Текст книги "Тетрис для бедных"

Карта чернобыльца

На самом деле плевать мне на птиц.

Городские птицы постоянно в расфокусе, фон, который всегда не к месту. Об их существовании помнят разве что пенсионеры и, быть может, бомжи.

Только появилось солнце, и они, терпеливо дождавшиеся его выхода, начали друг с другом о чем-то увлеченно разговаривать, давно смирившись с тем, что их здесь никто не слышит.

Город медленно просыпался.

Одинокие таксисты заканчивали ночную смену, неторопливо разъезжаясь по свежевымытому асфальту. Каждый искал своего загулявшегося пассажира, у которого еще был шанс добраться домой.

Мне и Вовану домой не хотелось, и если кто-то, поравнявшись с нами, останавливал машину, то по резкому жесту моего друга тут же понимал – ловить нечего, и ехал дальше.

Мы стояли у новенького банкомата в самом центре нашего городка. Он имел свой козырек на случай, если пойдет дождь, и представлял собой маленький денежный домик, из которого мы планировали вытащить четыреста рублей.

В нашем городе мало круглосуточных банкоматов. Местные банки лишний раз не рискуют оставлять свои железные кошельки без присмотра, поскольку всегда найдутся люди, которые оперативно вскроют их и уйдут с добычей в ночь.

Наш выбор пал на тот, что был ближе всего к магазину, круглосуточно продававшему алкоголь без оглядки на закон и возраст покупателя. Все эти круглосуточные радости внушали нам веру в то, что через полчаса можно будет опуститься на высохшую круглосуточную лавку в парке и напиться.

Дело в том, что этой ночью, ввиду некоторых обстоятельств, мы не спали, то есть для нас новое утро было продолжением прежнего дня. Тяжелого дня, в завершение которого необходимо выпить.

Перекидывая сигарету «Кент» между пальцами, Вован напряженно следил за тем, как я рыщу по внутренним карманам куртки в поисках карты.

У него начиналась паническая атака, и сейчас это было совсем не в кассу. В такие моменты к моему другу в голову забирался маленький человек с кувалдой и начинал там громить все. Подсознание предательски подчинялось громиле. Все, что Вован так тщательно раскладывал по полочкам в своем не самом дурном колпаке, оказывалось во власти этого злого головного берсерка. В такие минуты Вовану начинало казаться, что все вокруг нереально, он переставал концентрироваться на окружающих его вещах, не мог следить за мыслительным процессом, не обращал внимания на то, что ему говорят, и тихо смирялся с тем, что сходит с ума.

Зеленая банковская карта проскользнула через дырку внутреннего кармана и улеглась в недрах курточной подкладки, терпеливо ожидая, когда ее найдут.

Отлично помню день, когда получил ее.

В восьмом классе к нам на урок пришла классная дама с радостной новостью. Суть ее состояла в том, что мы получили статус чернобыльцев. Класснуха с замогильной ответственностью зачитала нам перечень положенных льгот в связи с законом, целью которого было обеспечение компенсаций и социальной поддержки тех граждан, которые вследствие проживания либо в ходе устранения последствий катастрофы подверглись влиянию вредных факторов.

В тот день мы не поняли всех нюансов нашей привилегированности, однако усвоили главное – теперь каждому из нас ежемесячно будет поступать на счет четыреста рублей до тех пор, пока мы не решим покинуть наш денежный чернобыльский городок.

Девушки спокойно отнеслись к этой новости, нас же она сильно взбудоражила.

– Мы теперь дети Чернобля́, – под всеобщий гогот заключил Кирюха с последней парты, делая ударение на последний слог.

На страницах школьных тетрадей мы начали считать, сколько денег накопится за год, некоторые вели расчет чернобыльской халявы на несколько лет. Например, мой сосед по парте говорил о подержанном мотоцикле, который купит уже через каких-то семь годков.

Мои планы были скромнее. Веры в то, что я смогу так долго не брать деньги со счета, у меня не было.

И правда, с тех пор прошло много лет, но я ни разу не пропустил месяц, не сняв с карты свои законные четыре сотки.

Именно они должны были прийти сейчас на карту. Эти заветные рублики, предназначенные для поддержания здоровья в неблагополучной зоне, мы хотели пропить. Образованные люди говорят, что алкоголь убивает токсины. Я тоже так думаю.

Бесполезные птицы искали семечки рядом с банкоматом. Мы были примерно в такой же ситуации.

Мимо нас торопливым шагом прошла женщина с сумочкой, осуждающе посмотрев на меня, рыскающего в карманах. Вовчик одарил ее своей фирменной улыбкой. Он имел привычку некрасиво улыбаться, когда ему что-то не нравилось: уголки его губ раздвигались, но рот не открывался, зато появлялся пренеприятнейший прищур, и так собиралась его мерзкая лыба. Мне она очень нравилась. Завидев его гримасу, я всегда сам непроизвольно начинал улыбаться, только по-доброму.

– Люди на работу пошли, – зачем-то сказал я вслух.

– Ага, – поддержал Вован.

Ему сейчас было не до этого. Одиночество становилось физически ощутимым, причиняя боль. Он, конечно, помнил, что мы стоим у банкомата, чтобы снять деньги, которые должны были прийти мне на водку, в смысле, нам на водку, в смысле, нам на лечение, но сейчас его занимало совсем другое.

Связь с реальностью медленно угасала, и Вовчик усердно цеплялся за каждое воспоминание, которое могло бы помочь ему выбраться из этого ужаса. Он напоминал себе, какой сегодня день недели, вспоминал марку проезжающей машины, мое имя, цвет банкомата, все, что способствовало бы ему вернуться в нормальное состояние.

Я наконец нащупал карту и судорожно набирал код.

Три часа назад мы вошли в дом, где жил отец Вовчика.

Прокуренная кухня дыхнула на нас аммиако-водочным духом. Повсюду стояли пустые бутылки, некоторые из них переквалифицировались в пепельницы.

Рюмок не было. Его отец почти ничего не ел и пил исключительно из кружек, поэтому на столе было минимум необходимой посуды.

Сам батя лежал в проходе, который разделял кухню с залом. К нему вела кровавая дорожка, тянувшаяся от кухонного уголка, где он обычно сидел.

– Опять звизданулся, – оценив ситуацию, заявил Вован.

В другом конце дома раздавался стук каблуков о паркет.

Переступив лежащего человека, мы вошли в зал, где ярко накрашенная брюнетка суетливо запихивала ноутбук в сумку.

– Тебя оплатили? – спросил он.

– Нет, – соврала она.

Мы знали, что любую девушку по вызову в нашем городе оплачивают по приезде, а сомнений в том, что она проститутка, не было.

– Забирай ноут и вали, – зло сказал Вовчик, оглядывая комнату на предмет недостающих вещей.

– А вы кто? – обиженно спросила женщина в красной мини-юбке из кожзама.

– Те, кто вытащит тебя за волосы, если ты сейчас же не съе… – начал повышать голос Вован. – И кстати, что с ним? – добавил он, показав пальцем на лежащего отца.

– Не дошел до кровати… спит, – сказала проститутка, быстро надевая куртку.

Когда, хлопнув дверью, женщина вышла из дома, Вовчик, не доставая всей пачки из куртки, вытащил из кармана сигарету и закурил.

– Вроде дышит, – предположил я, пытаясь перевернуть грузного батю Вована на спину.

– Да хули с ним будет. Давай, тащим его в машину.

Вовчик пошел в спальню, чтобы найти паспорт отца, я же, сняв куртку с вешалки, принялся натягивать ее на лежащего, который медленно начал просыпаться.

– Ты че? – пробуробил он, поглядывая на меня одним глазом.

– Ниче, пап! Сейчас в дурку поедем, – услышав бессмысленный вопрос, выкрикнул появившийся с паспортом Вовчик.

– Я ниуда… не поеду, – окончательно проснувшись, попытался сказать папа.

– Еще как поедешь. Я тебя предупреждал. День настал.

– Какой еще день? – пытаясь сесть, продолжил батя.

– Рыбный день – хвосты рубим, – похлопав паспортом по голове отца, смеясь сказал Вовчик.

Менять мокрые штаны желания не было, обувь же натянуть было необходимо.

Обувью в данном случае назывались разрезанные в верхней части тапочки – единственный формат, подходивший его давно опухшим ногам.

Водрузив тело на себя, мы медленными шажками двинулись к «жигулям», которые я припарковал на заднем дворе. Если батек начинал сопротивляться, Вован прописывал ему предупредительный удар по корпусу, и мы шли дальше. Спотыкаясь каждые три метра, я ругал себя, что так далеко поставил машину.

Когда мы приехали к реабилитационному центру и заспанный сторож спросил, что нам надо, батя резко дернул плечом, отцепившись от меня, и попытался скрыться, но, сделав четыре или пять коротких шагов, упал на землю, аккурат в огромную лужу на дороге, которая вела от трассы до «Алёнушки».

«Алёнушкой» у нас в городе называли самый дешевый центр скорой помощи для алко– и наркозависимых граждан.

– А ну валите, нахер, отсюда! – сквозь смех проорал сторож.

– Не, сдавать будем, сейчас поднимется, – уверенно ответил Вова, направляясь к луже.

После того как грязного батю обыскали, раздели и связали на койке рядом с остальными пассажирами, Вовчик отдал деньги и подписал какие-то бумаги, где значилось, что никаких претензий в случае смертельного исхода родственник иметь не будет.

Под двойным узлом руки папы сразу же начали белеть, и он потихоньку стал подключаться к общему вою и зуду заключенных, которые, несмотря на поздний час, бодрствовали.

– Нельзя ли ослабить узел? – как можно мягче сказал Вовчик недовольной медсестре.

– Можно сейчас же забрать его отсюда. Мне с этим говном в ночь возиться не уперлось, – огрызнулась она.

Мы вышли к машине. Наступало утро.

– Ну и сервис, – попытался удивиться я, прекрасно зная, что Вован в курсе, как тут обращаются с нерадивыми пациентами.

– Выпить бы, – с надеждой посмотрел на меня он, – хреново мне что-то.

Демон в голове Вовчика начинал просыпаться, как будто его пробуждение напрямую зависело от появления дневного света.

Мой друг устремил свой взгляд на лужу, из которой недавно вытащил папу, и так около минуты стоял не моргая. Мне показалось, что он раздумывает, высушить ли ее взглядом или попытаться утопиться в ней.

– Мне сегодня должно немного упасть на карту, – вспомнил я, толкнув его плечом.

Помню, как в армии, уже в паре дней от дембеля, я считал в голове накопленные за мое отсутствие чернобыльские деньги. Скрупулезно составляя список необходимых покупок, я представлял, как сниму в банкомате заветную сумму и положу их во внутренний карман.

Каково же было мое удивление, когда карта оказалась пустой. Оказалось, что услугу отключили на время отбывания священного долга.

Больше всего в жизни мне хотелось, чтобы сейчас с этой услугой ничего не случилось. Мои деньги должны быть на этой проклятой карте, сейчас они мне нужны даже больше, чем в тот дембель.

«Пусть мне навсегда отключат услугу чернобыльских выплат, пусть у меня никогда не будет машины и горячей воды, пусть меня уволят с работы, но эти четыреста рублей должны оказаться сейчас на карте», – пытался я договориться с кем-то внутри себя.

Я, закурив, ускорился в сторону банкомата. Вовчик плелся сзади, что-то бормоча себе под нос.

Птицы-роботы не обращали на нас никакого внимания.

Нам тоже было плевать на них.

Папа
текст для моноспектакля

Однажды я спросил у своего товарища:

– Как ты пережил смерть отца?

Я знал, что он был стопроцентным папенькиным сынком, как и я.

– Да никак! – ответил он.

– Спустя столько лет ты до сих пор переживаешь из-за этого? – не унимался я.

– Каждый день, – не глядя на меня, пробормотал товарищ.

Как ни странно, больше всего об отце я вспоминал и грустил, когда он был еще жив.

Я открывал дверь его спальни, ставил стул напротив и смотрел, как он пытается встать в туалет. Минут десять у него уходило на то, чтобы принять сидячую позу, но затем он сваливался обратно. Так он мог бороться с собой около часа, но в итоге, как правило, просто ссался в кровати.

Помимо аммиачного запаха, в доме стоял застоявшийся монументальный перегар, и хочется сказать «пахло табачным дымом», но нет – воняло бычками. Повсюду валялись разбросанные вещи и бутылки, кое-где рисовались пятилитровые баклажки – добрые люди приносили в них спирт. На столе стояли стаканы и томатный сок, еды почти не было, зато всегда лежал феназепам – спасибо нашей заботливой бабушке, которая жила по соседству.

И саундтрек ко всему этому – вой отца.

Иногда вой переходил в устрашающий рык. Я начинал слышать его еще у ворот.

«Бесов гоняет», – думалось мне. А он и сам так говорил.

Я сидел на том стуле и вспоминал нашу с ним жизнь. Пытался обнаружить точку невозврата, момент, когда в его судьбе что-то начало трескаться, пока окончательно не разбилось.

– Помоги, сынок, – слышался иногда хрип, который отвлекал меня от воспоминаний.

Я шел. Тянул его за опухшие пальцы и прикасался к темно-синему засаленному халату, придерживая огромную спину.

– Извини, сынок… Не выходит… – хрипел папа.

– Ну ничего, – как мог, поддерживал я его, – значит, не время.

У меня вызывало уважение то, что он не бросал попыток встать. Такой уж он был человек.

Родился папа в семье строителя котельных и бухгалтерши в городе Новомосковске Тульской области. Дедушка был красивым, работящим и пьющим мужиком. Сразу после трехлетней службы он сел на те же три года в тюрьму, а когда вышел, женился на объемной и суетливой женщине, они и сотворили моего папу.

Ничто не предвещало, что в простой рабочей семье единственный ребенок будет, как это сказать… немного не таким, как все, – «творческим».

Еще в детском саду он начал сочинять стихи, а в школе, несмотря на этот странный для той местности талант, быстро завоевал авторитет, сколотив и возглавив свою банду. Почти все ребята из его окружения уйдут после девятого класса за ним в физкультурный техникум.

Представьте. Почти двухметровый патлатый кэмээсник по баскетболу заворачивает рукава двух рубашек, надетых одна поверх другой, чтобы бицепсы казались больше под объемной кожаной курткой, которые так любили носить в те времена бандиты. За спиной висит неизменная гитара. Вокруг его молодые и полные сил товарищи по физкультурному техникуму. Вся жизнь впереди!

По окончании техникума папа пришел в военкомат – просился в Афганистан. На войну хотел. Не физкультурником же работать поэту. Не взяли. А в простую армию ему было идти скучно. Пошел работать в местный театр. На вступительных экзаменах спел свои песни, и его тут же приняли.

В том же году в этот театр приехала работать из далекого Калининграда (считай, из-за границы) моя мама. Средняя и самая нерадивая дочь в семье подводника решила таким образом сбежать от ничего не понимающих в ее актерских талантах родственников.

Играли влюбленных в каком-то шекспировском спектакле… и понеслось. Прямиком из пьесы в жизнь.

Периферийный поэт-нарцисс с цоевской копной на голове и энергичная блондинка, ищущая приключений на родине Толстого.

Не до антрактов, сами понимаете.

Меня зачали довольно быстро, пришлось оперативно сыграть свадьбу, а рожать полетели в Калининград.

Я успел родиться в СССР. Обмотал шею пуповиной, но все-таки выжил.

Меня долго били по попе, но плакать я не собирался. Стали бить сильнее. Ну, хорошо. «А-а-а-а-а!» – сдался я.

Состояние у меня было практически как и у советской империи – я еле шевелился. Если быть точнее, у меня не работал мозжечок, поэтому меня определили в патологическое отделение. Маме предложили серьезно подумать насчет того, стоит ли меня вообще забирать из больницы. Обещали, что я так и останусь недвижимым.

Мама не сдавалась. Подключила всех религиозных родственников, чтобы молились за мое выздоровление. По слухам, когда о моем состоянии узнал папа, то пошел гулять по ненавистным улицам Калининграда и выкинул в речку обручальное кольцо. «Ты кого мне родила?!» Хотя, может, это неправда. Кто сейчас разберет.

Мой эмоциональный папа, придумавший мне это редкое для России имя – Ричард, был, мягко говоря, не готов, что его отцовство начнется с недвигающегося додика, от которого предлагают отказаться врачи. Не хотел бы я когда-нибудь оказаться на его месте. Хотя и он вряд ли хотел бы тогда оказаться на моем.

Впрочем, через пару недель я включился, сильно озадачив калининградскую медицину. Как? Что? Почему? Никто не мог ответить. «Забирайте, мы не понимаем, что произошло, но он полностью здоров».

Кто знает, может, дело в тех религиозных родственниках, или у некоторых детей запоздало включается мозжечок, а может быть, Господь просто взял папу на понт. Он потом еще не раз так сделает.

Родители кое-как отошли от ситуации с первенцем и начали думать о папиной карьере.

Мама посоветовала пойти ему учиться в музыкальный колледж – лучший в городе. На вступительных экзаменах папа спел свои песни, и его тут же приняли. Однако спустя несколько месяцев выяснилось, что к муторной учебе со всеми этими сольфеджио, музыкальными диктантами и теориями музыки папа был не готов. Выпускник физкультурного техникума не мог или не хотел учиться. Преподаватели умоляли его остаться, утверждая, что его потенциальный диапазон в четыре октавы требует много сил и работы, но папа был неумолим.

Спустя год жизни в Калининграде мы с родителями сели в самолет, где я заблевал папин белый смокинг, и вернулись в наш маленький город в Тульской области, откуда папа сможет вырваться только перед самой смертью.

Дальше все пошло еще быстрее.

Каждый следующий год у меня появлялась новая сестра: Ассоль, Агиша, Маша. Я почти не видел дома маму. Она дарила мне какую-нибудь машинку и уезжала куда-то с огромным животом, а возвращалась с орущими малышами. Пятым родился брат. Лёва. Наконец-то! Вроде как папа в тот период увлекался Толстым, поэтому и имя для второго пацана выбрал соответствующее. «Ричард уже есть, теперь будет Львиное Сердце», – шутил он, когда его спрашивали про странные имена детей. А еще через год, немного повредив ей пятку, достали из мамы мою сестру Настю.

Фух… она была последней.

Итого: шесть детей, два кесарева, один полностью сгоревший дом, одна клиническая смерть и миллиард сгоревших нервных клеток.

Папе еще несколько лет тянуть до тридцатилетнего юбилея, а у него в квартире уже ползает и бегает половина футбольной команды.

Надо было как-то выживать. На дворе 1990-е, за душой ни гроша. Заводы закрываются, фабрики раскалываются на части, куча пистолетов, странных фирм и тонированных «жигулей».

Начинал папа скромно.

Гонял машины из Калининграда в Новомосковск. Занял денег, купил по дешевке, перегнал, продал подороже, деньги вернул. За следующей партией поехал уже с товарищем – пригнали сразу две машины. Продали. Затем три. Товарищ подходил на автомобильном рынке к отцу, начинал громко расхваливать тачку и просить, чтобы папа подождал, пока тот сбегает за бабками. На ор подтягивались реальные покупатели.

Бывало, где-нибудь по дороге из Калининграда на хвост падали ребята из дорожной мафии, но как-то всегда проносило, да и ездил папа, мягко говоря, быстро.

Дальше больше.

Папа открыл фирму мороженого и нанял людей, чтобы те развозили продукцию по магазинам. Затем организовал частную бригаду по строительству котельных и устроил туда бригадиром своего отца, который после развала СССР свое место работы потерял. Выкупил за чужие деньги парочку квартир на первом этаже и переделал их в коммерческую недвигу – на тот момент это были первые магазины в жилых домах в нашем городе.

Всеми бумагами занималась мама – папа только придумывал ходы.

«Бизнесмен», – скажете вы. Конечно, нет. Папа хотел заниматься исключительно музыкой, которую, кстати, тогда не бросил, но шестеро детей хотели есть, одеваться, учиться и ходить на секции.

Папа за всю жизнь не оформил на себя ни одного движимого или недвижимого имущества. Не водил дружбы с новыми русскими и немного презрительно относился к быстро разжиревшим коммерсантам. С бандитами общался, но совместных дел не имел. Спал с ружьем под кроватью. Пил чаи с ворами, говорил с ними о музыке и религии. Менты дарили ему блатные номера и подписывали у него его музыкальные диски, которые он выпускал примерно раз в два года. К тому времени песни папы стали передавать по радио.

Я помню его сидящим в огромном халате на кухне и высчитывающим что-то на черном квадратном калькуляторе, затем он делал пометки в тетрадке. И все вокруг начинало шевелиться и строиться. А уже потом он брал свою испанскую акустику и запирался в комнате, чтобы набросать новую песню, которую затем презентовал всей нашей огромной семье.

Был ли папа самым авторитетным для меня человеком из всех, кого я знал? Безусловно. Считал ли я его самым крутым из мужчин? Однозначно. Любил ли я его больше всех? Да.

Меня не стали отдавать в начальные классы, предпочтя домашних репетиторов. В итоге я пошел сразу в четвертый класс, где был всех младше на два года – разница для такого возраста колоссальная. Гения из меня сделать не получилось, зато повесили на меня огромные проблемы с социальной адаптацией. Мои понятия о добре и зле кардинально расходились со школьной действительностью. Если я, заплаканный, приходил раньше времени, то папа разворачивал меня обратно: «Иди и не возвращайся, пока не дашь сдачи». А как ее дать?

Помню, как мой почти двухметровый папа, в черных очках и с длинными, завязанными сзади резинкой волосами, забежал к нам в класс во время урока и, выгнав учительницу, начал орать, что если хоть еще одна тварь тронет меня пальцем, то будет иметь дело лично с ним, и на всякий случай дал пару пощечин главным хулиганам.

Вообще, папа не считал, что детей бить нельзя, собственно, как и женщин. Практически любой мой серьезный косяк вознаграждался либо ремнем, либо, если папа был совсем без настроения, ударом по затылку, ну или куда придется.

Я был вредным ребенком, поэтому получал больше остальных. А еще я был очень похож на папу, и от этого ему было одновременно радостно и грустно.

Я любил слушать, как он играет на гитаре, бегал с ним по студиям, да и вообще, почти везде его сопровождал, будь то тренировка по баскетболу или разборка по бизнесу. Я садился, не пристегиваясь, на переднее сиденье рядом с ним и ловко прыгал под переднюю панель, если по дороге встречались гаишники. Один раз не успел сгруппироваться и улетел в лобовое стекло, когда папа слишком резко затормозил. Заработал красивый шрам над верхней губой.

После бесчисленных тренировок по кикбоксингу дела в старших классах начали налаживаться. Я получил аттестат о школьном образовании аж в пятнадцать лет и уехал учиться в московский институт. Там влюбился в девчонку и думал лишь о наших с ней отношениях и своей музыке, которую потихоньку стал записывать в папиной музыкальной студии. Учеба не пошла, и я вернулся в родной город, чтобы работать на стройках и фабриках и параллельно изучать психологию. Окончив заочно пару курсов, я ушел в армию. Папа не настаивал, но и отговаривать не стал.

В армию он мне никогда не звонил, но мама позже рассказывала, что это из-за того, что он очень за меня переживал. И гордился.

После дембеля папа помог с покупкой «Лады», и я стал работать на очередном его проекте – он с небольшой группой бизнесменов-бандитов строил торговый центр. Я боялся сказать при нем хоть одно матерное слово или выкурить сигарету, хотя матерился и смолил уже порядочно, но зато я перестал бояться его вспышек гнева.

Я наконец понял, что они обращены не ко мне. Он кричал на себя.

Папа злился, что у него не получилось большой музыкальной карьеры; что он всю жизнь посвятил одной семье, хотя в мире было много красивых женщин; что он окопался в маленьком провинциальном городе, в котором у него и друзей-то настоящих не было; что он недооценен и не нужен.

На мою свадьбу он приехал в странном состоянии. Нет, он не был слишком пьяным или злым. Однако в его взгляде появилось что-то демоническое, будто ему больше нечего терять, будто теперь он плохой человек. Мама истерично рассказывала, как он бьет ее и издевается, а папа странно улыбался глазами, которые я хорошо видел сквозь его черные очки, которые он никогда не снимал.

В семье ходили слухи, что папа узнал что-то непристойное про мамино прошлое, про те времена, когда они и знакомы-то не были, и именно из-за этого он стал пить как конь из ведра. Вроде как это сломало его, сильно задело его гордость, покачнуло папино бытие.

Оказалось, что папа в свои сорок с чем-то лет остался тем ревнивым мальчишкой, который требовал, чтобы весь мир (в частности, его жена) принадлежал ему полностью: с настоящим, будущим и даже прошлым.

Не знаю, можно ли так ответить на этот дурацкий вопрос: «Из-за чего он начал пить?» Если пил, значит, было из-за чего. Это вообще-то не ваше дело! Даже не мое.

Да, он всегда выпивал, как и многие, но я никогда не видел его пьяным.

А теперь он пил и пьянел, а затем пил еще больше, и еще, и еще. С утра, ночью, дома, за рулем, на улице, везде, всегда.

Когда они разошлись, я неофициально выбрал сторону папы. Мне было очень жаль маму, но папу мне было жаль невероятно.

Вся семья уже жила в Москве, а я с женой поселился рядом с папой в Новомосковске и начал по утрам и вечерам таскать его из кухни в спальню. Убирал бутылки, разруливал с ментами его пьяные аварии, выгонял проституток, подбирал папу у магазинов, засовывал его в лечебницы и дурки, пытался примирить их с мамой.

Но для него помириться с мамой не представлялось возможным, для этого сначала надо было помириться с собой.

Он будто бы уменьшился в росте, стал более сутулым, седым, старым. Он перестал быть для меня крутым, и это было главной трагедией: «Пил бы сколько влезет, мне не жалко, сам куплю, налью, уберу со стола, только давай не будем меняться местами. Я сын, ты отец. Я глупый, ты умный. Я маленький, ты высокий и сильный. Я трусишка, а ты держишь под кроватью ружье, если кто-то придет отобрать хлеб у твоих детей». Но ружья больше не было. Ничего больше не было. Только этот свербящий вопрос: «Неужели это мой папа?»

Я был похож на того львенка из мультфильма «Король Лев», который ходит вокруг своего папы и умоляет его: «Папа, вставай. Ну хватит. Вставай же…»

Его суждения стали пошлыми и поверхностными; его истории и планы звучали как голимые понты; его претензии ко всем стали беспочвенными, даже смешными; из его глаз ушла глубина, даже трагедии в них больше не было. Я больше его не боялся. И не уважал. Осталась только жалость.

Забавно, что этот период пришелся на первые годы моего собственного брака. Впрочем, у жены отец тоже был пьющим, и ее было сложно удивить. Она добровольно спустилась со мной в ад, и мы несколько лет в нем прожили.

Я уже давно не работал на папиных объектах, которые в связи с его образом жизни начали разваливаться и уменьшаться. Жили мы впроголодь, но ни обиженной на меня маме, ни положившему на все папе до этого не было никакого дела.

Я начал торговать битыми тачками, играть на деньги в боулинг, подворовывать из магазинов и делать музыку. Окончательно перестал заниматься спортом, зато подружился с алкоголем. Мог даже с папой выпить. А когда с ним не хотелось, просто переливал себе в бутылочку из его пятилитровой канистры спирт и дома, мешая его с апельсиновым соком, попивал.

На душе было так погано, что я абсолютно не задумывался, что тихой сапой начал коряво повторять путь папы.

Иногда я возил его на какие-то сомнительные встречи в другой город. Он думал, что все еще может делать дела, более того, его знакомые и партнеры тоже были уверены, что все это временно. Скоро он отойдет, и все будет как раньше. Но я знал: если папа куда-то пошел, даже если это кратер вулкана, то дойдет до конца. Никаких серьезных дел больше не будет. Дело у него было одно – убить себя.

Папа просил притормаживать на кочках – любое более-менее резкое движение причиняло ему боль. Однажды мы куда-то опаздывали (хотя куда мы могли опоздать? это же просто смешно), я гнал по встречке на одной из бесчисленных машин, взятых на перепродажу. Папа, согнувшись, сидел рядом и, постанывая, стряхивал пепел себе под ноги, голова его висела, как и руки, пальцы, волосы. Одет он был в протертые спортивные штаны, старый свитер, замызганную от частых падений на улице куртку, шапка была натянута на глаза. Даже этот бомжатский набор смотрелся на нем стильно. Гаишнику пришлось довольно долго идти к нашей машине, тормозной путь был пугающе длинным, но, уверен, идти ему было приятно – взятка обещала быть огромной. Когда он наконец-то дошагал до нас и заглянул в мое опущенное окно, то, оценив обстановку, с грустью сказал:

– Езжай, Володь.

– Спасибо, Сань, – приподнял папа голову, и мы поехали.

Его бычье здоровье растворялось с каждым днем. Другой бы и умер уже давно, но не выпускник физкультурного техникума, почти всю жизнь бегавший с баскетбольным мячом.

Как-то раз папа окончательно смирился с тем, что без моей мамы существовать он не может, и они съехались.

Так же орали друг на друга, обижали и устраивали массовые скандалы с участием всех рожденных детей и внуков. Зато под одной крышей. За алкоголем он ходил сам – в ближайший хачмаг. Начинал пить в двенадцать и в течение дня потихоньку догонялся. Немного успокаивал боль по всему телу.

Виделись мы с ним редко – я уехал жить в Питер. Свою миссию, мне казалось, я выполнил – поспособствовал, чтобы жизнь свою он дожил со своей единственной женой, и уехал подальше от всего этого.

Это не помешало нам поработать над папиным последним альбомом – лучшим в его карьере. Голос стал уставшим и честным. Папа звучал как поздние Джонни Кэш или Леонард Коэн. Московские музыканты сделали минималистичную аранжировку, не оставив и грамма китча и пошлости, которые разрешали себе провинциальные музыканты. Обложка альбома была черная, но внизу маленькими белыми буквами было написано «Заново». Папа сам написал.

 
Заново, жизнь начать заново.
Странно так, да что же тут странного, —
 

так звучал припев в заглавной песне альбома.

Звонил он мне практически каждый день. По видеосвязи. Может, ему в том хачмаге внушили, что это лучший способ связи, не знаю. Он будто компенсировал все звонки, которые не сделал, пока был крутым и бодрым.

Жаловался на Бога, на маму, на жизнь, на погоду – сильно ломило суставы. Я слушал. Если по занятости не отвечал, то он сильно обижался. Как-то раз, перенервничав, он наговорил мне столько гадостей, что я добавил его в черный список. Но через неделю разблокировал. Я и сам был не самым приятным собеседником, чего уж. Пытался давать советы, давил на чувство вины. Кому? И главное, кто? Сын отцу.

А потом они с мамой спонтанно уехали в Грузию. В Батуми.

Совершенно не понимаю, как с его двусторонней пневмонией и вечно останавливающимся сердцем ему хватило сил на это путешествие, но случилось чудо – он, как и мечтал, переехал на море. Следом до моря добралась пандемия, и все границы оперативно закрыли.

Полгода взаперти папе хватило, чтобы наконец примириться с собой, а значит, и с женой, детьми и Богом. Глаза у него стали добрые, движения плавные, борода окончательно стала седой в его 48 лет.