Автор книги: Ричард Мейби
Жанр: Зарубежная образовательная литература, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
Все это лишь догадки, хотя и очень правдоподобные и в конечном итоге не такие уж неожиданные. Группа образованных представителей среднего класса попросту внесла свою скромную лепту в давнюю народную традицию давать растениям скабрезные названия, особенно если в их облике есть хоть малейший намек на половые органы. Скажем, по-английски корневища орхидеи называют “bull’s bag” – «бычья мошонка», а аронник пятнистый – “dog’s cock”, то есть «собачий член», или “jack-in-a-box” – «внезапная эрекция».
Как приятно, что эта традиция не заглохла и в номенклатуре растений и по сей день звучат шаловливые нотки. В 2006 году Барри А. Райс, специалист по разведению хищных растений, решил назвать хорошо известную, но остававшуюся без названия ярко-зеленую мухоловку «Джастина Дэвис»[102]102
Barry A. Rice, “Growing Carnivorous Plants”, Portland, Ore.: Timber Press, 2006.
[Закрыть]. Уильям Коллинсон несколько смягчил ситуацию, когда говорил, что семидесятитрехлетний Артур Доббс женился на двадцатидвухлетней девушке. Джастине было всего пятнадцать. Вот как Райс объясняет, почему выбрал такое имя: «Флуоресцентно-зеленые листья можно принять за молодые ловушки, которые еще не успели выработать пигментацию». В 1968 году школьники с острова Мэн, видимо, интуитивно прибегли к симпатической магии и тоже увидели «свежие молодые ловушки» в манящих листьях росянки. В год мира и любви местные подростки украли горшок с этим растением из краеведческого музея острова Мэн и совали листки в карманы своим пассиям[103]103
Mabey, “Flora Britannica”, op. cit.
[Закрыть].
* * *
Спустя семьдесят лет после того, как Эразм Дарвин пощекотал лоно Венеры соломинкой и увидел, как оно крепко схватило добычу, его внук Чарльз заинтересовался более благопристойными методами охоты родственницы Dionaea – росянки:
Летом 1860 года я был удивлен, обнаружив, какое большое количество насекомых было поймано листьями обыкновенной росянки (Drosera rotundifolia) на одном верещатнике в Сассексе. Я слыхал, что насекомые улавливаются таким образом, но более ничего не знал об этом предмете. Я собрал наудачу дюжину растений, на которых было пятьдесят шесть вполне распустившихся листьев; из них на тридцати одном оказались мертвые насекомые или остатки их… Многие растения, например липкие почки конского каштана (Aesculus hippocastanum), причиняют смерть насекомым, не получая от этого, насколько мы можем судить, никакой выгоды; но уже очень скоро стало очевидным, что Drosera превосходно приспособлена к специальной цели – к ловле насекомых, так что этот предмет показался [мне] вполне достойным исследования. Результаты оказались в высшей степени замечательными…[104]104
Charles Darwin, “Insectivorous Plants”, London, 1875. Здесь и далее пер. Ф. и З. Крашенинниковых.
[Закрыть]
Чарльз Дарвин был столь же одаренным писателем, сколь и ученым. В этом отрывке он расставляет декорации для расследования с искусством автора детективов, действие которых происходит в сельской глуши: в качестве задника – сонный пейзаж летних сассекских пустошей, загадочные трупы, признание полиции в полной растерянности и обещание, что вот-вот всплывут потрясающие улики. Труд «Насекомоядные растения», в котором далее идет речь о еще более кровожадной убийце-мухоловке, – настоящий триллер.
Росянка часто встречается в болотах и в сырых, поросших вереском низинах с кислой почвой, бедной питательными веществами. Самая примечательная ее черта – листья, которые, как заметил дедушка Эразм, круглой формы и сверху покрыты тонкими прозрачными ворсинками, на кончиках которых блестят капельки росы – «или щупальцами, как я буду называть их сообразно способу их действия», – пишет Чарльз. Это первая из множества аналогий с животным миром, которые он приводит в своей деконструкции ботанической плотоядности. Он сосчитал щупальца на 31 листе и установил, что их число колеблется от 130 до 260. «Каждая железка окружена крупной каплей чрезвычайно липкого выделения; эти-то капли своим блеском на солнце и снискали растению поэтическое [английское] название sun-dew [солнечная роса, русское – росянка]». В середине листа они короткие, по краям – длиннее (см. рис. 24 на цветной вклейке).
Вопрос, который возник у Дарвина, заключался в следующем. Если положить мелкий предмет на срединные ворсинки, они словно бы «сообщают двигательный импульс» ворсинкам по краям, и те медленно склоняются к центру и в конце концов плотно смыкаются на предмете. На полное смыкание уходит от часа до пяти, в зависимости от размеров предмета и его природы. Как же получается, что растительная ткань так целеустремленно движется, чтобы поймать насекомое, а затем переваривает его? Что приводит в движение весь механизм? Как передается по листу «двигательный импульс»?
В течение следующих месяцев, а возможно, и лет Дарвин провел поразительное количество экспериментов с растениями росянки и испытывал их чувствительность и аппетит. Он скармливает им насекомых, и живых, и мертвых (однако по мягкосердечию спасает почти пойманную мошку), а затем и содержимое собственной кладовой – крутое яйцо, ростбиф, молоко, сыр. Затем он переходит к осколкам стекла и хлопьям золы и к самым разнообразным химическим веществам. Он дует на листья и даже выкашливает на них мокроту, чтобы проверить, насколько широки гастрономические пристрастия росянки к органическим материалам. Он отрезает крошечные, тщательно отмеренные кусочки женских волос, «которые мне взвесил мистер Тренхам Рикс на превосходных весах в лаборатории на Джермин-стрит».
Выводы Дарвина были всесторонними и бесспорными. Живое насекомое как триггер действует лучше мертвого, поскольку оно бьется и нажимает на большее количество желёзок (так Дарвин называл клейкие кончики щупалец). Чтобы возбудить желёзку, достаточно дотронуться до нее три-четыре раза, и через некоторое время лист заворачивается внутрь, «как бы образуя временный желудок». Лист быстро отличает органическую материю от неорганической (для этого он применяет химическую обратную связь от пищеварительной системы, но это Дарвин не исследовал), но когда обнаруживает, к своему удовольствию, что добыча содержит азотистые вещества, начинает выделять пищеварительные соки. Дарвин подчеркивает, что они действуют точно так же, как желудочный сок человека, и хотя проделать химический анализ выделений не мог, выяснил, что в процессе пищеварения их кислотность повышается и они содержат какой-то аналог пепсина, поскольку способны растворять альбумин. «Следовательно, – заключает он, – налицо примечательный параллелизм между желёзками Drosera и железами желудка – они одинаково выделяют подходящую кислоту и фермент». Анализируя пищеварительные процессы, Дарвин также установил связь между бедными почвами, на которых растет Drosera, и ее привычкой ловить насекомых: «выгода», которую он не мог распознать в начале исследования, – это возмещение недостатка питательных веществ в кислых торфянистых почвах (в тексте есть прелестное отступление, в котором диетолог-викторианец берет верх над строгим ученым-экспериментатором: «отвар капустных листьев возбуждает растение Drosera гораздо сильнее и, вероятно, гораздо питательнее для него, чем теплая вода»).
Подобную серию экспериментов Дарвин повторяет и с венериной мухоловкой и получает сопоставимые результаты, которые, однако, заметно различаются в деталях. Половины листа мухоловки покрыты крошечными желёзками, способными выделять пищеварительные соки и впитывать пищу. Кроме того, на каждой половинке есть три ясно видных жестких волокна, которые очень чувствительны к прикосновению. Дарвин отметил, что они реагируют избирательно (они не отвечали на симуляцию дождевых капель и прикосновение человеческого волоса), однако не понял, что нужно прикоснуться по крайней мере к двум волокнам с промежутком не более двадцати секунд, и только тогда капкан захлопнется (этот механизм позволяет растению не тратить энергию впустую на дуновения ветра или незначительную добычу). Если это происходит, половинки листа схлопываются примерно за одну десятую секунды и стискивают насекомое с такой силой, что его отпечатки остаются на внутренней поверхности. Из желез льется пищеварительный сок. Если добыча большая, то половинки листа остаются сжатыми до десяти дней, и раскрыть их, не разрезая ткань листа, невозможно.
Самому Дарвину не удалось выявить канал или механизм, посредством которого стимуляция волокон запускает движение щупальцев или половинок листа. Он отметил, что от прикосновения к волокнам начинается движение жидкостей и по возбужденному растению проходят волны «агрегации». Однако он понимал, что это скорее результат возбуждения, разливающегося по всему растению, нежели его источник. И пришел в восторг, когда в 1874 году его современник Джон Бердон-Сандерсон открыл, что при прикосновении к волоскам в листе возникает электрический потенциал[105]105
Исследования электрической активности в тканях венериной мухоловки описаны в книге Daniel Chamovitz, “What a Plant Knows: A Field Guide to the Senses of Your Garden – and Beyond”, Richmond: One World, 2012.
[Закрыть]. Бердон-Сандерсон был профессором физиологии в Университетском колледже Лондона и изучал активацию мышц у животных электрическими импульсами. И остроумец Дарвин, рассказывая об открытиях профессора, снова был только рад провести аналогию между царствами – он уподобил движение половинок листа сокращению мышц животного. Механизм запуска реакции при прикосновении к двум волоскам открыли лишь столетие спустя. Два исследователя из Боннского университета, а затем Александр Волков из Оквудского университета в штате Алабама обнаружили, что первое прикосновение к одному волоску активирует электрический потенциал, который запасается, будто во временной батарее, благодаря повышению концентрации ионов кальция в листовой пластинке. Он держится около 20 секунд, а затем рассеивается. Но если после этого дотронуться до второго волоска, возникает другой потенциал, и совокупный заряд преодолевает некую клеточную защиту и приводит к движению жидкости в клетках листа, и тогда капкан захлопывается. В сущности, у Dionaea есть краткосрочная память: растение хранит информацию о прежнем опыте и опирается на нее, определяя свое поведение в будущем.
В растительном организме обнаружили не только электрическую сигнализацию, воплотив мечты многих мыслителей-ботаников XVIII века, но и способность сохранять и вспоминать информацию – качество, которое до этого считалось прерогативой мозга. Вот удивился бы Эразм Дарвин!
17. Нарциссы Вордсворта
Нарциссы играли главную роль во многих ботанических спектаклях – расширенных аллегориях, сезонных празднествах, вычурных аналогиях, комедиях кви-про-кво. Английское название нарцисса – “daffodil” – происходит, вероятно, от англизированного «асфодель», понятной и простительной попытки объявить свою дикую лилию цветком с Елисейских полей. Согласно подзаголовку одного современного садоводческого справочника, это «самый популярный весенний цветок в мире»[106]106
Noel Kingsbury and Jo Whitworth, “The Remarkable Story of the World’s Most Popular Spring Flower”, Portland, Ore.: Timber Press, 2013.
[Закрыть], и если ограничить целый сад одним цветочным горшком или вазоном, можно не сомневаться, каковы будут его обитатели в феврале или марте – золотые фанфары на палочке, прямые, дерзкие подражатели солнцу, заклинатели весны, первые по-настоящему яркие краски года.
Кроме того, нарциссы – постоянные участники долгих споров о растениях как метафорах человеческих чувств, а также, собственно, о том, обладают ли сами растения жизнью и чувствами. «Нарциссы» Вордсворта – самое известное стихотворение о цветах на английском языке, в оригинале не имеющее названия, и понимать его можно как угодно – и как радостную оду единению человека с природой, и как хрестоматийный пример того, как романтическая чувствительность переходит за грань сентиментальности и приписывает человеческие эмоции облакам, а фигуры деревенского танца – цветам.
Как тучи одинокой тень,
Бродил я, сумрачен и тих,
И встретил в тот счастливый день
Толпу нарциссов золотых.
В тени ветвей у синих вод
Они водили хоровод.
Многие читатели сочтут, что попытка наделить растения способностью «водить хоровод», а не, скажем, «качаться на ветру», – классический пример натяжки, к которой мы прибегаем уже тысячи лет при описании мира природы. Мы не пытаемся называть вещи своими именами, что бы это ни значило, и даже нейтральным языком, а придумываем аналогии с поведением человека. Вордсворт олицетворяет нарциссы, и упорное нежелание сходить с точки зрения человека вызывает ложную уверенность, что в поведении растений можно найти все эмоции и привычки, сопровождающие поступки человека, – намерение, чувство, осмысленные нарративы. Хуже того, в данном конкретном случае Вордсворт повинен в грехе, который Джон Рескин впоследствии назвал «жалким заблуждением» (“the pathetic fallacy”) – приписывал собственные эмоциональные состояния бессознательным механизмам природы: в целом тучи в Озерном краю редко бывают одиноки. Романтики в ответ на это замечание ставили его с ног на голову и утверждали, что они не столько втискивают природу в рамки человеческого сознания, сколько видят ее проявления в человеке, как телесно, так и духовно.
Нарциссы играют роль в этом споре, однако обладают и собственной историей, которая помогает понять, какой жизнь растений виделась романтикам. Независимо от своего статуса метафоры в стихотворении Вордсворта нарцисс очень долго был метафорой метафоры – страстного желания человека видеть свое отражение в мире природы, привычки, которая восходит еще к римскому поэту Овидию. Он написал свои знаменитые «Метаморфозы» в самом начале I века н. э. Эта поэма представляет собой цикл стихотворных притч с моралью, в которых неподобающее поведение богов и их знакомых-людей заканчивается превращением – оно становится либо наказанием, либо выходом из положения. Версия легенды о Нарциссе, которую приводит Овидий, основана на древнегреческом мифе о самовлюбленном юноше, который превратился в цветок. Нарцисс – необычайно красивый андрогинный подросток, прекрасно понимающий, как он хорош. Его преследует влюбленная нимфа Эхо и целые толпы поклонниц – наяд и ореад, – однако Нарцисс так горд и так эгоцентричен, что отвергает всех. Богиня Немезида решает отомстить за нимф. Нарцисса заманивают к серебристому озерцу, он наклоняется, чтобы попить, видит отражение в воде и цепенеет от любви к нему. Описание Овидия точно, будто полевой определитель:
Лежа, глядит он на очи свои, – созвездье двойное, –
Вакха достойные зрит, Аполлона достойные кудри;
Щеки, без пуха еще, и шею кости слоновой,
Прелесть губ и в лице с белоснежностью слитый румянец.
Всем изумляется он, что и впрямь изумленья достойно.
Жаждет безумный себя, хвалимый, он же хвалящий,
Рвется желаньем к себе, зажигает и сам пламенеет[107]107
Ovid’s “Metamorphoses”, London: John Calder, 1955. Здесь и далее пер. С. Шервинского.
[Закрыть].
Нарцисс пытается поцеловать и обнять отражение, однако от прикосновения оно исчезает, и в конце концов его осеняет: это он сам. «Он – это я! Понимаю. Меня обмануло обличье! Страстью горю я к себе, поощряю пылать – и пылаю». Зеркальная поверхность воды являет ему предмет его страсти – и разлучает с ним. Юноша в отчаянии падает наземь, умирает и исчезает, оставив по себе «вместо тела шафранный… цветок с белоснежными вкруг лепестками».
Большинство ранних версий мифа кончаются самоубийством Нарцисса, и Овидий был первым, кто в самый напряженный момент представления выхватывает настоящий цветок, словно фокусник из шляпы. В Древнем Риме это растение еще не называлось нарциссом и, несомненно, имело множество региональных названий (на современном итальянском он носит имя “fior-maggi”, буквально «верхний цветок»), однако легко распознавалось как вид, часто встречающийся на южноевропейских лугах и повсеместно – в садах и по-английски называющийся “poet’s-eye” («глаз поэта») или “pheasant’s-eye” («фазаний глаз») – или “narcissus”. В середине XVIII века Карл Линней снабдил это название дополнением “poeticus”. Однако родовое название Narcissus восходит по меньшей мере к началу XVI века, когда ботаники, сведущие в классической учености, только начали упорядочивать и называть виды живых существ. Рассказ Овидия и точное описание цветка были так хороши, что прямо просились в великий нарратив, который создавали ученые. Легко представить себе, как они восхищались тонкостью научного метода Овидия, который выбирает именно этот вид, чтобы подчеркнуть свою точку зрения – его одиночество, изящество, надменность, крайне сосредоточенное выражение лица, «с белоснежностью слитый румянец» лепестков. Однако когда французский художник Клод Лоррен в 1644 году написал одну из самых известных иллюстраций к этому сюжету – «Пейзаж с Нарциссом и Эхо», то изобразил на ней совсем другой вид нарциссов. Остальные составляющие легенды переданы очень тщательно. В центре полотна отчаявшийся Нарцисс сидит на берегу лесного озера, зачарованный собственным отражением. На скале картинно возлежит Эхо – она обнажена, но Нарцисс не обращает на нее ни малейшего внимания; на деревьях, будто воркующие голубки, расселись нимфы и с обожанием смотрят на Нарцисса сверху вниз. А на переднем плане справа, рядом с симметричными сероватыми зарослями лопуха, растет несколько диких нарциссов вида Narcissus pseudonarcissus (приставка «псевдо-» носит здесь сугубо ботанический смысл – «ложный нарцисс», однако те, кто давал это название, наверняка имели в виду культурный каламбур). Он имеет дерзкий вид и ярко-желтый цвет. На современном разговорном итальянском его называют “trombone”. Пожалуй, это иной взгляд на Нарцисса с его позерством.
К XVII веку нарциссы прошли долгий путь. Автор трудов по ботанике Джон Джерард, живший в елизаветинскую эпоху, в 1597 году насчитал 35 садовых видов и разновидностей этого цветка, в том числе вид под пышным названием “Narcissus media croceus seroinus Polyanthos, поздний многоцветковый нарцисс с сердцевиной шафранного цвета»[108]108
Gerard, “Herball”, op. cit.
[Закрыть]. Первое письменное упоминание N. pseudonarcissus мы встречаем у Уильяма Тернера за полвека до этого[109]109
William Turner, “A New Herball”, London: Steven Mierdman, 1551.
[Закрыть]. А то, как пишет, точнее, не пишет об этом виде Джерард, наводит на мысль, что речь идет о цветке широкоизвестном и распространенном, как колокольчик: «обыкновенный желтый нарцисс так хорошо известен всем, что в описании не нуждается… Он растет в Англии почти повсеместно». И разговорных названий у него по всей Англии очень много, и это говорит о том, что известен он издревле: в Сомерсете его зовут “Butter and Eggs” – «масло и яйца», в Ланкашире “Churn” – «маслобойка», в Нортгемптоншире “Daffydilly” – вариант слова “daffodil”, в Девоне загадочным словом “Giggary”, в Херфордшире “Julians” – «Юлианский, июльский», во всех Западных графствах – “Easter Lily”, «пасхальная лилия» и практически везде – “Lent Lily”, «великопостная лилия»[110]110
Местные названия нарцисса см. в книге Geoffrey Grigson, “The Englishman’s Flora”, London: Phoenix House, 1955.
[Закрыть]. Когда в 1581 году в Лондон приехал бельгийский ботаник Карл Клузиус, он видел, как по всему городу крестьянки продают букетики диких нарциссов, а «все таверны украшены этими цветами»[111]111
Carolus Clusius, “Rariorum Plantarum Historia”, 1601.
[Закрыть]. Приятно представить себе пабы для кокни, нарядные, словно церквушки на Пасху.
Прошло двести лет, и Уильям Вордсворт в 1804 году обессмертил своими стихами именно этот вид. В его стихотворении «В тени ветвей у синих вод / Они водили хоровод. / Подобно звездному шатру, / Цветы струили зыбкий свет» – то есть были активными деятелями, восторженными плясунами, цветами, переодетыми в людей. Однако в ключевой последней строфе Вордсворт поступает примерно так же, как Овидий, и превращает человека – себя самого – в подобие цветка, только перед нами не какое-то мифическое преображение, а попытка напомнить себе о реальном мире:
Но с той поры, когда впотьмах
Я тщетно жду прихода сна,
Я вспоминаю о цветах,
И, радостью осенена,
На том лесистом берегу
Душа танцует в их кругу.
Душа танцует с нарциссами, но сама не становится ни нарциссом, ни хореографом.
Мне представляется, что Вордсворт считал, что цветы не просто крутятся, словно механические ветряные мельницы, что они полноправные участники танца. В «Строках, написанных раннею весной» (в 1798 году, когда поэту было 28 лет) он несколько иначе пишет о важнейшем для романтиков представлении, что природа и душа человеческая движутся в едином ритме, – и у него получается портрет цветов на ветру:
Не думаю, что эти строки или весенний дух, так чудесно запечатленный в стихах о нарциссах, предполагают, что Вордсворт считал, будто растения наделены сознанием. Однако он был убежден, что они обладают «деятельным первоначалом» помимо внешних качеств, что у них есть цели и они стремятся получить вознаграждение. Критики ХХ века часто упрекали поэтов-романтиков и многих их ученых современников в излишней приверженности идее аналогий между растениями и животными. Однако последние открытия в области ботаники показывают, что интуитивные представления о чувствительности растений, какими бы причудливыми путями мыслители к ним ни приходили и как бы вычурно их ни обосновывали, были не просто фантазиями.
* * *
Когда мне было едва за двадцать и я впервые пленился растениями, то воображал себя романтиком, однако ехидное простецкое ворчание Джерарда грело мне душу сильнее, чем восторженные славословия Вордсворта. Мне нравилось, как «старина Джон» в целом воздерживался от того, чтобы навязывать растениям роль безмолвных прислужников в великом проекте эпохи Просвещения по обузданию природы, а нежно сохранял их в памяти и в уголках садов, а может быть, и в карманах, и в волосах. Для него они были Значимыми Объектами. В книге “Herball, or General Historie of Plantes” («Все травы, или Общая история растений») Лондон XVI века описан как луг, на котором случайно проросли и здания. Щитолистник в Вестминстерском аббатстве буйно разросся у двери, которая ведет от гробницы Чосера в Старый дворец. Ногам, сбитым о камни лондонских улиц, было приятно ступать по его мясистым листьям, а еще пешеходам становилось легче, если «сделать ванну для ног с этим растением или приложить один-два листа к пяткам». Просвирник мускусный создавал различные настроения: он украшал «левую сторону места для казней, именуемого Тайберн», и «кусты и живые изгороди, мимо которых идешь из Лондона в купальню под названием Старый Форт». А в одном лесу в Хэмпстеде Джерард выступил не только как исследователь, но и как первооткрыватель – оставил первое письменное свидетельство о пальчатокореннике Фукса (женский королевский сатирион… с пучком лиловых цветов, как у «монашьего клобука»). Всю Британию Джерард рисует словно Джузеппе Арчимбольдо свои овощные портреты – общество, собранное, будто мозаика, из растений, которые выделывают разные фокусы, лечат сбитые ноги и разбитые сердца, украшают мир красочно, будто карнавальные костюмы, отмечают коловращение дней и контуры суши. Для Джерарда они добрые соседи, а может, и друзья.
Напротив, все то, что писал о растениях Вордсворт, казалось мне сентиментальным и поверхностным – впрочем, помимо стихов о нарциссах, я почти ничего и не знал. Мне претили эти туманные клише об одиноких тучах и цветах, подобных звездному шатру. Я был уверен и даже убежден, что взгляд поэта должен быть направлен на зеленую землю, а не ввысь, в небеса. Кроме того, у меня было несколько снобистское подозрение, что вся эта сентиментальность отчасти ответственна за превращение английской сельской местности в сплошные сады, где узколобые садоводы выращивают исключительно культурные растения. Я попросту не понял, о чем это стихотворение. Более того, я никогда не видел дикие цветы, которые вдохновили его создателя. Об их изяществе я знал только по картинам – точеные, двухцветные, в стиле скорее ар-деко, чем Лоры Эшли, – но никогда не видел их на ветру, под открытым небом.
Однако я понимал, что Уильям сделал какой-то шаг вперед в описании «веселой пляски» этого золотого хоровода. Он избавил цветок от оцепенения, внес движение в натюрморт. Тэд Хьюз в своих великолепных стихах о том, как он в детстве собирал дикие нарциссы на продажу, остроумно называет их «паданцами»[113]113
Ted Hughes, “Collected Poems”, ed. Paul Keegan, New York: Farrar, Straus & Giroux, 2003.
[Закрыть]. Я ничего не знал об их пружинистой энергии и вынужден был верить поэтам на слово. Но мне доводилось читать о другом, очень занимавшем меня виде движения нарциссов – о вынужденном отступлении, об упорном отстаивании территорий. Со времен Джерарда численность этого вида резко упала, однако Джеффри Григсон (его “The Englishman’s Flora” – «Флора англичанина» – была для меня в семидесятые годы Библией и главным путеводителем) утверждал, что любоваться на них лучше всего в Глостершире. Они по-прежнему обильно цвели в лесах и лугах окрест Ньюэнта и в холмах в сторону Херфордшира. Я нашел стихотворение в прозе Ласкеллеса Аберкромби, который переехал в Райтон близ Ньюэнта в 1910 году, где этот благословенный край описан с любовной тщательностью, словно на карте:
Это карта полуспрятанного сокровища, названия деревень, словно скрипучие ступени, отмечающие шаги к золотой волне. В тяжкие тридцатые годы, когда царила ностальгия по пасторальным временам, этот участок земли называли «золотым треугольником», а Большая западная железная дорога предлагала «Нарциссовые туры» по выходным – можно было прогуляться по желтой дороге и купить букеты у ворот ферм. Я представлял себе это как цветочное убежище от житейских невзгод, Аркадию, которой удалось уберечься от сельскохозяйственных набегов, оттеснивших цветок с лугов и полей почти отовсюду (см. рис. 25 на цветной вклейке).
Лишь когда мне перевалило за тридцать, я увидел наконец золотой треугольник нарциссов своими глазами – и прозрел. Той зимой я много болел, почти не выходил из дому, и в конце марта понимающая приятельница, тоже большая любительница растений, предложила прокатить меня на запад Глостершира посмотреть представление. Едва мы съехали с трассы, как перед нами раскинулся нарциссовый ковер, в точности как в стихах Аберкромби, однако был он по-простонародному разношерстным, и этого я не ожидал. Сначала мы ехали по трассе М5, но стоило нам свернуть на запад, на шоссе Росс-Спар, как нарциссы уже растеклись по обочинам извилистыми ручейками. Первый хоровод мы обнаружили вокруг электрической подстанции. Проехав дальше, мы увидели, как они, словно желтые гвозди, пронзают бурые заросли папоротника-орляка на просеке в лесном питомнике. А когда мы оставили позади главные дороги и принялись петлять по сети проселков между деревнями Маркл, Бромсберроу, Рэдмарли – нарциссов стало так много и росли они в таких удивительных местах, что будто бы дразнились – «угадай, откуда мы сейчас выскочим». Они окаймляли загоны и канавы, теснились вокруг надгробий и у подножия дорожных знаков, заполняли рощицы и фруктовые сады и даже пробивались сквозь зелень озимой пшеницы на пахотных полях.
В Кемпли, где на газоне на церковном дворе раскинулись островки нарциссов, и косилка бережно обходит их, мы поговорили со священником, который объяснил, что фермеры и садоводы считают, что это полезное дикорастущее растение, и обычай собирать их и продавать туристам парадоксальным образом помогает осознать ценность нарциссов и охранять их. Священник подозревал, что их раньше даже нарочно разводили. Зато теперь нарцисс стал цветком-тотемом здешних мест, и окаймленные нарциссами дорожки и тропинки «золотыми реками» текут по полям и лугам…
* * *
Знакомство с нарциссами было для Вордсворта и светским раутом. Пятнадцатого апреля 1802 года они с сестрой Дороти были в гостях у своих друзей Кларксонов в Юсмире близ Ульсуотера. Настроение у них было самое оживленное – они встретились после долгой разлуки, а Уильям к тому же предвкушал визит к невесте Мэри Хатчинсон, чтобы обсудить подробности приближающегося бракосочетания. После обеда брат с сестрой отправились пешком обратно в Грасмир – для тогдашних путников дорога в двадцать миль была обычной прогулкой. Вдруг поднялся страшный ветер, и Дороти пишет в дневнике, как они прятались под кустом дрока: «От ветра перехватило дыхание». Они прошли по западной окраине Ульсуотера, где «у дороги росло несколько первоцветов – кислица, анемон, фиалки без запаха, земляника и тот желтый цветочек, похожий на звезду, который миссис К. называет чистяком». Затем, проходя через лес позади Гоубарроу-парка, они увидели нарциссы. Сначала совсем немного и у самой воды. Дороти пишет:
Мы решили, что озеро вынесло семена на берег и так возникла эта маленькая колония. Однако дальше мы снова обнаружили нарциссы, все больше и больше, и наконец увидели из-под деревьев, что вдоль берега тянется длинная их полоса шириной примерно с широкую проселочную дорогу. Мне еще не доводилось видеть таких прекрасных нарциссов. Они росли среди замшелых валунов, теснились вокруг них, одни ложились на них усталыми головками, словно на подушку, а другие кружились, скакали, плясали и прямо-таки смеялись вместе с ветром, который перенес их через озеро[115]115
Clark, ed., “Grasmere Journal”, op. cit.
[Закрыть].
Во всех этих «мы» ясно слышится бурный восторг Дороти от встречи с братом и от мысли, что озеро и в самом деле принесло семена цветов к их ногам и выстлало цветами их путь. Можно представить себе, что именно так они туда и попали, хотя дикие нарциссы, несомненно, с древних времен распространены по всей Камбрии. Первый справочник по местным растениям сообщает, что они росли в Озерном краю еще в 1690 году. Колония в Гоубарроу цветет и по сей день, и нарциссы растут вокруг замшелых валунов точно так же, как пишет Дороти. Однако, как видно по Глостерширу, в тех местах, где нарциссам привольно живется, они любят приключения. Интересно, что растения в Гоубарроу отличаются низкорослостью и напоминают нарциссы, растущие в Испании. Вероятно, когда-то, тысячи лет назад, они переплыли озеро побольше.
Уильям описал эту встречу с нарциссами лишь два года спустя. И ученые скептики и педанты (каким был в те дни и я), узнав, что Вордсворт черпал вдохновение в восторженном и подробном описании из дневника сестры, посчитали, что стихотворение «Нарциссы» по сравнению с дневником Дороти не просто выглядит как уголок поэзии из приходской газеты – в нем попросту написана неправда. В день встречи с нарциссами Уильям был, мягко говоря, не одинок. Но в этом-то и дело. Люси Ньюлин в своей блистательно-сочувственной монографии о творческом союзе Вордсвортов с подзаголовком «Весь мир друг в друге» (“All in Each Other”) реконструирует случай, благодаря которому могла появиться на свет эта поэма[116]116
Newlyn, “William and Dorothy Wordsworth”, op. cit.
[Закрыть]. Уильям, Дороти и Мэри встретились и, скажем, беседуют после ужина, и что-то побуждает Дороти прочитать дневниковую запись о той апрельской прогулке. Это рассказ о случае, который с нежностью вспоминают и брат, и сестра, и Мэри тоже рада его послушать, поскольку, хотя в тот день ее с ними не было, именно она, согласно письмам Уильяма, помогла ему создать «две лучшие строчки» стихотворения – “They flash upon that inward eye / Which is the bliss of solitude”. «Нарциссы» – семейное творение. Лирический герой, «я», – не буквально Уильям, бродящий в одиночестве, томно прикрыв глаза ладонью, а, по выражению Люси Ньюлин, «лирическое высказывание как таковое». Мне это становится понятным, если представить себе, что это стихотворение – отправная точка классической романтической траектории: сначала нам дают абстрактное, эфирное представление о «природе», а затем оно внезапно низводится на землю, в реальность, и это достигается описанием веселого танца содружества цветов, где отражены теплые дружеские чувства, владевшие в тот день Уильямом и Дороти, которым было так уютно друг с другом.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
