Текст книги "Черный человек"

– Э-э, да…

– И, может быть, сейчас это действительно кажется довольно бессмысленным, но, если мы будем верить, думаю, все станет ясно. У нас с тобой есть своя роль, Скотт. У тебя есть роль. Грядет расплата и, э-э-э, Страшный суд впереди. Те, что стоят у него на пути, будут низвержены, те, кто следует за ним в вере, – воскреснут.

– Тогда это значит… – Скотт крепко сжал ее руку. Кровь била в нем набатом, и он почувствовал легкое шевеление в паху. – Что он пришел как судия. И настают последние времена.

И он внезапно вспомнил истощенное лицо незнакомца, его пустой взгляд, вспомнил, каково оказаться под прицелом этих глаз, совсем вблизи. Снова поглядев на потолок, он не почувствовал больше теплой пульсации от долгожданного, желанного подтверждения всему, во что он силился верить и что считал правдой. Вместо этого пришло воспоминание об этих глазах, об истощенном, костлявом лице, и Скотт чувствовал теперь лишь холод и страх.

Грядет расплата.

Глава 10

В пятидесяти километрах за Ван-Хорном федеральная трасса номер десять светилась бледно-серой полосой посреди глухой ночи и вела в сторону низких, опоясывающих горизонт хребтов, название которых человек, называвший себя Эдди Танака, так и не озаботился узнать. Черно-синий бархат неба вспарывали, словно кончики ножей, белые звезды, так непохожие на тусклые красные фары тяжелых автовозов, которые с грохотом носились туда-сюда сквозь тьму, будто целеустремленные насекомые. Нарастающий низкий гул, потом – помехи в ночной картинке, проносится ветер, и гул замирает вдалеке, минуя кричаще яркую лазерную вывеску «Табиты» с бесстрастием, на которое не способен ни один водитель-человек.

«Ну разве что это глич, – вяло подумал он. – Они по части баб не особо, им такие услуги ни к чему».

Он посмотрел на билборд с рекламой борделя – название, выведенное красными буквами, наводило на мысли о вампирах и пауках. Настоящая Табита ни за что не сделала бы такую, но она продала заведение и перебралась в ШТК сразу же, как получила выручку. За остроконечными тонкими буквами, словно за прутьями клетки, то появлялись, то исчезали женские тела, пиксельные, полноцветные, и почти что – требование закона все-таки – неотличимые от настоящих.

Глину неоткуда взяться на шоссе. Они не водят машины.

Это ты так считаешь.

И Кенан так считал, а он, мать его, был умником.

Умником? Какой ты, мать твою, умник, Макс, если сидишь на стоянке Табиты, с соплями проститутки на куртке, и при этом тебе даже минет не сделали. Все твои планы и схемы, все это дерьмо про новую жизнь привело тебя сюда. Сопли на одежде и не отсосал никто. Вот как ты до усрачки умен, умник.

– Умник…

Он услышал собственное бормотание, отголосок короткого, жесткого спора, только что отзвучавшего в голове, и знал, что снова разговаривает сам с собой, знал, почему. И еще знал, почему не дал себе труда заставить Крисси отсосать у него.

Никогда, тупой придурок, не можешь ограничиться одной дозой – вот что.

Пару часов назад он закапал в глаза син, и фишка в том, что это был качественный син, прямо из его собственной заначки, а не то дерьмо, которое он толкал ребятишкам в Ван-Хорне и Кенте субботними вечерами. Поэтому он охрененно хорошо знал, что ему нужно только одно впрыскивание, – и поначалу так и поступил: трепещущую поверхность левого глаза оросило содержимое всего одной пипетки (парни называют это пиратским дозняком). Но от пиратского дозняка он всегда, поганая химия, всегда чувствовал себя как-то неуравновешенно, и это еще в хорошие ночи – а сегодняшняя таковой не являлась, – поэтому, когда син начал действовать, дурное ощущение нарушенной симметрии усиливалось и, блин, усиливалось, пока не стало казаться, что вся левая часть тела какая-то слишком медлительная и сонная, так что он сдался и еще разок запрокинул голову, перед тем как поехать сюда, и капля жидкости увлажнила его правый глаз, точно слеза.

«А ведь были времена, – напомнил он себе, – когда ты соблюдал дисциплину. Дисциплину или самоуважение, которые не позволяли так с собой обходиться».

Сейчас он часто вспоминал те времена, разглядывая себя в зеркалах комнат, где не хотел быть, с трудом понимая, почему здесь очутился и как дошел до жизни такой. Где те времена, когда син был только средством, препаратом вроде любого другого? Он был полезным, и мы употребляли его с самоуверенностью, граничащей с самонадеянностью, только тогда все казалось таким до хера ясным и правильным. Все это было до того, как мир превратился в дерьмо и клубы черного дыма в закатном небе Вайоминга.

Были времена…

Точно. Были другие, хер с ними, времена, когда казалось, что лето будет бесконечным, и тебе никогда в жизни не придется за это платить. Помнишь? Те времена прошли, Макс, – смирись и наплюй. Забей на эту сраную ностальгию, давай-ка посмотрим, где мы сейчас.

А вот где. В соплях, без минета, в ночи и в полном одиночестве.

Он не глядя вытер куртку рукой. Син подключился к зрительной памяти и обеспечил точную нейромоторику, направив руку прямо в цель, и вот пальцы вляпались в сопли. Он, скривившись, поводил ими туда-сюда. Только этого дерьма ему не хватало сейчас, когда и без того не все ладно. Можно подумать, у него проблем мало. Он говорил ей, он, мать ее, говорил ей, что кое-чем занят, кое-чем, что надо разрулить, и не то чтобы вся эта блевотина сутенерская была делом его жизни…

«Ну да, конечно, – жестко сказал ему син, – сколько лет ты уже это твердишь? А, умник?»

Теперь все иначе. Все окупится, как уже бывало, и на этот раз мы уйдем отсюда. Навсегда.

«А если нет?»

А если нет, то прикрытие уже есть. Хватит волноваться.

«Прикрытие, ага. Всю жизнь сутенером пахать. А как ты поступишь с Крисси, если что?»

Как он тогда поступит, мрачно подумалось ему, как ему тогда придется поступить с Крисси? Наверное, как-то жестоко. Надо заметить, что эта сучка чертова всегда обходилась ему слишком дорого, даже в Хьюстоне, когда была просто уличной потаскухой. Копна белокурых волос, похожих на сладкую вату, и эта, блин, техасская манера растягивать слова, а теперь еще и имплантаты эти, сиськи искусственные, которые он оплатил, – короче, он так и знал, что она будет выпендриваться, когда обоснуется у Табиты. Станет вести себя будто и впрямь чистокровная бонобо, за которую они ее выдавали. Беспрестанно названивать ему самостоятельно или через работников Табиты, ныть, что не будет работать, потому что голова болит или живот или что ей просто не нравится какой-то жирных хер, который платит хорошие деньги, чтобы раздвинуть ей ножки, и будет она сидеть на койке этой чертовой, смотреть ясными глазками и нудеть: «Эдди то, Эдди се, Эдди, на хер это», заставляя его на полную катушку прибегать к методу кнута и пряника. Можно подумать, что это какая-то комическая сценка, которую он для нее исполняет, а ей прям очень нравится.

«И чего тебе не работалось с Сереной или Мэгги? И половины этих хреновых неприятностей не было бы».

Благодаря особенной ясности сознания, которую давал син, он знал, почему. Но Эдди развернулся на каблуках, оставив это знание и призывно мигающую развратную рекламу Табиты где-то за спиной. Парковка была освещена слабо, зрение подводило. Чтобы приспособиться к полутьме, он принялся яростно моргать глазами.

– Привет, Макс.

Оклик настиг его, когда он моргал, и отбросил назад, в воспоминания о «Скорпионе», – в те времена и места, настолько живые, что, открыв глаза, он почти ожидал, что окажется там, в другом, более чистом времени, еще до Вайоминга.

Но этого не произошло.

Он по-прежнему был здесь, на пустой стоянке второразрядного техасского борделя, на пальцах подсыхали сопли нахальной шлюхи, а в мозгу искрилось слишком большое для нормального самочувствия количество сина.

От тени его автомобиля отделился человек – он стоял к Эдди лицом. В приглушенном лиловом свете фонарей на границе парковки фигура и лицо человека скрадывались. Но что-то в его позе нагоняло воспоминания, разбуженные голосом. Син подсказал имя, дорисовал черты на затемненном лице. Он вглядывался, пытаясь осмыслить происходящее.

– Ты?

Силуэт шевельнулся, сделав слабый жест рукой.

– Но… – Эдди мотнул головой, – ты… Мужик, ты же на этом сраном Марсе.

Человек ничего не ответил, выжидая. Эдди подошел ближе, поднимая руки для объятия.

– Когда ты вернулся? В смысле, мужик, что ты тут делаешь?

– А ты не знаешь?

Он улыбнулся недоумевающе, но искренне.

– Нет, мужик, я ни хера не имею никакого… – И тут улыбка исчезла, уничтоженная неожиданным пониманием.

Всего на миг в пустыне стало тихо, лишь по автостраде пронесся автовоз.

Эдди потянулся к животу, под куртку, нащупал рукоятку маленького кольта (модель «Гражданин»), который всегда висел у него на ремне…

Тот подошел слишком близко.

Осознание – все, что он помнил о «Скорпионах», из иных времен – захлестнуло, какое-то грустное и медленное, невзирая на скорость, с которой все летело в тартарары на глазах. Человек метнулся вперед, запястье Эдди оказалось в железной хватке, и рука с пистолетом не двинулась с места. Он выбросил левую руку, чтобы рубануть противника по горлу, или по лицу, или по – близко, слишком, сука, близко, – но тот, другой, блокировал замах, и у Эдди ничего не вышло, он не смог ничего сделать. Удар снизу выбил землю из-под ног, подсечка – и вот он уже на земле. Он в жалкой попытке откатился в сторону, лишь бы не дать этому скоту достать его ботинком, перевернулся, ствол, ну где же, твою мать, ствол…

Оружие на месте. Он снова вцепился в рукоять кольта, извлек его с рыком облегчения, прицелился, у «Гражданина» нет предохранителя, нужно только нажать посильнее, и…

Фигура стояла над ним, чернея на фоне неба. Рука опущена вниз, целится…

…и что-то опять распластало его, размазало по земле с нечеловеческой силой.

Приглушенный треск. Его уловили уши, но прошло несколько мгновений, прежде чем он осознал, что это значит. Звезды были прямо над головой. Он смотрел на них, внезапно очарованный. Звезды казались гораздо ближе, чем обычно, они висели низко, словно неожиданно заинтересовавшись происходящим.

Он захрипел, ощущая, как что-то быстро течет по груди, будто холодная вода. Он знал, что это значит. Син заставлял его мыслить с беспощадной ясностью.

Он поднял голову (это было самое трудное, что ему когда-либо доводилось делать, – череп казался каменным) и различил очертания нападавшего. Тот все еще стоял, направив на него указующий жест, будто судия.

– Я думал, ты будешь сражаться, – раздался голос. – Но для тебя это время было слишком долгим, так? Слишком долгим. Может, дело в этом.

«В чем?», – невпопад удивился он. Закашлялся и ощутил во рту вкус крови. Подумал еще, что теперь будет делать Крисси, эта сучка тупая.

– Думаю, с тобой все, – проговорил голос.

Он попытался кивнуть, но голова лишь откинулась назад, на грязное покрытие парковки, и на этот раз там и осталась. Звезды, заметил он, вроде бы потускнели, и небо выглядело каким-то более холодным, чем раньше, в нем было меньше бархатистой мягкости и больше бескрайней пустоты, которая и была его подлинной сутью.

Умереть на парковке борделя, ну какого хера…

С автострады донесся грохот очередного автовоза, он увидел мысленным взором уютный красный свет его задних габаритов, удаляющихся во тьму.

И побежал за ними вслед.

Часть II
Сорваться с цепи

Ограничение свободы – мощный социальный инструмент и в качестве такового должен использоваться мудро и сдержанно. Жизненно необходимо провести различия между сложными и целокупными признаками подлинной необходимости подобной меры для общества и упрощенным, основанном на эмоциях спросе, который появляется по мере роста всеобщей истерии. Отсутствие таких различий может привести к весьма неблагоприятным последствиям.

Доклад Джейкобсена, август 2091 г.

Глава 11

В конце концов, как он и подозревал, все свелось к часовне. В тюрьмах вроде этой не так много мест без камер видеонаблюдения, но во Флориде, где концепция исправления преступника основывается на вере, существует установленное Хартией право на неприкосновенность по время молитвы в любое время до отбоя. Никаких камер видеонаблюдения, никакого навязчивого контроля. Теоретически предполагалось, что в Доме Бога надзирателям незачем присматривать за вами, потому что этим уже занят сам Господь. Никто словно бы не замечал, что Господь не справляется. Карл, которого перевели из Майами, провел тут три месяца, и за это время в тусклом свете часовни произошло не меньше полудюжины кровавых разборок; две закончились летальным исходом.

Карл допускал, что эти разборки были на каком-то уровне санкционированы охранниками или что их не расследовали толком благодаря тихому, но тяжелому давлению сверху. Так или иначе, итог один. Никто не хотел вторгаться в текущее положение дел, никто не хотел даже слышать об этом. Корпорация «Сигма», ссылаясь на свою религиозною позицию, успешно обошла большую часть попыток усилить административный контроль, что Конфедеративная Республика так стремилась сделать, а горячие речи во время конгресса довершили дело. Тела завернули в черное и вынесли.

«Слышь, нигга, уповай на Господа, – осклабился Гватемалец, после того как продал ему заточку. Он кивнул на маленькую масляную лампадку, которая стояла на угловой полочке, хотя мерцающее пламя освещало не Господа, а чернокожую Деву Марию Гваделупскую[33]33
  Одна из самых почитаемых святынь Латинской Америки.


[Закрыть].– Начальник всегда на собраниях г’рит, Господь прикроет тебе спину. Дык ему и помочь не грех, да».

Заточка была сделана тут, своими руками, для насущных преступных нужд, в которых Гватемалец понимал как никто. Кто-то взял в мастерской моноволоконную пилку от лобзика, наплавив на один ее конец разноцветные пластиковые бусины, так что получилась яркая, ухватистая рукоятка. Вся заточка была длиной сантиметров двадцать, если не меньше, поверхность специально подобранных бусин не сохраняла отпечатков пальцев. Генетический след, конечно, оставался, но Гватемалец основательно подошел к делу, тщательно намазав руки покупателя составом, который хранился в крохотном пузырьке на одной полке с Девой. Карл втер жидкость, и к вони (кишечные газы и пачули), стоявшей в камере, на миг примешался резкий запах высокотехнологичных молекул, потом состав улетучился, оставив лишь холодок на ладонях. Теперь на добрых три или четыре часа микроскопические частицы с кожи его рук станут нераспознаваемыми для генетического анализа. Такая смесь высоких и низких технологий пробудила в Карле слабый трепет воспоминаний. Вот он ночью идет в полной боевой выкладке среди лачуг Каракаса. Под ним, будто опрокинутый звездный купол, раскинулся сам город, близкое тепло едва освещенных улиц, по которым он рыскал. Уверенность в тщательно подобранном оружии и в том, что предстоит сделать с его помощью.

В конце концов, конечно, моноволокно прорежет пластик настолько, что крепление расшатается, и лезвие в итоге выпадет. Но к тому времени заточка уже будет валяться за какой-нибудь решеткой вентиляционного люка. Как и многое из того, что принадлежало компании «Исправительное учреждение штата Южная Флорида», обслуживаемой холдингом «Сигма», заточка рассчитана сугубо на краткосрочное использование.

А еще она была дорогой.

– Семнадцать, – запросил Гватемалец. Карл был ему достаточно симпатичен, поэтому он снизошел до объяснений: – Мой пацан, Дэнни, здорово рискует у себя в цеху, когда собирает такие штуки. Потом я храню их. Обрабатываю тебе руки. Время на это трачу. Такой полный сервис задешево не бывает.

– Карл взглянул в лицо продавца, будто выточенное из полированного угля, пожал плечами, кивнул. В штате Южная Флорида существовала определенная расовая солидарность, но так далеко она не простиралась.

К тому же семнадцать было для него подъемной ценой. Честно говоря, у него было почти два десятка упаковок по двадцать капсул эндорфина, который служил в тюрьме весьма котируемой контрабандной валютой. Неважно, что через пару недель они понадобятся ему самому, чтобы выкупить у griego[34]34
  Грека (исп).


[Закрыть] Луи-Химика низкосортный кустарный препарат, который тот в очередной раз предложит. Неважно, что через несколько часов эндорфины могут пригодиться для обезболивания его собственных ран. Фокус на краткосрочные задачи. Сейчас ему нужна заточка. Об остальном он побеспокоится потом, когда и если у него появится на то свободное время.

Фокус на краткосрочные задачи.

Тюремная жизнь страшно удручала его, и порой он ловил себя на том, что думает так же, как другие заключенные. Адаптивное поведение, так назвал бы это Сазерленд. Например, после того как исправительная система Флориды приняла его в свои липкие объятия, Карл стал мастурбировать на дешевое порно. Он пришел к заключению, что лучше всего об этом вообще не думать.

Поэтому он вышел из камеры Гватемальца и с показной беззаботностью направился обратно по крылу «В», слегка согнув правую руку. В рукаве постепенно нагревалась от тепла его кожи холодная полоска лезвия. По обе стороны вздымались серые наноуглеродные трехъярусные галереи с рельсами для больших камер слежения. У этого крыла была прозрачная арочная крыша, и лучи предвечернего солнца проникали в тихий коридор. Большинство здешних обитателей работали на объектах Компании, отдавая долг обществу и пополняя казну «Сигмы». Те немногие, кто остался в крыле «В», по одному или по двое стояли, опираясь на стены галереи, или собирались небольшими кучками в холле. Когда он шел мимо, разговоры стихали, а все взгляды устремлялись к нему. На нижней галерее справа седеющий долгосрочник Эндрюс поглядел на него и едва заметно кивнул. Неожиданно Карла зазнобило, несмотря на солнечные лучи.

И причиной тому была не предстоящая разборка. Теперь, экипированный как следует, Карл был не без оснований убежден, что справится с Дудеком. Что касается арийцев, то они или не поддерживали надежных связей с внешним миром, или еще не закончили свое расследование; они знали о Карле Марсалисе лишь то, что для ниггера он выражается довольно странно, что его перевели из Майами из-за какой-то лазейки в законе, которая касалась только иностранцев, и что ему сорок один год, а значит, он уже старый. Возможно, арийцы считали, будто он какой-то террорист и, следовательно, иностранец и трус, который привык, что ему все подносят на блюдечке. И уж конечно они считали, что поджарый, мускулистый, покрытый татуировками Джек Дудек, которому от роду двадцать с хвостиком, порвет его пополам, и по херу, кто этот ниггер там такой. Пора научить черномазого уважению.

Но дело было не в разборке. Дело было в гаденьком ощущении, что к разборке прилагается ловушка.

Три месяца в этой свежеотстроенной сраной дыре, а до этого – пять недель в тюрьме Майами для опасных подследственных. Ни суда, ни залога. Даты слушания откладывались и откладывались, адвокатов к нему не допускали. Призывы и дипломатическое давление со стороны АГЗООН тут же отвергали, и конца края этому было не видать. Время уходило, утекало, будто кровь из раны. Шло какое-то непрерывное расследование, о котором никто не был готов говорить, но Карл знал, что оно связано с Каракасом и смертью Ричарда Уилбринка. Иначе и быть не могло. Отношения ООН и Республики всегда были не очень, но до сих пор не представлялось возможным, чтобы штат Флорида пошел наперекор принятому политическому курсу из-за единственного безвестного арестанта, совершившего преступление в области нравов. Это само по себе уже попахивало ловушкой. Нет, в какой-то момент, когда ребята из отдела пренатальных убийств еще только везли Карла в центр города, его документы проверили на самом высоком уровне. Пробили то ли через Лэнгли, то ли через Вашингтон, то ли через какие-то более южные базы спецопераций и тем самым разбудили зверя национальной безопасности. Какие-то призрачные организации жаждали мести, холодной неявной мести за одного из своих, намереваясь строго наказать Карла Марсалиса, чтобы другим неповадно было, и пока они подбирали необходимую для этого законодательную дребедень, его следовало держать под рукой, надежно заперев в республиканской тюрьме. И если сегодня он зарежет Джека Дудека (а он преисполнен намерения поступить именно так), они, возможно, не смогут это на него повесить, зато смогут поместить его обратно в следственный изолятор, заполучив идеальный предлог, чтобы продлить арест и, может, наскрести на еще один приговор. В последний месяц он неоднократно просыпался, панически задыхаясь, в похожей на ночной кошмар уверенности, что никогда не выйдет отсюда. Это стало походить на предчувствие. Карл посадил страх на замок, старательно делая из него гнев, подогревая себя. Остановившись у выхода из крыла «В», он поднял лицо к лазеру. Голубой свет скользнул по его чертам, машина тут же сверилась с базой, и двери открылись. Он вошел. Часовня располагалась слева по пятидесятиметровому коридору, на полпути к кухонному складу. Система наблюдения отследит, как он пройдет двадцать пять метров, свернет в поражающие воображение двойные двери из резного нанотика, и на этом все. Карл ощутил, как рывком активизировался меш, вступая в реакцию с низкокачественными хлоридами Луи-Химика.

Ладно, Джекки, пацанчик. Давай-ка сделаем это, на хер уже.

Дверь часовни плавно подалась назад, когда он ее толкнул, и отъехала на гидравлических петлях. Стали видны два ряда скамей, тоже из генетически выведенного тика. Отдельные предметы меблировки казались островами на блестящем море пола из плавленого стекла. Во внутреннем убранстве часовни ощущались скромные отголоски архитектуры современных церквей. На ограду алтаря и кафедру проповедника косыми лучами падал свет. Между алтарной оградой и первым рядом скамей стояли бок о бок Джек Дудек и еще один ариец покрупнее. Оба были одеты в синие тюремные комбинезоны, спущенные с груди и аккуратно завязанные на талии, под ними виднелись типовые серые футболки с короткими рукавами. Третий бритоголовый качок, одетый таким же образом, поднимался со скамьи справа. Он жевал жвачку.

– Здорово, ниггер, – громко сказал Дудек.

Маралис кивнул:

– Тебе помощники, вижу, понадобились?

– Не нужны мне, на хер, никакие помощники, чтобы из твоей жопы ремней нарезать, негрила. Марти и Рой тут, чтобы нам никто не мешал, бля.

– Во-во, ниггер. – Тот, что жевал резинку, выбрался из рядов скамеек, глаза насмешливо прищурены, голос сочится оскорбительными нотками.

Карл придержал вспыхнувшую ярость и представил, как выдавливает эти глаза.

«Держи это в себе, ловец».

Состояние угнетало – он терял контроль над собственными реакциями. Он отследил, как изменилось за последние четыре месяца его отношение к старинным расистским ругательствам, которые все еще были в ходу в Республике. Ниггер. Первые пару раз слово обескуражило и показалось каким-то старомодным, будто дуэльная перчатка, которую швырнули в физиономию. Шло время, и Карл стал воспринимать это слово как словесный плевок – именно так оно тут, собственно, и использовалось. То, что многие чернокожие сами называли себя и своих соплеменников этим словом, никак не сдерживало медленно пробуждающийся гнев тринадцатого. Для них это – доморощенный защитный механизм, но он-то не из этих мест. Шли бы лесом эти республиканцы, живут хуже обезьян, ей-богу.

«Держи это в себе».

Тот, что со жвачкой, тяжело зашагал к нему по проходу. Карл отодвинулся к правому ряду скамей и ждал, впившись в приближающегося арийца взглядом, пытаясь понять по глазам, что тот намерен делать. Он решил, если что, бить снизу и слева, локтем в подбородок и ботинком по голени. Не хотелось бы раньше времени демонстрировать Дудеку заточку.

Однако ариец подтвердил слова Дудека. Презрительно фыркнув, он прошел мимо и занял позицию у дверей. Карл двинулся по проходу, ощущая пробуждение меша, который вибрировал, будто плохие тормоза. Неидеально, конечно, но сойдет. Миновав два передних ряда скамей, он очутился напротив Дудека. Между ними было теперь лишь пять метров стеклянного пола. Карл небрежно поднял левую руку, чтобы отвлечь внимание противника от правой, и обрадовался про себя, когда взгляд Дудека последовал за ее движением.

– Ну что, беложопый, тебе разборка нужна? – Карл продолжил, пародируя иисуслендский выговор: – Юг опять поднимется!..

– Юг уже поднялся, ниггер, – бросил большой ариец, стоявший рядом с Дудеком. – И Конфедеративная Республика – это Америка для белых.

Карл быстро взглянул на него.

– Да, то-то я вижу, как тебе в ней хорошо.

Большой ариец набычился, шагнул вперед. Дудек поднял руку и отодвинул его обратно, не сводя глаз с Карла.

– Незачем беситься, Ли, – негромко сказал он. – Это же…

– Джек! – Шипящий шепот от двери. Тот, что стоял на стреме, неистово жестикулировал. – Вертухаи!

Все изменилось, неправдоподобно быстро и почти комично. За считаные секунды арийцы шлепнулись на переднюю скамью, бок о бок, и склонили бритые головы, изображая молитву. Тот, что стоял на шухере, прошел на два ряда вперед и сделал то же самое. Карл сдавленно фыркнул и занял место на передней скамье по другую сторону прохода от той, где сидели Дудек с Роем. Меш волновался, пытаясь освободиться. Краем глаза поглядывая на тех двоих, Карл ждал, опустив голову и следя за дыханием. Если надзиратели пройдут мимо, разборка начнется с того самого места, на котором ее прервали, только Рой к тому времени остынет, и снова разозлить его как следует уже не получится. Карл-то планировал взбесить его так, чтобы он оказался на пути у Дудека, и в сумятице прирезать обоих. А теперь…

Шаги в задней части часовни.

– Марсалис!

Вот черт.

Он оглянулся. Три вертухая: двое из дневной смены крыла «В», Фольц и Гарсия, оба с карабинами-травматами, сканируют взглядом ряды скамей с профессиональным спокойствием. Третий, незнакомый, был без оружия, гарнитура для связи в его ухе и перед губами выглядела новехонькой. Белый, лет сорока или сорока с небольшим. Карл определил его как представителя администрации, возможно занимающего высокий пост. Его волосы тронула седина, лицо избороздили морщины – возраст и усталость, – но в глазах не было привычной настороженности тех, кто по долгу службы вынужден постоянно прогуливаться по тюремным галереям. То, что Карл не знал его, само по себе ничего не значило, тюрьма штата Южная Флорида – заведение большое. Но в игре «апелляция – отказ – новая апелляция» ему уже раз десять приходилось сталкиваться с представителями администрации, а память на лица у него была хорошая. Где бы этот мужик ни работал, Карл там не бывал и его не видел.

– Так, Марсалис, че тут делаем? – Челюсти Фольца ритмично двигались, перемалывая жвачку. – Ты ж неверующий.

Ответа не требовалось. Гарсия и Фольц были тертыми калачами и знали, что обычно происходит в часовне. Взгляд Фольца переместился к Дудеку и Ли, и он кивнул сам себе:

– Ищем расовую гармонию в Господе, да, парни?

Арийцы на передней скамье промолчали. Третий сторонник теории расового превосходства сидел так, что приклад карабина Гарсии находился у самого его уха.

– Ну хватит, – отрезал тот, что в штатском. – Марсалис, в администрацию.

Крошечный всплеск надежды. Встречи с Андриц-ким, представителем АГЗООН, бывали каждый второй вторник, в первой половине дня. Если кто-то без предупреждения явился в конце недели, должно быть, принес хорошие новости. Должно быть. Кто-то где-то должен был найти слабое место республиканской плотины, которая зиждится на ксенофобии и ложной нравственности. Останется только надавить в нужном месте, тогда юридические и дипломатические процессы пойдут как надо, и Карла Марсалиса вытащат наконец из этой сраной тюрьмы и вернут домой.

«Да, надейся на это, ловец». Он дал заточке соскользнуть по рукаву вниз и беззвучно упасть на скамью. Затолкал ее пальцами между сиденьем и спинкой и поднялся. Он сделал это незаметно, в том числе для арийцев, которые как следует не видели место, где он сидел. «Семнадцать», – вспомнилось ему, и по телу пробежал легкий холодок. У него не было ни финансов, ни другой валюты, чтобы приобрести еще одну заточку, если надежды не оправдаются и он вернется в крыло «В» к Дудеку с его уязвленным расовым превосходством. И меш там или не меш, без оружия он, вероятнее всего, пострадает.

Надежда неожиданно превратилась в тошнотворное уныние и бессмысленную нарастающую злость.

Реджи Барнс, надеюсь, ты сдохнешь на хер в этом респираторе.

Он пошел по проходу к надзирателям. Дудек повернулся, чтобы посмотреть ему вслед. Карл заметил это краем глаза, с каменным лицом обернулся, чтобы встретиться с арийцем взглядом, и увидел в лице того голод и неутоленную кровожадность. Однако под маской невозмутимого спокойствия он вдруг ощутил, как утомляет его молодость и ярость этого человека и та ненависть, которую словно бы источают не только Дудек и ему подобные, но и сами тюремные стены вокруг него. Казалось, учреждения вроде тюрьмы штата Южная Флорида – это железы среди внутренних органов Республики, естественная функция которых – вырабатывать разъедающую все на своем пути ненависть, сгущать ее и впрыскивать в кровеносную систему нации.

– Вперед смотри, Дудек, – Фольц заметил, что ариец прямо-таки искрит, и подпустил в голос иронии: – Ты как-то неправильно молишься, сынок.

Карл не оглянулся посмотреть, как Дудек подчинится, – незачем. Совершенно неважно, как там теперь выглядит Дудек и куда он глядит. Карл спиной ощущал его ненависть, она разрасталась, будто гигантская мягкая шаро-образная опухоль, заполняя собой весь дом молитвы. Тюремный устав стоит на вере. У каждого свой собственный бог, и бог Дудека был белым, как крошка пенопласта.

Голос Сазерленда, глубокий и изумленный, будто мед, разлился в голове.

«В ненависти нет ничего нового, ловец. Она нужна им, как воздух. Без нее они развалятся на части. Тринадцатые просто новый крючок, на который они попались».

«Предполагается, что я должен от этого лучше себя почувствовать?»

И Сазерленд пожал плечами.

«Предполагается, что ты будешь к этому готов. А чего тебе еще надо?»

Пока он шел, – вначале по крылу «В», а потом через двор к зданию администрации, – внутри боролись страх и надежда. Флоридская жара окутала его, как теплое влажное полотенце. Пробившиеся сквозь облачный покров лучи солнца резали глаза. Он прищурился и вытянул шею в поисках каких-нибудь знаков. На крыше не было вертолета, который означал бы визит высокого гостя из Таллахасси или Вашингтона. В сером небе тоже пусто – ни звука, который намекнул бы, что на стоянке за массивным двойным забором тюрьмы что-то происходит. Журналисты не суетятся, машин спутниковой трансляции тоже не видать. Пару месяцев назад, вскоре после того, как его перевели сюда, Андрицкий слил прессе кое-какие детали в надежде вызвать возмущение общественности, чтобы добиться его скорейшего освобождения. Это кончилось плохо, средства массовой информации сосредоточились исключительно на том, что Карл – тайный агент АГЗООН, и смерти Габриэллы в лагере «Гаррод Хоркан 9». Связь с ООН, которую так успешно можно использовать как тяжелую артиллерию в любом другом уголке земного шара, тут привела только к обострению старой доброй паранойи, которую тщательно подпитывали со времен Раскола, а то и с более ранних. Не способствовал подвижкам и цвет кожи Карла, пробуждавший глубинные атавистические страхи республиканцев. Его образ, сервированный каналом «Техноколор», освещавшим гут новости государственного масштаба, лишь подтверждал сложившийся за почти сто пятьдесят лет экранный стереотип.