Электронная библиотека » Ричард Мейби » » онлайн чтение - страница 13


  • Текст добавлен: 3 февраля 2017, 17:50


Автор книги: Ричард Мейби


Жанр: Зарубежная образовательная литература, Наука и Образование


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Итак, откуда взялось это дерево, неизвестно, однако его стойкость достойна восхищения. Холодный восточный ветер ломал и гнул его, высокие приливы обдавали соленым душем, однако это дерево выдержало все – и, вероятно, заслужило титул самой выносливой яблони в Европе. Надеюсь, какой-нибудь предприимчивый садовод срезал с нее черенки, памятуя о повышении уровня мирового океана.

15. Таинство фотосинтеза. Мята и огурец

В 1772 году Джозеф Пристли, проповедник, диссидент и химик-революционер, решил «оповестить друзей и широкую публику, что я на некоторое время отложил работу над “историческим очерком и современным состоянием всех направлений экспериментальной философии”», поскольку – извечная жалоба любого писателя – «не рассчитываю на должное вознаграждение за тяжкий труд и расходы». Такой титанический труд одного из самых блестящих умов XIX века, должно быть, представлял бы собой впечатляющее зрелище. Однако взамен мы получили иное сокровище, на которое едва ли вправе жаловаться: исследование свойств «различных видов воздуха», в которое вошло и описание простого до гениальности эксперимента, занявшего одно из самых важных мест в истории ботаники.

Вопрос о природе воздуха крайне занимал ученых эпохи Просвещения, в том числе и кружок, который Дженни Аглоу назвала «Лунатиками», куда помимо Пристли входил и поэт Эразм Дарвин, дед Чарльза Дарвина, и инженер Джеймс Уатт. «Лунатики» интересовались самыми разными темами, которые будоражили их воображение и пробуждали экспериментаторский дух[91]91
  Jenny Uglow, “The Lunar Men; The Friends who Made the Future”, 1730–1810, London: Faber, 2002.


[Закрыть]
. Какая именно составная часть воздуха позволяет животным и растениям дышать и расти, а какая губительна для жизни? Если сжечь какое-либо вещество, выделится ли в атмосферу «флогистон», или же, наоборот, горение забирает из нее какой-то элемент? Пристли экспериментировал с различными способами «восстановить» воздух, «истощенный» дыханием и горением, и на первых же страницах труда, созданного вместо так и не написанной великой истории философии и получившего название “Experiments and Observations on Different Kinds of Air” («Опыты и наблюдения над разными видами воздуха»), писал: «Мне необычайно повезло, что я по воле случая наткнулся на метод восстановления воздуха, испорченного горением свечей, и открыл по крайней мере одно восстановительное средство, которым пользуется для этой цели природа. Это растительность»[92]92
  Joseph Priestley, “Experiments and Observations on Different Kinds of Air”, London, 1775. Полную историю открытия фотосинтеза см. в Oliver Morton, “Eating the Sun: The Everyday Miracle of How Plants Power the Planet”, London: Fourth Estate, 2007.


[Закрыть]
. Точнее, это был побег мяты. Просто поразительно, с какой легкостью допрофессиональные ученые – от Ньютона, который возился в своей спальне в загородной усадьбе с самодельным набором призм, до Чарльза Дарвина, который скармливал растениям-хищникам объедки с собственного стола, – ставили свои опыты на самом банальном материале повседневной жизни. Не думаю, что это объясняется исключительно тем, что они волей-неволей были любителями и работали дома. Пожалуй, они, последние неспециалисты, понимали, что предмет их исследования тесно вплетен в ткань бытия.

Летом 1771 года Пристли поместил побег мяты под стеклянный колпак, который поставил в емкость с водой, предположив, что растение, подобно дышащему животному, истощит воздух. Однако шли месяцы, веточка жила и зеленела, а воздух под колпаком, как обнаружил ученый, не гасил свечу и «не причинил никаких неудобств мыши, которую я посадил под него». С течением времени корни начали подгнивать, и «весь летний сезон» растение давало новые листья, все меньше и меньше. Пристли аккуратно убирал все мертвые листья, чтобы они не разлагались и не повлияли на качество воздуха. Кроме того, он обнаружил, что листья мяты восстанавливают воздух под колпаком, где догорела свеча. Пристли пробовал разные виды пламени (воск, винный спирт, серные спички), разные растения (крестовник, капусту) и разные фрагменты растений. Лучшие результаты дал шпинат: это восхитительное растение восстановило «сожженный воздух» под колпаком за два дня. А вот эфирные масла и пучки листьев не давали такого эффекта. «Восстановление воздуха, – заключил Пристли, – зависит от состояния вегетации растения». Он подозревает, что растения влияют на воздух прямо противоположно дыханию животных, а затем, погубив во имя науки множество несчастных мышек, делает вывод, что одной мыши прекрасно живется под колпаком, где воздух сделался губительным из-за дыхания другой мыши (которая впоследствии задохнулась), если всего-навсего поместить туда на восемь-девять дней побег мяты. В дальнейшем Пристли провел множество других экспериментов с более точным расчетом времени и прочих параметров и смог прийти к выводу, что

…весьма и весьма вероятно, что ущерб, который постоянно наносит атмосфере дыхание столь большого количества животных и гниение столь больших объемов и растительной, и животной материи, по крайней мере отчасти возмещается тем, что создают растения… и если мы вспомним, в каком изобилии растут они на лице Земли в местах, соответствующих их натуре, а потому обладают полной свободой демонстрировать все свои способности и при вдохе, и при выдохе, едва ли стоит сомневаться, что здесь налицо приблизительное равновесие.

Мысль, что солнечный свет, движение жидкостей в растениях и их «дыхание» так или иначе связаны, была не совсем нова. Как и осмеяние, которому подвергли ее многие сторонние наблюдатели, не входящие в научные круги. В 1727 году Стивен Хейлс, пастор прихода Фаррингтон в Хемпшире (соседнего с Селборном Гилберта Уайта), опубликовал выводы своих исследований по «статике растений»[93]93
  Stephen Hales, “Vegetable Staticks, or, an Account of Some Statical Experiments on the Sap in Vegetables, London: W. & J. Innys, 1727.


[Закрыть]
. Хейлс утверждал, что от солнечного тепла вода продвигается по сосудам растения и попадает в листья, откуда «испаряется». Как часто бывало в науке XVIII века, мышление по аналогии – в данном случае сравнение с тем, как расширяется и «поднимается» при нагревании жидкость, например, в термометре, – уловило общее впечатление, но не позволило выявить точный механизм. На самом деле вода перемещается в деревьях благодаря своего рода насосу – изменение давления из-за потери влаги в листьях передается вниз, к корням. В 1735 году в очередном издании «Путешествий Гулливера» Джонатана Свифта – сюрреалистической сатиры на претензии тогдашней науки – опыты Хейлса стали мишенью для самых остроумных и едких шуток (см. рис. 20 на цветной вклейке). Свифт описывает Большую Академию в городе Лагадо (списанную, разумеется, с Королевского научного общества), где один ученый «Восемь лет… разрабатывал проект извлечения из огурцов солнечных лучей, которые предполагал заключить в герметически закупоренные склянки, чтобы затем пользоваться ими для согревания воздуха в случае холодного и дождливого лета» (пер. под ред. А. Франковского).

Если Пристли и читал Свифта, его было не запугать, и его герметически закупоренные колпаки, к его полному удовольствию, показали, что рост зеленых листьев (несомненно, не только мятных, но и огуречных) обеспечен обменом обычного и выжженного воздуха, которые тогда еще не получили названия кислорода и углекислого газа. Кроме того, Пристли совершенно верно понял, как соотносятся животная и растительная жизнь, и установил фундаментальный принцип экологии. Бенджамин Франклин, который во время визита из Америки видел некоторые пышно разросшиеся растения в лаборатории Пристли, продумал его выводы на шаг дальше, с практической точки зрения – и оказался весьма прозорлив: «Надеюсь, благодаря этому удастся несколько обуздать уничтожение деревьев, растущих близ домов, – писал он Пристли, – которое сопровождает наши последние достижения в садоводстве, основанное на мнении, что это нездорово»[94]94
  Письмо Бенджамина Франклина цитируется в Priestley, “Experiments, op. cit.


[Закрыть]
. Президент Королевского общества увидел более глубокие следствия из этого вывода для идеи глобального равноправия. «Здесь благоуханная роза действует сообща со смертоносной белладонной, – писал сэр Джон Прингл в 1774 году, – и ни трава, ни леса, буйно разросшиеся в самых отдаленных и безлюдных краях, не бесполезны для нас, как и мы для них, если учесть, с каким постоянством ветра переносят к ним наш истощенный воздух – отчего они получают питание, а мы облегчение».

Эти слова процитировал в отчете о своих опытах Ян Ингенхауз в 1779 году, когда ему удалось доказать, что кислород (к тому времени он уже получил название) растения выделяют только при солнечном свете, а через три года Жан Сенебье продемонстрировал, что выделение кислорода при свете зависит от поглощения углекислого газа. Так были выявлены основные принципы фотосинтеза – процесса, на котором держится вся жизнь на Земле (см. рис. 22 на цветной вклейке).

* * *

С тех пор основной процесс фотосинтеза – преобразование солнечного света в растительную ткань посредством поглощения углекислого газа из атмосферы – вдохновлял поэтов и писателей, эта идея передавалась из поколения в поколение примерно как молекулы жизни. В 1784 году Эразм Дарвин, старавшийся следить за всеми достижениями науки, воспел это открытие в своем эпическом гимне растительному царству “Economy of Vegetation” («Экономия растительности»). В своей поэзии (однако, к счастью, не в прозе) Дарвин чувствовал себя обязанным олицетворять ботанические процессы, уподобляя их всевозможным приключениям мифологических персонажей. Если не обращать внимания на выспренний стиль и на то, что автор перепутал газ, грозный и динамичный образ Земли, полной жизни, не может не вселять бодрость:

 
Сильфиды, вы с улыбкой на устах
В согретых солнцем трепетных листах
И в травах, что ковром укрыли землю,
Поете звонко. Вашим песням внемлют
Свет с кислородом, чей союз сердечный,
Играючи скрепите вы навечно.
Сияющие воздуха потоки
Питают жизнь во тьме пучин глубоких,
Объемлют словно любящей рукой
Вершины скал над пеною морской,
Где нежатся на солнце птичьи стаи,
Все, что живет и дышит, наполняют,
Кровь к сердцу вновь рожденному влекут,
А иссякая, пламя создают.
 
(Пер. А. Сагаловой)

Кольридж считал Эразма «Весьма занятным старикашкой с чудесными поучительными мыслями», и его собственный подход к фотосинтезу повторяет доисторический пыл этой строфы, хотя наука и строже, и метафизичнее. Следующий отрывок, который я несколько ужал, скрыт в недрах приложения к густо-богословскому трактату Кольриджа «Справочник государственного деятеля» (“The Statesman’s Manual, 1816) и намекает на ключевое для романтиков представление, что процессы воображения отражают процессы органического роста как такового:

Мне кажется, я вижу в безмолвных предметах, на которые смотрю, не только произвольную иллюстрацию, не только простое подобие, плод моей собственной фантазии! Меня охватывает восторг, как будто я вижу своими глазами ту же силу, что заключена и в РАЗУМЕ – одно и то же чувство возникает у меня и когда я созерцаю одно какое-то дерево или цветок, и когда размышляю о растительности во всем мире как об одном из великих органов природы, обеспечивающих ее жизнь. Взгляните – с восходом солнца растение начинает источать жизнь, открыто вступает в союз со всеми стихиями, мгновенно связывает их и с самим собой, и друг с другом. В один и тот же миг оно распускает корни и расправляет листья, впитывает и испаряет, испускает прохладную влагу и тонкий аромат и выдыхает в атмосферу целительные вещества, одновременно и питающие, и настраивающие ее, – да, оно питает саму атмосферу и питается ей. Взгляните – в ответ на прикосновение света возвращает оно воздух, подобный свету, и в том же ритме осуществляет свой тайный рост, сокращаясь временами, чтобы возместить достигнутое расширение… И наконец таким образом живое растение при всей простоте и однородности своей внутренней структуры символизирует единство природы и притом отражает изменчивость своих делегируемых функций во внешнем разнообразии и многоликости растений, становится хроникой и летописью ее священнодействия и вписывает в огромный нераскрытый том Земли иероглифы ее истории.

Пройдет сорок лет, и Ширли Хибберд, автор сентиментальных сочинений о садах и ботанических вкусах, задумавшись о фотосинтезе, напишет вдохновенный пассаж, глубокий и страстный (однако же ни на йоту не отступающий от викторианских ценностей):

Атом углерода, парящий в загрязненной атмосфере древней вулканической эпохи, был поглощен листом папоротника, когда долины покрылись пышной зеленью, и там… тот самый атом нашел успокоение под землей, когда воды затопили заросшие долины. Он пролежал там тысячи лет – и еще месяц с тех пор, как его снова извлекли на свет в куске угля. Теперь он будет сожжен, чтобы согреть наше жилище… он взовьется в бурном хороводе, подобном роскошной гирлянде, высоко-высоко в голубой эфир, снова опустится на землю и попадет в объятия цветка, оживет в красоте бархатной кожицы абрикоса, попадет в тело человека… он кружится в нежных тканях мозга и, вступив в какую-то новую комбинацию, способствует мыслям, которые сейчас излагаются пером на бумаге[95]95
  Shirley Hibberd, “Brambles and Bay Leaves: Essays on the Homely and the Beautiful, London, 1855.


[Закрыть]
.

Этот отрывок непостижимым образом предвосхищает путешествие атома углерода в великолепной книге Примо Леви «Периодическая система», написанной 120 лет спустя[96]96
  Primo Levi, “The Periodic Table, 1975.


[Закрыть]
. Там атом тоже проходит множество фотосинтетических воплощений, в том числе попадает в гроздь винограда, в кедровое дерево (из которого его выгрызает жучок-древоточец) и в траву, из которой затем получается стакан молока. Писатель выпивает молоко с этим атомом, и тот – в точности как пишет Хибберд – участвует в работе нервного синапса, который руководит движением пера по бумаге: «Это та самая клетка, которая в данную минуту, вырвавшись из спутанного клубка «да» и «нет», дает добро моей руке двигаться в нужном направлении и в определенном ритме по бумаге, заполняя ее закорючками, которые являются смысловыми знаками; она ведет мою руку и принуждает ее ставить точку. Точку в конце этой книги» (пер. Е. Дмитриевой, И. Шубиной).

Открытие процесса фотосинтеза растений – пожалуй, важнейшее открытие в истории биологии. Большинство живых существ на Земле зависят от превращения энергии Солнца в живую ткань. Как отметил этноботаник Тим Плоуман, размышляя над изысканиями в области коммуникации растений, предпринятыми в XXI веке: «Почему это должно производить на нас такое сильное впечатление? Они питаются светом – неужели этого мало?»

Сильнее или слабее будет впечатление, которое окажет на нас технологический прогресс, когда мы сможем искусственно воспроизводить фотосинтез, чтобы восстанавливать атмосферу или самим «питаться светом»?

16. Загадка растений-хищников. Венерина мухоловка

В оранжереях и лабораториях кабинетных ученых-любителей процветал дух экспериментаторства, просочившийся и в полную сплетен переписку колониальных натуралистов, которых разделяли целые континенты. Артур Доббс, губернатор Новой Каролины, был бесстрашным садоводом и натуралистом и в 1750 году первым опубликовал подробное описание роли пчел в опылении цветов. Среди его близких друзей и корреспондентов был натуралист-квакер Питер Коллинсон, владелец знаменитого сада в Пекхеме, который тогда был поселком к северо-западу от Лондона. Второго апреля 1759 года Доббс написал своему другу о новостях в своем саду и о судьбе семян, которыми они обменивались. Письмо многословное и местами пустопорожнее, но написано с пылом, передающим ощущение, что Империя завоевывает не только новые территории, но и новые области знаний. И Доббс добавляет – чуть ли не в постскриптуме – заметку о местной «мимозе», которую он обнаружил на близлежащих болотах:

Благодарю вас за кедровые шишки и зерна миндаля, которые вы мне прислали, однако поскольку я получил их, когда им было уже больше восьми месяцев, они не проросли… а поскольку я теперь живу близ моря [в Брансуике] и разбил небольшую плантацию к югу от побережья, то намерен попробовать выращивать апельсины и лимоны, поскольку здесь прекрасно растет дерево сабаль, и если отгородиться от здешних северо-западных ветров, можно поставить опыт, а еще я хочу попробовать выращивать финики… У нас есть разновидность мимозы-мухоловки, она закрывается, стоит лишь ее коснуться… Она растет на широте только 34 градусов, на 35-й ее уже нет – постараюсь сохранить и прислать ее семя[97]97
  E. Charles Nelson, “Aphrodite’s Mousetrap: A Biography of Venus’s Flytrap, Boethius Press, 1990. Из этой книги я почерпнул основную часть подробностей ранней истории мухоловки.


[Закрыть]
.

Это письмо процитировано в «биографии» венериной мухоловки Чарльза Нельсона и считается первым письменным упоминанием растения, чье поразительное поведение на протяжении следующего столетия заставляло усомниться в устоявшихся идеях об особом характере растений и их месте в общем порядке вещей, а впоследствии позволило найти кандидата на роль «жизненной силы», которая, как полагали мыслители-романтики, давала жизнь растениям. Со времен античности философские идеи об упорядоченности творения строились на концепции великой цепи бытия – неколебимой, жесткой иерархии, на вершине которой восседает Господь, а в самом низу находятся неодушевленные камни. В биологической части спектра животные стояли выше растений, и считалось, что они в целом могущественнее и им свойственны качества, которых растения лишены. Растение, чувствительное к прикосновению, наделенное способностью двигаться и ловить добычу, – все эти черты считались прерогативой «высших» организмов – подрывало всю концепцию цепи, по крайней мере в глазах богословов и ученых-традиционалистов. Однако мухоловку открыли в весьма удачный момент – когда поэты и новое поколение романтически настроенных ученых начали сомневаться в правдоподобии иерархической модели и задаваться вопросом, так ли строги разграничения между животными и растениями, как предполагалось раньше. Однако споры, разгоревшиеся вокруг мухоловки, имели и эпистемологические последствия. Они подвергли суровому испытанию применимость биологической аналогии – излюбленного метода «объяснения» XVIII века[98]98
  Критику объяснений по аналогии см. в книге Philip C. Ritterbush, “Overtures to Biology: The Speculations of Eighteenth-Century Naturalists, New Haven, Conn.: Yale University Press, 1964.


[Закрыть]
. Считалось, будто поверхностная схожесть поведения предполагает, что это поведение вызвано столь же схожими процессами, а это не раз и не два заводило ученых в тупики, и приводило к нелепейшим ошибкам. Но зачастую разумное применение аналогий открывало путь к переосмыслению того, какой жизнью живут растения, и примерно так же в конечном итоге вышло и с мухоловкой. Оказалось, что жизнью плоти и травы управляют одни и те же физические законы.

Небрежным упоминанием «мимозы-мухоловки» Доббс разжег аппетиты Коллинсона, тому не терпелось получить дальнейшие сведения, и в январе 1760 года Доббс снизошел к его просьбам. Особую живость его описанию придают мгновенные переходы между уподоблением и вниманием к деталям, однако это все же классический пример механистической модели растения.

…[это] великое чудо растительного царства – весьма любопытный неизвестный вид мимозы; растение карликовое; листья его подобны узким сегментам сферы, состоят из двух частей, наподобие кошелька с застежкой, вогнутой частью вверх, и каждый зазубрен по краям (примерно как лисий капкан на пружине); стоит чему-либо коснуться листа или попасть между его половинками, как они мгновенно схлопываются, будто капкан, и зажимают между собой любое насекомое или другое существо, попавшее между ними; на нем расцветает белый цветок; этому удивительному растению дал я название «мимоза-мухоловка».

В наши дни эта плотоядная диковина почти повсеместно называется венериной мухоловкой. Редкое эндемическое растение с каролинских болот сразу же превратилось в экзотический сувенир, который заказывали по почте для оранжерей и подоконников по всему миру. Мальчишки обожали совать пинцетом мух, живых и мертвых, в ее шипастую пасть, и их вовсе не смущала мысль о существовании растения, которое питается животными. Однако в XVIII веке этот организм вызывал гораздо больше вопросов и подозрений, одним оно давало пищу для ума, а другим – повод для моральных сомнений, и это очевидно по тому, как стремительно возрастал спрос на семена и взрослые экземпляры, хотя лишь очень немногие прибывали на место назначения живыми.

В 1762 году Уильям Бартрам, сын другого квакера-натуралиста Джона Бартрама из Филадельфии, посетил Доббса и отвез несколько живых мухоловок своему отцу. Вскоре после этого Джон Бартрам написал Коллинсону письмо с описанием «мимозы-мухоловки» как растения «весьма курьезного» и добавил, что местные жители, индейцы, называют его “tipitiwitchet”. Коллинсон просто места себе не находил. «Курьезная» мухоловка, о которой знают индейцы, вполне могла оказаться более диковинной гостьей, чем бесконечные посылки с неизменно невсхожими семенами и высохшими растениями.

Еще четыре года на мухоловочных фронтах царило затишье, а затем в Лондон прибыл Уильям Янг, честолюбивый садовод из Филадельфии. У Янга сложился круг влиятельных английских клиентов, он вошел в доверие к членам королевской фамилии, поскольку дарил им редкие семена, и в конце концов его пригласили на год ко двору, где он называл себя «ботаником ее величества», причем по-английски писал свой титул с ошибкой – “Botonist”. Однако он потерял лицо, «связавшись с компанией дурных женщин», и растратил свои сбережения. Королева Шарлотта погасила его долги под условием, что Янг немедленно вернется в Америку и больше никогда не приблизится к Кью Гарденс. Поэтому в 1767 году он проехал по обеим Каролинам и собрал «много бочонков, доверху набитых растениями», в числе которых было и несколько венериных мухоловок. Затем честолюбие победило верность королевскому указу, и Янг решил привезти несколько экземпляров обратно в Англию. Они хранились на влажном мху и перенесли перевозку. Янг продал их Джеймсу Гордону, тоже садоводу и другу Коллинсона, и к лету 1768 года первые живые венерины мухоловки, попавшие в Англию, уже прекрасно прижились в одной лондонской теплице.

К концу августа одно растение зацвело, и это событие привлекло внимание Джона Эллиса, еще одного друга Коллинсона. Эллис был типичным для эпохи Просвещения импресарио – многоликим и с целой сетью влиятельных знакомых. Он был членом Королевского общества, по долгу службы водил короткое знакомство с Бенджамином Франклином и Линнеем и помимо всепоглощающей страсти к естественной истории и садоводству зарабатывал на жизнь торговлей льняными тканями. Он сразу же заказал серию профессиональных зарисовок мухоловки и взял на себя задачу дать ей полное название по линнеевской системе. Ботаник Дэниел Соландер уже назвал ее род, доселе науке неизвестный, Dionaea – «полагаю, что красота ее молочно-белых цветов и изящество листьев вполне достойны одного из имен богини красоты». Для вида Эллис выбрал название muscipula (как ни странно, на латыни это слово означает мышеловку, а не мухоловку), а описание свое – вероятно, для вящей популярности – он напечатал в лондонской газете “The St. James Chronicle”. Хотя газета явно не обладала общественным весом «Трудов Королевского общества», однако первая публикация признается авторитетной, и 1 сентября 1768 года венерина мухоловка, она же индейский типитвитчет, получила официальный титул Dionaea muscipula (или, как буквально переводит Чарльз Нельсон, «Мышеловка Афродиты»). Однако теперь, когда прошло 250 лет, появились некоторые подозрения, что назвали это растение-сирену неспроста. В его названии есть несоответствие, даже оксюморон – имя богини любви соединяется с зубастым капканом – и это до того взбудоражило воображение широкой публики, что в ботанических кругах по этому поводу появилось множество писем, памфлетов и гравюр. В сентябре 1768 года, после публикации, Эллис в письме доктору Дэвиду Скину весьма образно описал внутреннее устройство ловчего листа:

Если развернуть лист, на обеих сторонах видно множество крошечных точек, если же их увеличить, они похожи на раздавленную малину или плод земляничного дерева; цвет имеют насыщенно-красный. В них и заключена чувствительность этого растения. Я назвал их чувствительными железами растения, однако у природы есть и другие соображения, как удержать насекомое, помимо того, чтобы сложить лист и сомкнуть ряды шипов. Среди желез на каждой половине листа есть три торчащие иглы, которые при сложении листа либо пронзают насекомое, либо по меньшей мере не дают ему шевелиться туда-сюда и вырваться.

Затем Эллис добавляет примечание, которое выводит вопрос о том, к какому органическому порядку принадлежит мухоловка, в более мутные и бурные воды:

Лорд Мортон задал мне остроумный вопрос, когда я показывал рисунок в Обществе в день избрания датского короля: «Полагаете ли вы, сэр, что растение так или иначе питается пойманными насекомыми?» Я признался, что не знаю.

Ловить и удерживать мух и даже пронзать их иглами – это одно: вполне может оказаться, что у мухоловки такой бесцельный рефлекс или она это делает для самозащиты. Однако переваривание несчастной добычи – совсем другое, и усвоить эту диспепсическую идею общественности оказалось гораздо сложнее при всей разнузданности воображения внутреннего круга ботаников (см. рис. 23 на цветной вклейке).

У описания, которое дал Эллис, в остальном безупречного, есть одна особенность – уверенность, с которой он объясняет поведение мухоловки «раздражительностью». Это понятие было популярно у ботаников, склонных к упрощенчеству и аналогиям: объяснить непостижимую возбудимость у растений им не удавалось, и они утверждали, что это некое априорное качество растительной ткани, подобно человеческой коже. Юный студент из Эдинбурга Уильям Логан-младший, слушавший лекцию Эллиса, написал ему письмо, где предлагал другое толкование, не менее натянутое, – одновременно и наивную отсылку к миру средневековых бестиариев и великой цепи, и проблеск будущего биологической науки:

Простите меня, если от полноты чувств и избытка тщеславия я предложу собственное мнение, а именно – что существует цепь взаимосвязей между животными и растениями и что перед нами существо-амфибия, ни животное, ни растение. Мы слышали о сиренах и русалках. Мы видели морских собак и морских львов. У нас есть летучая мышь и множество примеров из других областей творения, когда животное принадлежит к двум классам. Почему же это невозможно у растений?[99]99
  Письмо Уильяма Логана хранится в библиотеке Абердинского университета.


[Закрыть]

Интеллектуалов очень занимал экзистенциальный статус мухоловки и ее методика ловли добычи, однако лишь немногие задавались вопросом о цели ловли мух. Большинство вполне довольствовалось моделью механического пружинного капкана, приводимого в действие необъяснимой ни с какой точки зрения «раздражительностью», в том числе и чудаковатый дедушка Чарльза Дарвина Эразм. Он самолично увидел «мухоловку Венеры» 20 августа 1788 года в Эшберн-Холле в Дербишире, «провел соломинкой по сгибу листа, когда они лежали на земле вокруг стебля» и увидел, как они «сомкнулись примерно за секунду… словно зубья пружинной крысоловки». Эразм решил, что агрессивное поведение растения было призвано защитить листья от насекомых, которые их обгрызают, а не поедать мародеров. Кроме того, он полагал, что именно таковы причины похожих привычек у европейской родственницы Dionaea – росянки, которая удерживает и душит насекомых при помощи липких ворсинок на листьях, «подобно тому как ушная сера у животных отчасти призвана не пускать в уши блох и других насекомых».

В нелепой, но очень занимательной поэме Эразма Дарвина «Ботанический сад» – длинной, цветистой, с подзаголовком «Любовь растений» – сделана попытка перевести сексуальную линнеевскую систему классификации растений в череду мелодраматических сценок с участием сильфов, пастушков, рыцарей, оскорбленных девиц и мстительных полубогов. Есть там и строфа о росянке («венец алмазный на ее челе»), свой опыт общения с ней в Эшберн-Холле Эразм и приводит в сноске[100]100
  Erasmus Darwin, “The Botanic Garden, London: J. Johnson, 1791. О творчестве Эразма Дарвина см. также Molly Mahood, “The Poet as Botanist”, op. cit.


[Закрыть]
. Когда же в его поэме речь заходит о Dionaea (этот род он называет также Silene), оказывается, что о нравах и обычаях этого растения ему нечего сказать, однако даже в двустишии чувствуется не вполне уместный и, вероятно, непреднамеренно эротичный подтекст, указывающий на то, что мы теперь считаем причиной, по которой мухоловку сочли растением Венеры.

 
Силена злобная, как и ее сестрицы,
Капкан коварный ставить мастерица.
 
* * *

В декабре 1990 года Дэниел Л. Маккинли, почетный профессор биологии из Нью-Йорка, написал письмо Чарльзу Нельсону о некоторых упоминаниях венериной мухоловки, которые он раскопал, когда работал над биографией Уильяма Бартрама[101]101
  Цит. по Nelson, “Aphrodite’s Mousetrap, op. cit.


[Закрыть]
. Как и многие натуралисты, он заинтересовался происхождением индейского названия растения – “tipitiwitchet”, которое считалось разговорным, а Эллис намекал, что Джон Бартрам считал его «индейским, из языка то ли чероки, то ли катаба, сейчас не припомню». Подозрения у Маккинли возникли из-за небрежной ремарки в письме Коллинсона от июня 1784 года: «Я слышал, что моему другу Доббсу в 73 года ударил бес в ребро, и он женился на юной леди 22 лет. Глупо писать ему и просить семена или растения tipitiwitchet, когда он теперь играет со своей». Специалисты из отдела антропологии в Национальном музее естественной истории США сказали Маккинли, что ни в одном индейском языке такого слова нет и не было. (Затем мне удалось при помощи поиска в Интернете обнаружить очень похожее название мухоловки – “titipiwitshik” – в языке племени делавер на восточном побережье. Это, несомненно, достаточно близко к более хлесткому и запоминающемуся названию, которое принял североатлантический клуб ботаников, однако не подрывает интересной теории Маккинли о том, почему они его исказили).

Затем Маккинли попробовал другую тактику и поискал, что это слово может значить в английском. В книге Эрика Партриджа «Словарь сленга и неконвенционального английского языка» (Eric Partridge, “Dictionary of Slang and Unconventional English”, 1970) слово “tippett” означает «меховой воротник». Это одно из стандартных значений, приводимых в Оксфордском словаре английского языка, где, впрочем, дается еще значение (2) «шутливое название петли висельника» и (3) «орган или черта животного, напоминающая или наводящая на мысль о меховом воротнике». В словарях других диалектов Маккинли нашел “twitch” – аркан для норовистых лошадей и тесный ботинок. “Twitchety” – «непоседливый», «дерганый». В народных сказках жителей Озаркского края словом “twitchet” называются женские гениталии. Возникает подозрение, что листья мухоловки, пара влажных красных полукругов, окаймленных волосками, которые безжалостно хватают незадачливую добычу, уподоблялись vagina dentata. Кто и когда первым придумал это название, неизвестно, но, похоже, намек на непристойную шутку был совершенно осознанным и преднамеренным.

Кроме того, Маккинли предполагает, что упоминание Венеры в названии венериной мухоловки тоже было завуалированным и весьма респектабельным намеком на ту же мысль. На картине Боттичелли «Рождение Венеры» богиня любви, нагая, но целомудренная, появляется из довольно плоской и не вызывающей особых ассоциаций раковины (иногда картину в шутку называют «Венера на ракушке»). Однако Карл Линней в 1758 году предложил название Venus для группы двустворчатых моллюсков-венерок, водящихся в Северной Америке (в наши дни известны как Mercenaria), и гребня Венеры (Venus dione, теперь Pitar dione), которые, если их открыть, поразительно напоминают распластанные листья венериной мухоловки. Они влажные, полукруглые, полны мягкой податливой плоти – и смыкаются с неожиданной силой. Скорее уж это ловушка для мужчин, чем для мух или мышей.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 | Следующая
  • 4.6 Оценок: 5

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации