Текст книги "Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений"

25. Зловонная бомба из Саравака. Аморфофаллус титанический

Генри Госсе в своей книге «The Romance of Natural History” («Романтика естествознания», 1861) связал экзотический дикий цветок с одомашненным растением, когда описывал свое первое знакомство с тропическим лесом практически как Рай до грехопадения: «Прелестный сумрак, даже нет – приглушенный, смягченный свет вроде того, каким бывает залит старинный собор с колоннами, когда солнечные лучи пробиваются сквозь многоцветное стекло витражей. Диковинные растения, которые я привык видеть в горшках в наших теплых домах, где их нарочно высаживают и поливают, растут здесь в дикой, ликующей роскоши…» Викторианцы при всей своей любви к порядку и завоеваниям вполне благосклонно относились к хаосу тропической растительности, к джунглям как таковым, к трепету перед чудовищным и к тому, что все это говорило о превосходстве их собственного биологического вида, их цивилизации.

В июне 1889 года в Кью Гарденс появилось растение, которое в некотором смысле оставило по себе более яркие воспоминания, чем даже Victoria, и называлось «одной из сенсаций лондонского сезона». В 1878 году молодой итальянский ботаник и путешественник Одоардо Беккари обнаружил в джунглях Суматры ароидное огромных размеров и неприличной формы. Больше всего это растение похоже на увеличенный и раздутый, с ядовито-багровой обверткой и зловонным соцветием, вариант европейского аронника пятнистого (по-английски это растение называется “Lords and Ladies” – сокращенная версия изначального названия «[гениталии] лорда и леди»: неприличные растения встречаются и у нас). Беккари писал:

Отдельный цветок, точнее соцветие, и клубень (из которого он практически непосредственно произрастает) вместе составляют такую огромную массу, что для переноски его приходится привязывать к длинному шесту, концы которого покоятся на плечах двоих человек. Чтобы дать представление о размерах этого гигантского цветка, достаточно сказать, что мужчина, стоящий в полный рост, едва может дотянуться рукой до вершины початка, составляющего сердцевину цветка, а если раскинет руки, то едва охватит половину окружности трубообразной обвертки, со дна которой растет початок[158]158
  Curtis’s Botanical Magazine, Vol. 117, 1891.


[Закрыть].

Беккари сумел собрать семена этого ароидного, которое в наши дни с любовью именуют Amorphophallus titanum, и привезти их в Италию, где они выросли в саду его друга маркиза Корси Сальвиати во Флоренции. Маркиз выставил несколько молодых растений в Кью Гарденс, присовокупив к этим божьим тварям творение еще более удивительное – картину, изображавшую «Титана» в натуральную величину на холсте 18 на 15 футов: из земли рос лист, а два жителя Суматры несли на шесте раздутое соцветие. Некоторое время эта картина украшала крышу оранжереи в Кью Гарденс, пока оскорбленная администрация не нашла ей место поскромнее. Викторианское благонравие берет свое. На фотографии, сделанной в Кью Гарденс в 1938 году, вроде бы видно, что картина сослана на потолок запасника, а разбухший цветок аронника закрасили, оставив лишь носилки. А когда Дэвид Аттенборо в 2008 году снимал живое растение для сериала «Невидимая жизнь растений» на канале ВВС, то решил не употреблять научное название Amorphophallus, поскольку оно «не подходит для семейного просмотра»[159]159
  Интервью Дэвида Аттенборо газете Daily Telegraph, 28 октября 2008 г.


[Закрыть].

Однако в восьмидесятые годы XIX века сами растения не ранили ничьих нежных чувств. Возраста цветения они достигали лишь к десяти годам и последние два из них росли не по дням, а по часам. В 1887 году самый крупный клубень был три фута девять дюймов в поперечнике, а лист достигал шести футов в высоту. К 1889 году «бутон» рос со скоростью три дюйма в день. Наконец в пять часов вечера 21 июня Титан расцвел, явив миру едва ли не самый диковинный и пикантный цветок, какой только доводилось видеть британцам. Центральный колос или початок полый и, согласно одному тактичному описанию, напоминает колоссальный свежевыпеченный багет. Окружающая его обвертка – с глубокими бороздами и оборкой по краю, в верхней части более ярда диаметром и винно-красная изнутри. Во время цветения растение испускает невыносимое зловоние, похожее, по словам одного посетителя, на «смесь тухлой рыбы и жженого сахара», и миазмы гниющего мяса (иногда аронник называют «трупный цветок») почти наверняка возникли в результате эволюции, так как привлекают опылителей – жуков-могильщиков и мясных мух. Температура початка, как и у Victoria amazonica, во время цветения достигает температуры человеческого тела – опять же чтобы дурачить мясных мух.

Титана из Кью Гарденс прекрасно рекламировали. Чтобы стать свидетелями минуты славы этого цветка, собрались огромные толпы зевак, которые оказались не готовы к «впечатляющему запаху». Матильда Смит, дочь директора, работавшая в Кью Гарденс художником, получила задание зарисовать так называемого «великого вонючку», после чего редакция “Botanical Magazine” торжественно поблагодарила ее за «длительное мученичество» за мольбертом.

Это было не единственное испытание, которому Матильда подверглась по заданию Беккари с его страстью к дурно пахнущим растениям. Он также открыл в Сараваке новую орхидею, которую в его честь назвали Bulbophyllum beccarii, цветы которой мелкие и невзрачные, зато запах, по словам самого исследователя, достоин «тысячи мертвых слонов». Когда эта орхидея зацвела в Кью Гарденс, «В оранжерее с тропическими орхидеями… стало невозможно находиться». Несчастная мисс Смит пыталась ее зарисовать, однако ей стало так плохо, что пришлось отказаться от этого предприятия.

26. Мимы и клоуны. Труппа орхидных

Двадцать счастливых лет я был хранителем небольшой буковой рощи в Чилтернских холмах[160]160
  История леса Хардингс приведена в моих книгах Richard Mabey, “Home Country”, London: Century, 1990, и “Beechcombings: The Narratives of Trees”, London: Chatto & Windus, 2007 (пересмотренное издание – “The Ash and the Beech: The Drama of Woodland Change”, London: Vintage Books, 2013).


[Закрыть]. Там росла великолепная коллекция низкорослых растений – обладателей нежного, неуловимого обаяния: волчеягодник лавролистный, цветущий в феврале, первый за год намек на грядущий урожай меда, ажурное шитье по белому льну ветреницы дубравной в апреле, тот миг в конце мая, когда пена вянущих колокольчиков приобретает оттенок древесного дыма. У нас было три вида неуловимых орхидей, в том числе фиолетовый дремлик зимовниковый, последний цветок года, чьи сиреневатые стебли и листья почти не различимы в тени самых густых кустов. Однако больше всего мне нравились папоротники с их зелеными павлиньими хвостами. На шестнадцати акрах рощи их было девять видов – вторжение кельтских свитков и заманчиво-нежных акцентов в местность, которая всегда виделась мне воплощением среднеанглийской суровости. Средневековые границы леса смягчали вездесущие папоротники-щитовники. Чешуйчатые мужские папоротники обрамляли колокольчики изжелта-зелеными листочками на темно-оранжевых жилках. И при всей древности леса они постоянно переползали с места на место – будто в прихотливом танце. Колония колчедыжника женского с мягкими зазубренными листьями непостижимым образом просочилась в самую глубокую, самую темную лощину, опровергнув все теории о нелюбви к перемене мест. Целая роща – 600 футов размером и с собственным микроклиматом – стала ящиком Уорда для папоротников в масштабе целого пейзажа.

В 2002 году после долгой болезни я покинул Чилтернские холмы и перебрался в южный Норфолк – равнинный край с влажной почвой, но сухим воздухом, лишившийся большей части своих древних лесов. Если бы я забрал с собой на память о своем убежище среди буков стеклянный колпак, полный папоротников, лучшего сувенира нельзя было бы и придумать. Но инстинкт коллекционера мне чужд, особенно если речь идет о живых существах, и на восток со мной поехал один-единственный ботанический трофей – картина с орхидеей. Это была не отшельница из наших лесов и вообще не британский вид. Но сейчас, когда я вспоминаю те дни, то понимаю, что это был прекрасный переходный объект – лишенный развращающей ностальгии, но при этом связывающий старое место с новым. Восточно-английские болота и меловые низины как пейзажи имеют мало общего с буковыми лесами Чилтернских холмов. Однако и то, и другое – неплодородные, захолустные берлоги, классические ареалы обитания орхидей, а я с двадцати лет был близко знаком с этими изысканными цветами, чья жизнь так насыщена ароматом метаморфоз и загадок и так полна подземными партнерскими отношениями. Знали их и викторианцы, хотя, пожалуй, их интерес был скорее коммерческим. Впрочем, картину я купил, так что не имею права на высокомерие.

Это был оттиск (32 на 40 дюймов и, как мне думалось, в натуральную величину) с изображением Paphiopedilum sanderianum кисти шотландской художницы, кавалерственной дамы Элизабет Блэкаддер. Цветы Элизабет Блэкаддер всегда мне нравились. Они изысканны, но не суетны и никогда не вписаны в пейзаж – и даже не растут на земле – потому невесомы, воздушны, как будто их искусно разметал по холсту легкий ветерок. Когда я увидел этот оттиск в галерее, то купил его не только за то, что на нем изображена орхидея, но и за то, что ее нарисовала именно эта художница. Однако Paphiopedilum Сандера как нарочно создан эволюцией, чтобы подчеркнуть присущий Элизабет Блэкаддер дар изображать парящие растения. Она изобразила два цветка – один в свободном полете, другой растет из пучка листьев, уходящего за левый край рамы. Цветы похожи на воинов-самураев в церемониальных доспехах: высокие заостренные рубчатые шлемы наверху и лепестки, похожие на подол туники цвета кованой меди, внизу. А из пары отростков под самой «головой» росли два удивительных усика – спиральные хвосты в тигровую полоску. На моей картине они достигали длины в десять дюймов. О настоящем растении я ничего не знал, разве что изначально предполагал, что оно, как и большинство тропических орхидей, должно быть, эпифит.

В тот первый год в Новой Англии, как я писал в мемуарах о тех временах, я и сам чувствовал себя лесным эпифитом[161]161
  Richard Mabey, “Nature Cure”, London: Chatto & Windus, 2005.


[Закрыть]. Жил я в Уэйвени-Вэлли, на ферме XVII века, в доме из тех, которые называют «полудеревянными» – в том смысле, что внутри у них больше дуба, чем снаружи. В моей комнате был дубовый пол и дубовый стол. Стены и углы потолка подпирала череда дубовых балок, выцветших до старой кости. Поскольку мне больше некуда было повесить свою орхидею, я закрепил ее на вертикальной балке. И как-то ночью, когда я приглушил свет, жесткие углы комнаты – корешки книг на фоне известняковой штукатурки, электропроводка на фоне плинтусов – вдруг смягчились, и возникло ощущение, будто Paphiopedilum растет прямо из балки, как я и представлял его себе в природных условиях.

Я просиживал вечера в этом домашнем лесном уголку, пытаясь осмыслить новый ландшафт, в котором очутился, и обнаружил, что безо всякого особого намерения стал много читать об орхидеях – о местных орхидеях, настоящих, изумительных, ни на что не похожих, бесконечно изменчивых. Об орхидеях потерянных, обретенных и снова потерянных. Болота и сырые луга, окружающие Уэйвени-Вэлли, для них, похоже, сущий рай. Всего в миле-другой к северу раскинулось поле для праздника сбора урожая, испещренное точечным узором из орхидей с зелеными прожилками, похожих на изысканное витражное стекло. Разновидность офрис пчелоносной (var. chlorantha) с зеленовато-белыми лепестками, полупрозрачными, словно слои луковицы, была здесь практически appellation contrôlée – со столь же характерным ароматом, что и у уникального сыра с какой-нибудь местной сыроварни. В 1936 году легендарный исследователь орхидей Дж. Э. Лусли (в миру банкир) обнаружил всего в нескольких сотнях ярдов от своего дома, в болоте за полем, подвид пальчатокоренника мясо-красного с цветками «соломенного цвета», получивший название ochroleuca[162]162
  Victor Samuel Summerhayes, “Wild Orchids of Britain”, 2nd edn, London: Collins, 1969.


[Закрыть]. Звучит это сладко, как топленые сливки. В Британии этот подвид находили лишь в трех местах, в том числе и на Ройдонском болоте, и, как сказано в моих книгах, с семидесятых годов этот цветок нигде не встречается. Предполагают, что растение вымерло, а может быть, просто затаилось. Оно затаилось и где-то у меня в голове – клочок карты потерянных сокровищ.

Мало того – в нескольких ярдах в другую сторону располагается Цветочный питомник, где в павильоне, похожем на чертоги наслажденья Кубла-Хана, всевозможные экзотические орхидеи чарующих форм и оттенков, точеные, словно китайские костяные украшения, продавались как комнатные растения или подарки в последнюю минуту на Валентинов день. Орхидеи стали предметом роскоши, их пустили в массовое производство при помощи гибридизации и клонирования. И почти все они увядали, едва пережив первое цветение. Я очутился словно бы в треугольнике из орхидей, и не только буквально, судя по географическому расположению трех этих мест – стена спальни, болото в долине и цветочный супермаркет, – но и в переносном смысле, благодаря трем видам впечатлений от орхидей. Эфирные очертания акварели Элизабет Блэкаддер были для меня словно сон, словно квинтэссенция дикой природы, которая с одной стороны служила отражением живых, пусть и более скромных, орхидей английского луга, а в другом – выставленных на прилавки товаров в садоводческом центре, которые в буквальном смысле слова тоже были живые, но почему-то уже превратились в окаменелости: растительная ткань свелась к чисто внешнему символу. Каждый угол этого треугольника по-своему показывает, как поразительна власть орхидеи над нашим воображением: увлечение этими цветами началось по меньшей мере триста лет назад, и его невозможно объяснить одним лишь прелестным обликом орхидей.

Впоследствии я узнал гораздо больше о P. sanderianum, о том, где эта орхидея растет и как выглядит в природе, однако не могу сказать, чтобы это пролило свет на механизмы гипнотических чар семейства орхидных. Вблизи оборка туники медного цвета напоминает кувшинчик или балетный пуант, что и помещает растение в большую группу циприпедиевых, в которую входит и дальний родственник моей орхидеи венерин башмачок обыкновенный – Cypripedium calceolus. А висячие отростки – это на самом деле лепестки, которые отрастают до трех футов в длину и служат приманкой для насекомых-опылителей. Открыл эту орхидею в 1885 году немецкий собиратель растений И. Форстеманн в Сараваке на Борнео, и растет она совсем не как обычный эпифит, вопреки моим предположениям: не ниспадает с какой-нибудь ветки высоко под покровом леса, а коренится в земле, зачастую цепляясь за древесный корень у каменистого подножия крутого известнякового утеса. Название цветок получил в честь викторианского торговца орхидеями Фредерика Сандера, чья цель сделать орхидеи доступными простым людям была достигнута в результате опустошения обширных областей по всему земному шару, где зачастую не оставалось ни одной орхидеи (см. рис. 36 на цветной вклейке). Неудивительно, что в Сараваке мою орхидею больше никто не видел, и считалось, что в дикой природе она исчезла[163]163
  О повторном открытии башмачка Сандера рассказано в книге Eric Hansen, “Orchid Fever: A Horticultural Tale of Love, Lust and Lunacy”, London: Methuen, 2000.


[Закрыть]. Башмачок Сандера стал «священным граалем мира орхидей», и когда собиратель Айвен Нильсен заново открыл ее близ Огненной горы в уединенном уголке Саравака в 1978 году, это стало сенсацией для любителей орхидей на всей планете. Профессиональные ботаники, садоводы, растившие цветы на продажу, одержимые коллекционеры и просто мародеры-расхитители – все желали заполучить этот цветок в награду за исследования, искусственное разведение или налаженную торговлю. Многие пытались самостоятельно найти это место, некоторым это удалось. К 1989 году, когда торговля экземплярами дикорастущих орхидей стала незаконной, за выращенный в неволе башмачок Сандера давали до 3000 долларов.

Это хитросплетение эстетической увлеченности и бессовестного разграбления природных ресурсов интересно еще и несоответствием одержимости любителей орхидей характеру самих растений. Виды наподобие, скажем, амазонской водяной лилии или аморфофаллуса титанического обладают внешним видом, историей и жизненными циклами не менее блистательными, чем орхидные, однако почему-то не вызывают такого наркотического восхищения. Эрик Хансен в своем шуточном исследовании современного коллекционирования орхидей “Orchid Fever: A Horticultural Tale of Love, Lust and Lunacy” («Орхидейная лихорадка. Сельскохозяйственная повесть о любви, страсти и умопомешательстве») рассказывает о мире, где царствует увлечение столь же маниакальное, что и культ тюльпанов в Голландии XVII века. Его истории о контрабанде, масштабных ограблениях, перестрелках в оранжереях отдают мрачной лихорадкой наркоторговли. Один лишь Таиланд ежегодно экспортирует растения более чем на 250 миллионов долларов, в том числе много дикорастущих, и далеко не все они добыты законными путями. Розничная торговля выращенными на продажу орхидеями в США превышает 150 миллионов долларов, и там живет полмиллиона увлеченных коллекционеров. Оборот орхидейной индустрии в мире оценивается более чем в 9,5 миллиарда долларов, а список из 150 000 искусственно выведенных разновидностей увеличивается на 200 с лишним в месяц.

Однако сравнение с так называемой «тюльпановой лихорадкой» не вполне оправдано. Тюльпаны в Голландии XVII века были не более чем модной валютой. Постоянно выводили все более диковинные сорта, которые зачастую существовали совсем недолго, но это делалось для повышения потолка цен, а сама суть и характер растения роли не играли. Это могли с тем же успехом быть редкие георгины или изысканные бонсай. Но орхидеи, по всей видимости, обладают какой-то колдовской силой, маорийской мана – иначе не объяснишь, чем они привлекают такое огромное количество людей. В их ауре (ауре в смысле обширной распространенности: орхидеи составляют огромное пестрое семейство из 25 000 видов) люди видят роскошь, экзотику, возможно, даже декадентство, двусмысленные намеки пленительно-красивых цветов, созданных природой, чтобы привлекать страстных насекомых. Даже название семейства – от греческого “orkhis”, «мужское яичко» – и то содержит непристойную аллюзию: имеется в виду форма подземной части корня (на среднеанглийском орхидеи назывались “ballockworts”, «трава-яички»).

Загадочная притягательность орхидей начала набирать силу на протяжении XIX века. Среди благоговейных почитателей этих цветов был Генри Дэвид Торо, который сравнивал орхидею Platanthera psycodes, которая растет на восточном побережье США, с «нежной красавицей с болот… красавицей, выросшей под монастырскими стенами и никогда не покидавшей пределы, где слышен монастырский колокол». Но многим другим больше нравился ореол декадентства, свойственный всему этому семейству. Антигерой рубежа веков эстет Жорис-Карл Гюисманс в своем знаменитом романе «Наоборот» пишет о болезненном влечении к орхидеям-киприпедиям: «Растения напоминали то ли сабо, то ли стакан для полоскания горла с соответствующих медицинских плакатов, из которого почему-то высовывался воспаленный язык»[164]164
  Joris-Karl Huysmans, “Against Nature”, 1884. Пер. Е. Кассировой.


[Закрыть]. Марсель Пруст в романе «В поисках утраченного времени» делает орхидеи-катлеи символами тайного языка Шарля Свана и Одетты де Креси: «метафора «свершать катлею», обратившаяся у них в простой глагол, который они употребляли, не думая о его первоначальном значении, когда хотели выразить акт физического обладания, – в котором, впрочем, обладатель не обладает ничем, – удержалась в их языке, закрепившем позабытый ими обычай»[165]165
  Пер. А. Франковского.


[Закрыть] (после эпизода в экипаже Одетты, когда лошадь шарахнулась в сторону от какого-то препятствия и Сван попросил разрешения привести в порядок катлеи на корсаже Одетты; орхидеи были у нее тогда и в волосах, и в руках). Г. Дж. Уэллс написал яркий, но чрезмерно натуралистичный триллер «Цветение необыкновенной орхидеи»[166]166
  H. G. Wells, “The Flowering of the Strange Orchid”, “The Works of H. G. Wells, Atlantic Edition”, Vol. I, “The Time Machine”, “The Wonderful Visit”, and Other Stories, London: T. Fisher Unwin. 1924.


[Закрыть]. Лондонский холостяк по фамилии Уинтер-Уэддерберн покупает на выставке орхидей корневище неизвестного вида и сажает его в своей оранжерее. Затем экономка обнаруживает его без чувств, одурманенного тошнотворными миазмами цветка, а стремительно отраставшие воздушные корешки присосались к его шее. Как отметила экономка, они напомнили ей «растопыренные белые пальцы, торчащие из бурого комка»[167]167
  Пер. Г. Печерского.


[Закрыть]. Даже в ХХ веке орхидеи играли зловещую и зачастую двусмысленную роль в детективной литературе. В начале «Вечного сна» Раймонда Чандлера Филип Марлоу встречается с генералом Стернвудом в оранжерее его голливудского особняка, где «Воздух был густой и влажный, перенасыщенный необыкновенным запахом цветущих орхидей»[168]168
  Raymond Chandler, “The Big Sleep”, 1939. Об орхидеях в художественной литературе см. Potter, “Seven Flowers”, op. cit. Здесь и далее пер. А. Ливерганта.


[Закрыть]. Затем генерал делится своими представлениями о растениях, которые он тем не менее держит при себе: «Они отвратительны. Их ткань похожа на человеческое мясо, в их запахе есть что-то от псевдосладости проститутки».

Могущество метафоры кумулятивно. Химия ассоциаций и аристократического происхождения сделала из орхидей не просто цветы и даже не просто банальный образ, греющийся в отраженном свете семейного девиза орхидных – цветок экзотической романтики и дорогих оранжерей (см. рис. 37 на цветной вклейке). Повесьте на какую-нибудь яснотку с ее симметричными розовыми губоцветными цветками ярлык орхидеи – и она, вероятно, вызовет такое же почтение. Однако образ, репутация, древний род должны с чего-то начинаться, и одна из важнейших составляющих притягательности орхидей – то, что они или их детали так часто напоминают что-то иное, особенно элементы человеческой анатомии: воспаленные языки, обнаженные части тела, ищущие пальцы. Само устройство типичного цветка орхидеи смутно напоминает что-то животное или даже человекоподобное – гомункул с крошечной головкой (колонка), окруженный лепестками, которые сверху зачастую имеют форму капюшона или головного убора, а по бокам похожи на руки. А ниже расположена губа (лабеллум), которая может быть и широкой, вроде юбки, и раздвоенной, вроде пары ног. Гибридные формы, размывающие границы не только между видами, но и между целыми классами живых существ, всегда будоражили воображение человека, пример чему – мифологические химеры, в частности, борамец.

Эти ассоциации так сильны, что заметны даже в недлинном списке европейских орхидей, стоит лишь взглянуть на их народные названия. Садовник Филип Миллер отметил это еще в 1740 году – он писал, что цветы иногда похожи «на нагого человека, а иногда на бабочку, на шершня, на голубя, на обезьяну, на ящерицу, на попугая, на муху и на многое другое»[169]169
  Philip Miller, “Gardeners’ Dictionary”, 4^th edn, London, 1740.


[Закрыть]. Орхидеи сравнивают с пчелами и пауками, с жуками и дятлами, с языками и «леди». Есть орхидея зевксина шлемовидная, названная так, по словам Джона Джерарда, ботаника елизаветинской поры, за «маленькие цветочки, напоминающие человечка с шлемом на голове и с отрубленными руками и ногами». А потусторонне-розовая орхидея-призрак появляется в самых темных лесах так же редко и случайно, как полтергейст, а временами цветет и вовсе под землей. Ятрышник пурпурный в Англии называется орхидея-леди, поскольку ее цветы наряжены в великолепные кринолины в розовую крапинку. Орхидея ацерас человеконосный настолько очевидно антопоморфна, что всякие возражения бессмысленны, но с узкими лепестками, нездорово-желтая и увенчана инопланетными зелеными черепами точь-в-точь как у венерианских тройняшек из комиксов про отважного космопилота Дэна Дара. Существует орхидея, похожая на помесь человека с длиннорукой обезьяной (именно о ней писал Миллер), которая изредка встречается на юге Европы, и озорные любители орхидей прозвали ее «орхидея-недостающее звено». А средиземноморскую орхидею Orchis italica – ятрышник итальянский, местный вид орхидеи, очень похожий на голого человечка, в Англии называют “Italian man orchid” («итальянской орхидеей-человечком»), однако британские ботаники в насмешку чуть-чуть искажают название – “Italian-man orchid”, «орхидея-итальянец», – якобы потому, что розовый отросток между «ног» у него совсем коротенький, на что их итальянские коллеги подчеркивают, что, судя по пропорциям, отросток длиной почти с бедро.

Все эти игры с названиями и очертаниями несколько отдают распространенным в Мексике обычаем высматривать лик Мадонны в подгорелых тортильях. Во что веришь, то и видишь. Но в случае с Himantoglossum hircinum все иначе: сходство ее цветов с рептилиями настолько бросается в глаза, что сразу ясно, почему ее прозвали “lizard orchid” – «орхидея-ящер». У этих «ящеров» длинные раздвоенные хвосты, закрученные, как у sanderianum, согнутые оливковые лапки и бледно-зеленые головы. Пахнут они козлиной. Самое готичное, хотя и безупречно-аккуратное, описание этого цветка дал бельгийский поэт-символист Морис Метерлинк в 1907 году:

Он симметрически усажен угрюмыми цветами о трех рогах зеленовато-белого цвета с бледно-фиолетовыми точками. Нижний лепесток, украшенный у своего основания бронзовыми бугорками, с ощетиненными усами и с лиловыми бобонами зловещего вида, удлиняется бесконечно, безумно, неправдоподобно в виде спиральной ленты цвета утопленника, пролежавшего месяц под водой[170]170
  Maurice Maeterlinck, “The Intelligence of Flowers”, Albany, NY: State University of New York Press, 2008. О мимикрии у орхидей см. H. Martin Schaefer and Graeme D. Ruxton, “Plant-Animal Communication”, Oxford: Oxford University Press, 2011. Здесь и далее пер. Н. Минского, Л. Вилькиной.


[Закрыть].

Орхидея-ящер не имеет никакого отношения к живым рептилиям, и большинство подобных названий можно свести к сравнению, основанному на индивидуальном восприятии и поверхностном сходстве. Лишь нас, людей, Coeloglossum viride – «орхидея-лягушка» – наводит на мысли об амфибии; отдаленное подобие не имеет никаких биологических функций. Однако существует одна группа орхидей, чье подобие другим организмам отнюдь не случайно; в их случае биологическая мимикрия и литературная метафора соперничают друг с другом. Существует около двадцати подлинных видов европейского рода Ophrys (и много других в родственных тропических семействах), цветы которых внешне похожи на пчел или ос: чашелистики внешних боковых лепестков раскинуты, будто крылья, внутренние лепестки недоразвиты и похожи на усики, а тельце овальное и коричневое. Самая известная из них – орхидея офрис пчелоносная, однако должен сказать, что и здесь сходство весьма поверхностное, а цветы напоминают скорее не живых насекомых, а игрушки из бархата и папье-маше. Первые ботаники зачастую считали, что это подобие призвано отпугивать насекомых, чтобы они не повредили цветы. Но сейчас общеизвестно, что это лицедейство служит, напротив, приманкой. Его цель – убедить пролетающих мимо самцов насекомых, что цветок – самка того же вида, отчего самцы теряют контроль над собой и приступают к действию, которое ученые, сделав партикулярные лица, чопорно называют «псевдокопуляцией». В ходе этого процесса голова насекомого оказывается в непосредственной близости от половых органов (настоящих, безо всякого «псевдо») растения и, если повезет, собирает поллинии – отростки со скоплениями пыльцы, которые затем переместит на рыльце следующего цветка орхидеи, в объятия которого устремится. Популярное объяснение этого нетрадиционного совокупления меня никогда не убеждало – ведь из него явно следует, что насекомое, наделенное острейшим зрением, которое никогда не примет за потенциального сексуального партнера даже представителя соседнего вида, воспылает страстью к цветку на основании лишь отдаленного физического подобия. Для навигации по лабиринтам собственного мира насекомые задействуют гораздо больше чувств, чем у нас, и я всегда подозревал, что самцов привлекают в первую очередь другие сигналы, скорее всего – ароматы-феромоны. Именно таково общепринятое мнение ученых в наши дни, но, кроме того, сейчас известно, что в дикой природе самец совокупляется с самкой в фазе куколки, а не вылупившегося взрослого насекомого. Куколка – создание более аморфное, чем зрелая самка, и, вероятно, самцы, обманутые ароматом, принимают орхидею именно за нее.

Псевдокопуляция – установленный факт, ее многократно наблюдали. Самое яркое ее описание одновременно одно из самых ранних. Полковник М. Дж. Годфери опубликовал свой классический труд “British Orchidaceae” («Британские орхидные») в 1933 году. Эта книга написана с удивительной любовью к деталям и нежным вниманием к предмету, заметными во всем. Жена Годфери Хильда нарисовала безупречные иллюстрации, и это единственный известный мне случай, когда человек, которому посвящена книга (Хильда не дожила до публикации), увековечен памятной фотографией. Хильда позирует на фоне роскошных кустов в саду четы Годфери в наряде Зеленой Женщины.

В мае 1928 года супруги были на горе близ Шамбери во Французских Альпах, и им довелось с близкого расстояния пронаблюдать первые стадии опыления офрис насекомоносной – Ophrys insectifera:

Когда оно [опыляющее насекомое] тихо сидит на цветке, его закрытые крылья повторяют контур губы, а перемычка между головогрудью и брюшком, видная между крыльями, оставляет то же впечатление, что и свинцового цвета прямоугольник, отмечающий середину лабеллума, а усики напоминают нитевидные лепестки. Насекомое садится на губу головой вверх и остается там зачастую на три минуты, трепеща крылышками и помахивая усиками, – это, несомненно, предварительный этап ухаживания. Движения насекомого явно указывают, что оса принимает губу за самку своего вида.

На полтора столетия раньше Джон Лангхорн написал о подобном слиянии шутливые катрены – яркий пример бессознательно-эротического осмысления образа орхидеи:

 
Взгляните – к бархатной груди
Цветка приник бродяга-вор!
О, тонкий пух его груди
И чресел золотых узор!
 

Описание Годфери очень интересно, точно и правдоподобно. Но все же мне кажется, что по его словам чисто визуальной мимикрии уделяется слишком большая роль, к тому же они грешат метафоричностью. Я подробно обсудил этот вопрос со своим старым другом и наставником в ботанике Бобом Гиббонсом. Он оказался ярым сторонником визуальной маскировки. Иначе зачем цветкам Ophrys – всем до единого – напоминать насекомое хотя бы отдаленно? Однако Боб предположил, что, возможно, дополнительным афродизиаком для самцов под воздействием гормонов служат тактильные ощущения от прикосновения к различным частям цветка. Логично – пушистые пчелы хватаются за бархатную сердцевину, «неустанно трепеща», – и у меня появилась мысль, что надо бы отказаться от привычного представления о «пассивных и восприимчивых» цветах Китса со всеми этими «терпеливо… улавливая намеки», и поглядеть на эти взаимодействия с точки зрения похотливой торопливой пчелы. И лучше всего сделать это именно на примере офрис насекомоносной, обладательницы самой правдоподобной маскировки во всем роду Ophrys, предмета исторических наблюдений четы Годфери. Я уговорил Боба прислать мне по почте два-три соцветия из французского округа Корбьер, где эти цветы достаточно распространены и их можно собирать без зазрения совести, дабы я мог свести с ними близкое знакомство.

Я выбрал этот вид и по другой причине, личного свойства. Теперь, когда я в полной мере осознал все намеки и отголоски мимикрии, мне вспомнилось, что когда я жил в Чилтернских холмах, то неосознанно поступал подобно насекомому во время весеннего ритуала поисков этих цветов – я проводил их в самом сердце своего сада, и они были испытанием для инстинктов охотника-собирателя. Искать орхидеи труднее всего: растут они в траве на краю мелово-белых буковых рощ и в кружевной тени лещины. Поскольку в высоту они редко бывают больше фута, а цветы у них не крупнее ос, их непросто разглядеть среди буйной растительности начала лета. Я приучился их выслеживать, пробираясь под ветками лещины едва ли не ползком, словно жук, в надежде различить темный силуэт на неподходящей высоте среди травы. У меня была своя любимая колония в зарослях лещины, которую в последний раз вырубали в сороковые годы итальянские военнопленные. Мне было по душе, что, кроме меня, об этой колонии никто не знает, и вовсе не претило раз в год немного посадовничать – выполоть несколько пучков агрессивного пролесника многолетнего, который вечно пытался заглушить ненадежные хрупкие стебли. Из-за него найти орхидеи через год было ничуть не легче, а это, похоже, придавало особую сладость охоте и помогало закрепить в памяти самую сущность этого момента весны. Растительность была похожа на занавес из неразборчивых вертикальных линий, солнце всегда светило в спину, нежная пыльца колокольчиков и купыря еще висела в воздухе. И выдавала мои орхидеи обычно тонкая полоска яркой синевы поперек цветка. Сам цветок темный и узкий, внутренние лепестки свернуты и похожи на коротенькие рожки, краешки губы припухли – то ли похоже на сложенные крылья, то ли все-таки нет. Позднее я видел фотографии опылителя – песочной осы Argogorytes mystaceus. Как и полагается осе, у этого насекомого осиная талия и желтые полоски – и на цветок офрис насекомоносной оно похоже лишь отдаленно. Но вот куколка самки, еще не в полосках, должна возбуждать самцов гораздо сильнее. На одной фотографии я видел, как три самца сидели на одном цветке друг на друге – этакая чинная цветочная оргия.