Текст книги "Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений"

22. Местная достопримечательность. Полевые тюльпаны и стелющийся лен

Летом 2010 года я был на Крите и смотрел, как фермер собирает целую охапку диких тюльпанов, чтобы продать на рынке в Ханье. Они росли как сорняки на пшеничном поле и принадлежали к виду, который растет только в одной небольшой области в центре Крита. Откуда на острове взялся вид Tulipa doerfleri – настоящая загадка. Это редчайший вид, который выживает не за счет изоляции в дикой среде обитания, а за счет культивации почвы, поскольку при вспахивании рассеиваются его луковицы. Растет он исключительно на Крите, однако мог появиться здесь не раньше возникновения землепашества, а это было 7000 лет назад. Цветы его отличаются томной ближневосточной красотой. Внешняя сторона капюшонообразных красных лепестков припудрена шелковистым золотом, а внутренняя полыхает ослепительно-алыми лучами, исходящими из черной «мушки» у основания цветка. Это один из 159 критских растений-эндемиков, которые составляют почти 10 процентов от всего числа местных видов растений – их 1735.

Эндемик – это вид, который адаптирован к условиям строго определенной местности и больше нигде не водится. Его ниша может быть и огромной – целый континент, и крошечной – одна пещера. Единственный критерий – отсутствие данных о спонтанном появлении этого растения в дикой природе в каком-либо другом месте. Эндемизм как экзистенциальный статус имеет как положительные, так и отрицательные стороны. Иногда это лебединая песнь дикорастущего вида, как в случае с энцефаляртосом Вуда, который обречен на вымирание из-за того, что в месте, где он растет, изменились условия, и сколько-нибудь долгосрочного будущего у такого вида нет. А иногда это новая стадия эволюции – вид генетически приспосабливается к новому пристанищу. Вид приходит в мир и покидает его именно в состоянии эндемизма, как обнаружил Чарльз Дарвин, когда изучал вьюрков с Галапагосских островов, пример которых так сильно повлиял на формирование его теории эволюции.

* * *

Экспедиции Сибторпа и Бауэра по составлению “Flora Graeca” снабдили нас первыми сведениями о критских эндемиках. Их партия высадилась в Ханье, на северном берегу, в апреле 1786 года и немедленно отправилась в глубь острова исследовать горы и ущелья. На стенах монастыря Св. Иоанна Отшельника и на скалах в его окрестностях они обнаружили несколько сугубо местных диковинок:

… мы собрали критское эбеновое дерево [Ebenus creticus], мелколепестник белый [Conyza candida], сушенницу восточную [Gnaphalium orientale], заросли которой по краям окаймлены мягким, похожим на хлопок ясенцом [Origanum dictamnus], и среди скал мы обнаружили много других диковинных растений, которые оставили нам разнузданные козы и палящее солнце… Больше всех прочих мне понравилось растение Stahelina arborea; мы привезли целое дерево, покрытое цветами и сияющее серебряной листвой[142]142
  Harris, “The Magnificent Flora Graeca”, op. cit.


[Закрыть].

Ученые, сами того не зная, напали на настоящую золотую жилу растений, которые встречаются только на Крите.

Тюльпан T. doerfleri (см. рис. 32 на цветной вклейке) не попал ни во “Flora Graeca”, ни во “Flora Europaea”, вышедшую в свет более ста лет спустя. Вероятно, это один из эндемиков, эволюционировавших совсем недавно. Его выделили в особый вид лишь в конце ХХ века, а до этого объединяли с очень похожим видом T. orphanidea. Различаются они в основном на хромосомном уровне, а растет T. orphanidea в Греции и на западе Турции. Подобно T. doerfleri, он тоже археофит, то есть рос здесь не всегда, а был завезен случайно или преднамеренно первыми поселенцами. Перемены в поведении, например, привычка притворяться однолетним растением, часто наблюдаются у видов, которые оказались вовлечены в процесс окультуривания и подверглись необычному давлению среды и процессам селекции. Никто не знает, каким был настоящий дикорастущий предок этих тюльпанов (вероятный кандидат – T. kurdica из северного Ирака), однако легко представить, как его потомство, умеющее приспосабливаться к переменам, движется на северо-запад с первыми земледельцами. Одна ветвь оказалась изолирована на уединенном критском плоскогорье и всего через несколько тысяч лет эволюционировала в отдельный вид.

Другие критские эндемики – будто диалектные варианты знакомого растительного словаря[143]143
  John Fielding and Nicholas Turland, “Flowers of Crete”, London: Royal Botanic Gardens, Kew, 2005.


[Закрыть]. Древоподобный подмаренник Galium fruticosum пускает длинные липкие побеги из жесткого стебля – получается словно плетка с ручкой. Есть здесь и сугубо местная разновидность зверобоя Hypericum jovis, которая растет исключительно в святилищах бога Зевса в высокогорных ущельях и скалах. А классическое место обитания низкорослой смолевки Silene antri-jovis с мелкими белыми цветками – внутри его подземных покоев (в «Пещере Зевса») в центре острова. Пожалуй, самый известный критский эндемик – критское эбеновое дерево, которое видел Сибторп. Этот кустарник принадлежит к семейству эбеновых, у него розовые цветки и листья, покрытые серебристым пушком, и он образует огромные заросли на известняковых предгорьях. Издали похоже, будто обочины поросли цветущим вереском, слегка подернутым инеем.

Группа критских эндемиков – наследие географической эволюции острова. Он стал превращаться в настоящий остров более 10 миллионов лет назад, когда уровень Средиземного моря то повышался, то понижался. Перешейки постепенно скрылись под водой, растения, которые раньше у Крита были общими с примыкающими территориями суши – Грецией и Северной Африкой – оказались отрезанными, и когда они приспосабливались к новым, герметичным экосистемам, то мало-помалу превращались в особые разновидности, а затем и в новые виды. В дальнейшем, около двух миллионов лет назад, Крит сотрясла череда мощнейших землетрясений, и в результате его рассекли сто с лишним ущелий, в основном с севера на юг. Уже изолированный остров превратился в подсемейство наземных «островов», каждый со своими уникальными природными условиями. Они превратились в теплицы, где выращивались новые виды.

Самое глубокое и величественное ущелье на Крите – Самарийское. На карте оно выглядит неприметно и даже не очень уединенно – слегка изогнутая линия, которая вполне может сойти за дорогу, проходит с севера на юг в западном уголке острова и упирается в небольшой курорт на средиземноморском побережье. С точки зрения небожителя-картографа не видно никаких намеков на то, что это ущелье приглашает вас в климатическое путешествие от альпийского климата до субтропиков – ведь меньше чем за 14 миль (20 с небольшим километров) оно опускается на 4000 футов (1200 метров). И эта бездна вовсе не пуста – как ни поразительно, здесь кипит жизнь, лишь на вид напоминающая лес: например, здесь есть целое сообщество растений, тянущихся горизонтально.

Когда идешь по Самарийскому ущелью, то всем телом ощущаешь отголоски тех нагрузок, к которым вынуждены приспосабливаться растения, когда покидают привычные условия горного леса и перебираются на иссушенные солнцем отвесные скалы. Писатель Алибертис Антонис, местный житель, описывает эту прогулку таинственно, словно пифия, – как будто путешествие человеческой личности и стойкость растений относятся к одному и тому же разряду житейского опыта. Он спрашивает:

Что такое Самария? Бездонное ущелье? Опасная тропа, которая, однако, бережет ступающего по ней путника?.. Да – но еще это ощущение лесного мира, уникальности животных и растений, очарования ручьев и родников, порывов свежего ветра сквозь «врата». Это сочетание истории и легенды. Это прошлое и настоящее. Это усталость и отвага. Это полнота и растворенность[144]144
  Antonis Albertis, “The Gorge of Samaria and its Plants”, Heraklion, 1994.


[Закрыть].

(«Врата», они же порталы, – места, где стены ущелья смыкаются, оставляя проход всего футов в десять. Вероятно, здесь когда-то и в самом деле стояли ворота. В 1990 году во врата хлынул ливневый паводок, и погибло одиннадцать человек.)

Дорога начинается высоко на плато Омалос, где раскинулись поля, на которых диких тюльпанов еще больше, в том числе и представителей другого вида-эндемика – розового Tulipa cretica. Прелестное, уютное местечко – ничто не предвещает трудностей предстоящего пути. Открываешь деревянную калитку, ведущую с дороги, как будто входишь в сад. На стенах домиков у дороги цветет обриета, и ее заросли плавно переходят в дикорастущие колонии на камнях, укрепляющих стены ущелья. В него ведут деревянные ступени с перилами. Вскоре тропа становится круче, ступени – реже, и ловишь себя на том, что слишком много времени проводишь, глядя себе под ноги. Никакого пейзажа вдали не видно за высокими соснами, но все равно быстро понимаешь, куда, собственно, попал. Это мир крутых навязчивых вертикалей. Корни древних кипарисов на склонах над головой стекают по отвесным скалам, будто лава. Кругом разбросаны огромные валуны, заброшенные на дно ущелья тектоническими спазмами и оползнями. С веток сосны на тропу тянутся вязкие сладкие нити – это одиночные пчелы жужжат наверху. Длинные колонны гусениц походного шелкопряда взбираются на ствол в противоположном направлении. С только что распустившихся цветков платана восточного сыплется пыльца, золотом окаймляет лужицы – краткие интерлюдии горизонтальности. Когда деревья расступаются и пропускают солнечный свет, начинаются цветы: цикламен критский, лютик азиатский, а затем – я долго его искал, а нашел, как ни смешно, неожиданно, когда отошел в сторонку, подчинившись «зову природы», – эндемический пион Paeonia clusii, белоснежный, с золотыми тычинками, который и сам спрятался под кустиком. У него сильный, дурманящий, пряный аромат. На миг он напомнил мне аромат кактуса Selenicereus wittii, которому мы в дальнейшем посвятим целый раздел 27, и я задумался, не могла ли какая-то прихоть параллельной эволюции привести к тому, что два вида с разных континентов и из разных семейств пахнут одинаково, а может быть, это не параллельная эволюция, а путаница в моих одурманенных мыслях.

На полдороге исполинские утесы по сторонам ущелья заслоняют небо. Их специфические ботанические обитатели называются хазмофиты – виды, приспособленные к жизни на бесплодных, практически лишенных почвы отвесных скалах[145]145
  S. Snogerup, “Evolutionary and Plant Geographical Aspects of Chasmophytic Communities”, “Plant Life of South-West Asia”, ed. Peter H. Davis, Peter C. Harper and Ian C. Hedge, Edinburgh: Botanical Society of Edinburgh, 1971.


[Закрыть]. Чтобы выжить здесь, растения должны обладать корневой системой, способной проникать в самые крошечные щели, и листвой, переносящей и обезвоживание, и палящее солнце. Еще хорошо бы, чтобы у них были красивые броские цветы, привлекающие насекомых, и обильные семена. Даже на стенах в самом низу ущелья во множестве растут родственники васильков с лиловыми цветами и серебряным пушком (в том числе Stahelina arborea, растение, которое так понравилось Сибторпу), кусты вязеля, увешанные кремовыми шарами, удивительный критский вьющийся латук Petromarula pinnata, чьи голубые цветы напоминают погнутые пропеллеры, и самый красивый из эндемиков ущелья – кустистый ярко-желтый лен Linum arboreum, который растет на самой вышине. Конкуренция между этими растениями зачастую состоит вовсе не в том, кто кого перерастет или заглушит. Многие растения растут поодиночке или небольшими группами в окружении голого камня, не оставляющего никаких возможностей для колонизации. Их будущее зависит от случая – насколько удачно упадет одно из их семян в незанятую расщелинку. Если оно прорастет, жизнь его будет полна опасностей – растение окажется беззащитным перед оползнями и ливнями. Если оно погибнет, его ниша может пустовать долгие годы. Суровые условия отвесных скал создают весьма реальные перспективы для развития вариаций, пусть даже воспользоваться этими перспективами непросто, и следующее семя родительского растения, которое здесь укоренится – быть может, через десятки лет, – вероятно, генетически будет уже несколько иным. Иногда новые разновидности, получив свой шанс в изолированных «питомниках» на скалах, перебираются из ущелья на каменистое плато.

Внизу, у порталов, где тропа сужается до нескольких ярдов, утесы высятся над головой уже почти на тысячу футов. В начале лета ветер так вихрится в теснинах, что вырывает с корнем целые растения и катит по дну ущелья, будто гигантский ком пуха чертополоха. При этом здесь возникает отчетливое ощущение центробежной силы, словно от стен ущелья исходит какая-то боковая гравитация. На растения она тоже влияет. Со дна это не увидеть, однако многие хазмофиты растут из стен ущелья горизонтально. Среди фотографий Джона Филдинга для фундаментального труда “Flowers of Crete” («Цветы Крита») есть несколько снимков, сделанных с уступов на утесах, и на них видно, как растения – лен, кустовая гвоздика, василек серебристый – торчат прямо из скалы с таким пренебрежением к силе тяготения, с таким презрением к обычной для нормальных листьев тяге к свету, что легко обмануться и решить, будто снимок по ошибке повернули на девяносто градусов[146]146
  Fielding and Turland, “Flowers of Crete”, op. cit.


[Закрыть]. Зачем это нужно? Может быть, это отражение – и выражение – того, с какой невероятной силой корням пришлось проникать в узкие щели? Или так растение обеспечивает семенам большую площадь рассеяния? Или это следствие какой-то глубокой перестройки в выработке гормона роста ауксина, поскольку растение сообразило, что теперь нужно стремиться не вверх, а вбок?

Я думаю о том, как особенности Самарийского ущелья отражаются в других ущельях Крита и за его пределами, в лабиринтах сотен других Эгейских островов, и представляю себе всю эту область как горнило эволюции новых видов растений, размножающихся в мельчайших трещинках пространства и времени.

Театр растений викторианской эпохи

Роль преображающего инструмента в викторианской жизни, особенно в ботанике, играло стекло, и это предвосхитила и призма Ньютона, и герметичный колпак с мятой, при помощи которого Джозеф Пристли раскрывал тайны фотосинтеза[147]147
  О стекле в викторианскую эпоху см. Isobel Armstrong. “Victorian Glassworlds. Glass Culture and the Imagination”, 1830–1880, Oxford: Oxford University Press, 2008.


[Закрыть]. Стекло обладает свойствами, словно нарочно придуманными, чтобы соответствовать настроениям эпохи. Оно способствует пытливости и восприимчивости ума, поощряет честолюбие и глубокий консерватизм. Из стекла можно сделать и окно, и ограду. Оно дает возможность и собирать частные коллекции, и заниматься благотворительностью, распределяя блага, оно размывает преграды между капиталистическим предпринимательством и общественным опытом. Его прозрачность говорит о том, что в эпоху колониальной экспансии и научных открытий не остается ничего непознаваемого. Если речь идет о растениях, стекло и оберегает, и стимулирует, ограждает от холода и набегов паразитов, однако неизменно пропускает свет – вездесущую викторианскую метафору духовного и мирского знания. Но есть у него и непосредственная, практическая функция – стать декорацией для эффектного зрелища, настоящего спектакля. Так называемый «Ящик Уорда» стал прототипом возникших вскоре колоссальных ботанических театров – стеклянных аркад XIX века.

Натаниэль Уорд был врачом и работал в Уайтчепеле, очень бедном и запущенном районе восточного Лондона[148]148
  David Elliston Allen, “The Victorian Fern Craze: A History of Pteridomania”, London: Hutchinson, 1969; Nicolette Scourse, “The Victorians and Their Flowers”, London: Croom Helm, 1983.


[Закрыть]. По долгу службы его тревожила неизбывно мрачная, безжизненная атмосфера мегаполиса и влияние загрязненного воздуха на здоровье пациентов. Кроме того, доктор Уорд был энтомологом-любителем и осенью 1829 года поместил куколку бабочки-бражника под герметичный стеклянный колпак, чтобы посмотреть, сможет ли она там перезимовать. Наступила весна, бабочка не вылупилась, однако под колпаком оказалось два живых организма, которым вроде бы неоткуда было взяться. Из комочка влажной земли, случайно попавшего под колпак вместе с куколкой, проросла травинка и побег мужского экземпляра папоротника. Доктор Уорд всю зиму не поливал их и вообще не уделял им никакого внимания. Он стал свидетелем явления, которое уже наблюдал Пристли: растения, помещенные в воздухонепроницаемый стеклянный сосуд, способны поддерживать самодостаточное существование. На солнце из листьев испаряется вода, которая конденсируется на стекле и капает вниз, где ее снова впитывают корни. Днем листья выделяют кислород, а ночью поглощают. Это замкнутая система, ограниченная лишь количеством питательных веществ в почве.

Казалось бы, происходящее под колпаком не должно было удивить Уорда. Однако, хотя Пристли уже открыл отдельные звенья газообмена и фотосинтеза в листьях, его открытие осталось в пределах химии и еще полвека не влияло на ботаническую мысль, несмотря на то, что и до Уорда проводились опыты с миниатюрными оранжереями, впрочем, забытые. Примерно в 1825 году шотландский ботаник А. Маконохи задался вопросом, не могут ли растения, привыкшие к тени, прекрасно жить в замкнутом пространстве, если атмосфера будет влажной. Он ставил опыты с экзотическими папоротниками и плаунами, которые брал в Ботаническом саду Глазго и сажал в торф в круглом аквариуме. Результаты были такие впечатляющие, что Маконохи заказал особый стеклянный ящик, в котором растил не только папоротники, но и кактусы и орхидеи. Однако обнародовал он свои открытия лишь в 1839 году, а к этому времени Уорд уже добился известности.

Несколько лет Уорд пытался выращивать папоротники у себя в саду, однако оказалось, что в отравленной атмосфере Ист-Энда это практически невозможно. А теперь, вдохновленный результатами случайного эксперимента, решил попытать счастья и перенести папоротники в дом – растить их в герметичных стеклянных ящиках на подоконнике. За три года ему удалось вырастить тридцать различных видов, в том числе капризный тонковласник, который доктор Уорд нашел в locus classicus близ Тенбридж-Уэллс. Уорд поделился опытом с Джорджем Лоддиджесом, который вместе с братом владел преуспевающим питомником в близлежащем Хакни. Лоддиджес быстро разглядел коммерческий потенциал ящиков и разработал более прочные и профессиональные варианты. Когда дальновидный и влиятельный ботаник Джон Лоудон увидел их в 1834 году, то сообщил читателям мартовского выпуска “Gardener’s Magazine”, что стеклянные ящики Уорда – это

… самый удивительный на свете городской сад… успех, сопутствующий опытам мистера Уорда, открывает широчайшие перспективы – их можно применять и для перевозки растений из одной страны в другую, и для сохранения растений в комнатах либо в городах; и при создании миниатюрных садов и оранжерей… в возмещение некрасивым видам или полному отсутствию видов.

Уорд-реформатор-здравоохранения пришел к тому же выводу и представлял себе, как «воздух Лондона, освобожденный от чужеродных примесей, подходит для поддержания жизни растений так же, как и деревенский». Однако Уорд-честолюбивый-ботаник также прекрасно оценил возможности применения своих ящиков на практике, о которых говорил Лоудон. Впоследствии он написал о своих экспериментах книгу “On the Growth of Plants in Closely Glazed Cases” («Выращивание растений в закупоренных стеклянных ящиках», 1842), где размышлял о том, почему растения так плохо переносят длительные морские путешествия. Он считал, что в основном это связано с «недостатком или избытком воды (от морских брызг) или с недостатком света, который заслоняют те же брызги; так что было, разумеется, очевидно, что мой новый метод – готовое средство избежать этих трудностей». Затем, в 1834 году, Уорд подготовил полевые испытания своего изобретения, понимая, как оно повлияет на международную торговлю растениями. Два больших ящика, наполненные, будто ботанические ковчеги, английскими папоротниками и цветами, погрузили на клипер и отправили к антиподам. Плавание продлилось полгода, после чего ящики выгрузили на берег в Сиднее и распечатали. Их содержимое было в идеальном состоянии, а один первоцвет победоносно зацвел. Уорд договорился, чтобы на обратный путь ящики наполнили австралийскими растениями, в особенности теми, которые, как известно, плохо переносили транспортировку. В числе прочих растений был экземпляр глейхении, низкорослого ползучего папоротника, которому ни разу не удалось живым добраться до Англии, сколько ни пытались его доставить. Растения подверглись самым жестоким испытаниям морского путешествия и непогоды, пережили суровые шторма, когда корабль огибал мыс Горн и пересекал экватор; температура колебалась от –6 до +49 °C (от 21 до 120 °F). Однако когда Уорд явился на пристань забрать ящики, то обнаружил, что «все растения пребывают в добром здравии, выросли до самого потолка ящика, а их листья прижаты к стеклу».

Вскоре и братья Лоддиджес, и другие предприниматели наладили массовое производство таких ящиков, и в сороковые годы XIX века в них из Шанхая в Гималаи перевезли 20 000 чайных кустов по заказу Ост-Индской компании. Затем из Кью Гарденс наладили транспортировку каучуковых деревьев, выращенных из семян, собранных в Бразилии (и, говорят, вывезенных оттуда контрабандой), по всему Дальнему Востоку, откуда их распределяли дальше. Ящики Уорда стали основным орудием позднего этапа ботанической колонизации.

* * *

В викторианском обществе постоянно велись разговоры о том, что можно поместить в стеклянный ящик. Создавались проекты стеклянных торговых галерей и даже стеклянного метро (так называемого «Хрустального пути»). В мире ботаники Уорд так успешно пропагандировал дешевое, не облагаемое налогами стекло, что это привело к распространению гигантских версий его ящиков в масштабах всей страны. Теперь загородная оранжерея стала вполне доступной роскошью, и любой домовладелец мог позволить себе устраивать выставки экзотических растений, еще недавно бывшие прерогативой богачей. Так родились и большие теплицы, и садики на подоконниках. Роскошные пейзажи дальних концов Империи начинались сразу за порогом гостиной.

Оранжерея, полная живых богатств, была ярчайшей проекцией викторианских фантазий. В целом получалось, что имперские трофеи сохраняли свою притягательность и недоступность, но при этом посмотреть на них мог каждый. Оранжереи преодолевали и время, и пространство – и к тому же Империя-мать собирала всех своих отпрысков. Каучуковые деревья из Южной Америки соседствовали с рододендронами из Индии. Протейные из края антиподов цвели в теплицах как раз тогда, когда в садах Европы зрели яблоки. В застекленных садах английских графств воплощались мифические представления о райском саде с его «вечной весной».

Самая пышная оранжерея располагалась в Чатсуорт-Хаус – владениях герцога Девонширского в Дербишире, где главным садовником и архитектором теплиц был Джозеф Пакстон. В 1839 году он завершил по заказу герцога и подготовил к приему первых растений Большую Оранжерею. Это было беспрецедентное для той эпохи стеклянное сооружение. В длину оно было 277 футов, в ширину 123 фута и в высоту в самой высокой точке – 67 футов (84,5 на 37,5 на 20,5 м). Вокруг оранжереи шла кованая смотровая галерея, а проходы были так широки, что в них могли рядом проехать три конных экипажа. Пассажиром одного из них в 1851 году был король Саксонии, который лаконично описал оранжерею как «тропический пейзаж под стеклянным небом». А биограф Пакстона Кейт Колхаун пишет о том, что видел рядовой посетитель оранжереи:

Здесь выставлялись сверкающие необработанные самоцветы из коллекции герцога, по веткам порхали экзотические птицы, серебряные рыбки плавали в прудах, осененных собранием растений, не знавшим себе равных. В оранжерее росли и пышные экзотические лиственные растения, и папоротники, перевезенные из джунглей и с гор далеких континентов, апельсиновые деревья с Мальты, алтингии и араукарии, финиковые пальмы из коллекции графа Танкервильского, кокосовая пальма с перистыми листьями и гигантская пальма Sabal blackburniana. Здесь были и гибискус, и бугенвиллея, и бананы, и бегонии, и кассии, коричные и перечные деревья, крупные цветы «райская птица» и висячие корзинки папоротника «венерин волос»… сахарный тростник, каллы и саговые пальмы[149]149
  Kate Colquhoun, “A Thing in Disguise: The Visionary Life of Joseph Paxton”, London: Fourth Estate, 2003.


[Закрыть].

Это были декорации для самых зрелищных спектаклей, и вскоре занавес был поднят.