Текст книги "Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений"

Наши местные дикие орхидные, напротив, – яркий пример интереса к жизни и веселого нрава. Они страстные патриоты своей родины и времени года, но лишь тогда, когда это выгодно им самим и созданиям, с которыми они делят дом. В иные годы они и не показываются. Бывает, что их съедают пони или глушит рано отросшая трава. В ту весну 2013 года они решили явиться во всей красе – вероятно, дело в потрясениях из-за небывалых перемен погоды. Реки переливчато-лиловых пальчатокоренников незамеченных текли вдоль пересохших канав на общественных пастбищах. Офрис пчелоносные заполонили развязку на шоссе A11. Дремлики болотные – самые обаятельные среди британских орхидных, с цветами, нарядными, словно платьица для сельских танцев, – устраивали веселые вечеринки на осоковых болотах.

Как-то в конце июня я отправился в свое любимое местечко, где всегда было полно орхидей, на заливных лугах возле речки Малый Аус. Болото Маркет-Уэстон красуется, словно самозародившаяся дикая версия образцового «зимнего сада». Идешь через пастбище к узкому проходу в череде ив – и постепенно, приближаясь к мосту, по обе стороны окаймленному тростником, видишь, как открывается перед тобой просторное болото. Особенно богата орхидеями обычно правая сторона, где с полдюжины видов этих цветов разбросано среди мозаики лужиц, окаймленных сфагнумом, мытником болотным и жирянкой – не очень агрессивным насекомоядным растением. Но на сей раз мне бросились в глаза какие-то загадочные кочки среди осоки слева. Точь-в-точь шарики мороженого, раскиданные по болоту, и не какого-нибудь, а ванильного. При ближайшем рассмотрении это оказались какие-то пальчатокоренники, около двадцати пяти экземпляров, великолепные, пышные и высокие, с цветками, переливчатым оттенкам которых трудно было подобрать название – кремовые с цитрусовой ноткой, лимонное безе, а может, цветная капуста… Не знаю, почему на меня нахлынул такой поток кулинарных сравнений. Дело не в синестезии. Не в том, что я смотрел на цветы и видел вкус. Наверное, они просто пробудили давно замаринованный голод. Мне никогда не доводилось видеть ничего подобного, однако они всколыхнули во мне воспоминания, от которых мурашки побежали по коже, а в голове пронеслись картины десятилетней давности, когда я в первый раз наткнулся в книгах на упоминание об этой местной орхидее, которую считали «исчезнувшей» – о подвиде пальчатокоренника мясо-красного под названием ochroleuca. Учитывая все, что я знаю теперь о нравах алчных викторианских охотников за орхидеями, я повел себя, мягко говоря, странно. Я расхаживал туда-сюда, поглядывая на растения сверху вниз, но не приближаясь к ним – примерно как прохожий, увидевший на мостовой десятифунтовую банкноту и не знающий, прилично ли нагнуться за ней. Отчасти это было вызвано потаенной (и ничем не подкрепленной) мыслью, что если подобраться слишком близко к определенной анатомической части организма, рискуешь подорвать его силы, изничтожить его как живое существо в целом. Но в глубине души я ликовал – ведь мне, похоже, удалось заново открыть вернувшегося блудного сына, – и радость знакомства с цветком была вытеснена азартом охотника, достойным самого Хукера. Я уже думал об орхидее как о товаре – и понимал это. Тогда я опустился на колени и выказал цветку подобающее уважение. Я отметил все характерные черточки, какие только могли иметь значение, – и ощутил любовь к этому цветку. Вблизи отдельные цветы в початке были похожи на ботанический кубик Рубика. Особенно мне бросилась в глаза очаровательно-подробная выделка нижней губы орхидеи, ее юбочки, с отчетливым гребнем посередине и резными выемками на внешних дольках. Наверное, это что-то вроде дорожных знаков для опылителей, указывающих на внутренние полости орхидеи, которые были видны через канал у основания цветков. Потом я бросился домой и закопался в определители. Несомненно, это были ochroleuca. В понятном волнении я связался с Мартином Сэнфордом, автором авторитетного труда “A Flora of Suffolk” («Флора Саффолка»), опубликованного в 2010 году[176]176
  Martin Sanford, “A Flora of Suffolk”, Ipswich: D. K. & M. N. Sandford, 2010.


[Закрыть]. Он подтвердил, что я верно определил растение, однако деликатно развенчал мои фантазии – нет, я не открыл заново беглый подвид, исчезнувший из Британии. Это растение уже много лет то появлялось, то скрывалось от посторонних глаз, что отражало резкие перепады уровня грунтовых вод, которые произошли во влажных низинах Восточной Англии в результате интенсивного пахотного земледелия. Подобные перемены в среде обитания – главная угроза миру орхидей в наши дни, далеко превосходящая относительно слабое влияние современных коллекционеров. На самом деле ochroleuca снова появились в Уэйвени-Вэлли еще в 1980 году на болоте Редгрейв. А в середине июня 1995 года одинокий цветок был замечен и в Маркет-Уэстоне – в том же месте и в то же время года, что и мое «открытие». Сегодня, когда уровень вод в подобных укромных местах произрастания орхидей контролируется природоохранными организациями, ochroleuca появляется снова, прорастает из спящих семян, десятилетиями дремавших под слоем сухого торфа. В 2012 году там расцвело шестьдесят растений, просто это произошло не тогда, когда я навещал болото.

Я сразу перестал гордиться своей мнимой расторопностью – теперь я гордился за орхидею. По счастливому стечению обстоятельств я увидел, наверное, 95 процентов всей британской популяции растения, попавшего в официальный перечень видов на грани исчезновения. Оно так сильно отличается от тех видов, от которых произошло, и настолько очевидно отказывается скрещиваться с ними, что, пожалуй, вскоре добьется статуса полноправного вида, если кого-то еще интересуют подобные тонкости. Оно не так красиво в общепринятом смысле, как его красочные соседи, однако оставляет впечатление красивого благодаря совокупности свойств, широко распространенных в мире орхидных: редкости, экзотической истории, роскошному виду, нежным ассоциациям. Мне же моя орхидея из ванильного мороженого показалась прелестной по другой причине – по тому же, что и моя картина с венериным башмачком Сандера. У нее есть характер. Она – победитель, живой организм, соединяющий точки не только на хронологической оси болот Восточной Англии, которые так зависят от прихотей грунтовых вод, но на оси моей собственной жизни – с той поры, когда я впервые появился в вотчине этой орхидеи, тоже чувствуя себя видом на грани исчезновения.

Подлинный язык цветов

В 2014 году в журнале “Current Biology” напечатали статью о некоторых недавно открытых свойствах патагонской лианы Boquila trifoliolata[177]177
  E. Gianoli and F. Carrusco-Urra, “Leaf Mimicry in a Climbing Plant Protects against Herbivory”, Current Biology, Vol. 24, no. 9, 5 May, 2014, p. 984–7.


[Закрыть]. Свойства эти, мягко говоря, необычны и на первый взгляд противоречат всем устоявшимся идеям об адаптации и коммуникации растений. Boquila – вьющееся растение с тонким деревянистым стеблем, способное взбираться по спирали от земли до самых вершин деревьев, эндемик из южноамериканских лесов с умеренным климатом. Его листья имеют более или менее ланцетовидную форму и в основном сгруппированы по три. А вот чего никто не ожидал – так это того, что они способны подражать цвету, форме, размеру и ориентации листьев дерева, на котором обитают.

Мимикрия к окружающей среде в растительном мире не редкость. Вид Lithops прекрасно притворяется камнями в пустыне, где любая пища с содержанием влаги становится желанной добычей. Мимикрия Boquila trifoliolata уникальна тем, что растение не ограничивается копированием непосредственного окружения и листьев какого-то одного вида-хозяина. Его листья остаются в пределах сине-зеленой цветовой гаммы и в общих чертах сохраняют форму, но за те недели и месяцы, которые лиана вьется, прокладывая себе путь сквозь лесное сообщество, листья меняют контуры, подражая каждому очередному виду, который лиана встречает на своем пути, даже если раньше она с ним не сталкивалась. На промежутке в несколько ярдов листья одной-единственной лианы могут быть гладкими, как у плюща, округлыми, как у самшита, потом синеватыми, с глубокими прожилками, затем желто-зелеными, зазубренными, овальными… Обнаружившие эти поразительные фокусы чилийские ученые Эрнесто Джаноли и Фернандо Карраско-Урра сделали серию фотографий переплетенных деревьев и вынуждены были стрелочками помечать, какие листья принадлежат лиане, а какие – дереву-хозяину, до того трудно их различить. Исследователи предположили, что цель этого бесконечно разнообразного и сугубо индивидуального камуфляжа – уберечься от насекомых-вредителей: листья лианы невидимы в листве хозяина. Однако как именно лиана проделывает этот трюк, ученые не понимают – разве что могут предположить, что растение, приспосабливаясь к незнакомым обстоятельствам, проявляет первые признаки разумности.

Исследователи выдвинули несколько теорий – то ли листья лианы воспринимают летучие химические вещества, испускаемые хозяином, то ли что-то заставляет их стремительно мутировать – какой-то «прыгающий ген», – но ни одна из них не представляется правдоподобной. Вероятно, на нижней стороне листьев есть какие-то фоторецепторы, которые запускают изменения. У растений много клеток, чувствительных к свету, и не исключено, что у этого вида они модифицированы и способны реагировать на цвета и формы в ближайшем окружении. У гусениц некоторых видов бабочек на брюшке есть фоточувствительные клетки, которые меняют окраску гусеницы в соответствии с цветом поверхности, по которой она ползет. Чтобы хоть как-то понять, что происходит, нужно искать аналогии в мире животных. Например, гигантский кальмар, похоже, может менять окраску по желанию. Однако аналогии опасны, и это очевидно хотя бы по народному названию Boquila – «лиана-хамелеон». Остроумная, но ошибочная кличка. Настоящие хамелеоны, вопреки распространенному мнению, не меняют цвет, чтобы подделаться под окружение. Различные слои их кожи чувствительны к температуре и настроению во время ухаживания и при агрессии и подвержены влиянию гормоноподобных химических веществ. Если окраска хамелеона соответствует окружению, это чистая случайность. (Еще лиану прозвали «лиана-стелс» – в честь американского самолета-разведчика, – и здесь таится намек на то, какого рода организации сильнее всех заинтересуются механизмом преображения лианы, если его удастся выявить.)

Между тем это не единственная биологическая тайна и не единственное возможное открытие, связанное с этой лианой. Промежуток между листьями Boquila и ее хозяина – настоящий космос, где происходят, вероятно, неведомые взаимодействия света, летучих химикатов и испаренных генов. А еще это космос метафорический – он символизирует экзистенциальное расстояние между нами и миром растений с его системами коммуникации. Нам трудно понять, что существуют, скажем, «запахи», которые мы не можем уловить, а растения, у которых нет ни носа, ни мозга, могут. В этом разделе мы и поговорим о том, что нам сегодня известно о чувствах растений и как это свидетельствует об их возможном статусе разумных организмов.

27. Эффект бабочки. Selenicereus wittii

К 1972 году английская художница Маргарет Ми прожила в Бразилии уже почти пятнадцать лет[178]178
  О биографии и дневниках Маргарет Ми см. Margaret Mee, “In Search of Flowers of the Amazon Forests”, ed. Tony Morrison, Nonesuch Expeditions, 1988, and Mee, “Flowers of the Brazilian Forest”, London: Tryon Gallery in association with George Rainbird, 1968.


[Закрыть]. Она оказала мощное влияние на бразильскую культуру, что необычно для женщины с другого континента, не получившей никакого научного образования. Выставки ее картин с изображением растений из глубины амазонских джунглей стали настоящей сенсацией. Она получила стипендию Гуггенхайма, в ее честь назвали два вида из числа тех, которые она сама открыла. К концу шестидесятых она входила в небольшую группу ученых и радикалов, протестовавших против вырубки лесов горнорудными и лесодобывающими компаниями, а также под правительственные программы прокладки дорог. В 1968 году Маргарет Ми после продолжительной болезни – инфекционного гепатита, из-за которого она не могла работать, – приняла важное для себя решение. В молодости она была гражданской активисткой и решила, что в будущем ее исследования и картины послужат не только ботанике, но и политике: с их помощью она расскажет о невосполнимой растительной энергии Амазонии.

В начале 1972 года художница путешествовала по реке Негро и впервые нарисовала растение, которому предстояло стать для нее священным Граалем и символом происходящего с лесами. Пятью годами раньше Маргарет заметила редкий, на грани исчезновения, овеянный легендами кактус Selenicereus wittii, но тогда это был чахлый экземпляр без цветов и бутонов. У растения, которое она нашла в 1972 году, тоже не было цветов, но рос он на так называемом «айгапи» – участке затопленного леса, испещренном голубыми орхидеями, – и это позволило художнице по-новому взглянуть на закономерности роста тропических растений. Растение, которое она увидела и затем зарисовала, было фантасмагорическим даже по меркам Амазонии: россыпь листьев (на самом деле уплощенных стеблей) цвета морской волны и кошенили, окаймленных шипами и «вдавленных в ствол [дерева], будто алая переводная картинка». Selenicereus wittii – кактус, который забирается на деревья, и Ми увидела в нем средневековые доспехи – лист, торчащий в сторону, был словно забрало у шлема, еще два словно бы оплели дерево, сцепившись шипами. Растение предвидело трудные времена и ждало их во всеоружии.

Художницу огорчило, что на кактусе не было цветов, однако ей было известно почти все, что удалось к тому времени выяснить об этом растении – что цветы его распускаются лишь в одну ночь в году, благоухают, словно амброзия, и отличаются от частокола шипастых листьев примерно как изящная калитка от крепостной стены. И Маргарет Ми пустилась на поиски, которые не прекращались до конца ее дней.

В следующий раз Маргарет увидела Selenicereus в сентябре 1977 года, опять же на реке Негро. В то время года айгапи пересохло, и «после трудного перехода через густую сухую чащу я нашла одно растение». На самом деле Маргарет и ее спутники обнаружили еще несколько экземпляров, но большинство из них уже умирали. Окружающий пейзаж, который Маргарет знала и изучала более двадцати лет, был неузнаваем. Лес на обоих берегах выжгли до самого горизонта, а все упорные остатки и молодую поросль опрыскали химическими дефолиантами. «Нигде ни пятнышка зелени, – писала художница в дневнике. – Деревья больны, кора со стволов облезает и отваливается» – зримая метафора распада, которая затем появилась на нескольких ее картинах. Все, что осталось, было в глубоких ямах из-за открытой добычи боксита и в бороздах новых дорог, обслуживавших золотоискателей и фермеров-производителей пальмового масла. Но в конце концов она нашла один-единственный плодоносящий Selenicereus – он был весь в коричневых шарах, тесно облепивших стебли, и его облик был достаточно характерен, чтобы удостоиться полномасштабного портрета. Законченная картина датирована февралем 1978 года и разительно отличается от зарисовки пятилетней давности. От нее веет предчувствием недоброго, тошнотворно-багровый кактус вздымается на переднем плане, словно раскладывающийся перископ. А за ним раскинулось кладбище деревьев-призраков, почти голых, и выбеленные мертвые стволы освещены лишь жутковатыми «переводными картинками» кактусовых «листьев».

Теперь художница кое-что знала о жизненном цикле Selenicereus, однако обрывочные сведения были не лучше мучительно-дразнящих слухов. Плоды формируются, когда разливающиеся по зиме реки поднимаются до самых цветов: тогда плоды могут быть съедены рыбами, а содержащиеся внутри семена – рассеяны. Какой окраски его цветы, Маргарет еще не знала, предполагала, что красные, как и доминирующий оттенок листьев. Кто его опылители, никто не знал, однако вероятными кандидатами, похоже, были летучие мыши или бражники. Маргарет надеялась, что станет первым человеком, которому удастся зарисовать блудного сына с натуры, но теперь ей двигал не только азарт охотника за редкостями. Кактус Selenicereus с его неуловимостью и загадочными взаимосвязями стал для нее символом всей сложности и хрупкости амазонской экосистемы, свидетельницей насильственной гибели которой она стала.

* * *

Маргарет Ми родилась в Чилтернских холмах на юге Англии в 1909 году, а в 1952 году навсегда перебралась в Бразилию. Ее путешествие из мирных европейских холмов на знойные болота – полная перемена пейзажа – в некоторой степени объясняет пронзительную, чуть ли не внеземную оригинальность ее амазонских картин. Однако художница взяла с собой в Сан-Паулу многое из прежней жизни, и это добавило ее полотнам стальные грани и экологическую остроту. В тридцатые годы, когда Маргарет отчислили из Уотфордской школы искусств и она была вынуждена рисовать на улицах, она стала политической активисткой и примкнула к антифашистским протестам (не только в Англии, но и в Германии, а в 1937 году выступила перед Конгрессом британских тред-юнионов с докладом о повышении возраста окончания школы. Во время войны она работала чертежницей на заводе авиакомпании «Де Хэвилленд» и научилась жить под постоянной угрозой бомбежек – прививка несгибаемости, которая очень помогла ей в трудных условиях современной Амазонии. Однако определило ее живописный стиль поступление на дневное отделение в Камберуэльскую школу искусств уже после войны, когда художнице было тридцать семь; училась она у Виктора Пасмора, одного из основателей объединения художников-реалистов «Юстон-роуд Груп». Маргарет вспоминала, как он твердил: «Смотрите на формы, вписывайте формы между пространствами»… Возможно, в те дни ни учитель, ни ученица не понимали, что это фундаментальный закон не только композиции, но и экологии: «формы» (и организмы) должны «вписываться», приспосабливаться к «пространствам», то есть нишам, где они обитают. Огромный живописный мир Амазонии в работах Маргарет полон зияющих пространств, напоен простором для жизни.

Переезд в Бразилию был, можно сказать, случайностью: в 1952 году художница навестила свою сестру Кэтрин, жившую в Сан-Паулу. Она влюбилась в эту страну, а вскоре после этого ее муж Гревилл продал их дом в Блэкхите и приехал к ней. Маргарет стала преподавать рисование в Британской школе в Сан-Паулу, а Гревилл, художник по рекламе, хорошо владевший ретушью, нашел множество клиентов в стремительно развивавшейся городской деловой среде. Спасаясь от зноя и толпы, супруги часто устраивали походы по ближайшим лесам и полям на окраинах города. Именно во время вылазки за город Маргарет заметила у старых трамвайных рельсов клещевину с весьма диковинными, на взгляд художницы, листьями и плодами: «Они были такой чудесной формы, – писала она в дневнике, – что я тут же ее зарисовала». С тех самых пор, по словам Гревилла, «Маргарет отбросила все прочие замыслы и начала рисовать и писать цветы».

Не исключено, что в годы обучения Маргарет видела изображение Selenicereus в роскошной книге «Храм Флоры» Роберта Торнтона (Robert Thornton, “Temple of Flora”, 1804–1811). Торнтон стал жертвой своей грандиозной экстравагантной глупости – издание его разорило, – но речь о другом: в книге был рисунок родственного вида Selenicereus grandiflorus, который привезли в Британию с Ямайки около 1700 года. Портрет – смесь готики, романтики и восточной пышности – передает лихорадочную атмосферу культа растений в начале XIX века и прекрасно показывает, какой огромный путь прошла ботаническая графика за следующие два столетия. Это работа двух художников. Сам цветок кактуса, словно бы облитый медом, – доминанту переднего плана – нарисовал пейзажист Филипп Рейнагл. Фон Торнтон получил другому второразрядному художнику – Эйбрахаму Петеру, – и там совершенно некстати виднеется английский лес, увитая плющом башня с циферблатом, обращенным на полночь («тот ночной час, когда цветок раскрывается полностью», как писал Торнтон в руководстве для художников), вверху справа в углу за деревьями восходит полная луна. Второй раз на картину с изображением Selenicereus из всего этого попала только луна.

* * *

В мае 1988 года Маргарет вернулась в Амазонию, проведя некоторое время в Англии – она восстанавливалась после операции по протезированию тазобедренного сустава. Вскоре ей должно было исполниться семьдесят девять, однако она бесстрашно отправилась на лодке из Манауса (см. рис. 38 на цветной вклейке). За городом лес по берегам реки Негро практически исчез, его уничтожили углежоги, чьи хижины под пластмассовыми крышами расползлись по земле, где когда-то росли деревья. Прошло шесть часов пути, прежде чем по берегам снова показался взрослый лес. Маргарет сопровождали две помощницы – Сью Лорам и Салли Вестминстер – а также оператор Тони Моррисон с ассистентом. Они направлялись к тому самому «айгапи», где Маргарет в прошлый раз – шесть лет назад – видела отцветший Selenicereus. На этот раз у экспедиции была определенная цель: запечатлеть его цветение.

Фотоальбом Маргарет дает представление о том, какое волнение ее охватило, когда она углубилась в знакомые земли во время своей последней, как выяснилось, поездки по Амазонии. Она исхудала, но полна огня, и одета в практичную полувоенную рубашку, а волосы, доходившие до пояса, убрала в узел. На фотографиях, где она плывет в лодке, виден необычный характерный жест. Когда художница показывает на какое-то растение или прикасается к нему, то другой рукой всегда придерживает любимую соломенную шляпу – будто для нее это якорь или оберег. Проведя тридцать лет в Амазонии, художница осталась англичанкой, пусть иногда и старомодной. Ее дневники и фотографии свидетельствуют, что она легко и естественно находила общий язык с местными индейцами, особенно с детьми (своих у нее не было). Они приносят ей растения, позируют для картин, норовят отрезать на память прядки ее густой каштановой шевелюры. А Маргарет помогает им по хозяйству и передает свои, европейские, представления о растениях. Однако в отличие от многих других современных европейских исследователей она не пытается ни внедриться в сложную космологию своих гостеприимцев и в их представления о лесе как о духовном царстве, ни перевести это на понятный для себя язык. Ее общение с местными жителями начисто лишено отрыжки имперского высокомерия и узколобости – скорее это честная попытка сохранить ясность представлений в пределах доступного Маргарет культурного языка.

О физических мучениях, которые выпали на долю Маргарет Ми в джунглях, читать тяжело. Она болеет гепатитом и малярией, ее раз за разом выводят из строя укусы насекомых (как обнаружили многие художники, работавшие в тропиках, насекомые обожают поедать свежую краску прямо с холста). Ее грабят, обманывают, запугивают пьяные рабочие-мигранты. Перед лицом всего этого она сохраняет невозмутимость и стойкость англичанки, пережившей войну. Хищников-мужчин она разгоняет насмешками, подкрепляя свои слова дамским револьвером. А компании горожан, приехавших пострелять дичь, она распугивает, буквально раскачивая их лодки. Она отдыхает в гамаке в пижаме. Мне кажется, что прикосновение к английской шляпе помогало ей лучше чувствовать свои картины. При всем необычайно чутком и сознательном отношении к сложности жизни леса Маргарет передает ее отнюдь не мистической образностью, а игрой света и пространства – универсалиями визуального языка, понятными представителю любого вида.

Еще дня два Маргарет со спутниками исследуют речки вокруг лагеря. Они обнаруживают несколько экземпляров Selenicereus, но те, как обычно, уже отцвели либо бутоны обломало ветром. Наконец они находят побег с двумя набухшими бутонами. «Да, сегодня та самая ночь!» – пишет Маргарет. Вечернее небо затянуто тонкой пеленой облаков, закатное солнце мерцает на реке, окрашивая лес водянистым желто-зеленым. Не проходит и часа, как небо чернеет, видны лишь самые яркие звезды. Маргарет и ее спутники по очереди несут вахту возле растения, иногда на несколько секунд включая фонарик, чтобы «не мешать распускаться». Один раз кто-то в темноте случайно выпускает фонарик из рук, тот падает за борт, и все смотрят, как его луч, постепенно тускнея, уходит в «глубокие воды чайного цвета». В первые два часа бутон не меняется – исследователи отмечают только время. Затем – очень быстро – начинает раскрываться первый лепесток, а за ним и остальные, и вот уже оживился весь цветок. Маргарет складывает свои рисовальные принадлежности на крышу каюты, Сью стоит рядом с ней с двумя лампами на батарейках. Прожекторы камеры Тони гораздо ярче, и Маргарет, не представляя себе, как все должно идти, беспокоится, не мешает ли их свет цветку распускаться. Она просит, чтобы Тони притушил прожекторы – так, чтобы при их свете только-только можно было снимать, – и продолжает рисовать при свете полной луны, которая – на удивление удачно – поднимается над темной опушкой леса. Не проходит и часа, как чисто-белый цветок, нарядный, звездообразный, почти в двенадцать дюймов от стебля до кончиков лепестков полностью открыт. Лепестки точь-в-точь как узкие лебединые перья. Все заворожены его призрачной красотой и «необычайным сладким ароматом». Однако Маргарет все тревожится – на сей раз из-за отсутствия опылителей. Поначалу она боялась, что свет помешает цветку, а теперь опасается, что присутствие нескольких суетливых людей точно так же мешает насекомым и что они «нарушили тонкое равновесие между растением и животным, на установление которого ушли миллионы лет эволюции». Перед глазами у нее образ – а может быть, и откровение: подобные препятствия «во множестве вставали перед всеми видами по всей длине и ширине Амазонии». Смотреть на это безучастно она не в силах. По ее мнению, это воплощение в реальном мире известной метафоры экологической взаимосвязи – взмах крыльев бабочки в Бразилии вызывает бурю в Европе. А теперь вторжение европейцев, вероятно, не дает насекомым летать – и опылять цветок. Маргарет дорисовывает наброски, и отсутствие опылителей на них – зияющее пространство. Затем, уже в Рио-де-Жанейро, художница создаст на их основе один из величайших шедевров ботанической графики и живописи, незабываемый портрет сумрачных хитросплетений жизни в джунглях, интерьер, сплетенный из темных пространств и лабиринта вертикалей и освещенный не столько четырьмя яркими цветками на переднем плане, сколько лунной дымкой за деревьями. Два стебля, похожих на руки, тянутся из верхушки кактуса, словно поддерживая луну, огромный сияющий диск в правом верхнем углу картины, в точности как и на готической иллюстрации к «Храму Флоры» (см. рис. 39 на цветной вклейке).

Здесь нужен постскриптум. Дня через два после того как были сделаны эти наброски, Маргарет исполнилось семьдесят девять, и она отпраздновала свое двойное достижение скромной вечеринкой на берегу Рио-Негро. На снимке она уже не в полувоенной рубашке, а в шикарном вечернем платье с рукавами-фонариками, и они со Сью сидят и улыбаются на фоне заката с бутылкой шампанского и тортом из амазонского фрукта купуасу. Спустя полгода эта женщина, пережившая пятнадцать путешествий в глубины одного из самых опасных краев на Земле, погибла в автокатастрофе в тихом пасторальном Лестершире.

* * *

Через четыре года после ночной вахты Маргарет Ми на реке Негро я сам наблюдал, как распускается волшебный цветок, только это был другой вид, более распространенный, а я был на скромной вечеринке в Бате, а не в амазонском айгапи, не в лодке, тихо плывущей среди призрачных деревьев. Устроила вечеринку одна предприимчивая садовница, которой посчастливилось купить «ночной цереус» в центре товаров для садоводства. Этикетка пространно расхваливала его аромат и намекала, что ночь цветения можно предугадать по набухшим бутонам. Поэтому моя знакомая решила, что стоит устроить праздник в честь «ботанической премьеры». Потенциальных гуляк предупредили, что их обзвонят за двенадцать часов.

И вот как-то вечером нас созвали примерно к тому времени, когда подают коктейли, и не успели мы выпить по нескольку бокалов, как бутоны начали раскрываться – это было будто невыразимо медленный выдох. Пахли они просто невероятно, однако их аромат оказался для нас неожиданным. Он ничем не напоминал цветочный, был скорее фруктовый – зрелый, сладкий, растекающийся – и в конце концов мне показалось, что это нечто среднее между запахом ананаса и очень насыщенным ароматом дыни. В честь цветов мы подняли бокалы изысканного, благоуханного шампанского – непреднамеренный отзвук последнего вечера Маргарет Ми на Рио-Негро.

Я до сих пор храню фотографию этого кактуса, сделанную уже поздно вечером, когда бутоны полностью раскрылись. Их шесть – белых, многолепестковых цветов на ниспадающей широколистной лиане в терракотовом горшке, на плетеном столике, накрытом свежевыглаженной провансальской скатертью. Сейчас, двадцать три года спустя, я могу определить, что это, скорее всего, был коммерческий гибрид Selenicereus greggii, родственного вида с юго-запада Северной Америки, где его знают и любят под названием «Царица ночи». Едва ли мы могли себе представить, что вечеринка с коктейлями по случаю цветения кактуса – такая модная, такая современная, – оказывается, была ничуть не в диковинку жителям юго-восточных штатов в конце викторианской эпохи, когда было принято пить настойку сарсапарели на террасе, когда Царица источала свой аромат под пустынными звездами. Более того, я сомневаюсь, что кто-то из нас, присутствующих, основательно задумался о самом растении – о том, что это за существо, почему ему предназначено цвести и источать свой незабываемый аромат лишь в одну-единственную ночь в году. Сам я точно об этом не думал. Тогда, в тот вечер в английской оранжерее, цветы были лишь особо занимательным элементом декора.

Пожалуй, в этом наша небольшая компания, все члены которой охотно назвали бы себя любителями растений, вполне соответствовала духу двадцатого века с его изменившимся отношением к растениям, и Маргарет Ми с ее представлением о S. wittii как о ярком символе взаимосвязанности, организме, чья жизнь отнюдь не ограничивается человеческими представлениями и потребностями художницы при всей ее прозорливости. Маргарет была словно бы пришельцем из какой-то чужой вселенной, где ботанический этикет диктовали сами растения. Однако к середине девяностых годов ее заметки и наброски найденных ею экземпляров легли в основу первой подробной научной статьи о S. wittii, которую опубликовала пятерка немецких ботаников[179]179
  W. Barthlott, S. Porembski, M. Kluge, J. Hopke and L. Schmidt, “Selenicereus wittii (Cactaceae): An Epiphyte Adapted to Amazonian Igapo Inundation Forests”, Plant Systematics and Evolution, Vol. 206, No. 1/4, 1997, p. 175–86.


[Закрыть]. До исследований Ми об этом растении не было известно практически ничего, а гербарные экземпляры встречались редко, и от них невозможно было получить потомство. Немецкие исследователи начали работу с коллекцией клонов, выращенных в нескольких ботанических садах, и с одним дикорастущим экземпляром из Манауса, где Маргарет рисовала его с натуры. Кроме того, художница незадолго до гибели прислала им свежий спелый плод, а также важнейшие сведения о том, что цветок распустился в период, когда вода стояла выше всего. Эти обрывочные данные и анализ аромата методом газовой хроматографии позволили ученым составить биографию «парадоксальной формы жизни» – так, смягчив выражения, они назвали предмет своих исследований.