Текст книги "Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений"

Соцветия доставили мне из Франции экспресс-почтой, завернутые во всевозможные мокрые листья – очередная ботаническая шутка для посвященных: типичный Боб. Эти цветы – несколько увядший вариант ярких гранатово-сапфировых соцветий, которые сияли на достопамятных чилтернских побегах. Несколько дней на почте и несколько лет романтических фантазий не могли не сказаться. Я срезаю со стебля два самых свежих цветка и предаюсь псевдопрелюдии. Нюхаю и лижу цветы, касаюсь ими губ. Запаха они начисто лишены, однако фактуру лепестков я ощущаю – она напоминает бугорчатую поверхность языка. А потом – потом я с полным пониманием, что у меня не хватит квалификации толковать увиденное и что мое восприятие не имеет никакого отношения к восприятию насекомого, все же кладу их на предметное стекло стерео-микроскопа.

При десятикратном увеличении тело цветка еще можно различить. Мне уже видно нежный пушок, покрывающий лепестки. Видно, что ворсинки растут из пористой, испещренной узелками поверхности. Однако меня тянет к темному перевернутому треугольнику в самом верху цветка – точно такие же женские лобки есть и у венер палеолита. Сам того не желая, я уже придаю цветку сексуальную окраску: я попался на приманку легендарного соблазна орхидных. При стократном увеличении цветки превращаются в губчатые пейзажи. Теперь отчетливо видны отдельные ворсинки со сверкающими радужными кончиками – как будто на каждом волоске капелька росы. Вся поверхность растения мерцает, словно органза. А когда я перехожу к темному участку, который теперь занимает все поле моего зрения, то замечаю – и глазам своим не верю – по голубому сияющему полумесяцу с обеих сторон. Они состоят из отдельных голубых точек, будто светодиодные лампы. Это глаза злобного насекомого из компьютерной игры. Мне приходит в голову, что это, возможно, игра света от микроскопа, но, когда я выключаю подсветку, глаза никуда не деваются. Через несколько минут, снова включив лампу, я замечаю, что от цветов исходит сильнейший запах – мускусный, потный, мясной. Наверное, из-за тепла от лампы алломон – химическое соединение, подражающее сексуальному феромону самки осы, – стал пахнуть так сильно, что это чувствует даже человеческий нос. Неудивительно, что, изучая операционный центр цветка, я заметил, что в нектаре завязла и утонула крошечная мушка (другого вида, не оса-опылитель), привлеченная непреодолимыми ароматами сладости и секса.

Для меня тот день у микроскопа стал путешествием во внутренний космос орхидей. Но я сомневаюсь, что все, что я видел, помимо светодиодных глаз, удивило бы любого специалиста по орхидным; мои данные полностью подтверждали современную версию опыления видов Ophrys. Сначала феромоноподобные химикаты, испускаемые цветком орхидеи, привлекают самца опылителя – иногда с очень далекого расстояния. Приблизившись к цветку, опылитель, одурманенный собственными гормонами, принимает насекомовидный цветок за самку. Оседлав цветок и вцепившись в него, самец ощущает пушистую фактуру, что служит для него подтверждением его правоты, и тогда голова осы, приникшая к цветку, скорее всего, достанет до поллиниев.

Однако ботаники и по сей день остерегаются принимать метафорическое подобие за настоящую мимикрию, и не без оснований. В 2011 году в Папуа – Новой Гвинее было обнаружено растение, которое сочли единственной орхидеей, цветущей ночью. В сердцевине цветка Bulbophyllum nocturnum расположена куда более правдоподобная поддельная оса, чем у любого вида Ophrys. Но опылителей привлекает вовсе не она. Вокруг сердцевины цветка свисает скопление грязно-серых отростков, которые напоминают некоторые местные слизевики (и, скорее всего, так же пахнут). Они привлекают ночных мошек, которые питаются настоящими слизевиками, и, как полагают ученые, переносят пыльцу, когда в надежде на угощение копаются среди отростков. (А может быть, этот вид начинал с обычной мимикрии под осу, а протоотростки возникли у него в результате мутации, после чего оказалось, что они привлекают опылителей гораздо лучше сходства с осой.)

Под этой экзотической маской все цветы орхидей устроены так, чтобы провоцировать подвижных насекомых на физический контакт, вынуждать их залезать в цветок, набирать пыльцу, а затем вылезать обратно, но так, чтобы пыльца не попала на женские рыльца того же цветка (перекрестное опыление обычно лучше для популяции, чем самоопыление). Это единственная группа растений, которая часто применяет не только нектар, но и сексуальные аттрактанты. Мексиканская орхидея кориантес применяет систему опыления, основанную на сексуальном удовольствии минус один этап. Она источает аромат, который непреодолимо влечет самцов орхидных пчел Euglossini, но не потому, что ведет их к нектару, а потому, что подражает феромонам, при помощи которых сами самцы пчел привлекают самок во время ухаживания. Самцы стремятся собрать ароматный воск, и при этом некоторые от возбуждения оступаются и падают в углубление лабеллума, похожее на ковшик, наполненный бесцветной жидкостью. Выход из положения у промокшей пчелы только один – через узкий проход, круто уходящий вверх. По пути ей приходится пробраться под двумя комочками пыльцы, свисающими с крыши туннеля, которые при прикосновении тут же отделяются от цветка и прилипают к пчеле. Незадачливое насекомое со своим вьюком выбирается наружу, после чего несколько часов или дней спустя попадается на приманку другого цветка орхидеи кориантес – и ему приходится пройти точно такое же испытание, пчелиный эквивалент приключений Тезея в лабиринте Минотавра. Только на этот раз рыльце, расположенное в спасительном туннеле перед пыльцевыми мешками, перехватывает вьюк из пыльцы, орхидея оплодотворяется, а самец пчелы, протрезвев и обсохнув, получает возможность щеголять соблазнительно надушенными лапками во время изящного брачного танца. Южноамериканская орхидея Catasetum denticulatum и вовсе не дает себе труда делать нектарные приманки. Если на ее губу садится пчела, цветок стреляет в нее сверху маленькой оперенной стрелой Амура – дротиком из пыльцы, которая быстросохнущим клеем прикрепляется к спинке пчелы и остается там, пока насекомое не навестит другой цветок.

Невероятные механические устройства, при помощи которых орхидеи обеспечивают себе перекрестное опыление – ракетные установки, ловушки, рычаги, клапаны, спусковые крючки – лишь придавали им привлекательности в глазах викторианцев с их индустриальным мышлением. Мадагаскарская орхидея Angraecum sesquipedale в результате эволюции заключила эксклюзивный договор добычи полезных ископаемых с одним-единственным видом ночной бабочки, хоботок у которой достигает в длину двенадцати дюймов, что позволяет ей добраться до нектара на самом дне туннелеподобных нектарников цветка. Во время сосания голова насекомого касается тычинок, и их пыльца будет перенесена на следующий цветок, на который оно сядет. Когда Чарльз Дарвин в 1862 году впервые увидел эту орхидею, никто не знал, какой у нее партнер-опылитель, и в письме своему другу Джозефу Хукеру Дарвин недоумевает: какое же существо способно пить из него? В том же году он опубликовал свою классическую работу «Приспособления британских и заграничных орхидей к оплодотворению посредством насекомых и благотворное влияние перекрестного опыления», где предсказал, что для опыления этой орхидеи на Мадагаскаре должно существовать какое-то насекомое, вероятно бабочка, с хоботком не менее фута длиной. Через несколько лет Альфред Рассел Уоллес открыл в Африке вид бражника Xanthopan morganii с восьмидюймовым хоботком и сделал вывод, что у этой бабочки вполне может быть родственница с еще более длинным хоботком. К 1903 году, когда насекомое наконец обнаружили, Дарвина уже не было в живых, однако группа, открывшая новый вид, в знак благодарности Дарвину назвала нового суперсосуна X. morganii praedicta – «предсказанная» бабочка.

Сколько же времени нужно, чтобы в результате совместной эволюции сложились такие поразительные отношения? Были ли промежуточные этапы – короткие хоботки и мелкие нектарники? Какую выгоду получает бабочка от подобной монополии на определенный источник питания, очевидно, к тому же ее телескопический хоботок наверняка может выдаивать и другие цветы. Но ради чего орхидее устраивать себе такой эксклюзивный механизм опыления? Почему не держать открытый дом и не приглашать насекомых разных видов? С точки зрения эволюции ответ, разумеется, – «так вышло». Бабочка с хоботком чуть длиннее обычного обнаружила орхидею с несколько более глубокими, чем обычно, нектарниками, у которой в противном случае не было бы наследников. За миллионы лет этот процесс многократно повторялся – и в конце концов бражник и орхидея были вознаграждены членством в закрытом клубе «Двенадцать дюймов».

Дарвину не давали покоя мысли о возможных опасностях самоопыления. Для этого были и сугубо личные причины – он был женат на двоюродной сестре и всю жизнь беспокоился, как это скажется на детях. Тем сильнее его удивляло, какие непреодолимые препоны ставят орхидеи своим перекрестным опылителям, и он признавал, что здесь, вероятно, таится какое-то обстоятельство, которого он не понимает. Когда Дарвин писал о насекомоносных орхидеях, то не скрывал, что пока может «лишь догадываться, что заставляет насекомых навещать эти цветы». Ответ с сексуальным оттенком он бы еще мог пережить – но не смирился бы с идеей подобного обмана у создания Божия. Хуже того, самые сложные полосы препятствий, похоже, приводят не к самым лучшим результатам, и тщательные эксперименты и наблюдения самого Дарвина показали, что успешно собрать пыльцу удается далеко не всегда. «В механизме его жизни что-то явно заедает», – заключил ученый, редко позволявший себе критиковать работу эволюции (трогательно, что столь великий человек делает такие признания, сохраняя при этом свою «дарвиновость», будто утка в зимнем оперении). Если же орхидеям удается опылиться, они дают огромное количество семян, – вероятно, в компенсацию, однако Дарвину этого оправдания было мало. Он считал, что это «признак недостатка организации… ущербности приспособления». К вящей досаде ученого, пчелоносная орхидея, похоже, гораздо успешнее играла в рискованные игры с самоопылением.

Книга Дарвина об орхидеях – не только полный уважения и остроумных наблюдений отчет о механизмах размножения у растений, но и откровенное признание, что его теории об эволюционной пользе перекрестного опыления не всегда сообразуются с фактами растительного мира. Пройдет более сорока лет, и Морис Метерлинк придаст тем же самым процессам блеск самоуверенного витализма. Метерлинк принимает теорию естественного отбора Дарвина, однако убежден, что эволюцией движет некая врожденная целеустремленная жизненная сила. А кроме того, вероятно, и сами растения, опирающиеся на бессознательный «растительный разум» (тем самым он предвосхитил открытия XXI века).

В «Разуме цветов» (1907) Метерлинк витиевато, однако с ботанической точки зрения точно описывает опыление звездного вида из моей долины – пальчатокоренника мясо-красного. Оно начинается как всегда – с того, что в цветок забирается в поисках нектара насекомое, обычно муха, и по пути невольно собирает пыльцевые мешки.

И вот насекомое летит, украшенное двумя прямыми рогами, похожими на бутылки от шампанского. Бессознательная исполнительница трудного дела, пчела вскоре посещает соседний цветок. Если бы его рожки оставались твердыми, их узелки с цветнем столкнулись бы с другими такими же узелками, стебельки которых купаются в чутком водоеме, а от смешения цветня с цветнем ничего бы не родилось. Тут-то и обнаруживается гениальность, опытность и мудрость орхидеи. Она точнейшим образом рассчитала время, необходимое насекомому для того, чтобы выпить нектар и перелететь на соседний цветок, и нашла, что это время в среднем должно равняться тридцати секундам. Мы видели, что пыльцевые комки поддерживаются двумя короткими стебельками, входящими в клейкие шарики. Так вот, в точках вхождения на каждом стебельке расположен маленький перепончатый диск, единственная функция которого заключается в том, чтобы по истечении тридцати секунд сжать и согнуть каждый из этих стебельков так, чтобы они наклонились, описывая дугу в девяносто градусов. Это является результатом нового расчета, на этот раз касающегося не времени, а пространства. Оба рожка с цветнем, украшающие брачного посредника, теперь находятся в горизонтальном положении и прямо торчат перед его головкой, так что, едва он проникнет в соседний цветок, они ударят как раз по обоим спаянным пестикам, над которыми возвышается полубассейн.

Когда я читаю об этом изысканном номере из ботанического бурлеска, на ум неизменно приходит Марсель Марсо. Очень интересно, какую роль в описании Метерлинка играют антропоцентрические образы и аналогии. Пчелу он открыто называет «бессознательной исполнительницей», зато сразу после этого утверждает, что орхидея «гениальна, опытна и мудра». Здесь автор прибегает к метафоре – предполагает, что рефлексы орхидеи, возникшие в результате эволюции, словно бы говорят о качествах, присущих сознанию человека. А вот слово «расчет» спорно – оно описывает длительный разумный процесс. Если промежуток между появлением насекомого и сжатием стебельков и в самом деле всегда составляет тридцать секунд, независимо от скорости, с которой насекомое исполняет свое «трудное дело», значит, сжатие – просто очередной рефлекс, выработанный эволюцией, и в итоге медлительные насекомые набирают меньше пыльцы, чем могли бы. А если орхидея способна менять этот промежуток, подстраиваясь под насекомых-копуш, значит, идет куда более интересный процесс, для толкования которых нужен современный Дарвин или Метерлинк.

* * *

Ореол соблазна и сексуальной сложности, окружающий орхидей, и в наши дни чарует их любителей. Сто лет спустя после Метерлинка Эрик Хансен, такой же одержимый поклонник орхидей, как и энтузиасты, которых он описывает, усматривает в одном гибриде венерина башмачка Paphiopedilum откровенно сексуальные образы. Блестящий, «глазурно-яблочный» стаминодий, прикрывающий органы размножения, напоминает Хансену высунутый язык – знаменитый логотип “Rolling Stones” (интересно, знал ли он о «воспаленном языке», о котором писал Гюисманс). «Этот ядовито-красный отросток, покоящийся в ложбинке между двумя зардевшимися лепестками, тянется вниз – лизнуть кончик перевернутого мешочка»… Казалось бы, какие-то тайные фантазии извращенного любителя порно с орхидеями, но тут читаешь, как Хансен описывает американские выставки орхидей и какие диалоги между судьями приводит:

– Красивые губы, – отваживается наконец испуганный начинающий судья.

– Видал я и побольше, – говорит один из аккредитованных судей.

– Большая, черная, прекрасная, но несколько подпорченная, – указывает третий.

– Блеск хороший, но многовато пороков, – подхватывает следующий.

– Пышновата, пышновата! – фыркает какая-то женщина[171]171
  Hansen, “Orchid Fever”, op. cit.


[Закрыть].

Неудивительно, что Джон Рескин, арбитр викторианских вкусов, недолюбливал орхидеи и называл их «непристойными видениями». Он тоже видел метафорические языки, только не воспаленные, а похотливые. Одной группе орхидей он дал прозвание «сатириумы» (это были или шлемоносные орхидеи, или ятрышники обезьяньи – и те, и другие при Тюдорах называли «сатирионами») и считал, что они всегда наряжаются «в мертвенные, неприятные цвета» и у них привычка вертеть стеблями и нижними лепестками, «будто злой шут высовывает язык»[172]172
  Ruskin, “Proserpina”, op. cit.


[Закрыть].

Страсть к орхидеям началась еще при жизни Рескина, когда появление подходящего для них места – оранжереи, растительного гарема аристократов, – совпало с расцветом пылких отношений любви-ненависти с чувственностью, столь характерных для XIX века. Орхидеи были идеальными dramatis personae для викторианских представлений о природе как о карнавале роскошных, необузданных и зачастую опасных диковин, которые можно взять в плен и выставлять как культурное и даже национальное достояние. Чем зрелищнее были растения, которые естествоиспытатели привозили из тропиков – каждое словно концентрированная сущность щедрых неизведанных земель – тем больше смысла приобретала имперская экспансия. Чувственность и загадочная тайная жизнь орхидей будоражили викторианцев, живших в эпоху подавленных желаний, и им можно было придать респектабельность, стоило лишь одомашнить их и выставить в замкнутом пространстве ящика Уорда или теплицы. Романистка Шарлотта Янг, полюбовавшись орхидеями в одной оранжерее, заметила: «Их очертания поразительны вне всякой меры… они словно парящие птицы, их форма совершенно чудесна, так что путешественники заявляют, что жизни одного художника не хватит, чтобы зарисовать все разновидности, обитающие в долинах одного лишь Перу»[173]173
  Charlotte Mary Yonge, “The Herb of the Field”, London, 1853.


[Закрыть]. Орхидеи напомнили ей «картины из снов. Можно представить себе волшебную страну, где нет места ни заботам, ни горю, ни усталости». Кому не захочется урвать себе кусочек такой благодати? Страсть к орхидеям викторианцы прозвали «орхиделириум».

Неудивительно, что редкие орхидеи, подобно «райской птице» и амазонской водяной лилии, нередко посвящались особам королевской крови. Джеймс Бейтман в 1837 году опроверг предположение Шарлотты Янг, что художникам не передать всей роскоши орхидей, и издал фундаментальный иллюстрированный труд “Orchidaceae of Mexico and Guatemala” («Орхидные Мексики и Гватемалы»). Не исключено, что Бейтман был самым одержимым из всех коллекционеров орхидей викторианской эпохи, и к сороковым годам XIX века в его доме в Биддалф-Грейндж росла самая обширная коллекция. Цветы орхидей Бейтман называл «отборными украшениями королей» и задумал запечатлеть их в фолианте выдающихся размеров и изысканности, которую посвятил королеве Аделаиде (вдове покойного Уильяма IV). Эта книга – великолепный, дорогостоящий курьез. Богатые изысканные иллюстрации нарисовали две лондонские художницы-самоучки (некая мисс Дрейк из Тернам-Грин и миссис Уизерс из Лиссом-Гроув), на что у них ушло около пяти лет. Вероятно, это лучшие ботанические этюды викторианской эпохи, передающие весь лоск и затейливую архитектуру живых цветов. Однако текст лукаво водит читателя вокруг да около, перемежает наукообразные рассуждения орхидейными шуточками, россказнями путешественников, подробностями национальных костюмов и рассказами, какую пищу предпочитают тепличные тараканы. Сопровождающие рассказ комические виньетки Дж. Ланделлса лишь усиливают впечатление, что Бейтман не только воспевает викторианский культ природы, но и посмеивается над ним. На одной карикатуре, нарисованной тушью и пером, изображен буйный карнавал зооморфных цветов: Cypripedium insigne улетает в ночь на метле, пара Masdevallia танцует менуэт на длинных лепестках-ножках, две Cycnoches плавают, будто лебеди. Бейтман в тексте подхватывает этот зрительный каламбур: «Пожалуй, Cycnoches loddigesii в целом больше похожа на свой оперенный прототип». Однако C. ventricosum ближе всего к «выкаченной груди» лебедя, и если бы удалось соединить эти виды, «у нас получилось бы растение-лебедь, столь же совершенное во всех мельчайших подробностях, что и мухи и пчелы, которые являют нам орхидеи английских лугов».

Общая интонация орхидейной лихорадки не всегда была такой забавной. Был там и снобизм, и алчность, и зачастую цинично-близорукое отношение к судьбе самих растений. Орхиделириум зачастую отражал общественные ценности людей, у которых хватало на него денег. Собиратель Фредерик Бойл самодовольно решил, что орхидеи, «очевидно, созданы в утешение избранным людям в наши дни», и именно стремление наполнить выстроенные по особым проектам оранжереи этих избранных людей и стало в XIX веке причиной разграбления целого ботанического семейства.

До тридцатых годов XIX века в Британии было сравнительно мало видов окультуренных орхидей, происходивших из тропиков. Первой удалось вырастить орхидею Bletia purpurea с Багамских островов, которую уговорили зацвести в 1731 году в оранжерее сэра Чарльза Уэйджера в Фулхэме. Вскоре после этого растение зачахло. К 1789 году в Кью Гарденс росло 15 видов. В их числе были огромные броские цветы рода Cattleya, названные так впоследствии в честь увлеченного собирателя экзотики сэра Уильяма Катли из Барнета. В тридцатые годы XIX века по его поручению в дебрях джунглей Коста-Рики было найдено растение, получившее вскоре название C. Skinneri, и обнаруживший его путешественник привез экземпляр семи футов в диаметре, шесть футов в высоту и более чем с полутора тысячами цветов; он приобрел его, преодолев существенные трудности, у местного племени, почитавшего куст как святыню. Орхидея пережила путешествие через Атлантику, и заворожила викторианских зрителей, когда ее выставили как самую большую орхидею в истории. Однако самая романтическая история у блестящей, нарядной, багрово-лиловой C. labiata vera, которая впервые зацвела в оранжерее Катли в 1818 году. Уильям Свенсон, один из агентов, собиравших орхидеи по поручению сэра Уильяма, послал ему груз растений из гор Орган в Бразилии. Из любопытства Катли высадил и упаковочный материал из этой партии (ботаники любят играть в эту игру – своего рода ярмарочную лотерею), и из него вырос изумительный цветок. Некоторое время он был жемчужиной экзотических коллекций, однако все экземпляры мало-помалу зачахли, и в конце концов остался только один – и он погиб при пожаре. К этому времени все забыли, откуда взялся оригинал. История повторного открытия этого растения, вероятно, апокрифична, однако не слишком противоречит вездесущим фантасмагориям мира орхидей[174]174
  О повторном открытии Cattleya labiata vera см. в кн. Tyler Whittle, “The Plant Hunters: 3450 Years of Searching for Green Treasure”, London: Heinemann, 1970.


[Закрыть]. Лет через семьдесят после исчезновения цветок снова появился в Париже – некая незнакомка приколола его к платью на балу в посольстве, чем вызвала всеобщее изумление (и, разумеется, привлекла всеобщее внимание). Среди гостей из британской дипломатической миссии был один страстный любитель орхидей, и он, разумеется, сразу узнал диковинку. Некий специалист подтвердил его догадку, и след привел к определенному месту в Бразилии, близ Пернамбуку, где и нашли орхидею.

К середине XIX века орхиделириум набрал полную силу. Владельцы оранжерей рассылали своих агентов и садовников по всем тропикам, в Гватемалу, Британскую Гвиану, Мексику, на Борнео и на Филиппины. За самые отборные экземпляры просили баснословную цену – до 1000 гиней за корень. Самый алчный собиратель – чех Бенедикт Рецль – пересылал орхидеи тоннами, партии его товара зачастую содержали по миллиону и больше растений. Местам природного обитания орхидей был нанесен сокрушительный ущерб. Леса оказались разграблены. Собиратели постоянно вырубали тысячи взрослых деревьев ради росших в их кронах орхидей-эпифитов и зачастую преднамеренно уничтожали всех представителей какого-то вида в том или ином районе, чтобы навредить другим собирателям и сделать из своей добычи редкость. Распространяли карты с ошибками, чтобы отправить соперников по ложному следу. На фотографии из книги Альберта Милликана «Путешествия и приключения охотника за орхидеями» (Albert Millican, “The Travels and Adventures of an Orchid Hunter”, 1891) мы видим экспедицию из десятка собирателей-туземцев, которые собрались у костра на вырубленном участке леса в окружении груд орхидей-эпифитов, доходящих им до пояса. Директор Цюрихского ботанического сада сказал: «Это уже не собирательство. Это беспардонный грабеж, и я не понимаю, почему общественное мнение не восстанет против него». Когда на лондонском аукционе выставили экземпляр редкостной Dendrobium schneideri, то, чтобы выполнить обещание, данное племени, которое им владело, орхидею пришлось продать в человеческом черепе, где она росла.

«Туземный обед». Снимок экспедиции собирателей орхидей в Колумбии из воспоминаний Альберта Милликана о его путешествиях по северу Анд

(Albert Millican, “Travels and adventures of an orchid hunter. An account of canoe and camp life in Colombia, while collecting orchids in the northern Andes”, 1891). Куча слева посередине – корневища орхидей. Фото: Библиотека Университета Брауна, Провиденс, Род-Айленд

Орхидеи, собранные так небрежно, зачастую гибли либо по пути домой, либо уже в оранжереях, где им было плохо. Западная вера в бесспорную пользу «плодородной» почвы и непонимание всех сложностей тропической среды приводили к тому, что орхидеям редко создавали подходящие условия для роста. В природе большинство тропических орхидей в результате эволюции обходятся практически без почвы в нашем понимании и либо живут на деревьях, питаясь соком коры, либо коренятся в дюйме-другом песка, составляющем почву джунглей. Вся мертвая органика мгновенно перерабатывается в бурлящую массу животной и растительной жизни над землей. В первые годы коллекционеры орхидей обычно сажали их без разбора в жирный компост – представление европейского садовника о лесной почве. Неважно, росла орхидея на земле или была эпифитом, крепившимся к деревьям и скалам, – и лишь в двадцатые годы XIX века орхидеи начали покупать вместе с ветками деревьев, на которых они росли. Конрад Лоддиджес, брат Джорджа, еще до того, как они занялись миниатюрными оранжереями Натаниэля Уорда, несколько раз пытался переправить орхидеи из-за моря и терпел неудачу. Вероятно, он разгадал бы секрет успеха, если бы внимательнее отнесся к истории успеха одной уругвайской орхидеи Oncidium, которая несколько раз расцветала в его каюте безо всякой земли, питаясь воздухом и конденсированной влагой. Даже сегодня у некоторых видов при транспортировке отщипывают отрастающие усики, поскольку не все понимают, что орхидеи иногда отращивают цветоносные побеги под корнями.

Джозеф Далтон Хукер, сын сэра Уильяма Джексона Хукера, директор Кью Гарденс с 1841 года и профессор королевской кафедры ботаники в Университете Глазго, в 1850 году собирал орхидеи в Гималаях. Он оставил дневник, из которого видно, в какой степени подчас забывались – и забывали о собственных принципах – даже образованные ботаники из хороших семей, столкнувшись с этими колдовскими растениями. Едва ли Хукер был человеком алчным или злонамеренным, просто викторианского воображения не хватало, чтобы представить себе, что природные ресурсы могут быть ограниченными и что они не обязательно переходят в вечную собственность при колониальном захвате. В горах Кази Хукер обнаружил Vanda coerulea – редчайшую драгоценность, голубую орхидею. Она обильно цвела в зарослях карликовых дубов. Это был необычный эпифит – она росла открытой «свежему воздуху и всем ветрам небесным… зимнему холоду, летнему зною, осенним ливням и лишь качала султанами лазурных цветов на ветру»[175]175
  Joseph Dalton Hooker, “Himalayan Journals”, 2 vols., London: John Murray, 1854.


[Закрыть] – такие условия были полным противоречием стандартным методам культивации в Британии, которые приговаривали все виды орхидей к заключению в жарких душных замкнутых пространствах. Тем не менее Хукер собрал «360 султанов, в каждом из которых было от шести до двадцати одного больших голубых кистевидных цветов от трех с половиной до четырех дюймов в поперечнике». Цветам предстояло «для ботанических целей» отправиться в негостеприимную Британию, и они составили «три груды на полу террасы, каждая в ярд высотой; чего бы мы ни отдали, лишь бы доставить хотя бы один султан на Чизикский фестиваль!» Хукер добавляет сноску, из которой ясно, что дело не только в «ботанических целях»: «Мы собрали столько этих великолепных растений для Королевского ботанического сада Кью Гарденс, что ими можно нагрузить семь человек, однако из-за неизбежных случайностей и трудностей до Англии добралось лишь несколько экземпляров. Одному джентльмену, отрядившему с нами своего садовника, чтобы показать места произрастания орхидей, повезло больше: он отправил в Лондон на продажу груз на одного человека, и хотя растения прибыли в весьма скверном состоянии, их удалось продать за 300 фунтов… если бы все орхидеи удалось довезти живыми, они стоили бы 1000 фунтов. Энергичный коллекционер, располагая моими средствами, мог бы за сезон заработать на продаже орхидей с гор Кази от 2000 до 3000 фунтов».

* * *

Летом 2013 года я поддался на соблазн непривычно солнечной погоды и провел выставку орхидей лично для себя. Мне было любопытно, какие внешние черты считаются самыми привлекательными среди тех, кто разводит орхидеи на продажу, за какие именно качества их отбирают и есть ли в этом система. Поэтому я купил на местном садоводческом рынке несколько горшков по 15 фунтов за растение – несколько гибридов Phalaenopsis, австралийского рода, который еще называют «орхидеи-бабочки», и «паукообразную орхидею», она же «камбрия» – расследование показало, что она принадлежит к рукотворной группе межродовых гибридов, в начале ХХ века созданной при скрещивании двух неродственных южноамериканских семейств. Я поставил цветы на свой стол и в течение месяца-двух время от времени на них посматривал.

В целом вид у них был неуклюжий – за неимением дерева из джунглей их подпирали бамбуковыми палочками. Аромата у них не было ни на йоту (по крайней мере, мой нос его не улавливал). Цветы камбрии были, бесспорно, красочны: пятнистые красно-оранжевые лепестки, крапчатые персиковые лабеллумы с золотым пятнышком сверху. Но было в них что-то оцепенелое – слишком совершенная симметрия, как будто цветы не выросли на живом стебле, а были вырезаны на станке из крашеной ткани. Посадите в цветочный горшок те же колокольчики, хризантемы или даже растения, скульптура цветков которых напоминает орхидею, скажем, душистый горошек, и вид у них будет оживленный, даже если они не двигаются. Взгляд отслеживает легкий перекос лепестков, видит нюансы и неуверенные колебания окраски, приливы и отливы тонуса ткани при изменении температуры или влажности. А у орхидей, выращенных на фабрике, все иначе. Они тупо глядели на меня, застывшие, словно фото на паспорт. Я попробовал на неделю выставить горшки на улицу, к кустам майорана и лаванды, сгибавшимся под бременем пчел. Большинство насекомых не обратило на орхидеи никакого внимания. Несколько мелких мушек сели было на лепестки одной камбрии, но, по-моему, просто решили позагорать на теплых бордовых шезлонгах. Насекомые-опылители – осы, шмели, бабочки – пролетали мимо, но стоило им приблизиться к цветкам, как их словно бы что-то отталкивало – будто магниты с одинаковой полярностью. Кажется, насекомые вообще не опознавали в них цветы. А может быть, цветы испускали какой-то неуловимый аромат, отталкивающий насекомых, которые орхидеям не нужны. На основании этого крошечного, однако, думается мне, отнюдь не непоказательного примера волей-неволей заподозришь, что святой Грааль торговцев орхидеями – цветок, поправший все проказы и капризы живого растения и достигший ослепительного rigor mortis цветной пластмассы.