Текст книги "Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений"

13. Двоякодышащее растение. Солерос европейский

С солеросом я познакомился в шестидесятые годы на побережье Северного Норфолка. Это местный деликатес – его солят или готовят, как спаржу, или просто срывают в ручейках и едят сырым. Вид у него непритязательный – пучок вялых зеленых стеблей, этакий бесхребетный морской кактус, на сочных, как у суккулентов, стеблях которого вместо обычных листьев красуются едва различимые чешуйки. Однако первая встреча с ним избавила меня ото всех предрассудков по поводу растений, форм, которые они могут принимать, удивительных перипетий их жизни и опасностей, которые подстерегают их в диких условиях. Тот первый побег показался мне растительным эквивалентом двоякодышащей рыбы, морского организма, отважившегося на невероятную авантюру – освоение суши. На нем были цветки – крошечные желтые точечки на мясистых стеблях – однако полжизни они цветут под водой. Когда я попробовал солерос, то понял, что никогда не ощущал подобного вкуса с оттенком йода и озона. Даже в своей основной роли экзотической местной закуски растение оказалось химерой из средневекового бестиария, недостающим звеном, то ли растением, то ли крошечным чудищем морским. Если солерос поступает в продажу, то именно в рыбные магазины или на лотки вдоль пристани, а не в отделы овощей и фруктов. Особенно крупные и диковинные экземпляры иногда вывешивают над стойками в пабах – будто добычу. Как-то я видел колонию солеросов, захватившую брошенную лодку: при отливе они лежали на покрытой илом палубе, а при приливе всплывали и превращались в плавучую буфетную стойку. Наша компания собирала урожай солероса в мутных ручейках, где пучки ветвистых зеленых стеблей достигали тридцати сантиметров. Эти походы за съестными припасами были похожи на крещение в грязи, погружение в стихию, где у жизни иной нрав. Прибрежный ил – совсем не то, что грязь на проселочной дороге. Она блестящая, желеобразная, клейкая. Территория для осторожных недолгих визитов – то пролетит над головой красноножка, вьющая гнездо, то пробегут крабы, да и сами мы тоже не собирались задерживаться надолго, поскольку нам временами казалось, что мы вот-вот безнадежно увязнем в этой теплой жиже, однако же всегда удавалось выбраться. Нам – да, но не растениям, этому воплощению неподвижности. Впоследствии я видел солерос на грязевых площадках, остающихся после отлива, и там он рос иначе – юные острые зеленые проростки тесно покрывали целые акры вязкой поверхности. Это однолетнее растение, первый жадный колонизатор голого ила, и из-за него пустынное мелководье вдоль побережья становится похоже на лужайку для игры в кегли. Премудростям сбора съедобных растений нас учил местный житель по прозвищу Ворон, дока по всем прибрежным промыслам. Строгие правила выбора растений, по всей видимости, увязывали социальные традиции и экологический императив. «Морскую спаржу» никогда нельзя было мыть и хранить в пресной воде, иначе из нее вытечет весь сок и останется только увядшая оболочка. Все, что собираешь, нужно «вымыть в семи приливах». Вроде бы разумный гигиенический принцип, если вспомнить, в какой отвратительной грязи растет солерос – но не только: это еще и свидетельство поразительной жизнестойкости цветущего растения (см. рис. 19 на цветной вклейке). Солерос приспособлен к погружению в соленую воду так же, как пустынные растения к засухе. И там, и там мало пресной воды, поэтому растения запасают ее в «водянистых тканях». Они превращаются в суккуленты. Механизм, позволяющий растению выжить, – тот же самый, который заставляет его таять во рту, словно концентрированное зеленое желе.

Однако в жизненном цикле солероса есть что-то парадоксальное. Его способность выживать при полном погружении во время приливов дважды в день в течение полугода означает, что солерос создает условия для собственного уничтожения. Стебли на илистых отмелях у самой воды растут очень густо, и в них застревает мусор, который приносит прибой, – песчинки, хлопья ила, обломки ракушек, мертвые креветки, перья морских птиц, – и скрепляет их в плотную массу, которая еще крепче цементируется вездесущими бактериями и водорослями. Солерос создает сушу. Я был готов часами смотреть на отмели и наблюдать, как вздымается и опадает зародыш целой экосистемы. Иногда приливная волна прорывала оборонительную стену и полностью меняла порядок вещей. Жидкая грязь заливала промежутки между камешками и впитывалась глубоко в болотца с пресной водой. Солерос с готовностью устремлялся следом и делал то, к чему его предрасположила эволюция. Один внимательный ботаник, изучавший илистые отмели на острове Сколт Хед всего в нескольких милях к западу от тех мест, где мы искали себе пропитание, обнаружил, что в зарослях солероса на нижней кромке солончака уровень почвы поднимается на шесть – семь миллиметров в год[82]82
  V. J. Chapman, “Studies in Salt-marsh Ecology, Parts I–III”, Journal of Ecology, Vol. 26, 1938, p. 144–79.


[Закрыть]. За 50 лет (если предположить, что не будет слишком сильных приливов) она должна была подняться на 30 с лишним сантиметров и высохнуть настолько, что там вполне могли бы закрепиться многолетники вроде астры солончаковой и кермека обыкновенного, и тогда у солероса осталось бы еще меньше открытых площадок, чтобы сеять свои семена. За 200 лет поверхность солончака теоретически поднялась бы на метр с лишним, и никакой прилив уже не мог бы ее затопить, не говоря уже о двух в день. Если солерос будет просто жить, как жил, то потеряет свой терруар – своими же стараниями. Так вот, мне подумалось тогда, что это противоречит всем принципам эволюции, как я ее понимаю. Почему естественный отбор не породил какой-то суперсолерос, породу, которая не росла бы так густо или обладала бы корневой системой, которая саморазрушалась бы непосредственно перед посевом, чтобы ил поддерживался в том прелестном полужидком состоянии, к которому растение лучше всего приспособлено?

Впоследствии я узнал, что вне лабораторных стен эволюция работает иначе. Растения, конечно, одержимы идеей сохранения собственных генов, но, если не считать крайне немногочисленных видов лесных деревьев, не в состоянии манипулировать средой обитания, чтобы обеспечить себе продолжение рода в ущерб другим видам. Это сомнительная прерогатива нашего биологического вида. Природа избегает праздных монокультур со всеми присущими им слабыми местами, и в реальном мире эволюция – дело общественное, и его законы – разнообразие, преемственность и взаимообмен. У растений нет никаких «целей», зато есть роли, и они исполняют их в совершенно особых ситуациях и зачастую в течение строго ограниченного времени. Лужайка, заросшая солеросом, может высохнуть до такой степени, что на ней сможет пастись скот, но одна хорошая буря – и двоякодышащее растение вернется и воспользуется твердой землей, которая снова стала подвижной, и мало-помалу отвоюет ее снова.

Через несколько лет мне довелось увидеть участок побережья Восточной Англии, подверженный частому затоплению, куда солерос допустили преднамеренно. Молы, которые все равно не помогали против наводнений в бурю, сравняли бульдозерами и освободили участок пахотной земли, чтобы посмотреть, не послужит ли более надежным буфером естественный солончак. Первый же шторм смыл плодородную почву, однако не прошло и года, как голые участки заполонил солерос, создав другую землю, которая лучше впитывала воду и была способна и поглотить саму морскую воду, и погасить ее бешеную энергию. Если можно так выразиться, пригласить растительность, чтобы она предложила свой выход из трудной экологической ситуации, – совсем не то, что обращаться с ней как с подчиненным поставщиком услуг, и я бы сказал, что долгосрочные отношения лучше строить именно на такой основе.

* * *

Свою первую большую книгу – “Food for Free” («Бесплатная пища»), своего рода постмодернистский путеводитель по добыче пропитания, – я написал под впечатлением от этого удивительного морского овоща. Солерос научил меня, что граница между растением как пищей для тела и пищей для воображения, между научным и романтическим вдохновением очень размыта. Все, что я писал с тех пор, создано под влиянием мыслей о его эфемерной жизни, в которой солерос умудряется сочетать оппортунизм, самовыражение и пользу для общества.

Столкновение с реальностью. Ученые и романтики

В 1939 году, когда сгущались тучи грядущей войны, исторические коллекции гербариев, изготовленные Карлом Линнеем в XVIII веке и хранившиеся в Линнеевском обществе в Лондоне, из соображений безопасности перевезли в Уобернское аббатство в Бедфордшире. В течение следующего года в качестве дополнительной меры предосторожности все систематически организованные листы гербариев, в которых нашли физическое выражение представления великого классификатора о порядке в ботаническом царстве, были сфотографированы. Когда фотограф Глэдис Браун устанавливала лист с экземпляром крапивы, чтобы запечатлеть его, то обожгла руку, «и появился отчетливый волдырь, очень похожий на тот, который оставило бы свежее растение». Крапиве сравнялось двести лет, она иссохла, как мощи, однако могла кусаться, чтобы постоять за себя.

Жгучее растение наотрез отказывается быть кастрированным – и из этого легко было бы сделать притчу[83]83
  Wilfrid Blunt, “The Compleat Naturalist: A Life of Linnaeus”, London: W. Collins, 1971.


[Закрыть]. «Система» Линнея вошла в число краеугольных камней биологической науки XVIII века, но при этом еще и сильно уязвила поэтов и романтиков всех мастей – не хуже крапивы. Линней изобрел биноминальную систему номенклатуры, при которой любой организм можно назвать всего двумя словами, первое из которых указывает на род, а второе – на вид, и тем самым произвел революцию в таксономии, а следовательно, и в биологии. Однако Линней сформулировал свою систему на иностранном языке, на латыни, понятной лишь образованной элите, и тем самым отстранил от нее тех, кто воспринимал природу как всеобщее достояние. Дальнейшие попытки Линнея классифицировать и назвать виды растений в соответствии с числом и расположением их органов размножения (и описать их так, словно речь идет о человеческих любовных увлечениях среди богемы) – пример относительно мимолетного каприза, который оскорбил добропорядочных граждан, но, правда, сохранился и в викторианскую эпоху как колоритный способ подписывать цветы в альбоме. Тем не менее такая классификация упускала из виду более сложные и деликатные связи растений друг с другом и с организмами-собратьями, и вскоре от нее пришлось отказаться.

Однако враждебность современников к Линнею была глубже и идейнее, нежели возражения против того или иного критерия. Романтикам претила сама мысль об универсальном порядке. Они видели в его «нарекании имен» и создании генеалогических древ растений адамово святотатство. В случае растений из этого следовало, что они застывшие, предсказуемые создания, лишенные всякой живости. Поэта Джона Клэра особенно его огорчала «темная система» (так он ее называл), которая изъяла растения из их природных обиталищ, а ее латинизированный жаргон украл их и у широкой общественности, лишив возможности понимать их. «Я люблю смотреть, как соловей прячется в укромном уголке среди стеблей лещины, – писал он в дневнике, – и как кукушка ищет уединения в дубовой листве, а не изучать их остовы под стеклянными колпаками, но естествоиспытатели и ботаники, похоже, не находят вкуса в этом поэтическом чувстве – они просто составляют коллекции высушенных экземпляров и распределяют их на манер Линеуса по племенам и семействам… Подобное любопытство мне чуждо»[84]84
  Дневники Джона Клэра цитируются в Margaret Grainger, ed., “The Natural History Prose Writings of John Clare”, Oxford: Clarendon, 1983; Marilyn Gaull, “Clare and “the Dark System”», “John Clare in Context”, ed. Hugh Haughton, Adam Phillips and Geoffrey Summerfield, Cambridge: Cambridge University Press, 1994.


[Закрыть]. Я уже писал о чувствах Клэра к растениям, и он сильнейшим образом повлиял и на мое мировоззрение, и на представления самых разных современных писателей. Он не был таким противником науки, каким хотел казаться, и у него хватало навыков квалифицированного наблюдения, чтобы составить первые описания более чем сорока видов растений из своего родного графства Нортхемптоншир. Однако он был непримирим в своем восприятии растений как субъектов, а не как объектов в коллекциях. Даже Кольридж и Вордсворт на пике анимизма не решились бы начать стихотворение о весне с такими распростертыми объятиями: «Добро пожаловать, старинная подружка!» – восклицает Клэр при виде апрельской ромашки. И не построили бы целое стихотворение как жалобу истощенного заросшего клочка земли (“The Lament of Swordy Well”, «Плач Сворди-Велл»).

В то время «высушенный экземпляр» служил мощным символом – свидетельством насильственного изгнания жизни, той самой витальности, которая отличает живые растения от камней. Постньютоновская наука в основном придерживалась упрощенческого тона, стремилась навязать порядок внешней анархии природы, истолковать ее организмы и процессы согласно законам механики и математики. Не всем это было по душе. В 1817 году на весьма бурной вечеринке в доме художника Бенджамина Хейдона Вордсворт, Китс и Чарльз Лэм провозгласили тост «За здоровье Ньютона и смятение математиков!» Китс выдвинул свое ставшее знаменитым обвинение Ньютону – заявил, что тот «уничтожил поэзию радуги, сведя ее к спектру»[85]85
  О вечеринке у Хейдона в 1817 году рассказано в книге Nicholas Roe, “John Keats: A New Life”, New Haven, Conn., London: Yale University Press, 2012.


[Закрыть]. Нам, современным людям, трудно понять, как можно считать понимание разрушителем поэтического чувства – это все равно что предположить, будто сама идея гаммы лишает нас всякой возможности оценить красоту музыки. Однако большинство романтиков придерживалось чего-то наподобие религии, и деконструкция крупных природных явлений – света, роста, самой жизни – виделась им проникновением на территорию, считавшуюся прерогативой Творца. Если все объяснить, останется ли простор для неоднозначности, без которой поэзия немыслима?

Однако лучшим оружием романтиков против Ньютона была даже не радуга. Ведь и сама она, по выражению Китса, – результат того, что мать-природа посредством рефракционных свойств капелек воды «свела» к ней солнечный свет. Гораздо более подходящей мишенью стал бы второй закон термодинамики Ньютона, который мрачно декларирует, что во всех замкнутых системах энтропия (грубо говоря, мера беспорядка) неумолимо возрастает. Создать вечный двигатель невозможно. Никакого внезапного восстановления запасов энергии на пустом месте ждать не приходится. Механизмы вселенной теряют силы, и с этим ничего не поделаешь.

В конце XVIII и на протяжении XIX века было открыто множество поразительных новых видов и физиологических процессов растений, и это, казалось бы, говорило об обратном: растительный мир неустанно обновлялся и расширялся, как и боевой дух тех, кто интересовался ботаникой. Эти оптимистичные представления разделяло большинство ученых, философов, художников. Однако они по-разному представляли себе, как растения «приспосабливаются» к мирозданию – как машины, как неотъемлемое качество, как проводники некоей небесной творческой энергии – и из-за этого вокруг растительного мира возникли жаркие дебаты, отголоски которых слышны по сей день.

14. Жизнь против энтропии. Яблоко Ньютона

Самый известный случай, когда Ньютон близко соприкоснулся с миром растений, – это история о том, как зрелище упавшего яблока вдохновило его на гипотезу о всемирном тяготении как о фундаментальной вселенской силе, соответствующей второму закону термодинамики. Согласно обоим законам, предметы не могут спонтанно взлетать с поверхности Земли. Эта идея посетила Ньютона, когда он жил на семейной усадьбе Вулсторп в Линкольншире и занимался естественными науками в их, так сказать, кустарном приложении, как и его преемники-естествоиспытатели в течение двух последующих столетий. Его кабинет сохранился примерно в том же самом виде, что и в шестидесятые годы XVII века – от одного окна оставлена лишь узкая щелочка, чтобы пропускать солнечные лучи сквозь призмы, и свежезастеленная постель, от которой возникает ощущение, что ее хозяин где-то неподалеку. Снаружи сохранились некоторые фермерские постройки – и растет дерево, с которого упало историческое яблоко. Первоначального ствола яблоня давно лишилась, но это тот же организм, отросший заново из древнего пенька – мятежный вызов энтропии. Плоды у нее крупные, тяжелые, и такое яблоко, несомненно, произвело бы на Ньютона сильное впечатление, упади оно ему на голову, как гласит легенда.

О том, что было на самом деле, мы знаем со слов антиквара Уильяма Стьюкли, который в 1726 году, незадолго до смерти Ньютона, обедал с ним и выслушал его воспоминания о том осеннем дне в Вулсторпе.

После обеда, поскольку стояла теплая погода, мы вышли в сад и выпили там вина в тени яблонь… он рассказал мне, что именно в такой обстановке ему некогда [вероятно, в 1666 году] пришла в голову идея гравитации. Он пребывал в задумчивости, и его натолкнуло на эту мысль упавшее яблоко. Он подумал, почему яблоко всегда падает перпендикулярно почве…[86]86
  William Stukeley, “Memoirs of Sir Isaac Newton’s Life”, 1752.


[Закрыть]

Ботаника XVIII века точно так же волновал вопрос о том, почему яблоня растет перпендикулярно почве, только вверх, – как биологический рост сопротивляется всемирному тяготению. Что за жизненная сила позволяет живой материи вступать, на сторонний взгляд, в противоречие с представлениями второго закона термодинамики о нисходящей спирали энергии? Поведение яблока Ньютона – теперь мы знаем, что оно было редкого сорта под названием «Кентская красавица», – нанесло второму закону удар исподтишка, поскольку противоречило тяготению линнеевских незыблемых принципов и идее «постоянства видов». К XVIII веку существовали десятки тысяч сортов яблок, однако все разновидности Старого Света, по крайней мере те, которые известны нам сегодня, произошли от одного-единственного среднеазиатского вида, откуда яблоня и начала свое победоносное шествие по всему континенту. Возникновение новых биологических форм, которое в наши дни называется биологическим разнообразием, и склонность всех живых систем постоянно усложняться, явно противоречит вселенскому мраку второго закона. Биолог, эссеист и ученый-энциклопедист Льюис Томас предложил достаточно простое уравнение энергии, воплощенной в биологическом вмешательстве в неживой мир. «Информация о биосфере, – писал он, – поступает в виде элементарных частиц в потоке солнечных фотонов… и реорганизуется вопреки случайности». Жизнь побеждает энтропию – по крайней мере до тех пор, пока горят звезды.

* * *

Предположение о том, что садовая яблоня произошла от одного вида дикой яблони, который рос в Тянь-Шане на северо-западе Китая, выдвинул еще в двадцатые годы прошлого века выдающийся русский географ и ботаник Николай Вавилов. Довольно долго в ботанических и сельскохозяйственных кругах бытовало мнение, что садовая яблоня так или иначе произошла от европейской дикой яблони Malus sylvestris, – то ли напрямую, то ли этот вид внес свой вклад в ее наследственность. Глубокие исследования ДНК садовых сортов опровергли это предположение. Все садовые сорта восходят к одному и тому же виду Malus pumila. Все контролируемые попытки скрестить дикую яблоню с другими видами и подвидами Malus оказались бесплодными в буквальном смысле.

В самом начале XXI века известный оксфордский ботаник Барри Джунипер по результатам своих лабораторных и полевых исследований в Тянь-Шане составил первую полную достоверную историю эволюции садовой яблони[87]87
  Barrie E. Juniper and David J. Mabberley, “The Story of the Apple”, Portland, Ore.: Timber Press, 2006.


[Закрыть]. История эта сложная – в ней есть и бурные географические перипетии, и генетическая экспансия, и неожиданные любители яблок среди млекопитающих, и доисторические садоводческие эксперименты.

Главным фактором оказалась топография Тянь-Шаня. На протяжении всей истории эта горная система претерпевала мощные тектонические сдвиги и землетрясения, отчего на поверхности оказывались всевозможные древние скальные породы, создавались новые ущелья, пещеры и утесы, возникали новые плодородные участки и погибал уже сложившийся растительный покров. В результате этот край стал весьма плодородным и превратился в последнее убежище для редких ботанических видов, отрезанное от соседних областей. Там возникли «фруктовые леса», где росли предки многих важных видов – абрикоса, миндаля, сливы, груши, айвы. В какой-то момент – дело было, вероятно, 10 миллионов лет назад, – птицы занесли в этот экологический лабиринт семена какой-то неизвестной разновидности яблони, родственной, возможно, сибирской дикой яблоне Malus baccata. Разные популяции оказались изолированы в разных долинах и эволюционировали в результате спонтанных мутаций, а также под влиянием особенностей почв и окружающей среды. Иногда эти популяции встречались и скрещивались, и тогда возник вид пра-яблони, близкой к современной Malus pumila, плоды которой фило– и ортогенетически различались по размеру, цвету, форме, сладости и времени созревания. Основными двигателями селекции, садоводами, которые занимались разведением яблонь до человека, были, вероятно, медведи, которых в тех краях было много благодаря обилию пещер, в которых можно было укрыться, и такому же обилию плодов. Медведи собирали паданцы, а чтобы добыть особенно вкусные фрукты, залезали на деревья.

Китайские бурые медведи ели самые крупные и сладкие яблоки, а затем рассеивали семена со своими экскрементами и одновременно удобряли почву. Плоды яблони, которая вырастает из семечка, не всегда получаются такими же, как исходное яблоко, но в целом благодаря пристрастиям медведей генофонд смещался в сторону более крупных и вкусных плодов. Так что медведи – повивальные бабки современных яблок. Другим важным вектором развития стали дикие лошади. Они тоже любят яблоки и внесли свой густо унавоженный вклад в банк семян.

Около 7000 лет назад кочевые племена начали ежегодно проводить сезон плодоношения во фруктовых лесах и внесли свой вклад в селекцию, которую до них уже провели дикие животные. Вероятно, любимые деревья удобряли, а когда деревья ломались или с них обрубали ветки на растопку, люди случайно обнаружили размножение отростками. Тюркские племена мигрировали на запад и брали с собой фрукты, а яблоки-дички следовали за ними и непредсказуемо прорастали в немыслимом разнообразии и в навозе кочевых лошадей, и из выброшенных косточек. Приблизительно 4000 лет назад была обнаружена техника прививки яблонь – на нее натолкнуло, вероятно, открытие, что притершиеся друг к другу ветки способны срастаться. С этого времени стало возможным размножать полюбившиеся разновидности, хирургически вживляя черенок в ветку другой яблони. Вполне правдоподобно, что именно тогда появились яблоки, обладавшие некоторыми свойствами «Кентской красавицы» Ньютона, и они так понравились, что их стали размножать. С этого момента яблоко распространяется примерно так же и теми же путями, что и прочие культурные растения.

* * *

В Средние века сорта яблок завозили в Британию с континента, а иногда они попадали в сады в виде отдельных саженцев-дичков. Поэтичный список разных сортов приводит Джон Паркинсон в своем “Paradisus” (1629):

«Грантлин» – яблоко продолговатое, снизу поуже, чем у черенка, и довольно вкусное.

Серый «Костард» – хорошее большое яблоко, беловатое снаружи, сохраняется зимой.

«Белль-бун» – две разновидности, зимнее и летнее, и обе очень вкусные, да и для глаз приятные, желтые и среднего размера.

«Коровье рыло» – не очень хорошее яблоко.

«Кошачья голова» – названо так потому, что и вправду похоже на кошачью голову, довольно вкусное яблоко и притом крупное.

«Кентская красавица» тут пока не упомянута, хотя есть «Кентский цветок», «красивое желто-зеленое яблоко, и вкусное, и крупное». Не приводится этот сорт и в «Словаре садовника» Филиппа Миллера (Philip Miller, “Gardener’s Dictionary”), изданном сто лет спустя (в 1732 году), хотя из данных его каталога видно, что генетическая изменчивость Malus pumila по-прежнему проявляется в самых разных свойствах яблок – от аромата до времени плодоношения (у Миллера описан и сорт “La Fenouillet” – «анисовка», названный так за аромат, и “Le Courpendu”, то есть “Висельник”, известный также как «Мудрое яблоко», поскольку цветет поздно и избегает весенних заморозков).

Глобальное партнерство между садоводами и фруктовыми деревьями продолжалось и в XIX веке. В США, где к генофонду присоединились и американские виды диких яблонь, Генри Дэвид Торо добавил романтического лоску в общий хор, описав всевозможные сугубо местные сорта – «“Яблоня прогульщика” (Malus cessatoris), мимо которой не пройдет ни один мальчишка, не сбив себе яблочко-другое… и наше особое яблоко, которое не найдешь ни в одном каталоге, – Malus pedestrium-solatium…)»[88]88
  Henry David Thoreau, “Wild Fruits: Thoreau’s Rediscovered Last Manuscript”, ed. Bradley P. Dean, New York: W. W. Norton, 2000.


[Закрыть] Во Франции, в Нормандии, вывели группу местных сортов, из которых делают сидр. А в 1841 году Томас Сквайр, живший в моем родном городе Беркамстед в Херфордшире, посадил диковинный саженец Malus в тот момент, когда мимо его сада к таверне «Королевский герб», где я частенько бывал в юности, прошествовала королевская чета – королева Виктория и принц Альберт. Этот сорт Сквайр назвал «Виктория и Альберт», а затем он был переименован в «Принц Альберт Лейна» в честь садовода Джона Лейна, который наладил выращивание этих яблок в промышленных количествах[89]89
  Историю сорта «Принц Альберт Лейна» можно прочитать в Francesca Greenoak, “Forgotten Fruit: the English Orchard and Fruit Garden”, London: Deutsch, 1983; Joan Morgan and Alison Richards, “The New Book of Apples”, revised edn, London: Ebury, 2002.


[Закрыть]. Однако яблоня из сада мистера Сквайра дожила до 1958 года, и яблоки этого сорта и сегодня напоминают мне о Торо – «Яблоко беспечной юности, воскресного обеда яблоко»…

Вторая половина XIX века, пожалуй, знаменовала расцвет разнообразия садовых сортов яблок. Полагают, что во всем мире существовало тогда 20 000 разновидностей, из них в одной Британии 6000. Особенно высока была концентрация яблоневых садов на границах Англии и Уэльса, однако их вскоре начали забрасывать из-за затянувшейся рецессии в сельском хозяйстве. Именно там зародился весьма деятельный «Клуб полевых естествоиспытателей Вулхопа» со штаб-квартирой в Херефорде и под началом неутомимого доктора Генри Грэйвса Булла. Доктор Булл стал организатором «Грибного налета» – ежегодного четырехдневного мероприятия, в ходе которого члены клуба объезжали округу в конных экипажах и изучали и собирали грибы, которые затем подавали им на званом обеде в пивной «Св. Георгий и Дракон» в Херефорде. «Налеты» затрагивали и местные фруктовые сады, и члены клуба своими глазами видели, в какой упадок пришли многие из них. В начале семидесятых годов XIX века доктор Булл предложил клубу заняться исследованием «помологии нашего графства» и как можно скорее изучить историю местных яблок и груш и выяснить, какие их сорта сохранились. В качестве технического консультанта был приглашен заведующий отделом садоводства Королевского сельскохозяйственного общества доктор Хогг, и в Херефорде прошло несколько выставок, на которые члены клуба и местные садоводы присылали образцы своей продукции, дабы те получили название. У многих сортов «не было названий… однако это были ценные сорта яблок, обладавшие очевидными характерными чертами и такого превосходного качества, что заслуживали более широкой известности». Доктор Хогг предложил составить местный выпуск каталога «Помона» – иллюстрированного каталога сортов яблок – и вызвался лично его редактировать.

Первая часть в формате ин кварто и с акварельными иллюстрациями вышла в свет в 1878 году. Херфордшир оказался настоящей сокровищницей помологического разнообразия. В первый выпуск входили 22 сорта, а во второй, опубликованный в 1879 году, уже 41. Проект процветал примерно как сам род Malus, охватывал новые области, приспосабливался к умениям местных садоводов, разрабатывал особый лексикон для описания плодов. В 1880 году в ответ на всеобщее признание первых трех частей клуб решил сделать проект «Помона» общенациональным. Осенние выставки становились все роскошнее, на них привозили экспонаты с других выставок. В октябре того года зрители увидели свыше 2000 блюд с плодами. А в 1884 году члены клуба переплыли Ла-Манш и посетили со своей экспозицией выставку яблок в нормандском городе Руане, организаторы которой пополняли свой каталог сортов, пригодных для изготовления сидра. Благодаря этому удалось многое узнать о различных направлениях, в которых развивались сорта яблок: сорт, который в Херфордшире назывался «нормандским» и шел на сидр, как выяснилось, ничем не напоминал сорта, растущие в Нормандии. А образцы настоящих нормандских яблок, соответственно, привезли в Англию, где их «с должной поспешностью» зарисовали, описали и присовокупили к каталогу «Помона» (см. рис. 20 на цветной вклейке).

В конечном итоге вышло семь частей, переплетенных в два тома и опубликованных в 1885 году под общим названием “The Herefordshire Pomona”[90]90
  Каталог “The Herefordshire Pomona” можно приобрести на CD (Marcher Apple Network, 2005).


[Закрыть]. В каталог вошло 432 разновидности яблок и груш, в том числе – наконец-то – и «Кентская красавица». Роджер Дикин как-то назвал историю эволюции яблока «чем-то средним между книгой Бытия и сказками Киплинга», и «Кентская красавица» появилась на генеалогическом древе рода Malus достаточно поздно; ее неведомые предки прошли сотни миль, прежде чем вызрел плод, упавший на землю перед Ньютоном в Линкольншире и получивший признанное название лишь полтора века спустя. Согласно «Помоне», этот сорт впервые упоминается в садоводческом каталоге около 1820 года, а в качестве иллюстрации приводится лишь черно-белое изображение яблока в разрезе. Однако описана «Кентская красавица» сочным, чувственным языком, с необычайным вниманием, – видно, как садовод-человек старательно продолжает дело привередливых китайских медведей:

Плод крупный, округлый, приплюснутый, плоский у основания и сужающийся к верхушке, где имеется несколько заметных выступов. Кожица на теневой стороне насыщенно-желтая, с легким зеленоватым отливом и розоватыми пятнами, однако сторона, обращенная к солнцу, целиком залита темно-красным с небольшими вкраплениями насыщенно-желтого цвета. Остаток пестика небольшой, закрытый, с короткими сегментами, плодовое блюдце неширокое, угловатое. Плодоножка короткая, заглубленная в довольно широкую и глубокую воронку, которая вместе с окружающей областью полностью окрашена в красновато-коричневый цвет. Мякоть желтоватая, нежная, сочная, с приятным слабокислым привкусом.

* * *

Эволюция яблока продолжается. Если современной массовой культивации и торговле и свойственна энтропия, поскольку перечень предпочтительных сортов постоянно сужается и плоды становятся все однообразнее, у самих яблок свои соображения на сей счет. Из огрызков, оставленных после пикников и выброшенных из машин (и поездов – в романтическом лексиконе Генри Дэвида Торо есть и «железнодорожное яблоко»), зачастую вырастают дички, непредсказуемые свойства плодов которых заставляют вспомнить о разнообразии фруктовых лесов. Как-то летом в семидесятые годы я гулял по берегу в Олдборо в Саффолке и вдруг наткнулся на карликовую яблоню, практически кустик, проросшую между двумя грудами гальки. Высотой яблоня была едва мне по грудь, а крона ее занимала, может быть, метров пять берега. Никто не знает, сколько ветвей пряталось под грудой гальки. На ветках были зачатки нескольких яблок, но я был там не в сезон и собрать их не мог. Впоследствии я узнал, что это местная достопримечательность и здешние жители обрывают яблоки, едва они приобретают хоть какое-то подобие зрелости. Как яблоня очутилась в таком невероятном положении, никто не знает. Может быть, она выросла из выброшенного огрызка или из семечка, которое попало сюда с пометом птицы, а осыпавшаяся галька случайно переместила его поближе к комочку плодородной почвы или к подземному родничку. Есть и другая теория – это последний реликт фруктового сада, который рос на этом месте в XIX веке при полуразрушенном домике, стоящем в сотне метров от берега, но береговая линия неумолимо надвинулась на него и засыпала галькой. Последнее дерево пробилось сквозь нее и не тонет в ней, а, наоборот, всплывает. Его крона растет над самыми камнями густо, словно терновый куст.