Текст книги "Тетрис для бедных"

Церковь стояла прямо за стадионом, и казалось, что она одна не дремлет в новогодние праздники и держит пост в этой деревне. Именно в ней (других тут и не было) мы полтора года назад крестили сына. Он узнал ее.

Когда из магазина вернулась жена с сестрой, мы уже допили их шампанское, но тут же предложили купить новое, и те, поворчав, смирились. Стадион мы покинули под колокольный звон.

Помимо маленьких бутылочек шампанского в дорогу, мы купили большие бутылки шампанского в дом, а также повторили свою комбинацию с пивом и настойкой.

Не забыл я и о тесте. Взял ему двухсотпятидесятиграммовую мензурку водки и шоколадный батончик. Все это я спрятал в сарае в указанное заранее место.

В обеденный сон я упал быстрее сына, даром, что ему читали стихотворения.

Выпив заначку, тесть отдыхал в родительской комнате, а мы с Ринатом принялись жарить купаты.

Не рискнув использовать газовый баллон, мы по старинке нарубили небольших палок и при помощи бумажной упаковки, в которой хранились угли, не дотлевшие со вчерашнего дня, разожгли огонь.

Из колонки звучала песня моего приятеля-рэпера:

 
Ушел в себя,
Залип на неделю
И случайно по пьяни
Открыл всю русскую идею.
 

В кухонном окне я заметил прыгающего сына, одетого во все желтое с головы до ног. Теща вручила ему пластмассовую палку, которая начинала мигать, если ее встряхнуть. Сын всем своим телом приводил эту палку в движение, чтобы она ни на секунду не переставала светиться.

Заметив меня в окне, он улыбнулся и начал показывать фокус с палкой. Еще немного постояв, я вытер слезы черной от копоти рукой. Оглянулся в сторону Рината, переворачивающего решетку с купатами, и, убедившись, что он не заметил моего приступа нежности, пошел к нему.

Когда, поев, теща с тестем ушли к себе, а сын был насильно уложен спать, мы стали пить шампанское под зарубежные клипы и бурно их обсуждать.

– Надо было взять больше шампанского, – сказал танцующий Ринат.

– Бегите, – сказала жена, не посмотрев на время.

– Поздно, – заметил я.

– Черт!

– Я могу попросить Артура, – вспомнила сестра жены про своего бывшего.

– Отличная идея! – выкрикнул громче, чем надо, Ринат.

– Он как раз в центре. Сколько ему заказывать? – Сестра жены не отрывалась от своего телефона, печатая сообщения обеими руками.

– Каждому по бутылке! – весело командовала жена.

«Артурчик, выбери самое хорошее сухое шампанское и купи три бутылки, денег я тебе переведу», – сестра жены, как можно нежнее проговорила в телефон аудиосообщение.

Мы приглушили звук телевизора и послушали ответ: «Кать, тут на выбор три шампуня: „Российский“, „Советский“ и еще какой-то, хуй выговоришь. Я, конечно, куплю, только ты скажи какой, потому что я в этой газировке не шарю, потому что мне это нахуй не надо».

Следующие два-три часа мы пили привезенное «Советское» шампанское под зарубежные хиты и, смеясь, придумывали для Артурчика жизненные ситуации, которые ему были нахуй не нужны.

На следующее утро Ринат сообщил мне, что наконец-то понял, почему офицеры Российской империи так любили шампанское: «Веселящие газики, которые можно пить до утра, не сильно пьянея, при этом сохраняя отличное настроение, а на следующий день наступает подлое похмелья, несравнимое с водочным, из-за которого офицеры либо вешались, либо назначали друг другу дуэли».

В обед он уехал в сторону Питера, так и не вызвав меня на дуэль.

Видимо, потому что ему это было нахуй не надо.

* * *

Тесть еще денек пострадал и, к моему большому удивлению (восхищению), выплыл из праздничных праздников, как подводная лодка в родных водах после удачной военной операции.

Эффект бабочки сделал свое дело. Такой неожиданный ход не мог не пошатнуть мировую стабильность, и, не дождавшись, когда у нас пройдет Рождество, США решили начать третью мировую войну.

После акции протеста у американского посольства в Ираке, вину за которую Вашингтон возложил на Тегеран, американские военные убили иранского генерала Касема Сулеймани, когда тот находился на иракской земле.

Генерал этот был очень рейтинговым человеком в своей стране, и за это Иран ответил ударами по базам в Ираке, где находились американские служащие, но при обстрелах никто не пострадал. Однако, как многие считают, главная цель Тегерана была достигнута – показать, что исламский мир гуманно относится к человеческой жизни в отличие от США.

Другое дело, что на церемонии прощания с генералом погибли по меньшей мере пятьдесят иранцев и более двухсот пострадали в результате давки. Более того, иранцами (по ошибке?!) был сбит украинский самолет, в котором находилось сто восемьдесят пассажиров из разных стран.

Конфликт вроде как замяли, поэтому третья мировая, подышав нам в затылок, исчезла.

Тестю в следующие разы надо будет аккуратнее выходить из пьянок, потому что, если он продолжит геройствовать, показывая свое идеальное поведение, в мире начнутся большие проблемы. Это уж я теперь точно знаю.

* * *

Никакой системы взаимоотношений с сыном у меня нет. Я просто люблю его и живу рядом, иногда говорю, какие вещи не стоит делать, а на каких не стоит настаивать. Вряд ли это можно назвать воспитанием.

Однако с каждым днем сил и ресурсов для хотелок и скандалов у него становится больше. Деревенский воздух подпитывает его, и он начинает вопить, как рысь при течке, требуя очередного удовольствия.

Маму он любит, но точно не боится ее, как и бабушку. Если тестю не нравится, как начинает себя вести его внук, он просто отстраняется.

– Коли такой зеворотый – играй сам с собой, мне похеру, – говорит он и уходит курить в сарай.

Всякий раз, когда громкость и наглость сына превышает условный лимит, я подхожу к нему, чтобы схватить его и отнести в нашу воспитательную комнату.

Он держит руки по швам, чтобы мне было сложнее сделать захват, но я беру его прямо за плечи, не оставляя вариантов. Дорога до «комнаты для высыхания слез» недолгая, но даже за это короткое время он успевает свести истерику на нет, и когда я ставлю его на пол, садясь напротив, он превращается в маленького выпускника духовной семинарии. Мне не приходится применять силу, да и говорить ничего не надо, но я все-таки задаю всякие риторические вопросы: «Ты понял, что сейчас было не так?», «Ты думаешь, мир крутится вокруг твоих желаний?», «Зачем ударил маму?», «Может быть, тебе запретить мультики навсегда?».

Сын кивал: «Да», «Нет», «Не знаю», «Умоляю, пожалуйста, нет!».

«Комната смирения» оставалась позади, и мы вновь были лучшими друзьями.

В зал к остальным он заходит, будто ничего и не было.

«Что вы на меня уставились? – говорило лицо сына. – Может быть, уже приступим к играм? И прекратим этот спектакль».

* * *

За пару месяцев в деревне я начал обрастать мхом. Душевно.

С каждым посмотренным фильмом, с каждой послушанной песней, с каждым днем я все чувствительнее воспринимал мысль о том, что жизнь проходит мимо меня. Самое обидное, что я был не нужен этому миру, он не скучал по мне и не ждал моих творческих выплесков. То есть этот деревенский отпуск не был передышкой перед чем-то большим – он был утопией. Большим и бессмысленным запоем.

Конечно, можно было сослаться на то, что мой ребенок счастлив расти здесь, а жене спокойно находиться среди родных. Можно было вспомнить про статьи и сценарии, которые я тут написал, в конце концов, в деревне родилось несколько хороших стихотворений, но все это было несущественным. Я хотел великих дел, но не знал, где их найти, поэтому просто притаился здесь, отращивая бороду и живот.

Опять загрустил.

Человек чистит снег за окном, я тут пишу все это, а человек чистит снег за окном.

* * *

Прожив некоторое время в этой деревне со своей женой, я так или иначе начал размышлять о ее бабушках. Они когда-то были тут главными в их семье, сформировали ее как человека.

Однажды сын сидел на полу в зале и вдруг ни с того ни с сего начал истошно орать.

Я подбежал к нему, чтобы успокоить и узнать, что произошло, но причину так и не обнаружил. Просто унес его в другую комнату. На крик прибежали жена с тещей. Никто не понимал, что происходит. Сын вскоре успокоился, и я отпустил его. Ко мне подошла теща и сказала:

– Рич, ты только не ругайся, но я знаю, из-за чего он кричал… он увидел нашу бабушку.

Думаю, что пора немного рассказать о детстве моей жены в этой деревне, которое она провела с бабушками.

Их с сестрой отправляли к бабушкам на выходные, где они ждали маму с работы, также моя жена приходила к ним после школы.

До сих пор, приезжая в деревню, моя жена думает: «Сейчас зайду к бабушке».

Но никого давно уже нет. Иногда она скучает до слез.

Долго не получалось принять сам факт их смерти – а умерли они с разницей в месяц, – хотя вся их семья, можно сказать, ждала этого.

Впервые моя жена заплакала только через месяц после кончины, тихо и без надрыва, как будто только потому, что так надо – оплакать чью-то смерть. И уже потом, спустя несколько лет, когда жила со мной, она часами плакала горько и тоскливо.

Бабушки эти были очень разные.

Бабушка Катя (по маминой линии) и бабушка Римма (папина мама). Жена с сестрой называли их исключительно «баба». Как-то раз жена обратилась так к бабушке на улице, это услышали девчонки-старшеклассницы и с издевкой рассмеялись, наверное, звучало это действительно не очень.

В раннем детстве, класса до пятого, она обожала бабушку Катю.

У Кати была очень длинная коса, которую она срезала и хранила в тумбе в одном из ящиков под зеркалом. Проще говоря – в трюмо. Эти огромные штуковины с большим зеркалом посередине и двумя узкими зеркальными створками по бокам. Они множили отражения, как сумасшедшие, иногда жена закрывала створки, просовывала между ними голову и долго общалась сама с собой, смеялась, разглядывая со всех сторон свое лицо.

Так вот, в детстве казалось чем-то очень увлекательным смотреть на эту отрезанную косу из толстого, здорового, черного волоса, которую потом, кажется, продали. В том же ящичке, завернутый в марлечку, хранился вырезанный желчный камень… Стоит ли говорить, что моя жена любила его еще больше косы, хотя трогать почему-то боялась. Он был похож на кусочек пластилина такого грязного цвета, который может получиться, только если смешать сразу все цвета. Бабушка говорила, что в моей будущей жене тоже может образоваться такой камень, если она будет есть семечки с шелухой.

Но как тут не есть, когда подсолнухи росли прямо во дворе, в маленьком палисаднике рядом с астрами, пионами и георгинами. Также маленькие девочки ели «больничный супчик» – он был с овсянкой.

Еще ели огромное количество сахарных язычков, ромовых баб, сдобных булочек, воздушного бело-розового зефира (жена говорит, что он был действительно как облачко!), масляных тортов – все это покупалось в местной пекарне, которая стояла на пригорке, так что приходилось подниматься по очень-очень высокой лестнице, с которой открывался вид на дальнюю синюю полоску леса и Вятку где-то там, тоже очень далеко.

Любили полакомиться сухим какао, пили тоже, но есть было вкуснее. Ели пироги с капустой, с мясом и картошкой, конечно же, запивая молоком. Ели жареных карасей и их оранжевую икру (для моей жены она и сейчас вкуснее любой красной). Ели медовые яблоки (они правда были будто с медом – такой сорт), красную смородину (черную она ненавидит до сих пор), вишню (в огороде был довольно запущенный и разросшийся вишневый садик), землянику.

Бабушка Катя и дедушка Алёша жили в РМЗ – так назывался район, где стоял ремонтно-механический завод. Он стоял на том самом пригорке, его хорошо было видно со двора. Это были два громадных цилиндра, обшитые железными листами, – немного таинственный и угрожающий вид, жена была уверена, что там секретные лаборатории. Завод уже не работал. Сначала он блестел на солнце, летом над ним висели синюшные грозовые тучи, на фоне которых он выглядел особенно зловеще. С годами железная обшивка стала ржаветь, а кое-где совсем облетела. Обмельчавший в силу ее взросления заводик стал посадочной площадкой для ворон, которые с завидной регулярностью, ежевечерне, в один и тот же час перед закатом стайкой слетались и облепляли его по периметру.

РМЗ был далеко от родительского дома – минут сорок ходьбы, а то и больше, если ты ребенок. Сначала жену с сестрой водили к бабушке родители. Иногда они ездили туда на автобусе, но их укачивало. Когда они подросли, стали ходить самостоятельно. Шли мимо больницы, из ворот которой каким-то магическим образом каждый раз выезжала одна и та же белая машина; мимо психоневрологического интерната, откуда временами выпускали погулять в город пугающих, без пола и возраста, больных; мимо длинной кирпичной стены, на которой баллончиком было написано «СУКА» (а в детстве казалось, что правильно «ссука»); через мост из железной сетки, под которой, казалось, растут джунгли, долго потом снящиеся им в кошмарных снах. Потом нужно было поднырнуть под перила лестницы, в которую переходил мост, и свернуть в лесок, чтобы срезать путь. А после елок уже вниз и вниз по дороге, к дому.

Дом стоял на холмике. Раньше прямо перед ним лежала оранжевая лодка, на которой рыбачил дедушка Алёша. В доме было две комнаты и кухня. Туалет на улице, но соединен с домом сенями. Весной и летом его наводняли пауки разного размера, впрочем, их размер никак не влиял на размер ужаса моей жены – пауков она до сих пор боится до визга, дрожи и бессонницы. В центре дома стояла большая печь, согревавшая их суровой зимой. Бабушка ходила за поленьями в маленький клеушок во дворе. Или поленница стояла просто возле него – во дворе, – жена уже не помнила. Когда она была совсем маленькая, ей было страшно оставаться дома одной даже на эти пять минут, поэтому она смотрела на бабушку из окна, стоя на кресле. В то время в доме обитал маленький игривый котенок, который кинулся ей в ноги, так что она, оступившись, улетела с кресла в зазор между стеной и трюмо. Бабушка услышала с улицы ее истошное «помогите» и кинулась домой. За дровами пришлось идти позднее.

Клеушок (слова эти вылазят из моей жены всегда неожиданно) стоял справа от сарая, там дед хранил свои инструменты, сети, удочки, какую-то старую ветошь. Там же он и повесился. Наверное, от пьянства.

Бабушка уехала к родной сестре в соседний городок, дедушка медлить не стал. Он вроде был совсем не буйный. Дед съедал огромный эмалированный ставчик супа на обед, заедая луком так, что текли слезы и пот, рядом лежала утирка на этот случай, потом заваливался спать с диким храпом. Однажды он сделал моей жене деревянный меч, и она тут же посекла им бабушкин цветник, меч забрали. Об этом мече она жалеет до сих пор. Нужно сказать, что моя жена не сильно повзрослела с тех времен. Дед часто рыбачил, один раз принес живого сома, который долго лежал на дне бачка с водой в центре огорода. Вот и все.

Через несколько лет после его смерти дом решили продать – далеко, нужно вести хозяйство. Бабушку переселили в центр города. По иронии судьбы купили квартиру в том же самом доме и подъезде, где жила вторая бабушка, Римма.

Сначала все шло хорошо. Хотя жену не покидало ощущение, что бабушка в этой двушке чужая. Там было как-то неуютно. Ей было тяжело расстаться с домом после стольких лет. Она перестала готовить. Жена с сестрой заходили к ней: хлеб плесневелый, молоко прокисшее, вареные яйца стухли. Они не понимали, что происходит. Потом она сказала маме, что девочки своровали ее деньги – она не могла найти кошелек. Мама тоже не поняла. Она забрала у девочек ключ от квартиры и вернула ей.

Однажды маме позвонили на работу то ли из милиции, то ли из «скорой» – бабушка вышла на улицу и потерялась. Вот тогда они поняли. Кажется, в тот же вечер бабушка хотела уйти обратно и начала гоняться за мамой по двору с топором в руке, потому что та ее никуда не отпускала. Они забрали ее к себе.

Состояние ухудшалось стремительно. Сначала она забыла родных, потом себя, потом – как держать ложку. Папа сделал из их с сестрой комнаты отдельную каморку с дверью на замке, почти все время бабушка проводила там. Поначалу они выводили бабушку гулять в огород, выпускали бродить по дому. Чаще всего она просто садилась возле зеркала, чтобы побеседовать с собой, потом начинала злиться и плеваться, мама запирала ее снова.

В каморке помещался только диван: сначала бабушка отрывала куски обивки и жевала их, потом принялась за наполнитель. Когда она умерла, диван был таким же тощим и костлявым, как она сама. Помимо дивана, в комнате было окно и кусок печки, который бабушка в один день вымазала ровным слоем экскрементов. Дела становились все хуже.

Бабушка невероятно похудела, однако стала невероятно жилистой и сильной, темные глаза запали. Однажды она вцепилась моей жене в волосы и пару минут таскала по комнате. Жена была в ужасе, однако смеялась – когда еще поборешься с собственной бабушкой. Разнять их смогла только сестра. Бабушка могла часами долбить в стенку или в дверь с подвыванием: «Выпустите меня!» Выпускать было некуда.

Мама приняла решение оставить ее дома. Она где-то доставала аминазин и в крайних случаях колола ампулы, которые заурядно лежали в дверце холодильника на месте яиц. Странно, но моей жене тот период помнится хоть и жутким, но дружным: горе и ужас объединяют семьи.

Однако стук и вопли медленно сводили с ума. У моей жены случались истерики, после которых она спала по двое суток, ничего не слыша. Она и сейчас запросто может проспать двадцать часов без особых на это причин. Мама покупала ей шоколад и клала под подушку, звонила классной руководительнице и устраивала пару лишних выходных. Так проходили месяцы. Потом бабушку парализовало. Врач, пришедший на дом, выписал лекарства. На следующий день бабушка умерла.

Осталась бабушка Римма, с которой моя будущая жена проводила на тот момент бóльшую часть времени.

Бабушка Римма и дедушка Паша жили в центре города, в двухэтажном доме (небоскреб по меркам деревни, особенно в детстве) на улице Урицкого, там же родился и рос ее папа.

Бабушка Римма много лет работала пекарем, возможно, поэтому им никогда ничего не пекла. На праздники лепила лапти – обычные вареники с картошкой, но с добавлением сала, их нужно было макать в холодное молоко. Летом часто делала салат: помидоры, сметану, сахар. А потом стала просто покупать «Роллтон», моя жена ела его, наверное, чуть ли не каждый день после школы. Она и сейчас иногда просит меня купить его.

Если в раннем детстве моя жена обожала бабушку Катю, то где-то в десять лет стала предпочитать общество бабушки Риммы – она давала гораздо больше свободы. У нее можно было смотреть телевизор хоть до двух часов ночи, спать до часу дня на следующий день («Иринка, вставай, жених ворота обоссал»). В квартире царила более праздничная и расслабленная атмосфера. Бабушка любила покупать цветастые платья и халаты, золотые салфеточки на телевизор, букеты искусственных цветов, капли росы на которых со временем начинали желтеть. Ей нравилось сидеть во дворе на скамейке и часами сплетничать с соседками или с живостью комментировать телевизионные «большие стирки», которые только набирали популярность. В общем, они крепко подружились.

В квартире не было ни одной книги. Однажды моя жена забыла у нее «Белого Бима», через несколько дней застала бабушку плачущей над книгой: «Собаку жалко».

Дедушка Паша работал водителем пожарной машины. Однажды он тоже стал все забывать, это было еще до деменции бабушки Кати. Его память откатывала его все дальше и дальше. Он помнил деревню, где жил в детстве, но не их.

Ночью, когда бабушка спала, он отправился «на работу» к своей пожарной части, но пришел почему-то к речке Шошме, которая текла тут же, в центре города. Утром его нашел рыбак – дед провалился под лед, но зацепился и застрял. Несколько суток он пролежал в больнице, там же и умер.

После смерти деда они с бабушкой сблизились еще больше.

Она помнит, как кончились поминки на девятый день, родители засобирались домой, бабушка вышла проводить их в прихожую и вдруг заплакала: «Пусть хоть Иринка останется». Конечно, она осталась. Жена много ночей провела у нее и жила с ней, когда бабушка заболела, заболела нелепо.

Раз в год из местной больницы приходила открытка с приглашением пройти диспансеризацию. Бабушка решила сходить, хотя на здоровье не жаловалась. Там ей поставили какой-то крайне неприятный диагноз типа диабета, после чего она сломалась.

Диагноз был ошибочным, однако мысль о болезни, посаженная в голову, стала расти и оплетать разум сорняком. Ипохондрия изменила человека до неузнаваемости: крепкая и румяная, в меру упитанная бабушка Римма за несколько месяцев превратилась в высохшую старушку с руками-веточками, которыми она цепко хватала любого, кто был рядом, чтобы задержать и еще раз спросить, в каком порядке и в каком количестве она должна сегодня принять таблетки.

Она звонила домой по нескольку раз на дню, чтобы кто-то пришел и еще раз разложил по рюмочкам пилюли на обед, вечер и завтрашнее утро, потому что она все уронила. И девочки бежали. Потом бегать надоело, и моя жена переехала к ней.

Утром варила овсянку с бананом, выносила помойное и туалетное ведро (канализации дома не было), шла в школу. После школы шла домой, обедала, слушала крики бабушки Кати и шла на квартиру к бабушке Римме, чтобы узнать новые симптомы и все тонкости самочувствия.

Бабушка целыми днями лежала и смотрела выцветшими глазами прямо перед собой, она больше не интересовалась телевизионными ток-шоу и не комментировала их. Однажды ночью моя жена поняла, что скоро конец. И через несколько дней бабушки не стало.

Моя жена скучала и иногда жила в этой квартире одна, пока однажды ее не настиг очень сильный беспочвенный страх, от которого она без оглядки выбежала на улицу. Еще несколько лет ей снились кошмары с любимыми бабушками.

Спустя много лет в этой самой квартире мы жили с моей будущей женой, когда я приехал знакомиться с ее родителями. Именно в эту квартиру уходит пить мой тесть.

* * *

Пожалуй, пора отсюда уезжать. Самая светлая русская земля. Самая темная русская деревня, которую местные по старинке называют городом.

* * *

Я сижу в поезде с задранной штаниной и смотрю на розовеющий тонкий, но длинный шрам на ноге.

Жена читает сыну какую-то сказку, тот увлеченно слушает, я не вникаю в сюжет – деревья в расфокусе за окном интереснее, как и воспоминания о последних днях в деревне.

Тесть резко пропал из дома, и никто не придал этому значения – на-до-е-ло!

Через пять дней теща начала беспокоиться. Вспоминала его грубыми словами, в которых злости почти не было, только страх. Ее можно было понять – он будто испарился, не заходил за заначками, не просил денег, нигде не было видно шатающуюся фигуру у магазина. Ничего. Только тянущий сердечную мышцу страх.

Замерз в сугробе. Убили на задворках. Утопился в Шошме. Потерялся.

Преодолев остатки гордости, теща набрала его номер. Абонент оказался вне зоны доступа.

На вторую неделю теща перестала спать по ночам.

Оказалось, что даже тот пьяный и грубый храп способствовал отдыху больше, чем кромешная тишина. Вдруг он больше вообще не храпит, не дышит.

Я, как мог, успокаивал, мол, придет, куда денется. Хотя вообще не хотел влезать в это.

Ну сколько можно! Я привез вам сына, привез вам вашу дочь, ничего не прошу у вас, так почему я постоянно должен нервничать из-за вас?!

Один не держит себя в руках на протяжении всей жизни. Вторая бросает в пустоту, что зря вышла за него – вся жизнь напрасно прожита.

Может, и мы к вам приехали напрасно? Может, и деревня ваша до сих пор жива напрасно? Может, все напрасно?

Сплошное отчаяние, как будто Бога нет.

Ночная жуткая вечно похмельная деревня.

Разрушенная Россия, вскормившая людоедов, которые спиздили все, сели в частные самолеты, улетели на другой материк, бросив остальных умирать здесь без работы и целей. Твари!

Власть, в упор не видящая своих страждущих граждан, которая даже обмануть их не способна, выдумать уловки и подмены, чтобы те хоть за что-то поборолись.

Нет тестя. Из-за вас всех он пропал. Из-за вашей паленой водки, которую вы ему сунули вместо всего остального – вместо работы, вместо инструментов, вместо дешевого сруба для бани, вместо уважения.

Ему не нужна все миллион раз простившая жена. Ему не нужна почти все миллион раз простившая дочь. Ему не нужен простивший все заранее внук. Ему даже водка больше не нужна.

– Пойдем! Больше не могу… – сказала мне ночью теща, схватив за руку, когда я пытался вышмыгнуть на перекур.

– Пойдем, – ответил я.

Шли молча по абсолютно пустой и темной улице. Скрип снега под нашими ногами, казалось, был слышен на всю Россию. Ни один артхаусный режиссер не смог бы передать всю тоскливость нашего путешествия до дома, где в теории должен был гаситься тесть. До дома, откуда когда-то уехал единственный друг тестя, даже не соизволив продать свое жилище.

Долбежка по окнам и калитке ровным счетом ничего не дала. Свет не горел, да и в целом дом не подавал никаких признаков жизни – он был мертвым. Тем не менее я под одобрительные вздохи тещи полез через забор. Нога зацепилась за что-то железное, но по инерции продолжила движение. «Распорол», – понял я, скатываясь по металлу во двор.

Легким движением руки открыл засов, впуская тещу. Криво улыбнулся, боль усиливалась. Зато стало теплее из-за хлынувшей крови.

Дверь в доме не была заперта.

Вонючий коридор, следом зал с разбросанными повсюду бутылками, окурки тоже валялись где попало.

В дальней маленькой комнате лежал скрученный тесть.

– Заберите меня отсюда, – простонал он, – больше не могу.