Текст книги "Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений"

Новые земли, новые картины

Если XVIII–XIX века были временем переосмысления образов и смысла знакомых растений, то удивительные новые растения, обнаруженные в европейских колониях в тропиках и даже в Средиземноморье, требовали еще большей интеллектуальной и эмоциональной гибкости. Эти диковинные роскошные растения бросали вызов воображению, поскольку стремление внести их в сокровищницу имперского достояния спорило с желанием исследовать их как живые существа. Главной ареной международного ботанического диалога служил Королевский ботанический сад Кью Гарденс. Кью Гарденс организовывал экспедиции, собирал и распространял сведения об экономически перспективных видах и хранил как живые растения, так и огромное количество их художественных изображений. Можно сказать, что он стал рукотворной экосистемой, микрокосмом для всех возможных взаимодействий человека и растения.

Мне повезло сотрудничать с Кью Гарденс несколько раз за последние десятилетия. В 2013 году я освещал в прессе выставку деревянных скульптур своего друга Дэвида Нэша – тогда весь сад был наполнен его интереснейшими работами, которыми он иллюстрировал самые разные идеи – от самонадеянности колониализма до геометрии растительных форм[130]130
  Речь идет о выставке Дэвида Нэша в Кью Гарденс в 2012 году.


[Закрыть]. В 1987 году я писал о том, как сады пережили «Великую бурю» 17 октября, когда сама природа решила наделать деревянных скульптур и повалила огромное количество деревьев. Притягательность визуального в Кью Гарденс вездесуща и многолика, как и во всем растительном царстве. До этого в том же 1987 году я провел несколько недель, роясь в архиве, где было более миллиона иллюстраций. Это выдающееся собрание, в котором содержатся как изысканные рисунки профессиональных художников, так и карандашные почеркушки ботаников, работавших в поле, и акварели жен колониальных губернаторов, у которых было вдоволь свободного времени, и скрупулезные работы художников, которых Кью Гарденс отправлял в экспедиции по сбору растений за последние триста с лишним лет. Эти работы особенно резко контрастировали с записями ученых, входивших в те же экспедиции. Зачастую художники принадлежали к иным слоям общества, нежели руководители экспедиций. Кроме того, общение с растениями было у них опосредованным, осуществлялось через процесс рисования, который требовал уединения и сосредоточения, не всегда свойственных условиям труда ученого-коллекционера. Историк культуры Мэри-Луиза Пратт писала о том, как в процессе расширения имперских территорий «растения то и дело вырывали из запутанной сети привычной среды и вплетали в европеизированные узоры глобального единства и порядка»[131]131
  Mary-Louise Pratt, “Imperial Eyes: Travel Writing and Transculturation”, London: Routledge, 1992.


[Закрыть]. В своей книге “Imperial Eyes” («Глазами Империи») она продолжает: «Взгляд (образованного мужчины-европейца), охватывавший систему, мог усвоить («натурализовать») новые места и пейзажи при первом же контакте, инкорпорируя их в язык системы». Однако авторы ботанических иллюстраций зачастую не были ни образованными, ни европейцами, ни мужчинами. Растения в колониях рисовали местные художники, иллюстраторы из рабочего класса, женщины, которым нужно было зарабатывать себе на хлеб. Зачастую у них были свои цели и задачи, далеко выходившие за рамки «немедленной инкорпорации в язык системы» – нужно было расширить собственный визуальный лексикон, чтобы осмыслить новую флору, понять которую было очень трудно. Век спустя отголоски подобной реакции стали заметны в натуралистических изображениях растений на полотнах импрессионистов, которых мы коснемся в конце этого раздела.

* * *

В конце XVII века в искусстве естественнонаучной иллюстрации произошел переворот, и совершила его художница и исследовательница Мария Сибилла Мериан, родившаяся в 1647 году в Германии, в респектабельном набожном семействе швейцарских художников и издателей[132]132
  Kim Todd, “Chrysalis: Maria Sibylla Merian and the Secrets of Metamorphosis”, London: I. B. Tauris, 2007. См. также главу о Мериан в Natalie Zemon Davis, “Women in the Margins: Three Seventeenth-century Lives”, Cambridge, Mass.. London: Harvard University Press, 1995.


[Закрыть]. Главным ее увлечением всегда были насекомые, однако обычно в рамки картины попадала и их растительная пища. Мария Сибилла интересовалась их метаморфозами – из яйца в гусеницу, грызущую листья, а затем в бабочку, пьющую нектар. Несмотря на строгое религиозное воспитание, в жизни художницы были свои драматические метаморфозы. В 1685 году она порвала с семьей, ушла от мужа и вступила в радикальную христианскую секту лабадистов. Через пять лет она порвала и с ними, и Ким Тодд, автор прочувствованной биографии художницы “Chrysalis” («Куколка бабочки»), предполагает, что она интуитивно почувствовала параллель между собственным отшельничеством и разобщенной жизнью насекомых, какой ее изображало большинство тогдашних иллюстраторов. Насекомых вырывали из контекста жизни, лишали возможности развиваться и строить экологические взаимоотношения.

В девяностых годах XVII века Мериан приняла решение отправиться с дочерью в голландскую колонию Суринам, чтобы своими глазами увидеть и зарисовать с натуры, как живут и трансформируются существа, чьи недвижные останки все чаще появлялись в коллекциях возвращавшихся оттуда исследователей. Художница обнаружила, что аборигены-индейцы и африканские рабы помогают ей охотнее европейцев-плантаторов. Они сопровождали ее, когда она отправлялась разведывать джунгли, объясняли, как традиционно используются те или иные растения, приносили ей личинок и куколки. Мария Сибилла сначала делала наброски с натуры, а затем подробно прорабатывала рисунки на тонком пергаменте. Но и тогда она была словно плоть от плоти амазонских джунглей. Ее растения и насекомые рассказывают о взаимозависимости, о ценностях, заключенных в их цикле существования. Однако два года спустя художница поняла, что больше не может переносить тропическую жару, и вернулась в Амстердам, где в 1705 году вышли в свет ее «Метаморфозы насекомых Суринама». Самая выдающаяся иллюстрация цикла, вызывающе-откровенная и балансирующая на грани сюрреализма, – «Пауки и муравьи на ветке гуавы» (см. рис. 27 на цветной вклейке). Это экологический портрет, позаимствованный у Иеронима Босха. Гигантский тарантул-птицеед восседает на мертвой колибри. Одну лапу он запустил в гнездо, полное яиц (судя по тому, что лапа неуклюже повернута и нарисована не в масштабе, Мария Сибилла рисовала эту деталь не с натуры). Плод гуавы уже созрел, однако листья изъедены тлей, останки которой тащат по побегам муравьи. Рядом паук другого вида ловит муравьев в паутину, а на переднем плане муравьи атакуют какое-то полосатое насекомое. Жизнь идет – и идет по кругу. Сценка явно гротескная и во многих смыслах искаженная, однако на ней воссоздана атмосфера динамичной и чуждой европейцу жизни в тропиках.

Случай Марии Мериан уникален еще и в том отношении, что она была фрилансером, работала на себя. Однако ее опыт работы художника в экзотических регионах разделяло множество графиков и живописцев, которых нанимали правительства и ботанические сады, в том числе и Сидней Паркинсон, который работал по заказу Джозефа Бэнкса в Австралии, Фердинанд Бауэр – в Средиземноморье, Фрэнсис Массон – в Южной Африке. Радикально новые формы и образ жизни неизвестных растений стали испытанием для их художественной манеры и заставили изменить ее.

19. Сокровища пустыни. Райские птицы и морские звезды Фрэнсиса Массона

Фрэнсис Массон был первым официальным путешественником-коллекционером растений в Британии, и его стиль преобразился под влиянием диковинных растений южноафриканских пустынь[133]133
  Цикл биографических статей о Массоне – M. C. Karsten, Journal of South African Botany, Vols. 24–7, 1958–61.


[Закрыть]. Массон родился в 1741 году в Абердине и изучил ремесло садовника, а затем, как и многие другие его современники-шотландцы, решил попытать счастья далеко на юге. Он получил место младшего садовника в Кью Гарденс, где его страсть к ботанике вскоре привлекла внимание начальства, а в особенности директора Джозефа Бэнкса – Свенгали ботаники XVIII века. Когда-то он посетил Мыс Доброй Надежды, и с тех пор не знал покоя и мечтал отправить в Южную Африку посланца за семенами и экземплярами растений для Кью Гарденс. Ремесленник, знавший свое место, идеально подходил на эту роль. Впоследствии Бэнкс описывал Массона как «молодого садовника, не получившего никакого образования, кроме жизненного опыта», так что не приходилось ждать с его стороны никакой угрозы планам или политике руководства. Возможно, ни директор, ни садовник и не подозревали, что у Массона настоящий дар рисовать цветы и что он – европеец, мужчина, однако отнюдь не раб системы, – будет горячо симпатизировать культурам и экосистемам, которые встретятся ему на пути.

Массон отправился в экспедицию в декабре 1772 года из Кейптауна и затем в течение двух лет вел подробный дневник. Он пишет, что выращивают голландские фермеры, каковы местные охотничьи обычаи, какие дикие животные водятся на равнинах. Рассказывает, что видел львов, слонов и зебр. Сокрушается, что здесь больше почти нет гиппопотамов – когда-то они в изобилии водились на всех крупных реках, но с появлением голландских поселенцев практически вымерли. Как и большинству первых колониальных исследователей, Массону, чтобы осмыслить пейзаж в своем воображении, требовалось сначала рассмотреть его сквозь европейскую призму. Однако затем, размышляя о судьбах земли, чьи захватчики в основном относились к ее природным богатствам с деспотическим пренебрежением, он приходит к выводам, которые идут вразрез с колониальной линией:

Эта местность сулит натуралисту больше богатств, чем, пожалуй, все другие уголки земного шара. Когда здесь только поселились европейцы, этот край можно было сравнить с огромным парком, где гуляли самые разные звери в чудесном разнообразии… однако с тех пор как страну населили европейцы, большинство животных либо истреблены, либо оттеснены прочь[134]134
  Francis Masson, “An Account of Three Journeys from the Cape Town into the Southern Parts of Africa”, Philosophical Transactions of the Royal Society, Vol. 66, 1776, p. 319–52.


[Закрыть].

Зато хотя бы флора была нетронутой и неожиданно прекрасной. Массон обнаружил виды, которым предстояло стать фаворитами европейских садов – иксии, гладиолусы и ирисы росли на лугах в долинах, протеи – в предгорьях, вереск – на скалах. Однако особенно Массона очаровали сухие и бесплодные на первый взгляд пески на западном побережье под названием Кару. Это южноафриканский эквивалент «средиземноморского биома», и здешний климат показался Массону жарким и «изнурительным». Массона поразило разнообразие суккулентов, которых «природа, подобно верблюду, наделила способностью накапливать воду» и которые были способны цвести в этой негостеприимной пустыне. Вот как Массон описывает свое прибытие в Кару 20 ноября 1773 года:

Ночью мы отошли от гор так далеко, что их уже не было видно, и вступили в суровый край, который новые обитатели зовут Землей Ханаанской, хотя его можно было бы назвать и Юдолью Скорби, ибо нет никакой другой земли, ландшафт которой был бы так уныл: на равнинах нет ничего, кроме растрескавшегося камня, кое-где смешанного с красной почвой, на которой растет множество колючих кустов, по природе вечнозеленых, однако под жгучим солнцем лишились почти всей листвы. Но, несмотря на безрадостный вид этой местности, мы обогатили свою коллекцию самыми разными суккулентами, которых никогда раньше не видели и которые для нас были словно бы новым миром.

Среди них были диковинные, лишь недавно открытые стапелии, которым предстояло стать темой лучших рисунков Массона. Стапелии с виду похожи на кактусы, однако родственны субтропическим лианам (и американскому молочаю, от которого зависит жизненный цикл бабочки монарха). У них мясистые зазубренные стебли, обеспечивающие фотосинтез, и высокое содержание в них воды позволяет приспособиться к условиям пустыни. Пятилепестковые цветы, симметричные, с четкими контурами, называли «морскими звездами». Они покрыты нежным пушком и зачастую бывают узорчатые, будто расшитая ткань. У S. ocellata крапинки, словно на шкуре дикой кошки, S. reticulata похожи на яйца Фаберже или морских ежей, цветы S. revoluta вывернуты и похожи на крошечных бархатных медуз, трепещущих на стебле. (Массон не упоминает, что у цветов стапелии неподобающий запах тухлого мяса, которым они привлекают опылителей – падальных мух).

Поразительно, как такой неопытный художник, опираясь исключительно на искаженные и приукрашенные ботанические рисунки Пьера Редуте и Георга Эрета, сумел в первом же заокеанском путешествии уловить всю необычность незнакомой флоры, визуально передать самую суть ее функционирования в глубоко враждебной среде (см. рис. 28 на цветной вклейке). Суккулентные стебли стапелий позволяют запасать в мякоти воду в засушливых условиях, – тот же прием, к которому прибегают некоторые морские растения, например солеросы, чтобы выживать в морской воде, которая вытягивает из организмов пресную. Массон почувствовал это интуитивно, понял, как близки формы растений в двух различных средах. Рассматривать его рисунки стапелий – все равно что путешествовать по подводному миру: это обитатели наземного рифа. Стебли он рисует смелыми жирными штрихами, с густыми тенями, создавая иллюзию рельефа, которая подчеркивает их мясистость. Иногда они твердые и блестящие, как кораллы, иногда вялые, будто ламинария. Цветы похожи на экзотических морских созданий, еле держащихся за колеблющиеся стебли, и художник выписывает отдельно каждую ворсинку – также механизм удержания воды. Единственное, чего недостает на его рисунках, – это ощущения растения в естественной среде, однако такого рода ботанические иллюстрации появятся лишь полвека спустя. Если бы Массон учитывал и это, мы бы увидели еще один прием сохранения влаги. Несмотря на то, что стапелии прекрасно приспособлены к физическому выживанию в условиях палящего зноя и сухости, они предпочитают по возможности расти в тени пустынных кустарников.

Вероятно, Массон так сочувствовал этим живым организмам отчасти благодаря своему воспитанию: ведь они так явно противоречили убеждению европейцев, что буйная растительность возможна лишь на плодородных почвах. Должно быть, он был знаком с пустынной растительностью – именно таковы были холмы в окрестностях его дома в Абердиншире. Однако по сравнению со звездными зарослями Кару родные пустоши казались, наверное, чуть ли не монокультурой. В юности Массон, скорее всего, узнал, что обеднение флоры шотландских гор – это результат массовой депортации местных жителей, «зачистки шотландского плоскогорья» в XVIII–XVIII веках. Даже далеко на юге, в Абердиншире, натуральное хозяйство насильно заменили овцеводством. Массон понимал, что практически то же самое начинается и в Кару.

Местные племена кой-коин (европейцы называли их готтентотами) были кочевниками-скотоводами и пасли своих быков нгуни на общих пастбищах, практикуя схему перегона, при которой они со скотом в сезоны дождей мигрировали в регионы с более богатой растительностью. Рост стапелий и других растений пустыни (большинство из них многолетние и вполне способны сохраниться и после того, как их объест скот) очень зависит от дождей, поэтому подобная система налаживала устойчивое равновесие между растениями и животными, поскольку кочевники-скотоводы зачастую оппортунистически пользовались сезонными колебаниями местных условий. Когда появились голландские поселенцы, они поначалу переняли скотоводческие приемы племен кой-коин. Однако к концу XVIII века, ко времени экспедиции Массона, они начали создавать закрытые пастбища с жестко определенными границами на манер североевропейских животноводческих хозяйств, а такая система для пустынных областей не годилась. Организация охраняемых поселений вокруг источников воды приводила к тому, что орбиты пастбищ резко сокращались, и их использовали гораздо интенсивнее. Скот ежедневно перегоняли с природных пастбищ у водопоя в крааль и обратно – отчасти для защиты от хищников. Массированное перемещение скота приводило к эрозии почвы, а огороженные краали быстро превратились в голые участки выветренного песка.

Подобные пейзажи окружали Массона весь сентябрь следующего года, и его беседа с «поселянином» (скорее всего, это был фермер-голландец) указывает на интенсивность использования пастбищ:

26 октября 1774 года. Край этот бесплоден до того, что и представить себе невозможно: куда ни бросишь взгляд, не видишь ничего, кроме голых холмов, на которых нет ни травинки, лишь мелкие суккуленты… Поселянин сказал нам, что зимою холмы раскрашены всевозможными красками, и добавил, что его часто огорчает, что его страну в пору цветения пока что не видел ни один человек, сведущий в ботанике. Мы выразили удивление, что он кормит в столь пустынной местности такие большие стада овец, на что он заметил, что их овцы траву не едят – только суккуленты и всяческие кусты, среди которых много ароматических…

[31 октября] Пустыня эта безбрежна, и… здесь еще сохранилась великая сокровищница неизвестных растений этих краев, особенно суккулентов, которые невозможно сохранить иначе, кроме как сделав хорошие рисунки и описания на месте, чего было бы легко достичь в дождливый сезон, когда повсюду много свежей воды. Однако в это время года мы были вынуждены делать большие переходы, чтобы спасти жизнь своих вьючных животных, и собирали лишь то, что находили у самой дороги, то есть всего около сотни растений, никогда ранее не описывавшихся.

Как характерно для Массона ставить благополучие животных выше профессиональных целей!

Во время своих путешествий Массон нарисовал прямо в поле лишь несколько экземпляров дикорастущих растений, и по большей части его работы основаны на растениях, которые он пересадил в свой сад в Кейптауне, где и поселился в 1786 году. Он писал: «Рисунки сделаны в естественном климате, и… вероятно, отражают природный облик растений, на них изображенных, лучше, чем рисунки, сделанные с экземпляров, которые растут в экзотических оранжереях». Художник был скромен, как всегда. Его коллекция рисунков, опубликованная в 1796–1797 годах под названием “Stapelia Novae”, передает восторг и оптимизм, с которыми он взирал на эти пустынные цветы.

Будущее Кару оказалось сродни так называемым пустошам. На заре ХХ века здесь бушевали сражения Англо-бурской войны, а в самом начале XXI века было объявлено, что именно здесь будет вестись основная добыча полезных ископаемых методом разрыва гидравлического пласта во всей Южной Африке.

* * *

Сам Массон при всей своей симпатии к местному населению, растениям и животным Кару все же иногда смотрел на вещи с имперской точки зрения. Когда в 1775 году он возвращался в Британию, то привез с собой первый экземпляр цветка под названием «райская птица» – один из пяти видов Strelitzia, которые растут на берегах реки и во влажных кустарниках Капской провинции. В Англии еще не видели цветов такой роскошной окраски и невероятной формы. Растение достигает в высоту более шести футов – под два метра – и цветы высятся над листьями на длинных стеблях, будто заморские журавли. Жесткие остроконечные обвертки, окрашенные акварельными переливами желтого и розового, торчат под прямым углом к стеблю – точь-в-точь птичья головка с клювом. Из этих обверток пробиваются цветы – чтобы распуститься, у них уходит неделя. Цветок состоит из трех ярко-оранжевых чашелистиков и трех миниатюрных голубых лепестков – все вместе похоже на нарядный хохолок. Царственная, чуть ли не геральдическая форма цветка и послужила поводом назвать его Strelitzia reginae в честь Шарлотты Мекленбург-Стрелицкой, супруги короля Великобритании Георга III, и художники из Кью Гарденс, а также придворные живописцы поставили себе цель верноподданно запечатлеть его на холсте и бумаге. Австрийский ботанический график Франц Бауэр посвятил ей целый том (“Strelitzia depicta”, 1818). Он довольно хорошо передал закатное сочетание голубого и оранжевого, однако его мастерства не хватило на изображение пластмассовой упругости цветка, еще сильнее выраженной в поверхностной текстуре обверток. Впрочем, это не удалось и Массону, как бы искусно он ни передавал особенности новых видов растений в дальнейшем.

Другая примечательная черта райской птицы растительного царства, которую Массон не сумел ни зарисовать, ни заметить, – это необычайная, магнетическая привлекательность цветка для настоящих птиц. Нектарницы прилетают к нему попить сладкого сока и садятся на цветы, чтобы добраться до внутренних полостей с медом. Под их весом лепестки раскрываются и посыпают им лапки пыльцой – тем самым растение задействует птиц как опылителей в обмен на то, что они собирают его нектар. Как мы видели, механизмы опыления растений насекомыми были открыты и описаны лишь в первые десятилетия XIX века. Мысль, что изящные птички могут исполнять какую-то функцию, а не просто лакомиться медом, была тогда чересчур смелой.