Текст книги "Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни"

* * *

Еще раньше, чем наши отношения с м-м Мари приняли такой трагический оборот, мы приобрели знакомство в таком же роде.

Две молодые девушки, дочери военного и судейского чиновников, составляли благодаря нежной дружбе, сочинявшей их, предмет всеобщего внимания. Мы слышали о них, еще когда были в Брюке, и теперь встречали иногда на улице. В один прекрасный день они прислали нам письмо, прося познакомиться с нами. Леопольд очень любезно ответил им, и они пришли к нам.

Нора, старшая из них, была высокая и полная. Ее манера одеваться выдавала ее желание придать себе вид мужчины, что ей не вполне удавалось. Густые светло-русые волосы, хотя и остриженные коротко, и прекрасные округлые формы не могли никого ввести и заблуждение.

Другая, Миньон, была существом из волшебной сказки. Гораздо меньше ростом, чем Нора, она была пухленькой, отлично сложенной и очень грациозной.

У нее было гибкое тело, не стянутое корсетом, высокая девическая грудь, тонкая шея, бледное, спокойное и серьезное лицо с прекрасными темными пазами, полузакрытыми веками. Все в ней было сдержанно и спокойно: она как будто робко вопрошала жизнь о ее тайнах.

Нора рассказала нам, что родители хотели их разлучить и даже так и поступили, но Миньон заболела. Когда родители увидели, что дочь их умирает, они просили Нору прийти к подруге, которая требовала ее.

Нора явилась, и Миньон выздоровела.

– И поэтому, – закончила Нора свой рассказ, – она принадлежит мне, потому что она обязана мне жизнью.

Миньон широко открыла свои прекрасные глаза и смотрела на подругу глубоким и серьезным взглядом любящей женщины, с нежной детской улыбкой, а та поцеловала ее, страстно привлекая к себе.

Но Нора не была верна в любви, это, вероятно, и отражалось на грустном и задумчивом личике Миньон.

Потешная драма, разыгравшаяся между нею и Маргаритой Гальм, о которой она сама нам рассказала, убедила нас в ее непостоянстве. Она познакомилась с поэтессой, та развила ей свои взгляды на новую расу. Будущая родоначальница, которой хотелось поскорее свершить свое великое призвание, прониклась нелепой мыслью, что Нора была именно тем юношей, посланным Богом, с помощью которого она должна была обновить человечество. Мне кажется, что Нора, отчасти благодаря своей склонности к мужской роли, отчасти из шалости, подливала масла в огонь до тех пор, пока, видя, что может сама обжечься, перестала посещать бедную сумасшедшую. Но Нора, которой еще не приходилось иметь дело с «избранниками», не знала, с каким упорством они привязываются к своей «божественной» миссии. Так как она не приходила к Гальм, та решила отправиться к ней.

В один прекрасный день прислуга в доме родителей Норы вбежала в комнату, заявив, что в доме происходит чья-то свадьба, так как у подъезда остановилась свадебная карета и невеста поднимается по лестнице. Все выбежали на площадку смотреть невесту. Она действительно поднималась по лестнице, несколько запыхавшись, в прелестном белом атласном платье; на ней был миртовый венок и фата, а в руках она держала великолепную корзину с цветами, которые разбрасывала на своем пути.

Куда она направлялась? У какой двери она остановилась?

Нора не ждала разрешения этого вопроса. Ее охватило мучительное беспокойство. Она забилась в отдаленнейший угол квартиры, приказав прислуге сказать, если ее будут спрашивать, что она уехала очень далеко и приедет очень не скоро. А невеста в это время стояла у запертой двери с трогательной настойчивостью. Между тем свадебная карета и одинокая невеста привлекли внимание соседей, и вскоре вся лестница и площадка наполнились любопытными, ожидавшими конца происшествия. В конце концов дверь отворилась, и появившийся слуга неумело и грубо выпроводил невесту.

Огорченная и разочарованная, возвратилась будущая родоначальница к себе домой; в данное время ей пришлось отказаться от возрождения человеческой расы.

* * *

Молодые девушки очень часто навещали нас. Нора сообщила, что Миньон очень хотелось начать писать, но у нее не хватало смелости. Леопольд поддерживал се, говоря, что у нее, конечно, есть талант, что он будет помогать ей и пристраивать ее произведения. Это мне напомнило время, когда он то же самое говорил мне.

Миньон попробовала написать рассказ, он отослал сто в какую-то газету, которая напечатала его, – то же, что когда-то было и со мной.

Молодая девушка была в восторге.

Летом мы с обеими подругами отправлялись на прогулки. Канфу очень хотелось присоединиться к нам. Правда, он ненавидел женщин, но его ненависть не могла устоять против удовольствия показаться на улице в обществе двух хорошеньких и элегантных девушек. Как мы не жалели, но все-таки не брали его с собой: уж очень он был смешон.

Нора, знавшая, что он занял ее место в «Пещере Роз» – так Гальм окрестила свою комнату, – называла его не иначе, как «Божественный Юноша»; имя так за ним и осталось. Он принял это совершенно спокойно, не видя никакой насмешки: под влиянием Гальм он необыкновенно развернулся. Но одно обстоятельство сильно мешало ему в смысле его божественного призвания: он начал полнеть. Он приехал из Берлина тощий и длинный, как борзая; теперь же его крошечный носик грозил совсем исчезнуть между щеками. Созерцательная жизнь пошла ему впрок, а также и австрийская кухня, которую он вполне оценил благодаря долгим прогулкам. Он сам признавался, что чувствует себя очень хорошо в Граце: прекрасные прогулки, театр – все это не лишено прелести и куда лучше берлинской книжной лавки. Как это было лестно для меня!

* * *

Несмотря на то, что мы виделись с этими молодыми девушками постоянно, между нами не возникло никакой привязанности. Я очень скоро заметила, что их привлекала к нам не симпатия, а скорее известный расчет. Миньон хотела пуститься в литературу, и Захер-Мазох мог очень пригодиться ей для этой цели. Они были чрезвычайно недоверчивы, и хотя эта недоверчивость и уменьшилась под влиянием наших отношений, но никогда не исчезала окончательно. Это не удивляло меня, и я не обвиняла их очень: Захер-Мазох всегда в изобилии доставлял материал городским сплетникам, и в данный момент происходили некоторые события, которые могли возбуждать недоверие.

Что ж, в самом деле, могли думать обо мне, зная, что я посещаю одна маскарадные балы, получаю письма на почте до востребования – все это с целью отыскать себе «грека»? Мы все жили в такой тесноте, что и Канф, и служанки очень скоро заметили что-то. Я чувствовала, что они перестали относиться ко мне с уважением и жалели «бедного, милого доктора», у которого такая недостойная, неверная жена. Меня очень мало беспокоило мнение Канфа, но то, что думала обо мне служанка, трогало меня несколько больше. Это была добрая, славная девушка, любившая моих детей; до сих пор я пользовалась не только уважением, но и некоторой привязанностью с ее стороны, а теперь, думая, что ошиблась относительно меня, она стала почти меня ненавидеть.

Мне пришлось отказать ей, как мне это ни было жаль.

У меня навернулись слезы на глаза, когда я видела ее из окна, идущей рядом с извозчиком, который вез ее сундук: она только что, рыдая, с нежностью простилась с детьми, между тем как меня она покинула, не подав мне руки, даже не попрощавшись. Я задавала себе вопрос, сколько хороших и честных людей еще отвернутся от меня, принимая не за то, чем я была.

* * *

В апреле 1878 г. Катерина Штребингер писала нам из Женевы, что ее брак с Рошфором, но всей вероятности, не состоится, его друзья пришли в ужас, когда узнали, что он намерен жениться на девушке немецкого происхождения – отец ее был баварец – и объявили ему, что в таком случае он не только должен отказаться от мысли сделаться когда-нибудь президентом республики, но что ему грозит возможность потерять свое выдающееся положение в их партии. Она нашла эти причины основательными, и так как она предпочитала иметь другом президента Рошфора, чем журналиста Рошфора мужем, то не возражала против расторжения их помолвки. Но она не хотела оставаться в Женеве, предпочитая жить неподалеку от нас. В мае мы получили телеграмму, извещавшую нас о ее приезде.

Мы ожидали прибытия поезда, на котором она должна была приехать, когда мое внимание привлекли итальянские эмигранты, стоявшие несколько в стороне. Я заинтересовалась их оживленной жестикуляцией и подошла поближе к ним. Когда поезд прибыл на станцию, я хотела вернуться к Леопольду, но толпа пассажиров помешала мне. Я увидела издали молодую худенькую и очень элегантную девушку, которая, уверенно и решительно высунувшись из окошка вагона 1-го класса, искала кого-то глазами, затем с радостным возгласом выскочила из купе и бросилась к Леопольду, который шел ей навстречу. Она протянула ему обе руки и поцеловала его прямо в губы. Теперь я уже с намерением держалась в стороне, с любопытством наблюдая, что будет дальше.

Катерина протянула квитанцию комиссионеру, поручив ему достать ее багаж, затем они оба направились к выходу, оживленно разговаривая. Стоя возле окна в станционном зале, я видела, как они сели на извозчика, багаж положили на другого, и оба экипажа уехали.

Я, конечно, уже не существовала больше. Мой муж даже ни разу не обратил своего взора в мою сторону, я окончательно была позабыта. Понятно, что я не очень торопилась домой.

Когда я вошла в комнату, Леопольд воскликнул:

– А, наконец-то! Где же ты была? Мы тебя искали повсюду.

Занятая Катериной, я могла не отвечать на его вопрос, Она пожала мне руки и поцеловала меня так же, как и его. Зная отлично, что мой муж солгал, говоря, что искал меня, она, казалось, ждала, и даже не без некоторого удовольствия, легкой стычки между мной и мужем; она даже повела себя таким образом, чтобы дать нам достаточно времени для этого, но я не воспользовалась этим, и она, по-видимому, была очень удивлена.

Она поужинала с нами и отправилась к себе в отель только около полуночи. Так как мы были с ней на «ты», то очень скоро сделались друзьями, тем более, что она очень быстро и искренне привязалась к нам. Она рассказывала нам о Рошфоре, о его детях, о его жизни в изгнании, о его политических друзьях и о надеждах, которые они возлагали на него. Она в одно и то же время и преклонялась, и подшучивала над ним. Я не нашла в ней любви к нему, но видно было, что она очень верно оценивает его значение и преимущества быть его другом. Незадолго перед этим она провела несколько недель в Париже, где по рекомендациям Рошфора познакомилась со многими редакторами больших газет; она знала новейшую литературу, всю литературную клику и сплетни. Бюлоз просил ее руки, но она отказала ему, и он снова повторил свое предложение в письме. Когда я заметила ей, что положение жены редактора-издателя «Revue des deux Mondes» не из плохих в Париже, она ответила, что Бюлоз – глупец, с которым она не могла бы прожить и двадцати четырех часов.

Она мне чрезвычайно понравилась. Ее манера судить о людях и вещах указывала на утонченный современный ум – во вкусе Рошфора, но перенесенный на свежую и плодовитую почву.

Совершенно понятно, что такая девушка нисколько не походила на других. В ней ничего не было привитого воспитанием, она была сама по себе и выдавала себя за то, чем была на самом деле. К этому надо прибавить ее привлекательную наружность, которая поражала прежде всего необыкновенным изяществом. В ее изяществе не было ничего заученного, ничего преднамеренного; оно было врожденное, как в породистой лошади, движения которой могут быть только грациозны и красивы. Узкая в бедрах и широкая в плечах, она обладала таким сильным и гибким корпусом, точно у нее были не кости, а сталь.

У нее были прекрасные темно-русые волосы, карие глаза, не очень большие, но живые и блестящие, и тонкий прямой нос с трепещущими ноздрями. Ее рот с несколько выдающейся нижней губой был, может быть, несколько грубоват, но очень характерен, как все в ней.

В этот день на ней было серое дорожное платье, в котором я не знала, чем восхищаться больше – изяществом или простотой.

На другой день Нора и Миньон встретились у нас с Катериной.

Нора не раздумывала долго: она тотчас же влюбилась в Катерину, а та, чтобы позабавиться, поощряла своего нового ухаживателя.

Но Миньон, вся бледная, точно застыла в своем горе, молчаливо смотрела она сквозь свои полузакрытые веки на новую измену своей подруги.

Катерина захотела нанять комнату или две в частном доме, и Нора помогала ей искать.

В этот день с бедной Миньон случилось то, что со мной было накануне: она не существовала больше.

Катерина наняла комнату и в тот же день поселилась у г-жи де К***, вдовы военного, которая жила со своими дочерьми и сыном, капитаном главного штаба.

Нора помогла ей устроиться на новом месте и ушла от нее только в двенадцатом часу ночи.

* * *

Несколько дней спустя после приезда Катерины Леопольд вздумал устроить в ее честь в Юдендорфе большой завтрак, и мы все, вместе с детьми, отправились в лес.

Это был чудный веселый день. Мой муж чувствовал себя среди трех красивых девиц весело, как рыба в воде. Более всех, очевидно, его интересовала Миньон, потому что во время наших прогулок он преимущественно разговаривал с ней; это было вполне естественно, так как он нашел в ней замечательный талант, который хотел направить и развить; и если он шел с ней или отдыхал несколько в стороне от нас, то только затем, чтобы не помешали их серьезному разговору.

Я заметила также, что с некоторых пор он реже заговаривал со мной на свою любимую тему; этот отдых от моего обычного мученья был мне чрезвычайно приятен, и я приписывала его отвлекающему влиянию молодой девушки.

Я смотрела на них, как они обменивались серьезными замечаниями, прогуливались по тенистым и тихим лесным тропинкам: Миньон, меланхолически прекрасная, чистая и непорочная, и мой «поэт» с выражением глубочайшей грусти на лице, которую я еще не замечала в нем, и я радовалась, что они оба нашли в литературе некоторое отвлечение от своих заблуждений другого рода.

Нора и Катерина составляли пару совершенно в другом стиле: Нора, очень мужественная на этот раз, разыгрывала свою роль ухаживателя с такой серьезностью и мастерством, что могла бы сойти за красивого юношу, если б не неизбежная юбка, которая делала ее смешной. Она сама курила длинные толстые сигары, а для Катерины свертывала тоненькие папироски, несла ее зонтик, помогала ей переходить в затруднительных местах, отстраняла своей тростью ветви, мешавшие ей пройти, или, растянувшись во весь рост на животе, она восхищалась своей любимицей, восседавшей на мягком мхе.

Видя, что весь этот народ, поглощенный самим собой, не нуждается во мне, я занялась детьми, которые, опьяненные лесным воздухом, веселились от души. Я велела принести в лес стол, на котором были приготовлены для них блинчики, молоко и крупная вкусная земляника со сливками. Для них это был необычайно роскошный праздник, а для матери – один из лучших дней ее жизни.

Когда дети насытились, наступила очередь взрослых. Юдендорф знаменит своими громадными, чудными раками; в этот день мы нашли, что он вполне заслуживает своей репутации.

Катерина изумлялась, она никогда не видела таких раков и, недолго думая, она велела хозяйке послать полный ящик Рошфору в Женеву.

С необыкновенной поспешностью уничтожали мы блюдо за блюдом; молодые девушки были очаровательны, Леопольд необыкновенно остроумен, и ни одна фальшивая нота не испортила этого радостного дня, который окончился так же весело, как и начался.

Тем более мы были удивлены на следующий день, что ни Нора, ни Миньон не зашли к нам. Катерина пришла, но очень ненадолго. Она сказала, что Нора постоянно сидит у нее и что она никак не может от нее отделаться.

Так продолжалось около недели, затем они вдруг перестали встречаться.

Катерина, недовольная, приписывала свой разрыв с Норой нездоровью Миньон, не позволявшей подруге отходить от нее. Она не любила Миньон, которую считала «ломакой» и которая, по ее мнению, была сентиментальна и, следовательно, глупа.

Мы больше не встречались с этими молодыми девушками и так и не узнали причину их исчезновения. Нора и Миньон вдохновили Захер-Мазоха написать «Матерь Божию».

Однажды, долгое время спустя, Катерина, нападая на Захер-Мазоха, которого я старалась защитить, воскликнула:

– У тебя совершенно нет никакого основания защищать его, потому что он достаточно лжив и по отношению к тебе!

Желая узнать, к чему она это вела, я возразила ей:

– Нет, это неправда.

– В самом деле? А когда он пишет Миньон, что он искренно и глубоко любит ее, что он очень несчастлив с тобой и хочет развестись, и предлагает ей бежать, что они уедут в Германию, примут там протестантство и обвенчаются после развода с тобой; что их материальное положение во всяком случае обеспечено, потому что тогда он возьмет место, которое ему предлагают? Что же это, по-твоему, – не лживость? Перед гобой он делает вид, что и дня не может пробыть без тебя, а сам только и думает, как бы бросить тебя. Нора показала мне его письма, я сама их читала и могу тебе сказать только одно – это то, что они обе искренне ненавидят его.

Судя по тому, что она сказала мне о месте, я поняла, что она говорила правду, потому что Леопольд действительно вел в это время переговоры относительно места в Германии, и только мы оба знали об этом.

Что предпринять? Это не состоялось и не состоится, я давно поняла, на что способен мой гениальный супруг. Мне не хотелось ни расстраиваться по этому поводу, ни говорить ему об этом. Я ничего не могла изменить в нем, надо было принимать его таким, каким он был, а в глубине души я считала его добрым и честным человеком. В сущности, дело шло о легком сумасбродстве, происходившем от потребности придавать жизни несколько драматическую и ироническую окраску, что отчасти понятно в писателе; но я не предполагала, чтобы он мог в самом деле привести в исполнение планы, которые так охотно излагал в своих письмах к женщинам, и чтобы он мог покинуть меня с детьми; в этой уверенности я черпала необходимое мужество и спокойствие.

Меня больше всего огорчало, что все эти нелепости постоянно ставили нас в неловкое положение.

Тот факт, что Катерина рассказала мне все это гораздо позже и в минуту раздражения против Леопольда, убедил меня в том, что она питала ко мне гораздо больше уважения, чем к другим, потому что наговорить людям неприятностей было для нее удовольствием, которое она не любила откладывать в долгий ящик.

* * *

Катерина прожила недолго у госпожи де К***. Она там чувствовала себя слишком по-семейному, что ей вовсе не нравилось. Она нашла себе две комнаты на Бетховенштрассе, в первом этаже виллы баронессы П***.

Вся манера Катерины, ее изящество, вид иностранки не преминули обратить на нее всеобщее внимание в Граце. Кроме того, она производила впечатление богатой женщины, а может быть, и была ей на самом деле; во всяком случае она недавно сделалась совершеннолетней, только что получила наследство после покойной матери и намеревалась тратить свои деньги с большим шиком.

Она нашла себе элегантную двухместную коляску, и когда она проезжала по городу, то все с любопытством и вниманием разглядывали хорошенькую француженку. Когда она показывалась с нами в театре, дамы тотчас же начинали перешептываться между собой, а мужчины направляли бинокли на нашу ложу.

Ей это очень нравилось, и она всячески старалась возбудить еще больший интерес к себе. Иногда она заставляла присылать себе цветы в театр, за которые платила сама, или телеграммы, которые предварительно сама относила на почту, а получив их, так ловко разыгрывала удивление, что мы твердо верили во все это, пока однажды она не призналась со смехом, откуда шли все эти посылки. Она брала также уроки верховой езды и вскоре была в состоянии ездить верхом.

Она была очаровательна на лошади; в изящной амазонке, в котелке на своей белокурой головке, с гибким телом, она держалась великолепно – так устойчиво и уверенно, точно она всю жизнь ездила верхом.

Капитан де К. часто сопровождал ее. Это был изящный офицер, хотя еще и молодой, но уже капитан главного штаба, который гораздо больше подходил к ней в качестве спутника, чем ее учитель верховой езды. Кроме того, в распоряжении капитана были лошади, которые ему ничего не стоили.

Катерина была для меня предметом постоянного удивления. Как она легко относилась к жизни и шутя преодолевала всякие затруднения на своем пути! У нее было необыкновенное чутье ко всему лживому, деланному, глупому и грубому, к чему она относилась с ненавистью, если не пользовалась для своих целей.

Для примера приведу баронессу П***, которая не знала, куда бы ей пристроить своего истаскавшегося сына, обремененного долгами; ей пришло в голову попробовать избавиться от него при помощи этой француженки, которая платила ей сумасшедшую цену за две плохо меблированные комнаты и которая, могла быть, не прочь сделаться баронессой.

В один прекрасный день баронесса, желая прозондировать почву, пригласила Катерину на чашку чая, но рассчитала плохо, потому что Катерина не поддавалась, а, наоборот, сама же посмеялась над ней.

И мать, и сын так ей опротивели, что она не называла их иначе, как «клопами».

* * *

Когда Катерина бывала в хорошем настроении, – а вдвоем со мной это случалось постоянно, – она была чрезвычайно забавна. Она недурно говорила по-немецки, но когда не находила слов, заменяла их французскими, подчас даже вставляя целые французские фразы; ей очень понравились некоторые народные выражения, которые она часто употребляла очень кстати, но произносила их так забавно, что нельзя было удержаться от смеха, причем она сама тоже смеялась от души.

Она умерла уже давно. В Париже Рошфор рассказывал мне, что она умерла на пароходе, отправляясь в Америку, и была похоронена в океане. Она давно разошлась со всей своей семьей, и после нее не осталось ни одного близкого родственника. Рассказывая о ней подробно и выставляя ее во всей ее оригинальности, я не наношу никому вреда, и ей менее всего. Если б она была еще жива и, стоя возле меня, читала бы мои слова о ней, она, наверно, взяла бы у меня из рук перо и воскликнула:

– Нет, то, что ты пишешь, – неправда!

И, сев на мое место, она описала бы себя в самых мрачных красках, потому что Катерина Штребингер особенно любила выставлять свои плохие стороны и скрывать хорошие.

Откуда происходила эта оригинальная девушка?

Отец ее был школьным учителем в Баварии, затем он переселился в Морусь, где основал религиозную секту и школу, которой руководил. Его благочестивое предприятие принесло ему большой доход и богатую, но чахоточную жену. Она родила ему дочь Катерину и вскоре умерла.

Вдовец заперся в своей часовне, где провел три дня и три ночи в посте и молитве. Затем он снова появился и стал подыскивать себе другую жену. Он очень скоро нашел ее, причем еще более богатую и вполне здоровую.

Таким образом, Катерина росла между благочестивым отцом и неродной матерью; школа, чтение Библии, проповеди и наказания наполняли ее жизнь. Вскоре отец нашел, что воспитание дочери идет неправильным путем, и чтобы выбить из нее непокорный дух и приучить к смирению, он предписал ей строжайшую дисциплину. В отместку она своим поведением привела в ужас весь приход и окончательно дискредитировала систему воспитания своего отца.

Ради спасения заблудшей дочери он назначил целый ряд церковных служб, на которых она должна была присутствовать. Непокорный дух не только не был изгнан, но еще более укрепился в ней.

В девятнадцать лет, в день совершеннолетия, она получила состояние своей матери и тотчас же покинула отчий дом, чтобы уже больше никогда не возвращаться в него.

Она переехала в Женеву, где поместилась в очень элегантном пансионе; она относилась с большим презрением ко всему тому, что под видом религии, морали или приличий старались ей когда-то привить с помощью голода, побоев и полнейшего отсутствия ласки.

В Женеве она познакомилась с Рошфором, очень развилась под его влиянием, и вскоре ученица могла дать своему учителю несколько очков вперед.

После ее первого же перевода Бюлоз предложил ей постоянное место переводчицы в «Revue des deux Mondes». Но она желала подчиняться только своей ненасытной жажде наслаждений да необузданному любопытству, слепо бросавшему ее из стороны в сторону.

Все, что она рассказывала о своих похождениях, было настолько удивительно, что мы не верили ни слову, дока она всем своим поведением не доказала нам, что говорила правду. Она никогда не лгала, но правда ее граничила с жестокостью. Она была в восторге, когда ей удавалось наговорить людям неприятных вещей, но все это было всегда правдиво, потому что раздражить кого-нибудь ложью она считала бы недостойным себя.

Чтобы дать нам понятие о скупости своего отца, она рассказала, что он в продолжение двадцати лет носил одну и ту же пару туфель; когда войлочная подошва изнашивалась, он сам подшивал новую сверху; в конце концов, благодаря постоянно новым подошвам, туфли становились так высоки, что походили на греческие котурны.

Он сам приготовлял из сажи с водой чернила для себя и для своей школы и продавал эту смесь ученикам, которые пачкали ею свои тетради и платье.

Должна сознаться, что эта черта в нем казалась мне невероятной, пока я, наконец, сама не получила письмо от г. Штребингера: адрес был действительно так намазан, что я перепачкала все руки его письмом.

Привожу историю, верить которой я окончательно отказывалась, но которую мне подтвердили много лет спустя. В Женеве, в том же пансионе, где жила Катерина, поселилась новобрачная парочка: это были русские, князь X*** и его жена. Молодая княгиня, страдавшая легочной болезнью, была послана докторами на зиму в Монтре. Когда она поправилась, князь и княгиня до своего отъезда в Россию решили пожить несколько недель в Женеве, где и познакомились с Катериной. В пансионе очень много говорили о них и их трогательной любви друг к другу.

Эта любовь возбудила любопытство Катерины. Возможно ли, чтобы мужчина действительно любил свою жену, т. е. чтобы он не обманывал ее при удобном случае? Ей захотелось убедиться в этом. По ее мнению, в человеческой натуре не было ничего хорошего, а все, что казалось таковым, было искусственно, притворно и неспособно выдержать соблазн. Она же сделала опыт, который подтвердил ее теорию.

Русский князь устроил ночной праздник на озере, па который была приглашена и Катерина. Она действовала очень ловко, чтобы очутиться в одной лодке с князем. Это было самое главное: остальное было лишь игрой для нее.

На другой день было назначено свидание в гостинице, где Катерина потеряла красивый гребень очень оригинальной формы, который ей подарил Рошфор. Но глупости или по злобе гребень этот передали княгине, которая таким образом узнала, при каких обстоятельствах он был найден.

Молодая женщина знала, что этот гребень принадлежал Катерине, поэтому у нее не оставалось никакого сомнения в том, что произошло.

Рошфор сидел за письменным столом и писал статью, как вдруг дверь отворилась и вошла княгиня с искаженным от волнения лицом, держа гребень в руках. Она хотела заговорить, но вместо слов из рта ее хлынул поток крови, и она упала на пол.

Ее отнесли на кровать Рошфора, где она вскоре скончалась.

Вот что рассказала нам Катерина.

Много времени спустя, как-то раз за обедом у Рошфора речь зашла о Женни – так он называл Катерину, и чтобы показать нам, какая она была негодяйка, он рассказал нам эту же историю в том же виде, как мы ее слыхали раньше.

Я спросила Катерину, неужели ей после не было жаль этой молодой женщины, Она сказала, что да, она до сих пор жалеет о ней, но что при случае снова поступит так же, так как не желает питать никаких иллюзий относительно любви и мужчин; в данную минуту у нее их нет, и, по ее мнению, несколько ускоренная смерть чахоточной больной не была слишком дорогой ценой для этого.

– А кроме того, – прибавила она, – если бы ты знала, какой это был прекрасный и страшный момент, когда принесли ее труп в пансион. А затем сцена с Рошфором… когда он назвал меня убийцей. Я рада, что испытала это. Жизнь необходимо подхлестывать сильными ощущениями, чтобы она не застаивалась и не впадала в банальность.

Руководствуясь только минутными капризами, Катерина вела самое беспорядочное существование. Иногда она ночью вскакивала с постели и, не одеваясь, принималась за переводы, исписывая бумагу своим красивым слогом; ее талант и легкость, с какой она писала, доставляли ей самой удовольствие; работа для нее была наслаждением, она не могла от нее оторваться, пока наконец перо не падало у нее из рук.

По временам она проводила целые недели и месяцы ничего не делая.

Ела она не тогда, когда была голодна, а когда ей это приходило в голову; иногда она в продолжение не притрагивалась ни к чему, чтобы позже поесть с большим удовольствием. Она совершенно относилась к своему здоровью, выказывала презрение, которое ужасало меня; ей были знакомы легкие недомогания, к самым здоровым и сильным женилась ничего и обладала смелостью чины. Она не желала пропускать ни одной минуты в жизни, не использовав ее сознательно, и потому вечно волновалась, с нетерпением ожидая, что принесет с собой следующий день, еле» дующая минута.

Очень часто утром она вбегала ко мне в комнату, спрашивая меня:

– Ванда, какое развлечение предстоит нам сегодня?

Если я отвечала ей, что мне некогда думать о развлечениях, она пожимала плечами с видом рассерженного ребенка.

Однажды она вбежала таким образом, прося поехать с ней в одну из окрестностей, где, по слухам, было очаровательно и где можно было прекрасно поесть в гостинице.

Я отказалась, так как не могла провести целый день вне дома. Она позвала на помощь Леопольда, который тоже стал настаивать, потому что он очень любил, чтобы я проводила время в обществе Катерины, находя, что таким образом у меня больше шансов встретить «грека»; мне пришлось им уступить.

После двух часов езды мы очутились перед широким и бурным потоком, властно стремившимся по лугам и полям и заграждавшим нам дорогу.

В горах всю ночь шел сильный ливень, воды, сбегая вниз, образовали этот поток. На противоположной стороне, где дорога поднималась вверх, мы увидели несколько человек, кричавших нам что-то; но благодаря расстоянию и шуму потока мы ничего не могли разобрать.

Катерина вскочила в коляске и смотрела на эту тревожную сцену разгоревшимися глазами.

– Необходимо перебраться на ту сторону! – воскликнула она.

– Конечно! Ведь было бы жаль пропустить такой удобный случай утонуть!

Она расхохоталась.

Кучер, который остановил лошадей и уже собирался повернуть, глядел на нас с удивлением.