Автор книги: Ричард Мейби
Жанр: Зарубежная образовательная литература, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
Думаю, нарциссы золотого треугольника вернули на землю и меня, но не потому, что их оживленный танец меня подбодрил. Признаться, не помню, чтобы они вообще двигались. Вероятно, день был безветренный, но, думаю, причина не в этом. Думаю, что я наслаждался именно их укорененностью, их вегетативной любовью к родине. А еще они были прекрасными земными созданиями. Мы с Фрэн тщательно изучили все отличительные особенности цветов: сердцевина и венчик окрашены в разные оттенки желтого, шесть лепестков венчика образуют у сердцевины неглубокую чашечку. Мы отметили и гордую осанку цветков, и как стебли отклоняются друг от друга, как будто в готовом букетике, и как еле заметно серебрится нижняя сторона листа. Однако меня тронула даже не внешняя красота нарциссов, а их настоятельное вещественное присутствие. Я добавляю слово «вещественное», поскольку ни о каких духовных эманациях речь не идет – цветы просто есть, здесь и сейчас, они есть в том смысле, что «все на месте и все хорошо». Меня тронула их принадлежность этому краю и то, как люди способствуют их сохранности и процветанию – не как дерзкие селекционеры, хозяева природы, которые управляют жизнью цветов и разводят их, а как друзья и соседи, которые заботливо показывают нарциссам, где еще можно расти (и заодно не стесняются получить с них толику денег), и налаживают взаимовыгодное партнерство.
18. Об опылении. Незабудка Китса
Линней рассчитывал, что его система классификации растений согласно устройству их репродуктивных органов станет понятнее, если тычинки, мужские органы, называть «мужьями», а женские рыльца и пестики – «женами» или «невестами». Поэтому описание класса Enneandria звучит как «Девять мужчин в покоях одной невесты, с одной женщиной», а Adonis выглядит как настоящая оргия, в которой участвует по сотне представителей каждого пола. В результате он не просто не сумел выразить свою мысль – щепетильной публике XVIII века оказалось не по силам зрелище целого царства сексуальных и, хуже того, крайне распущенных растений. «Британская энциклопедия» клеймила Линнея: «Никак не ожидаешь натолкнуться в ботанической системе на отвратительные непристойные намеки». С ней горячо соглашался преподобный Ричард Полуэл. Его поэма “The Unsex’d Females” («Неженственные женщины») была стихотворной пародией на Дарвина, в которой он бичевал как безнравственные растения, так и вольномыслящих женщин. С особенной язвительностью он писал о Мэри Уолстонкрафт, женщине, которая самостоятельно получила образование, в 1792 году написала “A Vindication of the Rights of Woman” («В защиту прав женщин») и была скандально известна своими любовными похождениями: ее Полуэл уподобил классу Collinsonia – «два мужа в постели с одной женой», которая наслаждается «радостями ботаники»[117]117
Цит. по Patricia Fara, “Sex, Botany and Empire: The Story of Carl Linnaeus and Joseph Banks”, Cambridge: Icon, 2003.
[Закрыть].
Насколько романтики представляли себе, как именно устроено взаимодействие растений с насекомыми, которое, как мы сейчас понимаем, представляет собой опосредованный половой акт? Очевидно, что они понимали, что эти два порядка водят тесную компанию, а в том, как цветок дарует пчеле нектар, видели богатую метафору – как и в сладком аромате и памяти, которые цветы дарят людям. Утонченная красота незабудки (по системе Линнея эти цветы относятся к классу «пятеро мужчин в постели с четырьмя женами»), завораживающая пристальность «взгляда» ее «глазка» – желтого колечка в центре венчика – сделала ее любимицей романтиков. В 1802 году Кольридж построил на этом образе стихотворение “The Keepsake” («Подарок на память»), где вспоминал о произошедшей три года назад встрече с темпераментной рыжеволосой Сарой Хатчинсон, старшей сестрой жены Вордсворта Мэри, и о вспыхнувшей между ними любви с первого взгляда:
Во второй строфе Кольридж представляет себе, как они с Сарой (которую он из уважения скрывает под именем Эммелины) уже женаты и она вышивает на шелке монограмму собственными волосами:
«Меж розой мускусной и незабудкой
Сверкало золотом любезное мне имя!»
В то время незабудку в Британии еще не принято было так называть, и поэт счел нужным добавить несколько педантичное примечание: «Одно из названий (достойное стать единственным) Myosotis Scorpioides palustris [незабудки болотной], цветка высотой от шести до двенадцати дюймов с голубыми лепестками и ярко-желтым глазком. Точно так же его называют по всей Германии (Vergissmein nicht) – и, полагаю, в Швеции и Дании».
Китс написал о незабудке в 1818 году и тоже упомянул о глазке. Он обменивался стихами со своим другом и коллегой-поэтом Джоном Рейнольдсом и в числе прочего писал о притягательности цвета глаз и о прелести голубого цвета. Голубой – простой, первобытный цвет, цвет отражения неба в море задолго до того, как возникла зелень жизни, – романтики считали самым трансцендентальным из всех цветов. Джон Рескин говорил: «Божество предписало голубому цвету быть источником вечного наслаждения» (современные опросы общественного мнения показывают, что так и есть: голубой цвет – верный кандидат на звание «самого любимого» цвета). Рейнольдс написал Китсу сонет под названием “Sweet Poets of the Antique Line” («Милые поэты, наследники древности»), который заканчивается строками «… Дороже темный цвет / В глазах, чем слабый отблеск гиацинта». На это Китс ответил сонетом с подзаголовком «Ответ» – одой цвету лепестков гиацинта. Воспев голубизну небес и воды, он заключает:
Очевидно, в последних двух строках Китс имеет в виду голубизну человеческих глаз. Любопытно, что их смысл не изменился бы, если бы он говорил о голубизне «глаз» цветов. За тридцать лет до этого два немецких ботаника – Йозеф Кольрейтер и Кристиан Шпренгель – изучали незабудку в поисках соблазнительных сигналов, которыми растения привлекают насекомых, дабы исполнить свое растительное предназначение[120]120
Michael Proctor and Peter Yeo, “The Pollination of Flowers”, London: Collins, 1973.
[Закрыть]. Слышал ли об этом Китс?
* * *
Некоторые многообещающие связи насекомых с цветами установили еще древние греки. Римляне, несомненно, понимали сексуальную природу опыления финиковых пальм. Феофраст (ок. 300 г. до н. э.) говорил о необходимости приблизить мужской цветок к женскому, чтобы обеспечить плодоношение. Однако вплоть до XIX века считалось, что универсальное средство размножения растений – это самоопыление, а роль нектара в этом процессе в целом толковалась до смешного ошибочно. Одна теория XVIII века гласила, что это своего рода пища для растения, которая «успешно служит той же цели, что и яичный белок» – питает семена и помогает «сохранять их и дольше сберегать их всхожесть». Изобретательный, как всегда, Эразм Дарвин решил, что цветы питаются собственным нектаром, чтобы расти и созревать до той поры, когда «станут восприимчивы к страсти и обретут аппарат для воспроизводства себе подобных». Отсюда недалеко и до представления, что первые насекомые возникли из пыльников, которые «каким-то образом отсоединились от растения, их породившего, подобно мужским цветкам Vallisneria, и что от них с течением времени произошли и многие другие насекомые»[121]121
Erasmus Darwin, ‘The Economy of Vegetation’, “The Botanic Garden”, London: J. Johnson, 1791.
[Закрыть]. Филипп Миллер, лондонец, как и Китс, и директор Аптекарского сада Челси, первым выявил механизм опыления насекомыми, а рассказал об этом открытии его друг Патрик Блэр в 1721 году:
… [Он] ставил опыты на двенадцати тюльпанах, которые высадил отдельно от других растений на расстоянии шести-семи ярдов друг от друга, и едва они распустились, как он со всей возможной тщательностью удалил из них Stamina [тычинки], не просыпав пыльцы, и примерно через два дня он увидел, как пчелы трудятся над тюльпанами на клумбе, где он оставил тычинки, а когда они вылетали, их тельца и лапки были нагружены пыльцой. Он увидел, как они летят на тюльпаны, из которых он удалил тычинки, и когда они улетели, он пошел и обнаружил, что они оставили там достаточно пыльцы, чтобы оплодотворить эти цветы, поскольку те принесли хорошие спелые семена, что и убедило его, что Farina [пыльца] может переноситься насекомыми с места на место…[122]122
Patrick Blair, “Botanick Essays”, London: W. & J. Innys, 1720.
[Закрыть]
Поначалу открытия Миллера прошли незамеченными, однако в 1750 году Артур Доббс (о котором мы уже знаем благодаря венериной мухоловке) провел тщательные наблюдения над тем, как пчелы посещают цветы на покосных лугах, и исследовал груз пыльцы, который те уносили в улей:
Итак, если пчеле самим провидением предназначено с каждым грузом летать на цветы одного лишь вида, то поскольку вся пчела зачастую покрыта обильной Farina, а не только несет ее на лапках, то она переносит Farina с цветка на цветок, а поскольку топчется на Pistillum [пестике] и бурно машет крылышками, то весьма способствует проникновению Farina в Pistillum и одновременно не допускает смешения разнородной Farina от разных цветов, ведь если бы Farina попадала бы с цветка на цветок случайным образом, то приводила бы к появлению цветов другого вида[123]123
Arthur Dobbs, “Concerning Bees and Their Method of Gathering Wax and Honey”, Philosophical Transactions of the Royal Society, Vol. 46, 1750, p. 536–49.
[Закрыть].
Узкая специализация на одинаковых цветах, которую принято называть постоянством, у многих насекомых, питающихся нектаром разных растений, – вопрос удобства, а не инстинкт. Даже пчелы, если представится случай, собирают нектар с самых разных цветов, что доказывается несколькими минутами наблюдения за отдельными пчелами на клумбе, где растет несколько видов. Однако Доббс подвел доказательную базу под общие представления Миллера о роли насекомых в опылении. Полный сложный механизм взаимообмена «нектар за сексуальные услуги» выявили лишь Кольрейтер и Шпренгель в последние десятилетия XVIII века. Кольрейтер установил, что нектар и привлекает пчел на цветы, и служит для них высокоэнергетическим топливом (пыльца идет в основном на запасы пищи для развивающихся личинок). Шпренгель проработал всю логистику сбора урожая. В 1878 году, задавшись целью выяснить, для чего служат ворсинки у основания лепестков герани лесной, он рассудил, что раз нектар необходим для привлечения и кормления опылителей, то волоски – это прозрачная шапочка для душа: она служит для защиты нектара от дождя. На следующий год Шпренгель подробно исследовал незабудки и выяснил, что желтое колечко, радужка «глазка» незабудки, – это указатель, направляющий гостей-насекомых к короткой трубочке в центре небесно-голубого цветка, а следовательно, и к нектару у основания чашечки. А заодно и к пыльце. В течение следующих лет он выделил четыре важнейшие составляющие цветковой структуры незабудки: собственно нектарник, выделяющий сахаристый сок, резервуар для нектара, прикрытие для нектара, которое оберегает его от дождя, и разнообразные устройства, помогающие насекомым найти нектар, особенно аромат и «указатели» кратчайшего расстояния.
В основном незабудки опыляются мухами, в том числе жужжалами, чьи грациозные парящие полеты в марте служат надежнейшим признаком потепления (см. рис. 26 на цветной вклейке). Эксперименты с подделкой аромата и искусственными цветами разной окраски показали, что жужжалы в основном реагируют на запах, а затем уже на окраску цветка[124]124
О «цветовых предпочтениях» насекомых см. Proctor and Yeo, “Pollination”, op. cit.
[Закрыть]. Иногда незабудки посещают и бабочки, и разные виды опираются при поисках нектара на разные органы чувств: крапивница не реагирует на запах, зато видит и желтую сердцевинку цветка, и голубые лепестки; павлиний глаз прилетает и на запах, и на желто-голубую раскраску; лимонница и другие представители семейства белянок реагируют только на голубые лепестки. Голубой и его оттенки с примесью лилового и ультрафиолетового, похоже, любимые цвета и в мире насекомых. Желтый стоит на втором месте, а в сочетании с голубым дает зеленый. Пока что не обнаружено ни одного насекомого, у которого в глазах были бы рецепторы красного, и цвета на этом конце спектра кажутся им черным или темно-серым.
К середине XVIII века возникла идея коэволюции – мысль, что мелкие изменения в архитектуре или сигнальной системе цветка приводят к соответствующей адаптации у насекомых, которые им пользуются. Это идет на благо обеим сторонам. Модифицированное насекомое может и дальше собирать нектар, а цветок обеспечивает, чтобы его пыльцу переносили на другие экземпляры, обеспечивая прочную, постоянно меняющуюся генетическую базу. Перенос пыльцы, вероятно, привел к тому, что от насекомых, питавшихся примитивными самоопыляющимися цветками, ответвились насекомые-опылители. Однако разнообразие видов цветковых растений, как мы его понимаем, в основном эволюционировало в результате взаимовыгодных отношений между этими классами организмов.
* * *
Подозревал ли об этом Китс в первые годы XVIII века, и если да, как это согласовывалось с его очевидно враждебным отношением к упрощенчеству в науке?[125]125
Биография Китса: Roe, “John Keats”, op. cit.; Robert Gittings, “John Keats”, London: Heinemann, 1968.
[Закрыть] Страсть к растениям проявилась у Китса еще в детстве, когда он жил в деревнях, вошедших затем в состав восточного Лондона. Он подолгу гулял на просторах полей в окрестностях Эдмонтона, наблюдал за птицами, залезал на вязы и собирал крапиву, чтобы потом подложить братьям в постель. Прошло десять лет, и его тетради по медицине были изукрашены набросками цветов, в том числе и страницы с конспектом лекции Эстли Купера по структуре человеческого носа. Стихи Китса – сплошной цветочный орнамент, не хуже интерьера готической церкви. Его последнее письмо, написанное перед самой смертью 23 февраля 1821 года, когда поэту было всего 25 лет, завершается финальным росчерком: «О! Я чувствую, как давит на меня холодная земля, как растут надо мной маргаритки – о, какой покой!»
Тремя годами раньше он нашел в реальности цветка идеальную модель своей идеи «негативной способности» – это та продуманная творческая пауза, внимательная лень, «мудрая пассивность», на которой настаивал Вордсворт. Однажды прекрасным весенним утром в конце февраля Китс сидел в своей квартире в Хэмпстеде и писал подбадривающее письмо Джону Рейнольдсу, который тогда предавался пассивности не по философскому выбору, а из-за хронической болезни.
Нашу суету издавна принято уподоблять пчелиному улью, хотя мне кажется, что для этого лучше подходит цветок, чем пчела, поскольку неверно полагать, что получать выгоднее, чем давать: нет, дающий и принимающий получают равную пользу. Не сомневаюсь, что цветок получает от пчелы подобающую награду, и следующей весной его лепестки будут окрашены гуще, – и кто скажет, кто получает большее наслаждение, мужчина или женщина? Однако же благороднее восседать, подобно Юпитеру, нежели порхать, подобно Меркурию, а посему не будем суетиться, собирая мед, по примеру пчел, перестанем нетерпеливо жужжать то там, то сям, зная, к чему надо стремиться, но раскроем лепестки, подобно цветку, и станем пассивны и восприимчивы, терпеливо распустимся пред оком Аполлона, улавливая намеки всякого благородного насекомого, какое ни посетит нас с визитом, и сок станет для нас мясом, а роса – вином[126]126
Письмо Джону Рейнольдсу, цит. по Gittings, “John Keats”, op. cit.
[Закрыть].
Когда я в первый раз читал эти строки, на меня произвело впечатление то, как Китс восхваляет цветок или, по крайней мере, настаивает, что нам следует поучиться у цветка умению пассивно ждать: похвала эта на первый взгляд весела и легкомысленна, но на самом деле деструктивна. Китс протягивал больному другу руку помощи, желал ему выздоровления, а не преподавал урок экологии. Однако мне трудно поверить, что его аллегория творческого начала у человека и взаимовыгодных отношений не основана на взаимоопылении, и я подозреваю, что Китс догадывался, что между пчелой и цветком происходит что-то помимо обмена нектаром и споров об утилитарности. Во всех этих разговорах о бутонах и намеках слышатся сексуальные обертоны, как и в словах о таинствах экологии и о том, что растение получает подобающую награду за нектар – что-то такое, что способствует его будущему росту. Китс учился на врача и прочитал много трудов по естественным наукам. Предположение, что мужчины и женщины получают одинаковое наслаждение от сношения, было и дальновидным с точки зрения науки, и прогрессивным с точки зрения общественного мнения – и намекает, что Китс, вероятно, знал о тогдашних представлениях об опылении растений насекомыми, которое, в сущности, позволяло растениям заниматься сексом через посредников.
Однако отношение Китса к науке оставалось неоднозначным. Если бы он знал, что цветы обладают функцией, а не только снабжают поэтов метафорами о лотофагах и творческой пассивности, встал бы он на сторону Вордсворта с его девизом в стихотворении «Все наоборот» – «Ведь наш безжизненный язык, / Наш разум в суете напрасной / Природы искажают лик, / Разъяв на части мир прекрасный» (пер. И. Меламеда)? Китсу приходилось «разнимать на части мир прекрасный», пусть и с неохотой, когда он учился в медицинской школе, у него сохранились заметки с занятия, на котором хирург Джон Хантер препарировал электрического угря, чтобы найти источник его живой искры. Однако в широкоизвестных строках своей длинной поэмы «Ламия» (1820) Китс снова упрекает Ньютона в препарировании радуги:
«Ламия» – поэма со сложным сюжетом, в которой страшная змея или скорее фантастическая змееподобная химера («Казалось: узел Гордиев пятнистый / Переливался радугой огнистой, /Пестрел как зебра, как павлин сверкал / Лазурью, чернью, пурпуром играл») превращается в женщину, а затем снова принимает свое истинное змеиное обличье под суровым взглядом философа Аполлония. О могуществе разума Китс пишет с преднамеренной двусмысленностью – «Подрезал разум ангела крыла, / Над тайнами линейка верх взяла, / Не стало гномов в копи заповедной»… «Холодная философия» и оберегает нас, и развеивает чары, освобождая человека от мрачной власти нерационального.
Не пройдет и пятидесяти лет, как наука развенчает благодушную метафору Китса о нежно-пассивной, восприимчивой природе цветов. С тех пор как Чарльз Дарвин разоблачил процедуры опыления у первоцветов и орхидных, стало понятно, что цветы не менее деловиты и нетерпеливы, чем пчелы. Более того, можно сказать, что в отношениях цветка и насекомого первый шаг делает именно растение – оно бомбардирует окрестности ароматными импульсами, испускает электростатические разряды, отражает звуковые волны, чтобы заманить к себе опылителей, затем удерживает их при помощи фантастических систем ловушек, односторонних туннелей и химических наручников. При этом доказано, что насекомые, со своей стороны, выработали у себя разборчивость и определенное инстинктивное терпение при выборе партнеров-нектароносов. Думаю, Китсу понравились бы глубинные слои взаимодействий, которые мы выявили между цветком и пчелой, и что именно насекомое делает выбор – пусть и из ограниченного ассортимента. Современные писатели, в том числе Дэвид Ротенберг и Майкл Поллан, предполагают, что в этом процессе прослеживаются аналогии с нашим эстетическим чувством – нас тоже влечет к цветам, чей внешний вид дает нам эмоциональное вознаграждение[128]128
Витализм романтиков отстаивается в работах Denise Gigante, “Life: Organic Form and Romanticism”, New Haven, Conn., London: Yale University Press, 2009; David Rothenberg, “Survival of the Beautiful: Art, Science and Evolution”, London: Bloomsbury, 2011; Michael Pollan, “The Botany of Desire: A Plant’s-eye View of the World”, London: Bloomsbury, 2002.
[Закрыть]. Поллан, конечно, не совсем прав, когда утверждает, что цветок служит для насекомого метафорой, однако растение, конечно, играет роль лингвистического означающего, это ослепительная реклама всего, что таится внутри цветка, воздействующая на все органы чувств.
Для нас цветы – одновременно метафоры и означающие. Глазок Myosotis просит «не забывай меня» – и пчела, возлюбленный и поэт слушаются его. И романтическое воображение, вдохновленное природой, воздает им подобающей наградой.
* * *
Последний романтик XIX века Джон Рескин горячо протестовал против любых предположений, будто «красота» цветов существует в основном для привлечения насекомых и способствует размножению растений. Он с глубоким пониманием писал об изящных формах и тончайшем инженерном устройстве листьев, однако его возмущала мысль, что созданы они исключительно для нужд фотосинтеза. С точки зрения большинства современных ученых, это процесс прекрасный и восхитительный, но для Рескина сводить листья к «газометрам» было оскорбительно. Подобным же образом его чувственные, запоминающиеся описания цветов, не имеющие параллелей в прозе XIX века, соответствуют представлению, что цветы существуют исключительно в назидание человеческой душе – в своем трактате “Proserpina: the Studies of Wayside Flowers” («Прозерпина. Эссе о придорожных цветах») он писал: «Восприятие красоты и способность определять физический характер основаны на моральном инстинкте». Рескин не отрицал, что форма растений может быть функциональной, но не считал возможным делать «красоту» объективной мерой изящества и благородства, с которыми растения существуют на своих условиях и в своих сообществах. Рескин полагал, что такими категориями могут судить только люди, наделенные свыше даром видеть в природе моральную цель и разумный замысел. Вот почему он придерживался нетрадиционных взглядов – считал, что подлинная цель существования растения не семя, а цветок.
Таково подлинное значение цветка как такового… Это окончательная, чистая идея растения, последний его апостол. Там, где его ткани сильнее всего выбелены, чище всего окрашены, находятся в самом строгом порядке, служат самой строго определенной цели – там и находится цветок, и создан он самим фактом всей этой чистоты и функциональности. Однако создан он, заметим, скорее чистотой и порядком, чем функциональностью. Цветок существует ради себя самого, а не ради плода. То, что он приносит плод, лишь ставится ему в дополнительную заслугу, это утешение нам за смерть цветка. Однако именно цветок – конечная цель семени, а не семя – цветка… Именно благодаря его красоте так бесценно продолжение его рода[129]129
John Ruskin, “Proserpina: Studies of Wayside Flowers”, 2 vols., Orpington: George Allen, 1875–6.
[Закрыть].
Рескин умер в 1900 году. Проживи он еще четверть века, ему пришлось бы столкнуться с существенной угрозой своей эстетической теории: была открыта орхидея, которая цветет только под землей, где ее никто не видит. В 1928 году житель Западной Австралии по имени Джек Тротт заметил необычную трещину в своей клумбе и уловил исходящий оттуда сладкий аромат. Он снял слой почвы толщиной в несколько дюймов и обнаружил под землей небольшое бледно-розовое соцветие. Оказалось, что это совершенно новый вид, получивший впоследствии название Rhizanthella gardneri, – единственный представитель рода орхидей, весь жизненный цикл которого протекает под землей. Поскольку это растение не может получать энергию от солнца, оно вступает в симбиотические отношения (через микоризный гриб) с вечнозеленым растением Melaleuca uncinata. Соцветия у него небольшие, примерно дюйм размером, но примечательной и совершенной формы. В светлых чашелистиках заключено до девяноста крошечных темно-красных цветков орхидеи – словно икра в чашечке. Опыляют их подземные насекомые, например термиты, которых предположительно привлекает их сладкий запах. Вся внешняя красота аппарата цветка не играет никакой роли, ее никто не видит, кроме разве что Господа Бога, и лишь Рескин мог бы определить, убивает ли это всю чистоту цветения или же, наоборот, доводит ее до предела – красота цветка становится самоцелью.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
