако самая распространенная и авторитетная из них перекликается с нарративом Мату-Гросу. Диким предком кукурузы «ур-маис», как теперь полагают, была однолетняя трава под названием теосинте, которая растет на сухих пустошах Мезоамерики. Она вырастает до метра-полутора в высоту и дает боковые побеги наподобие ветвей с тонкими початками; когда зерна созревают, початки раскрываются и разбрасывают их. Поэтому зерна трудно собирать, и они легко становятся добычей зверей и птиц, питающихся злаками. Это растение исследовали несколько десятков лет, и по археологическим данным удалось установить не менее трех отдельных областей, где произошло окультуривание кукурузы, и теперь представляется, что переход от теосинте Zea mays подвид parviglumis к кукурузе Z.m. подвид mays состоялся в бассейне реки Бальсас на западе Мексики примерно 9–10 тысяч лет назад. Самые древние физические остатки початков кукурузы обнаружены в глубокой пещере в мексиканском штате Оахака и датируются примерно 5400 г. до н. э. Однако слои пыльцы и исследования темпов генетических вариаций указывают на гораздо более раннее время.

Скорее всего, дело было так. Жители Центральной Америки поначалу просто жевали стебли теосинте, поскольку в них содержится много сахара, как в сахарном тростнике; это в обычае и у современных мексиканцев. В эпоху неолита, когда крепло понятие о земледелии, люди пересадили отборные растения теосинте в свои рудиментарные «лесопитомники» и ухаживали за ними – пололи и поливали. Несомненно, они иногда употребляли в пищу и зерна теосинте, но эти зерна мелкие, и их трудно собирать в больших количествах. Однако у теосинте много разновидностей, и иногда наверняка появлялись мутанты, в которых, к примеру, было четыре ряда зерен вместо одного, а также экземпляры с зачатками защитных оболочек из модифицированных листьев, которые так заметны на современных початках, а значит, зрелые зерна у таких растений не рассыпались. А еще это значит, что новый сорт не мог давать потомство, если зерна не сажали преднамеренно. Следовательно, именно так и произошло. Земледельцы неолита, должно быть, заметили эти полезные вариации и отбирали зерна именно таких растений для посева на следующий год. В процессе получалось, что случайное перекрестное скрещивание между избранными разновидностями становилось вероятнее. Первые культурные сорта кукурузы возникли из этих разновидностей спустя относительно недолгое время, однако судьба этого злака сложилась так, что с тех пор ему для выживания всегда необходимо вмешательство человека и культивирование[69]69
  Об эволюции кукурузы см. Stoller et al., “Histories of Maize”, op. cit.; Anderson, “Plants, Man and Life”, op cit. См. также Oliver Sacks, “Oaxaca Journal”, Washington, DC: National Geographic Society, 2001.


[Закрыть].

Древние початки кукурузы были не слишком похожи на современные. Тонкие, короткие, с твердыми неподатливыми зернами. Но Zea mays также бывает всевозможных разновидностей и легко образует гибриды. При культивации зачастую неожиданно появляются мутанты (спонтанные разновидности), у которых зерна красиво окрашены или особенно крупны, или в початке больше рядов, или они слаще. Вероятно, у каких-то из них больше шансов быть отобранными для культивирования. На открытом пространстве на границах поселений, скорее всего, благодаря естественному перекрестному опылению и возникновению обратных гибридов с дикими теосинте появлялось еще больше разновидностей. Так маис начал распространяться по всей Центральной Америке во все стороны, а оттуда – и на северную и южную оконечности континента. Однако распространение шло не только географически, но и генетически, поскольку в разных регионах прижились и размножались различные виды в соответствии с местными вкусами и культурными потребностями. Пути кукурузы в человеческом и генетическом пространстве – одно из сложнейших упражнений в любительском (и зачастую непреднамеренном) одомашнивании растений, которое тем не менее было бы невозможным, не обладай кукуруза такой генетической изобретательностью.

В дальнейшем кукуруза добралась до Амазонии и подножия Анд. И где-то тут появились первые растения кукурузы сахарной. Эта разновидность ничем не напоминала своих современных потомков – толстенькие початки, которые мы едим в стадии «молочной зрелости». В ее початках с мелкими сморщенными зернышками было необыкновенно много сахара по сравнению с содержанием крахмала. Если их варить, они становятся неаппетитно вязкими. Однако в Перу и Боливии их высоко ценили, поскольку при брожении из них получается кукурузное пиво чича, играющее важную роль и как прохладительный напиток, и в религиозных церемониях. Современная перуанская кукуруза, которая идет на чичу, – настоящий уродец по сравнению с обычной кукурузой. Ее початки почти шаровидные, размером с апельсин, со множеством рядов неправильных заостренных зерен. Они бывают самого разного цвета – от светло-лимонного до яркого кроваво-красного. Эти нюансы начали проявляться еще в древности, на полях и в лесопитомниках южноамериканских индейцев, и лишь потом проложили себе путь обратно на север и повторно внесли свой вклад в генетический банк мезоамериканской кукурузы.

Лесопитомники можно считать концептуальным перевалочным пунктом между охотой-собирательством и настоящим сельским хозяйством, хотя лесопитомники и сами по себе – вполне устойчивая модель[70]70
  О лесопитомниках см. Anderson, “Plants, Man and Life”, op. cit.; Gerardo Reichel-Dolmatoff, “The Forest Within: The Worldview of the Tukano Amazonian Indians”, Totnes: Themis, 1996.


[Закрыть]. Они и по сей день существуют в доиндустриальных сообществах по всей планете и везде обладают одной и той же базовой структурой (см. рис. 17 на цветной вклейке). Вырубают небольшой участок леса, часть древесины и листву оставляют на месте, как и все полезные или ритуально значимые растения вроде бразильского ореха или коки. Оставшиеся стволы и ветви сжигают, золу – очень выборочно – пускают на удобрения. На участке, где гниет древесина и листва и лежат обугленные ветки, сажают посевы вроде маниока и ямса. В Амазонии кукурузу всегда сеют на периферии такого лесопитомника, поскольку ее жизненный цикл отличается от жизненного цикла туземных растений. Иногда здесь растет и сочная зелень, ананасы и другие растения, чьи листья толкут и сбрасывают в реки, чтобы глушить рыбу. В Колумбии индейцы племени тукано не считают свои сады ни «вырубками» в лесу, ни оазисами «культивирования» во враждебном окружении. Подобные сады антрополог Херардо Райхель-Долматофф называл «убежищами» (“safe-hold”): по его мнению, это временный второй дом, где растения можно выращивать при содействии леса. Тукано понимают природу плодородия джунглей примерно так же, как и экологи. Органический мусор, попадающий на землю из крон деревьев, – важнейший ингредиент культивации. В них «содержатся питательные вещества («энергии»), которых нет в почве, но которые ниспосланы «свыше» и обеспечивают культивируемым растениям связь с окружающим лесом». Идею, что в экосистеме джунглей «плодородие» существует в самой растительности, а не в почве, и циркулирует именно там, с трудом воспринимают многие современные агрономы.

Лесопитомники тщательно пропалывают, оставляя все потенциально полезные проростки, поэтому они и стали идеальным местом, где новые мутантные экземпляры кукурузы росли на открытом пространстве, сразу бросались в глаза, и их можно было отбирать для дальнейшего размножения. Скорее всего, предшественниками лесопитомников были области так называемого нарушенного грунта поблизости от временных поселений кочевых охотников-собирателей, особенно рыбаков и первых скотоводов, где накапливались пищевые отходы и навоз – весьма благоприятные условия для появления новых видов. Выдающийся американский ботаник Эдгар Андерсон разработал теорию «компостной кучи», согласно которой земледелие появилось именно благодаря таким свалкам. На доисторических помойках вместе росли съедобные растения, которые собирали в разных местах, – поскольку их семена попадали в отходы, – и возникали соседства, невозможные в дикой природе. При удачном стечении обстоятельств возникали спонтанные гибриды, у которых было больше шансов выжить именно на открытом нарушенном грунте, чем среди зрелой лесной или полевой растительности. Возможно, небольшие интерактивные драмы размножения растений на этих кучах – выплюнули семечко, выбросили навоз, копнули землю, заметили незнакомый побег – и породили саму идею культивирования.

В середине ХХ века Эдгар Андерсон проследил путь миграций разных сортов кукурузы по Америке[71]71
  Anderson, “Plants, Man and Life”, 1967, op. cit.


[Закрыть]. Двигаясь на север вдоль Анд, он обнаружил целый ряд напитков, которые изготавливали из жареной кукурузной муки, иногда с участием брожения, иногда нет. На западе Мексики сладкая кукуруза – maíz dulce – еще служила сырьем для получения сахара. Андерсон обнаружил популярную местную закуску под названием «понтедуро» – своего рода неолитический крекер из поджаренных зерен кукурузы, тыквенных семечек и арахиса. В том же регионе росла зеленая кукуруза, непривычная разновидность с длинными тонкими початками и крупными синими или красно-фиолетовыми зернами.

Похоже, цвет играет важную роль при выборе направления селекции. Обычно зерна кукурузы окрашены в бело-желтой гамме, но среди них часто попадаются отдельные семена разных оттенков красного или оранжевого. Андерсону нередко попадались бело-красные початки смешанной окраски – в пятнышках, полосках и крапинках разных цветов. В Мексике их называют sangre de Cristo – «кровь Христова». Ученый отметил, что хотя в основном мексиканская кукуруза белая, в магазинах, торговавших семенами, всегда предлагали несколько початков смешанных цветов. Поговорив с местными фермерами, Андерсон выяснил, что на каждом поле высаживают несколько семян с пятнистых початков – как оберег, залог плодородия, символическую кровавую жертву, – хотя большинство из них отрицали, что сами прибегают к подобной практике. Sangre de Cristo, в частности, натолкнула Андерсона на мысль, что селекция и разведение новых разновидностей растений не всегда мотивированы в первую очередь экономическими потребностями. Иногда они обусловлены магическим значением, местным патриотизмом или просто модой.

Андерсон был полевым исследователем в буквальном смысле слова. Он путешествовал по всей Центральной Америке в поисках разновидностей кукурузы и обследовал одно поле за другим. На пашнях в Мексике он обнаружил, что характерные местные сорта кукурузы меняются каждую сотню миль. Зачастую под какую-то особую разновидность отводили одно-единственное поле. Самыми распространенными были разнообразные виды кукурузы, которая годится на попкорн. Попкорн – отнюдь не современное изобретение, это один из древнейших, первобытных рецептов приготовления кукурузы, и в Западной Мексике его называют maíz reventador – буквально «взрывающаяся кукуруза». Об одном типичном экземпляре Андерсон писал: «Початки были тоненькие, практически как сигара и почти той же длины, с крошечными белыми зернами, которые сидели плотно, словно брусчатка».

Сорта кукурузы были очень многообразны еще до того, как над ними начали работать промышленные селекционеры. Разновидности, появившиеся на протяжении ее десятитысячелетней истории, результат отчасти природной склонности этого растения принимать различные обличья, а отчасти – того, как охотно первые земледельцы наблюдали и способствовали его переменчивости. В 1983 году Барбара Мак-Клинток получила Нобелевскую премию по физиологии за выявление механизмов генетической транспозиции, а сделала она это открытие в основном благодаря пристальному наблюдению за растениями кукурузы – и в поле, и на приборном стекле. Она стала таким специалистом по кукурузе, что в конце концов могла угадывать хромосомные особенности разновидностей кукурузы по внешнему виду и добавила генетические «следы» к корпусу данных о миграции сортов кукурузы по обеим Америкам.

Барбара Мак-Клинток обладала природной интуицией ученого. Проведя несколько часов над микроскопом, в который она рассматривала хромосомы, она садилась под эвкалиптом и медитировала – и так находила решения задач по генетической геометрии, которые зачастую приходили к ней подсознательно. Ее биограф Эвелин Фокс Келлер рассказывает, как «чувство организма» помогало исследовательнице налаживать связи между чувствами и интеллектом:

Нам было бы привычнее, если бы это была история открытия, полученного путем размышлений. Но на самом деле перед нами история о зрительном восприятии и о связи между глазом и мыслью… Годы напряженных систематических наблюдений и интерпретаций – Барбара Мак-Клинток называла это «интеграция с тем, что видишь» – позволили ей выработать теоретическое зрение, необычайно подробную картину мира в живой клетке. Когда она наблюдала, как растет кукуруза, изучала закономерности расположения листьев и зерен, смотрела в микроскоп на их хромосомную структуру, то заглядывала непосредственно в упорядоченный мир растения. Книгу природы следовало читать одновременно и телесным, и интеллектуальным зрением. Пятна, которые Барбара Мак-Клинток видела на зернах кукурузы, были письменами, составлявшими текст, который она благодаря пониманию их генетического значения могла читать без перевода[72]72
  Evelyn Fox Keller, “A Feeling for the Organism: The Life and Work of Barbara McClintock”, San Francisco: Freeman, 1983.


[Закрыть].

Благодаря работам Барбары Мак-Клинток по вариабельности кукурузы мало-помалу стало понятно, что геном организма фиксирован. То, что части его могут транспонироваться как спонтанно, так и под внешним влиянием (в популярной литературе это называется «прыгающие гены»), положило начало изучению эпигенетики. Открытия этой новой науки сильнейшим образом повлияли на представление о растениях как о субъектах, ведущих самоценную жизнь. Разумеется, французский биолог Жан-Батист Ламарк уже выдвигал в их защиту свои спорные теории – утверждал, что характеристики, приобретенные организмом на протяжении жизни, способны передаваться потомству. Кроме того, эпигенетика показывает, что древние гены могут дремать целые эпохи, даже если в процессе эволюции передаются самым разным организмам, а потом, едва в них возникнет необходимость, снова включаются в игру. Мак-Клинток полагала, что ее собственные открытия помогли освободить растение от статуса, по ее собственным словам, «куска пластмассы» и превратить его в «объект-как-субъект».

12. Панацея. Женьшень

Число лекарственных растений, принятых в официальной медицине – от семени подорожника при запорах до лекарств на основе опийного мака при сильных болях – в наши дни значительно уступает всевозможным «альтернативным» растительным снадобьям, эффективность которых не удается доказать научными методами. Те, кто торгует непроверенными лекарствами, хорошо знают, как могущественна целительная сила веры. Оценивать, как растения влияют на здоровье, учитывая их сложнейшие взаимодействия с телом и духом, – совсем не то, что решать, годятся ли они в пищу. Болезнь и лекарство связаны не так самоочевидно, как голод и пища. Наполнить пустой желудок легко. Подойдет практически что угодно. Если ошибся, принимая решение о съедобности, организм вскоре сообщит об этом. А вот унять боль в животе – совсем другое дело, здесь причинно-следственные связи отнюдь не очевидны. Благодаря механизмам компенсации сознание может вытворять с болью разные трюки, которые в случае голода не получатся. Вера и воображение сыграли колоссальную роль в медицинских концепциях, особенно в случаях, когда ни природа болезни, ни потенциальные методы лечения были неясны. Чтобы связать болезнь с растением, приходилось плести хитроумные сети колдовства, гадания и мифологических классификаций и восполнять недостаток фармакологического воздействия ловкостью рук и даром убеждения. Когда человек страдает, он особенно беззащитен, и тогда надежда и дешевые трюки лишь подпитывают друг друга. Парадокс в том, что и в первобытных сообществах, где ценят растения и верят, что у них есть «душа», и европейском обществе донаучной и научной эпохи медицинские системы, основанные на растениях, были бескомпромиссно антропоцентрическими. В целом они исходили из предположения, что растения лечат человеческие недуги не по счастливой случайности. Это цель их земного существования.

Однако тщательное наблюдение за больными, бесконечные пробы и ошибки и строгие научные испытания мало-помалу вносили реальные коррективы – сначала на периферии, но в последние двести лет научный метод занял в медицине центральное место. С этой точки зрения показательна история одного растения – Panax ginseng: из нее мы узнаем, как создавался образ целебного растения, как он обрастал элементами классической мифологии и симпатической магии, как затем церковь пересмотрела эту торговую марку, а наука подвергла ее строгим исследованиям – и затем растение вышло на потребительский рынок в качестве нового генератора символов убеждения. В конце шестидесятых – семидесятые годы женьшень стал самым модным лекарственным растением, поскольку именно в эти десятилетия возникло повальное увлечение восточными традициями и мистицизмом, и о его целительной силе ходили легенды. Его сторонники похвалялись, что он несказанно повышает сексуальные возможности, борется с усталостью, улучшает память, приводит в «равновесие» мыслительные и физиологические процессы. Женьшень превратился в панацею ХХ века – и при этом большинство тех, кто его принимал, и не подозревали, что изначально его название примерно это и означало.

Карл Линней в 1753 году не просто так назвал род довольно-таки непривлекательных трав из Китая и Америки латинским словом Panax[73]73
  Об истории женьшеня см. Barbara Griggs, “New Green Pharmacy: The History of Western Herbal Medicine”, 2nd edn, London: Vermilion, 1997; Andrew Dalby, “Ginseng: Taming the Wild”, Proceedings of the Oxford Symposium on Food and Cookery 2004: Wild Food, London; Prospect Books, 2006.


[Закрыть]. Слово Panax означает «панацея» – универсальное лекарство. Первоначально панацеей называли исключительно лекарственные средства. Сегодня мы говорим о панацее от чего угодно – от экономического кризиса до непонимания между подростками и их родителями. Панацеей звали дочь Асклепия, римского бога врачебного искусства, и в ее честь и назвали универсальное лекарство – Грааль ранней медицины. В Средние века поиски панацеи были одной из целей алхимии. Классические авторы, в том числе Феофраст, называли панацеей некоторые сирийские зонтичные, например Panax heracleum. У этого средства были и прославленные соперники – «бальзам Фьерабраса» (Фьерабрасом звали испанского супергероя времен Шарлеманя), «яблоко принца Ахмеда» (фрукт, приобретенный в Самарканде, из сказок «1001 ночи») и даже скромный тысячелистник – Achillea. Однако найти чудо-лекарство так и не удалось, хотя тысячелистник неплохо останавливает небольшие кровотечения.

Когда Линней в середине XVIII века произвел переворот в классификации и номенклатуре растений, то решил присвоить родовое название Panax группе довольно разных растений, родственных плющу. Один вид, P. ginseng, – многолетник из Юго-Восточной Азии. Китайское название «женьшень» означает «форма человека» – имеется в виду характерный раздвоенный мясистый корень с отростками, напоминающими конечности и фаллос. Женьшень входил в китайскую materia medica на протяжении как минимум 2000 лет, а затем, в XVII году, попал и в Европу. Первым упомянул его в западной литературе иезуит Афанасий Кирхер в своей книге “China Illustra” в 1667 году. В 1679 году норичский врач и натуралист сэр Томас Браун процитировал ботаническое описание Кирхера в сообщении о том, что женьшень подают в Лондоне, хотя сам он никогда не принимал его, несмотря на то, что сам, как известно, страдал необъяснимой меланхолией. В начале XVIII века другой иезуит – Пьер Жарту, поехавший в Китай миссионером, – дал более полное и эмоциональное описание растения. Ему предписали применять настой этого растения, чтобы побороть крайнюю усталость, и результат его просто потряс. Жарту стал исследовать роль женьшеня в местной культуре и обнаружил, что это самое ценимое и самое дорогое лекарственное растение в Китае. Для изготовления лекарств применяют корень и лечат им самые разные заболевания. Женьшень прописывали при вялости, головокружении, гонорее, депрессии, жаре, импотенции, коликах, ревматизме, судорогах, болях в ухе и холере, но чаще всего – при усталости и снижении сексуального влечения. В растении содержатся стероидоподобные химические соединения, которые и правда оказывают непосредственное, пусть и мягкое, биохимическое воздействие при некоторых подобных состояниях. Однако женьшень обладает и символическим смыслом, и силой внушения. Причудливая форма корня женьшеня, похожесть на человека наталкивала на мысль, будто это растение не то от природы, не то от Бога «предназначено» служить мощным лекарственным средством для всего организма.

Идея, что физический облик растения или его образ жизни в своем собственном мире что-то говорят о его возможном воздействии на человеческий организм или душу, – один из фундаментальных принципов донаучной (и постнаучной) медицины. Это входит в систему симпатической магии, которую часто упрощенчески описывают словами «лечить подобное подобным», однако на самом деле речь идет о составной части куда более сложного представления о естественном цикле творения, в котором все взаимосвязано и влияет друг на друга примерно так же, как ритм смены времен года или положение в космологической иерархии. Если видишь мир как единое целое, то внешнее подобие может означать схожесть внутренних процессов и эффектов. Иногда симпатическая магия и в самом деле тривиальный случай «лечения подобного подобным»: в Европе желтыми цветами исцеляли желтуху, а пятнистыми листьями – сыпь. Однако иногда «подобное способствует подобному» (красные фрукты оживляют «усталую» кровь). В сложной мифологии индейцев тукано, жителей колумбийской Амазонии, деревья uacú (семейство бобовых, рода Monopteryx) наделяются яркими сексуальными коннотациями благодаря V-образным просветам между ходульными корнями и обильному соку. Если люди решают повалить дерево uacú при расчистке участка леса, то строят вокруг ствола платформу и рубят его топорами. Когда они достигают определенной глубины, из дерева внезапно вырывается горизонтальный фонтан желтоватой жидкости длиной до метра, и мужчины подставляются под этот душ, поскольку убеждены, что это укрепит их мышцы и сексуальную потенцию[74]74
  Ритуалы индейцев тукано, связанные с uacú, описаны в книге Reichel-Dolmatoff, “Forest Within”, op. cit.


[Закрыть]. Симпатические явления приписываются и времени суток, и сезонам – например, ночная лихорадка лечится ночными цветами или растениями, собранными в темноте. Индейцы чероки, живущие на востоке США, считают папоротники симпатическим средством от артрита, поскольку юные побеги скрючены, но потом, по мере роста, расправляются.

На Восточном побережье Америки процветала не только медицинская культура коренных жителей – здесь сохранились и реликты мифологии и фольклора Старого Света, связанных с растениями. В особенности это относится к предгорьям Аппалачей – сюда первые поселенцы вместе с коровами и глиняными горшками привезли в качестве культурного гаража и свои целебные травы, и народные рецепты, и фундаменталистские верования, и просто колдовские зелья на растительной основе, и все это сохранилось нетронутым в изолированных общинах горцев вплоть до ХХ века[75]75
  О народной медицине Аппалачей см. Anthony Cavender, “Folk Medicine in Southern Appalachia”, Chapel Hill, NC, London: University of North Carolina, 2003.


[Закрыть]. Южные Аппалачи – вовсе не культурное болото, не музей, где старинным народным традициям старой Европы придали легкий южный акцент – нет, здесь современная медицина сосуществует с традиционными методами, просто все больше заявляет о своих правах. Однако основа древней растительной магии никуда не исчезает. Кора березы до сих пор служит народным средством от диареи. Однако обдирать ее следует от корней, снизу вверх, так сказать, в направлении, противоположном поносу. Подобным же образом под кровать женщины на сносях кладут острый предмет, чтобы «“пресечь” (уменьшить) боли при схватках и предотвратить кровотечение. Если для этого применяют топор, то повитухи требуют, чтобы это был старый топор, поваливший сотни деревьев: это доказывает его могущество. Его следует поместить под кровать лезвием кверху».

В Англии считалось, что симпатической целительной силой обладает и само по себе срубленное дерево. Гилберт Уайт в книге “The Natural History of Selborne” («Естественная история Селборна», 1789) описывает поразительный обычай, который исчез только веком раньше (а в Аппалачах сохранился до начала ХХ века). В деревне Селборн были высажены в ряд подстриженные ясени, у которых по бокам были длинные шрамы, наводившие на мысль, что когда-то они были расщеплены вдоль. Уайт писал: «Когда эти деревья были еще юными и гибкими, их раскололи клиньями, [после чего] детей, страдающих грыжами, раздели догола и протолкнули в расщелины, руководствуясь убеждением, что подобная процедура излечит детей от немочи. Проделав этот ритуал, рану на дереве тотчас же заделали суглинком и тщательно забинтовали». Считалось, что если ствол дерева срастется и исцелится, излечится и ребенок. Однако в Европе XVI–XVII века принципы и приемы симпатической магии – в которые местные жители искренне верили, какими бы дикими ни казались они современному человеку, – подверглись переработке и превратились в более противоестественное «учение о сигнатурах». В каком-то смысле это была очередная модификация библейского мифа о сотворении мира и споры о том, что произошло в Райском саду (и что происходило с ним самим). Были ли там до Грехопадения болезни (и вредители, тоже твари Божии)? Если да, существовали ли в пределах Эдема лекарственные растения? Или же болезни, подобно тяготам землепашества и родовым мукам, – очередная кара Господня непокорному человечеству? Бытовало представление, что Господь не оставил чад Своих и дал им по крайней мере возможность излечиться, однако искать целительные средства приходилось с трудом и с верой, иначе в карах не было бы смысла. Главная трудность – определить, какое растение предназначено для лечения какой болезни. Вера заключалась в убеждении, что Господь снабдил все растения «сигнатурами», которые указывали на их лечебные свойства. Сигнатуры надо «видеть» и понимать. Учение о сигнатурах – это фармакология, основанная на дешифровке, поиск разумного замысла, так сказать, в художественной упаковке растений. Это открывало поистине безграничные возможности для личного творчества в толкованиях. Например, лекарство от больных или гнилых зубов видели в туго упакованных зернышках граната, чешуйках сосновых шишек и цветочках зубянки цвета слоновой кости. Что касается женьшеня, то человечек, которого легко разглядеть в развилках корня, наводил на мысль, что это универсальное средство для всего организма.

Ярким примером извращенной логики сторонников сигнатур служит грецкий орех. Этот орех – твердая скорлупка, в которой заключено ядро, очень похожее на человеческий мозг с полушариями – считался лекарством от всех болезней головы. Сторонники учения о сигнатурах утверждали, что для нужд самого дерева – успешного продолжения рода – подобное совершенство формы не требуется, однако нам она должна напоминать наш мозг и утонченное понимание мироустройства, заложенное туда Господом.

Многие целительные средства, предложенные сигнатуристами, помогали отдельным людям (и кое-кому помогают до сих пор), и, судя по всему, действие этих растений объясняется мощным эффектом плацебо. Современные фармакологи знают по данным клинических испытаний, что подобно тому, как цвет капсулы может усилить или ослабить физиологическое воздействие лекарства, так и растение с листьями, похожими формой на печень или легкое, подчас гальванизирует у больного процессы самовнушения и самоисцеления.

Нам с нашими прогрессивными, однако далеко не полными научными знаниями о действии лекарственных растений легко высмеивать принципы симпатической магии и в племени амазонских индейцев, и в парке трейлеров в Аппалачах. Однако это был пусть небольшой, но шаг в сторону целостного мировоззрения, в котором все взаимосвязано либо магически, либо физически. А как иначе до появления химического анализа и мониторинговых научных испытаний было искать растения, которые и в самом деле лечат? Вероятный ответ на этот вопрос, который обычно упускают из виду, – это поведение наших биологических предков. Люди эволюционировали из генеалогического древа организмов, которым на протяжении трех миллиардов лет не нужно было никаких осознанных усилий, чтобы решить, навредит им то или иное растение или, наоборот, улучшит их самочувствие. Если кто-то делал неправильный выбор, то погибал, а остальные эволюционировали, сохранив в генетической памяти новые сведения. Эволюция путем естественного отбора – это метод проб и ошибок в замедленном темпе, и хотя мы обычно связываем его с теми или иными физическими особенностями – формой тела, размером клюва, – в процессе у живых организмов развивалась также и способность интуитивно различать ядовитые и полезные растения. В число механизмов различения входило и распознавание цвета и контуров, однако главными носителями информации были летучие химикаты, сообщения, которые мы, если осознаем, называем запахами. Для современного человека острый нюх – излишество, его территорию в мозге заняла всепоглощающая зрительная образность. Однако у наших родичей-животных он сохранился. Понаблюдайте за каким-нибудь диким травоядным – скажем, оленем, – в поле или в саду, посмотрите, как он обнюхивает листья и траву, один вид выбирает, другой пропускает, сторонится крестовника, этого бича домашнего скота, срывает розовые дикие тюльпаны, а с лютиков скусывает только цветки, избегая едких листьев. Многие сухопутные животные отлично распознают по запаху растения, вырабатывающие фруктозу, фруктовый сахар, – важный источник энергии. Неслучайно большинство растений, приносящих крупные сладкие плоды, безвредны для млекопитающих: тогда их семена легко перевариваются, выводятся и таким образом рассеиваются. Замечено, что шимпанзе, заразившись инфекционными болезнями, вынюхивают и едят растения, содержащие антибиотики. Гориллы в Центральноафриканской Республике роются в слоновом навозе в поисках семян Anonidium mannii, содержащих мощные алкалоиды, которые, видимо, действуют как седативные средства при расстройстве пищеварения[76]76
  О самолечении у животных см. Hanson, “Triumph of Seeds”, op. cit.


[Закрыть]. Сенсорные системы, при помощи которых животные анализируют свое окружение, – часть нашего генетического наследия: например, мы интуитивно сторонимся растений черного цвета, с запахом тухлого мяса или с резким едким вкусом. Однако от этих широких инстинктивных рефлексов очень далеко до того, чтобы преднамеренно выбирать целительные растения при конкретных заболеваниях, если еще и плохо представляешь себе подлинную природу тех и других. Животные не «знают» инстинктивно, какими растениями лечить, скажем, сердечную недостаточность или новый вирус, вызывающий респираторное заболевание.