Текст книги "Какое дерево росло в райском саду? 40 000 лет великой истории растений"

23. Растение-драгоценность. Папоротниковая лихорадка

Однако первыми обитателями домашних ящиков Уорда были растения доморощенные и внешности куда более скромной. Взрыв интереса к коллекционированию папоротников, получивший впоследствии название «птеридомания» (от латинского Pteridus, папоротник-орляк), затронул даже Австралию, и это один из самых загадочных аспектов ботанической культуры XIX века[150]150
  О птеридомании см. Allen, “Victorian Fern Craze”, op cit.; Edward Newman, “A History of British Ferns and Allied Plants”, London: John van Voorst, 1840.


[Закрыть]. Викторианская ментальность, классический пример единства и борьбы противоречий, предполагала тягу к сенсациям и экзотике – тягу на грани вожделения. Однако это пристрастие уравновешивалось и даже искупалось вкусом ко всему нежному, эльфическому, к миру теней (как остроумно отметил Дэвид Эллистон Аллен, «папоротниковая лихорадка началась в тот самый момент, когда мужская одежда внезапно почернела»). Сложная фрактальная форма папоротникового листа, «невероятная точность их разветвлений», как выразился один писатель, идеально соответствовала как мотив тогдашнему увлечению готикой. Автор научно-популярных книг по естественной истории Эдвард Ньюмен вывел эту связь на практический уровень: «На готических окнах старого аббатства всегда найдется много удобных трещинок для симпатичных папоротников». Томас Гарди в своем «Возвращении на родину» описывает изысканные узоры папоротников на пустошах с точки зрения архитектора с наметанным глазом: «Папоротники вокруг него, хотя и обильные, были на редкость однообразны – целая роща машинным способом нарезанной листвы, мир зеленых треугольников с зубчатыми краями – и ни единого цветка» (пер. О. Холмской). Кроме того, папоротники помогли решить вечную проблему викторианских мужей среднего класса – как им быть со своими женами и дочерьми, активным новым поколением, которое располагало досугом и было подвержено различным опасным искушениям. И лучше всего было отправить их собирать папоротники – покладистые, скромные, не слишком сексуальные, обитающие в прохладных уютных уголках. Это занятие «особенно хорошо подходит для дам: оно лишено всякой жестокости, предмет его безупречно чист и служит прелестным украшением для будуаров». Именно на эту целевую аудиторию рассчитывал обозреватель садово-парковых хозяйств Ширли Хибберд, когда писал свой бестселлер “The Fern Garden” («Папоротниковый сад», 1869). Он восторженно распространялся о «растениях-драгоценностях» и «роскошных зеленых красавцах, пышущих здоровьем в блестящем уборе из теплой росы» в своих стеклянных камерах (см. рис. 33 на цветной вклейке).

Однако стоили ящики Уорда недешево – от тридцати шиллингов до двух фунтов, и поначалу культ папоротника в основном ограничивался кругом состоятельных энтузиастов-садоводов и ботаников, которые могли обойтись и стеклянным колпаком (колпак, вмещавший семь-восемь растений, обходился примерно в два шиллинга). Полного размаха птеридомания достигла лишь в пятидесятые годы XIX века (см. рис. 34 на цветной вклейке). Существенной предпосылкой для нее стала отмена в 1845 году нелепого налога на окна, которая существенно снизила стоимость любого остекления, а не только окон. Однако настоящий перелом наступил в 1851 году. На Всемирной выставке в Лондоне публика увидела тот самый первый сосуд Уорда – растения в нем отметили двадцать один год без полива. В том же году в свет вышла популярная книга, которой суждено было произвести настоящий переворот – “A Popular History of the British Ferns” («Популярная история британских папоротников») Томаса Мура. Она была снабжена цветными иллюстрациями работы У. Х. Фитча, одного из самых выдающихся ботанических графиков Великобритании, и содержала список мест, где можно обнаружить экземпляры самых редких и ценных видов. Книга Мура подтолкнула широкую общественность в сторону, куда уже двигались любители папоротников, склонные к научным изысканиям: в моду вошли редкие, необычные и откровенно диковинные формы. Папоротники как ботаническая триба особенно склонны порождать необычные экземпляры и мутации, и около полусотни диких видов, произрастающих в Британии, подразделялись на сотни разновидностей с разветвленными, кудрявыми, гребешковыми листьями или еще какими-то маргинальными особенностями. Книга М. С. Кука “A Fern Book for Everybody” («Папоротники для всех», 1867; на задней стороне обложки помещена реклама магазина «Все для оранжерей и теплиц» Дика Рэдклиффа в Хай-Холборне) приводит целых 85 разновидностей костенца сколопендрового (род Asplenium) – широко распространенного папоротника с нарядными, блестящими, ярко-зелеными удлиненными листьями, который растет пучками на камнях, стенах, влажных берегах и даже в виде эпифитов на замшелых ветвях. Иногда его называют “hartstongue”, «олений язык» – лист и вправду похож на высунутый язык. Впрочем, в разных местах его называют по-разному, не придавая особого значения тому, чей именно это язык, овечий, лисий, конский, хотя очертания листьев наводят на мысль о серьезных аномалиях развития языка как органа. Например, у разновидности cristatum лист раздваивается у кончика, причем «каждая развилка, в свою очередь, делится снова, и образуется пышный куст», а «отпрысковая разновидность (viviparum) несет на поверхности куста многочисленные миниатюрные растения, которые даже после того, как лист сгнивает, продолжают держаться за его остов»; упоминаются также laceratum с «листьями, напоминающими эндивий», и rugosum, «удивительная низкорослая разновидность с короткими зубчатыми листьями». Руководство Кука, написанное спустя двадцать лет после пика моды на папоротники, предупреждает читателей и об отрицательных сторонах коллекционирования. Среди первых видов, которые стали помещать в ящики Уорда, был тонколистник тунбриджский, капризный вид с нежнейшими прозрачными листьями. Прошло сорок лет, и, по словам Кука, «алчность собирателей папоротников оставила в Тунбридж-Уэллс, старом месте обитания тонколистника, от которого он и получил название, совсем мало экземпляров этого интереснейшего папоротника».

Больше всего вреда приносили профессиональные собиратели папоротников. Они опустошали целые районы, примерно как охотники за орхидеями в тропиках, без разбора выкапывали папоротники и предоставляли торговцам разбираться, что их интересует, а что нет. С острова Мэн едва не исчез самый крупный и изящный местный вид Osmunda regalis, чистоуст величавый. То же самое произошло и в Корнуолле, где один торговец папоротниками похвалялся, что отправил в Лондон груз корней весом в пять тонн. Рассказывали, что в Девоне папоротники воруют даже из частных владений и корзинами возят на рынок Ковент-Гарден. Однако и собиратели-любители были не без греха. «Удобный набор инструментов», который они рекомендовали применять, был практически промышленным – стальные тяпка, лопата и мотыга, веревка и прочный холщовый мешок. Ширли Хибберд в другой своей авторитетной книге “Rustic Adornments for Homes of Taste” («Украшения в деревенском стиле для дома, обставленного со вкусом», 1856) признавался, что у него самого была большая ковровая сумка, в которую он поставил «несколько жестянок, в которые помещаются папоротники, а также и как можно больше той почвы, где они росли», – довольно-таки тесная клетка для организмов, которые он далее называет «робкими лесными духами».

Коллекционеры предпочитали трофеи особого рода, что привело к неоднозначным результатам. По большей части это были аберрации, мутации, эволюционные тупики, результат хромосомных сбоев, и когда Хибберд сравнивает папоротники с «пышными зелеными… домашними животными», это подсказывает, что они были похожи на тех странных существ с врожденными особенностями на грани уродства, каких любят на периферии мира породистых кошек и собак. Даже самых сведущих в ботанике птеридоманов ничуть не интересовало, откуда взялись такие экземпляры и какой вклад они могут внести в биологическое будущее трибы папоротников (пик моды на папоротники пришелся на период непосредственно перед «Происхождением видов» Дарвина). И в конце концов эта мода, как и любое увлечение, лишенное интеллектуальной базы и движущей силы, разрослась точь-в-точь как гипертрофированная отпрысковая разновидность костенца сколопендрового, детки которого «даже после того, как лист сгнивает, продолжают держаться за его остов», утратила привлекательность в глазах общества и уморила себя до смерти собственными излишествами. Самые ценные виды стали редкими, коллекционеров интересовали все более и более диковинные экземпляры. Численность диких оригиналов снижалась (некоторые относительно редкие виды кое-где и вовсе исчезли), зато повсеместно распространились виртуальные папоротники – в резьбе на мебели, в узорах обоев, в рукоделии и в темных, размытых изображениях, получавшихся при попытках запечатлеть их на промасленной бумаге при помощи копоти от свечного пламени. Да и сами стеклянные витрины с папоротниками превратились в фантазии в стиле рококо – их делали в виде то турецких мечетей, то европейских соборов. Особенно популярной была модель «Тинтернское аббатство» – по бокам росли папоротники, а на задней стенке изображали каменную кладку и витражное окно, обрамленное живым плющом.

Культ папоротника многое говорит о викторианском обществе, о его алчности и готовности делать из растений зеркальное отражение настроения и статуса в обществе. В конечном итоге папоротники превратились всего-навсего в культурный товар и, если считать их одним из первых примеров природного капитала, прошли полный экономический цикл – и бум, и крах.

24. «Царица лилий». Виктория амазонская

О степени доминирования Британии в европейской ботанике середины XIX века многое говорит то обстоятельство, что ее научное сообщество напрочь вытеснило из общественного сознания четыре независимых «открытия» французских и немецких исследователей, которые обнаружили растение, ставшее сенсацией викторианской эпохи, – и объявило, что это национальное достояние, освященное короной. История амазонской водяной лилии пестрит ошибками идентификации, потерянными экземплярами, кровопролитными распрями среди ботаников и политическими интригами. Поэтому трудно сколько-нибудь уверенно судить, в каком порядке происходили основные события, зато становится очевидно, как в XIX веке из растений делали зачастую воплощение сугубо националистических идей.

Первым европейцем, увидевшим легендарную лилию, был, видимо, Тадеаш Хенке, богемский ученый, которого испанское правительство наняло искать растения в Южной Америке[151]151
  Об истории открытий Victoria amazonica см. Tomasz Anisko, “Victoria: The Seductress”, Kennett Square, Pa.: Longwood Gardens, 2013.


[Закрыть]. В 1801 году, когда Хенке исследовал в Боливии болотистый проток, впадавший в реку Маморе, ему встретилась водяная лилия исполинских размеров. Он сделал несколько зарисовок, по которым можно точно определить вид, но ничего не записал. Никто ничего не узнал бы о его открытии, если бы 30 лет спустя французский ботаник Альсид д’Орбиньи не повстречал отца Ла Гуэву, который был участником экспедиции Хенке. Священник сказал ему, что лилия была столь великолепна, что Хенке при виде ее «впал в экстаз от восхищения» и рухнул на колени, восхваляя «Того, кто создал столь дивное творение».

Тут на сцену выходит другой француз по имени Эме Бонплан, смотритель роскошных садов императрицы Жозефины в Мальмезоне. После смерти Жозефины Бонплан решил перебраться в Южную Америку, где продолжил прежнюю исследовательскую работу под руководством великого Александра фон Гумбольдта. В 1820 году он исследовал реки в окрестностях аргентинского города Корриентес и увидел там «великолепное водяное растение, которое испанцы называют maíz de agua [водяная кукуруза]. Я описал его и отнес к роду Nymphaea”. Местные жители мололи из ее корней муку, и отчасти интерес Бонплана, судя по всему, объяснялся возможностью промышленной культивации. Однако исследователю помешала гражданская война. Семена, которые он впоследствии отправил в «Сад растений» в Париже, так и не проросли, и в любом случае это был не тот вид, который видел Хенке.

Д’Орбиньи, который видел оба вида – и из Корриентеса, и с реки Маморе – первым обнаружил, что это разные виды. У первого листья зеленые с обеих сторон. У второго – зеленые сверху и красные снизу. Д’Орбиньи также был первым, кто зафиксировал гораздо более древнее индейское название лилии – yrupé: на языке гуарани y – вода, а rupé – большое блюдо или крышка.

Десять лет спустя юный ученый из Лейпцига Эдуард Поппиг стал третьим европейцем, прошедшим всю Амазонку от истока в Андах до Атлантического океана. Как-то осенью 1831 года он изучал один из боковых притоков реки – igaripés – и обнаружил обширный участок, полностью покрытый огромными водяными лилиями, «самыми великолепными растениями своей трибы», по его словам. Лилии напомнили Поппигу гигантскую азиатскую водяную лилию Euryale ferox (эвриалу устрашающую), и он решил, что открытый вид принадлежит к тому же семейству. И дал ему соответственное название – Euryale amazonica, а также заспиртовал отдельные части растения, чтобы привезти в Лейпциг. Домой он прибыл в октябре 1832 года, а месяц спустя опубликовал в немецком научном журнале полное описание, в том числе и латинское название, «новой» водяной лилии. Пересечь Ла-Манш этой новости не удалось, и настоящей звездой водяную лилию сделал ученый, действовавший под эгидой именно британской научной организации. Роберт Шомбург (впоследствии сэр Роберт) был силезцем, однако его южноамериканские экспедиции финансировало Королевское географическое общество[152]152
  Curtis’s Botanical Magazine, Vol. 73, 1846.


[Закрыть]. Он описал увиденное в письме Королевскому ботаническому обществу, однако содержание письма, согласно Уилфреду Скавену Бланту, были впервые оглашено на собрании «Общества ботаников-практиков» на Стрэнде в сентябре 1837 года. Похоже, это был классический викторианский салон любителей растений, собрание энтузиастов-дилетантов и ученых джентльменов в самом сердце интеллектуальной жизни Лондона, и именно к нему и решил обратиться Шомбург.

Это было первого января сего года. Преодолевая препятствия, которые в большом разнообразии ставила нам природа, мешая продвигаться вверх по течению реки Бербис [в Британской Гвиане], мы прибыли в место, где река разливается и образует бассейн, лишенный течений. Мое внимание привлек предмет на южной оконечности этого бассейна. Было невозможно предположить, что это могло быть, и мы, подбодрив команду, чтобы гребла быстрее, вскоре поравнялись с предметом, возбудившим мое любопытство. Растительное чудо! Все невзгоды были позабыты. Я почувствовал себя ботаником – и почувствовал себя вознагражденным. На воде покоился гигантский лист, пять-шесть футов в диаметре, в форме подноса, с широкой кромкой, светло-зеленый сверху и ярко-багровый снизу. В полном соответствии с чудесным листом был и роскошный цветок, состоявший из нескольких сотен лепестков, переливавшихся чередой оттенков от чисто-белого до нежно– и ярко-розового. Гладкая вода была ими сплошь покрыта, и я греб от одного к другому и все время подмечал что-нибудь новое и восхитительное.

Шомбург был честолюбивым романтиком, желал почтить новую королеву и предложил, чтобы водяная лилия получила название Nymphaea victoria, поскольку достойна этого царственного имени. Юная Виктория, недавно взошедшая на престол, попросила, чтобы рисунки Шомбурга прислали во дворец, и сразу согласилась дать цветку свое имя. Вскоре водяная лилия виктория стала символом новой монархини и последней британской колонии в Южной Америке.

Последовавшие раздоры быстро свелись к ботаническому фарсу, хотя заинтересованные стороны относились к разногласиям крайне серьезно[153]153
  Споры по поводу названия и история первых цветений описаны в Wilfrid Blunt, “In for a Penny: A Prospect of Kew Gardens: Their Flora, Fauna and Falballas”, London: Hamilton, Tryon Gallery, 1978; Anisko, “Victoria”, op. cit.


[Закрыть]. Джон Линдли, один из самых авторитетных ботаников в стране, изучил засушенные экземпляры Шомбурга и обнаружил, что растение вообще не относится к Nymphaea, после чего сделал хитрый дипломатический ход – предположил, что это принципиально новый вид, которого можно назвать в честь юной королевы. Поэтому водяная лилия с реки Маморе, объявил он в феврале 1838 года, должна теперь именоваться Victoria regia. Однако Джон Эдвард Грей, президент ботанического общества Британских островов, уже предложил в статье, опубликованной на пять месяцев раньше, другое название – Victoria regina. Эти ученые мужи много лет препирались, какому названию следует отдать первенство, пока в 1847 году немец Иоганн Клоч, музейный куратор, напомнил воинственным британцам, что растение уже получило название Euryale amazonica, что и подтверждено в печати уже пятнадцать лет назад. Линдли и Грей, при всей своей ботанической эрудиции, были островные жители и ничего об этом не знали. «Царица лилий» на самом деле не была Euryale (этот род растет исключительно в Азии), поэтому название семейства пришлось вычеркнуть, и ученые волей-неволей согласились, что по законам ботанической номенклатуры следует оставить первый успешный вариант каждой половины названия. Поэтому в 1851 году растение официально назвали Victoria amazonica (см. рис. 35 на цветной вклейке). Имя королевы удалось сохранить, однако к нему присовокупили эпитет, который связывал ее – по соображениям мнительной светской элиты – с мифом о племени жестоких разбойниц. Сэр Уильям Хукер, директор Королевских ботанических садов Кью Гарденс, рассудил, что такое прилагательное «хорошо сочеталось бы с именем какой-нибудь фурии, но ни в коем случае не подобает связывать ее с именем Ее Всемилостивейшего Величества, которое это название призвано увековечить». Придворный этикет одержал верх над наукой, и на протяжении жизни королевы название V. amazonica старались не употреблять, а водяную лилию неизменно именовали Victoria regia. Последний штрих дорисовала Франция. Альсид Д’Орбиньи, вне себя из-за того, что его не слишком четкие описания других видов Victoria в Британии оставили без внимания, решил бросить республиканскую перчатку интриганам-роялистам по ту сторону Ла-Манша и связал имя королевы с мексиканцем Санта-Крусом, вожаком боливийской революции – назвал свое открытие V. cruziana.

* * *

Однако эта комедия таксономических нравов меркнет по сравнению с драмой, которая разыгралась, когда водяную лилию королевы хотели уговорить цвести в Британии – это виделось своего рода политическим императивом. Первые семена, которые прислал Шомбург, оказались невсхожими. Вторая партия, приобретенная у исследователя Томаса Бриджеса, проклюнулась, однако удалось получить всего два саженца, которые вскоре погибли в «темные и безрадостные» зимние дни. Хукер в отчаянии дал двум англичанам, жившим в Британской Гвиане, поручение приобрести семена и переправить их в Кью Гарденс в сосудах с родниковой водой. В феврале 1849 года семена благополучно прибыли, и Хукер, решив, как говорится, не складывать все яйца в одну корзину, роздал их в Чатсуорт-хаус, Кью Гарденс и в сады герцога Нортумберлендского в Сайон-хаус. В Чатсуорт-хаус работал Джозеф Пакстон, который окружил семена заботой и любовью и поместил в особый, разработанный по этому случаю бассейн, температура в котором поддерживалась на уровне 29,5 °C (85 °F). Пакстон снабдил бассейн лопастным колесом, дабы «внушить лилии, что она обитает в родных водах». Во всех садах семена высадили в условиях, которые, как полагали садоводы, лучше всего способствовали появлению первого цветка, и в результате началось состязание, по словам Уилфрида Бланта, «не менее увлекательное, чем гонка Скотта и Амундсена к Северному полюсу или гонки американцев и русских к Луне». Растения в Кью Гарденс и в Сайон-хаус оказались непоправимо хилыми, однако лилия в Большой оранжерее в Чатсуорт-хаус росла до того буйно, что бассейн пришлось расширить. К концу сентября один лист достиг в окружности одиннадцати футов. А 2 ноября 1849 года Джозеф Пакстон уже смог восторженно написать герцогу, находившемуся тогда в Ирландии: «Виктория дала бутон! Он появился вчера – огромный, будто маковая коробочка. Словно крупный персик в чашечке. Нет слов, чтобы описать красоту и великолепие этого растения!» Герцог поспешил домой и отправил цветок и лист королеве в Виндзорский дворец. Историк Изабель Армстронг (хотя она ошибочно приписывает изобретение названия V. regia Пакстону – по ее мнению, он пустил его в обращение из низкопоклонства) описывает «рекламу лилии» как «аристократический фокус, сознательное создание мифа о порождении ботаники, достойном Бробдингнега, в некотором смысле сродни другим сенсациям – полетам на воздушном шаре, цирку с животными-уродцами – то есть развлечениям, которые устраивали в популярных городских парках»[154]154
  Armstrong, “Victorian Glassworlds”, op. cit.


[Закрыть].

Может быть, и так, однако среди популярных парков был и Кью Гарденс, а его расположение в центре города и коллектив верных поклонников обеспечил цветущей лилии славу, далеко выходящую за рамки «фокуса» для сливок общества. К концу сороковых годов XIX века Кью Гарденс посещало до 10 000 человек ежедневно. Вход был бесплатный, а директор Хукер, будучи человеком гордым, но демократических взглядов, проводил политику, согласно которой «завсегдатаи пивных и кегельбанов в “грязных, людных лондонских дворах, рассадниках всяческой заразы” получали приглашение проводить утро в “идеальном раю” Кью Гарденс». Водяная лилия цвела все следующее лето, аттракцион продолжался до Рождества. Оказалось, что это едва ли не самый интересный экспонат, который Кью Гарденс предлагал одержимым ботаникой гражданам столицы, а чтобы показать лилию во всей красе, Хукер построил бассейн гораздо больше прежнего. Когда лилию только начали выставлять, тысячи зевак отправились в Ричмонд, чтобы полюбоваться ее цветением во всей его чувственной полноте. Экземпляры из Кью Гарденс были весьма пунктуальны. Каждый день около двух часов (к счастью, сады открывались для широкой публики в час дня) свежие белые бутоны размером с теннисный мячик начинали источать сильный аромат, который сравнивали то с дыней, то с земляникой, то с ананасом. Спустя несколько часов лепестки раскрывались и постепенно меняли цвет до ярко-розового. К десяти они начинали закрываться. Медленный упадок цветов продолжался весь следующий день, и вянущие лепестки превращались в «пурпурный покров», а затем уходили под воду. Увы, как часто бывало в те времена, оказалось, что европейские садоводческие рефлексы совсем не подходят для выращивания тропических растений, и викторию, лишенную подобающей вентиляции и колебаний температуры, снова пришлось перевозить.

Мне еще предстоит увидеть викторию в полном цвету. Много лет назад я целыми днями просиживал на страже возле экземпляра в ботаническом саду «Проект “Эдем”» в Корнуолле, однако там цветы всегда были либо раскрыты, либо туго свернуты в бутоны, и мне так и не довелось ни увидеть, ни обонять, как они раскрываются во всей своей барочности. Меня несколько утешает, что легендарный амазонский ботаник и бывший директор Кью Гарденс сэр Гиллеан Пранс как-то тоже заглянул в этот биом и рассказал мне, как наблюдал весь ритуал в диких условиях, а затем объяснил, какую роль играет пышное цветение в жизни самого растения. Температура раскрывающихся бутонов (в этот момент они находятся в «мужском» состоянии) поднимается, пока не станет на 11 °C выше окружающей среды, чтобы привлечь жуков-опылителей не только чарующим ароматом, но и уютным теплом. Едва насекомые попадают внутрь, как цветок закрывается и держит их в ловушке двадцать четыре часа; за это время на их тельца налипает много пыльцы. На следующий день цветок снова раскрывается – на сей раз в нем ярко выражены женские органы размножения – и жуки спасаются бегством, скорее всего, на другой раскрытый цветок, и опыляют его. Между тем жуки, сидевшие в других бутонах, несут свой груз пыльцы на вянущие «женские» цветы.

Возможность наблюдать ритуал раскрытия (но не опыления) представилась мне в конце лета 2013 года, когда буйно расцвела амазонская водяная лилия в Кембридже – ближайшем к моему дому ботаническом саду. Мне дали разрешение посещать оранжерею после закрытия и к тому же обещали позвонить, едва бутон зашевелится. Кембриджский экземпляр принадлежит к виду V. cruziana, выращивать который в неволе труднее, чем его родственницу V. amazonica, однако проказничают при цветении они одинаково. Иногда набухший бутон остается туго закрытым, иногда он открывается с непредсказуемой поспешностью. Когда мне позвонили, что цветок неожиданно открылся ночью, а следующий ожидается к вечеру, я бросился в Кембридж, где меня к подающей надежды дебютантке проводил Алекс Саммерс, хранитель оранжерей. Бутон и в самом деле понемногу набухал, над бассейном разносился еле заметный аромат ананаса. Однако недаром говорят, что если смотреть на чайник, он никогда не закипит, и бутон ни за что не раскрывался и не нагревался. К десяти часам мы оставили всякую надежду.

Но цветы в ботанических садах цветут не зря, даже если их никто не видит. Поскольку в Кембриджшире не водятся тропические скарабеи (пока что), роль опылителя приходилось исполнять Алексу. Войдя по бедра в открытый бассейн с лилиями, он пощекотал школьными рисовальными кисточками золотые тычинки роскошного цветка, раскрывшегося накануне ночью. Сцена была похожа на спиритический сеанс: кружок взволнованных зрителей, тенистый занавес из экзотических деревьев, отражающихся в стекле, лилия, озаренная призрачным зеленым светом полудюжины смартфонов. «Покажите этим жукам, Алекс, что такое настоящий профессионал», – посоветовал кто-то из зрителей. Алекс и показал – с большим успехом. Ему удалось собрать огромное количество пыльцы, и назавтра он перенес ее в цветок, который открылся, когда ему заблагорассудилось, – после того, как все мы ушли спать. Месяц спустя я узнал от Алекса, что его жучиные усилия привели к появлению на свет 194 семян, «каждое величиной с шарик из подшипника».

* * *

Однако неувядающую славу Victoria amazonica обеспечили в конечном итоге не столько цветы, сколько листья. Ричард Спрус – другой исследователь Амазонии – в 1849 году (в том самом, когда лилия зацвела в Чатсуорт-хаус), по всей видимости, предвосхитил будущее, описав архитектуру водяной лилии в терминах сугубо промышленных:

Когда я смотрел на это растение с высокого берега, оно произвело на меня впечатление плавающих по воде зеленых чайных подносов, между которыми там и сям торчали букеты, но при ближайшем рассмотрении самое сильное восхищение вызвали листья – их огромные размеры и совершенная симметрия. Если перевернуть лист, он похож на какую-то диковинную сеть из кованого железа, только что вынутую из горна – сходство подчеркивается и ржавым оттенком, и мощными жилками, укрепляющими лист[155]155
  Richard Spruce, “Notes of a Botanist on the Amazon & Andes”, London: Macmillan, 1908.


[Закрыть].

Жилки расходятся из центра, будто спицы колеса, и чем ближе к краю листа, тем сильнее уплощаются, а затем дают до пяти ответвлений, каждое из которых ветвится дальше, так что у края листа каждая жилка может разделиться на тридцать более тонких. Это разветвление обеспечивает устойчивость листа.

Было опубликовано несколько роскошных многостраничных альбомов с рисунками листьев лилии, в том числе и работы Уолтера Фитча, чьи литографии были уменьшены с оригиналов размером в 20 футов[156]156
  Walter Fitch, “Victoria Regia, or, Illustrations of the Royal Waterlily”, London, 1851.


[Закрыть]. Листья повлияли и на декор интерьеров. Многие художники вдохновлялись характерной формой и структурой листьев – и украшали ими и подсвечники, и газовые рожки. Одна фирма выпустила на рынок колыбель из папье-маше в виде листа Victoria. В ноябре 1849 года в Чатсуорт-хаус с большим успехом воспроизвели обычай амазонских индейцев – те, пока работали, укладывали маленьких детей спать на листья лилии. Герцог Девонширский и леди Ньюбург поставили на один из листьев, выросших в неволе, семилетнюю дочурку Джозефа Пакстона Энни в костюме феи. (Пакстон предварительно испытал лист, чьи ткани были так нежны, что их протыкала соломинка, брошенная вертикально с высоты нескольких футов: он положил на него тяжелую медную крышку – думаю, что не только из опасений за безопасность дочери, но и из естествоиспытательского любопытства.) В память об этом событии Дуглас Джеррольд написал любительский стишок («Красою Энни на листе, водою отраженною, мы были все восхищены, как громом пораженные»), а 17 ноября в “Illustrated London News” напечатали гравюру с изображением Энни на импровизированном плоту. Картинка получилась странная и неприятная. Энни вовсе не прикорнула на листе, будто амазонское дитя, а стоит по стойке «смирно», смущенная и скованная. Небольшая компания зрителей придирчиво разглядывает девочку, облокотясь на перила вокруг бассейна с лилией, – словно оценивает. Все это так напоминает аукцион, в котором Энни играет роль суррогатного индейца, что становится не по себе. Викторианцы вполне могли любить растение и при этом презирать его историю.

Юноша с огромным листом Victoria Regia. 1936.

На фотографии видна поразительная конструкция листа Victoria amazonica, вдохновившая создателей металлического каркаса «Хрустального дворца». Фото: Собрание Халтона-Дейча/Corbis

Между тем мастерство отца Энни в проектировании оранжерей позволило ему занять общественное положение на несколько ступеней выше простого садовника. Он уже начал перестройку refugium в Чатсуорт-хаус, где росла лилия. В 1850 году он выступил с докладом о своей оранжерее перед Королевским обществом искусств и продемонстрировал структуру листьев водяной лилии, одновременно выразив свое восхищение: «Легко видеть, что в этом случае природа выступила в роли инженера. Если внимательно изучить лист и сравнить его с рисунками и моделями, можно убедиться, что природа снабдила его продольными и поперечными опорами и брусьями по тому же принципу, которым руководствовался и я при строительстве этого здания, позаимствовав его у листа»[157]157
  Colquhuon, “A Thing in Disguise”, op. cit.


[Закрыть]. Вскоре он выиграл конкурс Королевской комиссии на создание и сооружение здания для Всемирной выставки, запланированной в Лондоне на 1851 год. В результате был возведен Хрустальный дворец. При его проектировании Пакстон задействовал устройство жилок на листе Victoria – от нескольких основных жилок отходят пучки более тонких ответвлений, связанных друг с другом множеством тонких поперечин. Раньше никто не строил зданий, подобных этой химере из стали и целлюлозы, однако с тех пор все стеклянные здания так или иначе восходят к ней.