Текст книги "Жестокие игры в любовь"

24

Мика и забыла, как это хорошо, когда рядом подруга. В прошлой школе у неё, конечно, были подруги, они, собственно, и остались, но поскольку теперь она с ними не виделась, то общение постепенно сошло на нет. Поначалу они ещё переписывались в соцсетях, но всё реже и реже, а потом и вовсе перестали.

Раньше ведь постоянно встречались в школе, после уроков, иногда ходили друг к другу в гости, общих тем было полно. А сейчас не ездить же через весь город, чтобы просто поболтать. Да и учёба отнимала много времени – не до разъездов. Особенно – им. Мика помнила, как интенсивно нагружали их в той школе, как строго требовали. Порой столько задавали, что не продохнуть.

Здесь, конечно, и нагрузка, и требования были на порядок ниже, но за десять лет она уже привыкла выкладываться и по инерции училась всё с тем же усердием, не сбавляя темп. К тому же это помогало отвлечься от ненужных мыслей. Если по алгебре задавали два номера на дом, то она делала в довесок ещё полдюжины подобных. Если по английскому нужно было текст прочитать и перевести, то она его ещё и пересказывала. И так почти по всем предметам.

Так что после уроков скучать она себе не давала, а вот в школе – другое дело. Когда кругом все общались друг с другом, быть гордой одиночкой не очень-то комфортно. У неё был, конечно, Лёша, но это всё равно не то. Поэтому с Верой они сошлись после того разговора быстро и легко.

Вера к ней пересела. На переменах они тоже ходили везде вместе. И интересы общие у них нашлись. К тому же она – одна из немногих в этом классе, кто тоже к учёбе относился ответственно. Соня Рогозина даже фыркнула как-то: сошлись же две заучки.

Мика Сонины шпильки пропускала мимо ушей. И Веру подучивала:

– Собака лает – ветер уносит. Не обращай на неё внимания.

Но для Веры Соня, похоже, навсегда осталась «красной тряпкой». Она постоянно украдкой за ней следила, прислушивалась, живо реагировала на всё, что касалось Рогозиной.

– Представляешь, Колесников Соньку обломал, – искренне злорадствовала она. – Сама слышала. Она к нему липла опять, думала наверняка, что после облома с тобой, он снова будет с ней. А он её послал.

– Прямо послал? – заинтересовалась Мика.

– Ну нет, не грубо, конечно. Но отшил однозначно.

Мике даже самой себе было стыдно признаться, но это её вдруг обрадовало. Впрочем, она тут же себя осадила: это ничего не меняет и не отменяет. Он всё равно подонок и мерзавец.

К тому же он и грустить перестал. Вообще вёл себя так, будто всё нормально, будто ничего и не было. На переменах смеялся с парнями, улыбался девчонкам, обращался приветливо к ним ко всем, даже к Вере и Соне, только её одну в упор не замечал. И на уроках больше не смотрел ей в спину. Да вообще никогда не смотрел, ни открыто, ни тайком. Словно теперь она – пустое место для него.

Это очень уязвляло, хоть никакой логики в этом не было. Если бы он вдруг снова стал обращать на неё внимание, она раздражалась бы, злилась, демонстративно игнорировала бы его…

Нет, уж точно ей этого не нужно.

И тем не менее его невнимание ранило. Хотя Мика виду не показывала. Ей и без него было с кем общаться – Вера, Лёша, даже тот же Жоржик.

И всё же нет-нет да иногда накатывала такая острая, такая щемящая тоска… Особенно вечерами или ночью, когда сон ещё не пришёл. И особенно в осенние каникулы, когда они целую неделю не виделись.

Бывало, вспомнится, как они с Колесниковым шли с матча, или как потом стояли в подъезде, или даже тот его поцелуй в школьном коридоре, и в груди вставал ком, а на глаза наворачивались слёзы. Но эти слабости она позволяла себе только в полном одиночестве, а на людях держалась так, что никто ни о чём таком и не догадался бы.

В первый день после каникул она, смеясь, зашла в класс вместе с Верой и Лёшей. Колесников то ли заявился незадолго до них, то ли просто крутился возле первых парт, но, увидев его впервые после недельных каникул так близко, она непроизвольно замешкалась. В груди ёкнуло, прокатилось короткой дрожью по венам.

Он оглянулся на них, пожал руку Лёше, Вере с улыбкой бросил «привет», а по ней лишь скользнул невидящим взором.

Мика, конечно, невозмутимо прошествовала к своей парте, продолжая переговариваться с Верой, но настроение вмиг упало…

***

Первую неделю после каникул у них не было биологии. Говорили, биологичка по неожиданно возникшим семейным обстоятельствам уволилась. И замену ей найти ещё не успели.

Биология в их классе стояла по расписанию во вторник и в субботу. Оба раза – последним уроком. Во вторник их попросту отпустили домой. А вот в субботу решили заполнить пропуск обществознанием. Причём объявили об этом не заранее, а в тот же день, в предпоследний момент.

Мике было в общем-то всё равно. Уроком больше, уроком меньше… А обществознание – предмет, может, и не самый увлекательный, но необходимый, ей его ещё при поступлении сдавать. Да и не сбегала она никогда, и начинать не собиралась. Но народ вознегодовал.

– Давайте не пойдем! – предложил кто-то. – Просто свалим сейчас домой и всё. Скажем, что никто нам ничего не передавал. Пошли они нафиг!

Класс одобрительно загудел, поддержав предложение. Только Мика недоумевала: как так можно? И Вера в тот день не пришла в школу – с простудой дома отлёживалась.

– Только надо, чтобы все ушли! – поднялась Соня Рогозина. – Если сбегать, так всем вместе, чтобы никому не попало.

– Конечно! – подхватили все.

Гвалт поднялся невообразимый. Маленький бунт всех взбудоражил. Мика пыталась вставить хоть слово, но её потуги потонули в общем хоре. Впрочем, кто бы стал внимать её доводам?

Уже в коридоре, когда все торопливо устремились в гардероб, она остановила Лёшу.

– Давай пойдём на урок.

– Зачем? – искренне не понял он.

– Ну… просто. Сказали же… надо.

Лёша снисходительно улыбнулся.

– Да ну и что. Мы же скажем, что ничего не слышали и не знали. Не бойся.

– Да я не боюсь, я просто думаю, что надо пойти на урок.

– Да ты что? Зачем? Тем более, смотри, многие уже ушли. Если мы пойдём, то получится, что подведём наших. Договорились же… Пошли лучше домой или погуляем?

Потом Лёшу позвали Костя и Антон.

– Мик, ты спускайся, внизу встретимся… – бросил он ей, подходя к парням.

Но Мика, помешкав, всё-таки отправилась на обществознание. Ну не могла она вот так запросто сбежать. Для неё, по внутренним ощущениям, это было то же самое что, например, украсть какую-нибудь ерунду в магазине. Мелкое и незначительное, но всё же преступление.

Тамара Ивановна, учитель истории и обществознания, конечно, поняла всё без слов, обнаружив в классе одну Мику. Оскорбилась, даже алыми пятнами пошла. Спросила её с горечью:

– А что же ты не сбежала?

Мика лишь пожала плечами, чувствуя себя виноватой за одноклассников.

С минуту Тамара Ивановна молча сидела за учительским столом, подперев щеку рукой, смотрела в окно. Но при этом кусала губы – значит, расстраивалась, нервничала. Потом всё же взяла себя в руки и с нарочитой бодростью произнесла:

– Ну что ж, Микаэла, будем заниматься с тобой вдвоём.

Тут дверь открылась, и в класс вошёл Колесников.

– О, у нас пополнение, – улыбнулась Тамара Ивановна. – Ты один или ещё кто-нибудь подтянется?

– Не знаю, – сказал он.

Не глядя на Мику, прошёл к пустой парте. Уселся, достал тетрадь, ручку.

Мике показалось, что ему Тамара Ивановна обрадовалась больше, чем ей. Но, может, просто вначале она слишком расстроилась, а потом, уже при нём, постаралась не думать о том, что все остальные сбежали с её урока.

Но почему он вернулся? Почему не сбежал вместе со всеми? Собирался же. Это Мику, конечно, очень занимало, даже больше, чем конституционный строй России, о котором рассказывала Тамара Ивановна. Но, как обычно, она хранила невозмутимый вид.

А он и вовсе на неё не обращал внимания. И как только Тамара Ивановна отпустила их с урока, минут за десять до звонка, он сразу же подхватился и ушёл. С учителем попрощался, ей – ни слова.

Мика неторопливо спустилась вниз, взяла в гардеробе пальто. В школе стояла тишина, которую через несколько минут оборвёт звонок. И коридоры тотчас наполнятся шумом, гвалтом, криками, беготнёй. Но она уже успеет уйти…

Мика выбежала на крыльцо, пересекла пустой школьный двор, вышла за ворота. И тут за спиной раздался короткий гудок.

Вздрогнув, она оглянулась на звук. У обочины стояла знакомая серебристая иномарка. Ей и на номер не надо было смотреть, чтобы понять, чья это машина. В животе мгновенно образовалась холодная яма. Под коленками противно задрожало. И вокруг, как назло, никого.

Тут дверь приоткрылась, и из машины неторопливо вышел отчим…

25

Мика бросила взгляд в сторону школы. Может, вернуться?

Но отчим двинулся навстречу, преграждая путь. Остановился у ворот, в двух шагах от неё.

– Микаэла, – произнёс он.

Она огляделась – ни души. Но всё равно он же не станет бесчинствовать среди бела дня, на улице. И из школы в любой момент мог выйти кто угодно. И магазин вон рядом, через дорогу, где Колесников свои бесконечные шоколадки покупает. Так что трепыхаться, как перепуганная овца, она не станет, хотя поджилки у неё тряслись.

Тем не менее она вскинула голову и холодно спросила:

– Что вам надо, Борис Германович?

– Поговорить.

– Не о чем мне с вами разговаривать.

– Просто так я бы не приехал. Значит, есть причина.

– Зря время потеряли.

– А ты не хами мне, не хами. Думаю, я заслужил, как минимум, уважительного отношения. Как-никак воспитывал тебя с малых лет, обеспечивал, кормил, одевал, подарки покупал…

И тут из школы вышел Колесников. На ходу застегивая куртку, он спустился по лестнице и направился к воротам.

Увидел её перед собой, задержал взгляд лишь на секунду и перевёл на отчима. И если на неё он посмотрел лишь вскользь и бесстрастно, то отчим определённо его зацепил. Даже на лице проступило смешанное выражение. И пока он шёл мимо них – сверлил его взглядом.

Мику охватил безотчётный порыв позвать Колесникова. Крикнуть ему: «Женя, подожди!», подбежать и пойти рядом.

Но тут же она спохватилась: нет! Был бы это кто-нибудь другой, хоть кто из их класса – она так бы и сделала. Но Колесников – нет. Уж лучше она будет кричать о помощи на всю улицу, как ненормальная, если вдруг потребуется, но его ни о чём никогда не попросит. Это же унизительно – обратиться к нему с просьбой после всего. Тем более когда он всем своим видом показывает, как ему на неё плевать. Да и не хотелось, конечно, чтобы кто-то узнал о том позоре, что творился в их семье.

Отчим мазнул равнодушно по Колесникову, когда тот проходил мимо них, и продолжил:

– Сережки носишь, которые я тебе подарил, – он протянул руку к её уху, но Мика успела отклониться.

Вспыхнула, прожгла его гневным взглядом. И тут же порывисто сняла одну серёжку, затем – вторую, протянула ему в кулаке.

Но отчим не взял, убрал руки в карманы, посмотрел на неё, прищурив глаза, и процедил:

– Одежду и обувь тоже будешь снимать?

Слова его хлестнули точно пощёчина. Скулы зарделись от бессильного гнева. Она в страхе оглянулась – Колесников уже успел отойти на несколько шагов, но всё же не так далеко. Хоть бы он не слышал эти постыдные слова!

Со злостью она швырнула в отчима несчастные серёжки. Ударившись о его грудь, они упали на тротуар.

В глазах Бориса Германовича тотчас полыхнула холодная ярость. Он стиснул на мгновение челюсти, но всё же сдержался. И заговорил вполне спокойно, лишь раздражение улавливалось в его голосе.

– Хватит уже показывать мне свой характер и устраивать дешёвые представления. Сказал же, разговор есть. Причина важная…

Мика смотрела на него волком, но не уходила. Пусть скорее скажет, что хотел, и уматывает.

А он, выдержав паузу, сообщил:

– Брат у тебя сегодня ночью родился, Микаэла. В три сорок. Кило шестьсот. Сын мой.

При этих словах Борис Германович неожиданно улыбнулся. Не ей, а собственным мыслям. Даже не улыбнулся, просто уголок губ непроизвольно дёрнулся вверх.

– Но… – растерялась Мика, забыв про злость. – Вроде рано же ещё…

– Рано, – вздохнув, согласился Борис Германович. – Через два месяца должен был родиться, но вот так…

– И как он?

– Пока в кювезе. Но дышит сам. Это уже хорошо.

– А мама как?

– Ну, как мама… – отчим неопределённо повёл плечом. – Тяжело ей. Боится за ребёнка. Плачет всё время. А ей нельзя сейчас нервничать, ей ещё кормить его… Тебя вот хотела увидеть. Звонила тебе утром…

– Я на уроках отключаю звук, – Мика достала сотовый. И правда, обнаружила несколько пропущенных от матери.

– Может, съездим сейчас в роддом? Навестишь мать. Она обрадуется. Может, хоть немного успокоится.

Хоть Мика и знала, что скоро у матери появится ребёнок, но эта новость произвела на неё сильное впечатление. Надо же, переваривала она услышанное, теперь у неё есть младший брат. В голове почему-то не укладывалось.

– Не знаю, – промолвила она, взглянув с сомнением на отчима. Тот уже держался спокойно и, похоже, действительно был рад отцовству.

Никуда ехать с ним, разумеется, не хотелось. Но мама есть мама. Пусть даже они и в ссоре.

– Ну, хорошо, – кивнула она.

Борис Германович направился к машине, распахнул перед ней дверь. Задавив неприязнь, Мика села на переднее пассажирское место. Обходя капот, он остановился, поискал что-то на земле, потом пригнулся, подобрал. Мика догадалась – серёжки. Сунул их в карман, сел, завёл мотор.

Но когда они тронулись, Мика отвернулась к окну – настолько невмоготу было видеть его рядом.

Машина плавно доехала до перекрёстка, остановилась на светофоре, и Мика снова увидела Колесникова. Он стоял на переходе, ждал зелёный свет.

На мгновение они встретились взглядами, и ей показалось… да нет, не показалось, совершенно точно в его лице промелькнули растерянность вперемешку с… тоской? Горечью? Отчаянием? Она не успела понять, потому что он почти сразу отвернулся.

26

Мать лежала в отдельной палате, вполне комфортной, больше похожей на гостиничный номер. Обходилось это, конечно, недешево. Но Борис Германович в этом плане никогда не скупился. Хотя Мика не верила, что им руководила забота. Уж, скорее, он таким образом поддерживал имидж успешного человека.

Мать и правда её ждала. И обрадовалась очень. Только вот выглядела плохо. Под глазами пролегли тёмные круги, веки воспалились. Кожа, всегда такая нежная, молочная, потускнела, иссохла , стала шелушиться. Волосы сальными спутанными прядями падали на лицо.

Мика ужаснулась про себя, испугалась за неё, аж горло перехватило.

Отчим же лишь взглянул на жену, и на лице его тотчас проступило брезгливое выражение, с каким обычно смотрят на что-то отвратительное и тошнотворное. Конечно, рядом с ней, какая она сейчас, он, холёный, импозантный, в дорогом костюме, смотрелся нелепо. И видно было, что вся эта обстановка его тяготит.

– Как самочувствие? Как мальчик? – выдавил он из себя.

– Я хорошо, намного лучше… – с заискивающей улыбкой промолвила мать. – Малыш пока в реанимации…

Отчим кивнул, не глядя на неё, и вышел в коридор.

– Боря не выносит больниц, – объяснила мать. – Но я так рада, что ты пришла. Я звонила всё утро.

– Мам, поздравляю тебя. Как решили назвать малыша?

– Боря хочет назвать его Виктором. Витей. Хорошее же имя? Жаль, что сейчас его нельзя увидеть, он в кювезе пока. Мика… а ты всё ещё сердишься на меня?

– Ну что ты, мам, нет, конечно. Даже не думай. Лучше скажи, почему так рано-то? Что-то случилось? – затем, снизив голос до шёпота, спросила: – Скажи честно, он тебе что-нибудь делал?

Мать затрясла головой.

– Нет, нет, что ты! Просто такое случается…

– У тебя синяки на руках!

И правда, руки её сплошь покрывали огромные страшные гематомы.

– Это от капельниц. Я же тут несколько дней под капельницей лежала. Врачи пытались оттянуть роды насколько можно. С кровати даже не вставала. Ну, вот выиграли почти неделю. Ой, я, наверное, на чучело теперь похожа. Неделю не умывалась, не расчёсывалась. А после родов сморило. Жаль, не успела до вашего прихода душ принять, в порядок себя хоть немного привести…

– Да ничего, мам.

Они ещё четверть часа разговаривали, потом её позвали на уколы.

– Я к тебе ещё завтра приду, – пообещала Мика, обняв мать.

Спустилась вниз, и обнаружила, что отчим поджидает её в больничном холле.

– Микаэла! – позвал он и двинулся к ней наперерез.

Она, конечно, тотчас напряглась, но здесь кругом были люди. Что он ей сделает?

– Давай я тебя довезу.

– Нет, – поспешно выпалила она, – я сама доберусь.

– Я не съем тебя, – хмыкнул он. – А по дороге кое-что обсудим заодно.

– Не хочу я ничего обсуждать.

– Хочу, не хочу, что за детский сад? – начал раздражаться он. – Я к тебе по-человечески. Всё, поехали.

Он крепко подхватил её под локоть и потянул к дверям. Мика встала как вкопанная. Выдернула руку.

– Послушайте, я никуда с вами не поеду. И обсуждать ничего не буду. А будете меня хватать – так я вон охраннику пожалуюсь. Скажу, что вы ко мне пристаёте.

– Да что за чушь ты несёшь? Кто к тебе пристаёт? Я хотел сказать, что ты должна вернуться домой.

– Да никогда!

– О матери своей подумай хоть раз, а не только о себе. Ей помощь нужна будет…

Но договорить ему не дали. В холл спустилась женщина лет сорока, сначала направилась в сторону коридора, над которым висел указатель «приемный покой», но, завидев отчима, повернула к ним.

– Борис Германович, – улыбнулась ему приветливо. – Можно вас на секундочку отвлечь?

Мика успела прочитать на её бейдже «Неонатолог Наталья Николаевна», коротко кивнула в знак приветствия и, пока отчим вынужден был задержаться, устремилась к дверям.

– Микаэла, подожди, – крикнул он ей вслед, но она, не оглядываясь, выскочила на улицу, а там уже припустила к остановке.

27

Бабушка новость о внуке восприняла без особой радости. Только головой покачала:

– Бедный мальчонка…

– Да, но семимесячные это же уже не опасно, да? Я читала, что Наполеон родился семимесячным.

– Да я не об этом, – отмахнулась она и больше развивать тему не пожелала.

Но позже Мика слышала, как бабушка названивала каким-то знакомым, через них связывалась с роддомом, расспрашивала что и как, дотошно выясняла, какие у малыша показатели, что ему назначили. Значит, всё-таки переживала.

А поздно вечером их переполошил Лёша. Пришёл он не к Мике, а к бабушке.

– Анна Михална, мама за вами послала. Можете к нам подняться? Любашу посмотреть, – несмело попросил он бабушку. – Пожалуйста. Плохо ей.

Лёша бросил ищущий взгляд через её плечо, нашёл Мику и потом то и дело, пока говорил с бабушкой, стрелял в неё глазами.

– А что с ней?

– Мы не знаем…

– Ну что? Температура поднялась, болит что-то или, может, упала?

– А-а, ну нет, не упала, её рвёт… И температура, кажется, есть.

– Ладно, ступай, сейчас поднимусь.

Бабушка для вида поворчала, но сразу же отправилась следом за Лёшей. Вернулась уже минут через двадцать.

– Ну что там с Любой? – поинтересовалась Мика.

– Ротавирус, что ещё.

***

В воскресенье к матери в роддом они съездили вместе с бабушкой. Одна ехать Мика побаивалась – вдруг там будет отчим и снова привяжется к ней. К её облегчению, Бориса Германовича они не встретили, да и пробыли совсем недолго. Мать при бабушке сразу замкнулась, так что после десятиминутного натужного разговора они ушли.

А в понедельник с утра Лёша спустился к ним, застав Мику буквально у дверей, и сообщил, что тоже заболел. Выглядел он и впрямь больным. Казалось, даже на ногах стоял едва-едва.

– Не могу, мутит дико, – морщился Лёша. – Видать, от Любаши подхватил. Скажи классной, что меня не будет, ладно?

– Конечно, передам. Ты, главное, выздоравливай. – Мика замкнула квартиру.

Лёша поковылял наверх, а она помчалась в школу. Влетела в класс за пару минут до звонка, и неосознанно, первым делом, удостоверилась, что Колесников здесь. Причём даже не взглянув на него. Она его присутствие, как и отсутствие, просто чувствовала. Умом она ничего этого не хотела, более того, это даже мешало, доставляло внутренний дискомфорт, не давало расслабиться ни на секунду, но ничего с собой поделать не могла. Если он был поблизости, она тотчас невольно напрягалась, да так, что, казалось, внутри всё гудело. Когда его не было – она чувствовала легкость, непринуждённость и… пустоту.

Переведя дыхание, Мика спокойно прошествовала к своему месту.

Колесников на неё тоже не смотрел, он вообще устроился за чужой партой, сел полубоком и лениво переговаривался с Громовой.

– Жень, приходи, не пожалеешь, – звала она его куда-то.

– Дохлый номер, – вмешался Жоржик, – не уговоришь, даже не пытайся. Знаю я Онегина. Он после этих выходных теперь ещё полгода пить не будет.

– А по какому поводу собирались? У кого? В воскресенье? В субботу? Что нас не позвали? – посыпались вопросы отовсюду.

Лишь Мика сидела прямо, делая вид, что даже не слышит реплики одноклассников.

– Мика, а ты как выходные провела? – спросил неожиданно Жоржик.

Она оглянулась на него, пожала плечами.

– Обычно.

– А с кем? – ещё более неожиданно влезла с вопросом Рогозина.

Вот только спросила она её явно не просто так. Мике отчётливо послышались язвительные нотки, словно вопрос таил в себе нехороший подтекст. Она и смотрела на неё так же – с насмешливым прищуром.

От этого взгляда стало неприятно, захотелось передёрнуться.

Мика её ответом не удостоила, просто отвернулась, а там уже и физик нагрянул. Но она могла бы поклясться, что Соня ей в спину многозначительно хмыкнула.

Да и плевать, решила Мика. Жаль только, что Вера до сих пор не вышла. Придётся весь день торчать одной, а она уже привыкла к тому, что есть с кем словом переброситься.

Не прошло и пяти минут от начала урока, как в кабинет заявилась классная. Извинилась перед физиком, а затем тоном, каким впору зачитывать смертный приговор, сообщила:

– Мне стало известно, что вы в субботу почти всем классом сбежали с обществознания. Сговорились и сбежали. – Затем она начала горячиться: – Вам не десять лет, чтобы не понимать, какое это хамство, какое оскорбление по отношению к учителю. Просто плевок в душу. Как будто это не вам сдавать ЕГЭ, поступать… как будто это ей надо. Но дело даже не в этом, а в том, что вы сознательно обидели человека, показали ваше наплевательское отношение к учителю, который для вас же, бессовестных, старается. И что самое страшное – вам даже не стыдно.

Классная на несколько секунд замолчала. Обведя разочарованным взглядом учеников, она покачала головой.

– Я это так не оставлю. Виновные понесут наказание. А в эту пятницу мы проведём родительское собрание. Пусть ваши родители знают, какие вы… молодцы.

Она ещё раз извинилась перед физиком и вышла. При нём, конечно, никто ничего открыто сказать не смел, но Мика чувствовала, что в классе волной прокатились шепотки, началось бурление.

И точно – едва кончился урок, народ возмущённо заклокотал.

– Какая тварь нас сдала? – крикнула Громова.

– Да! – подхватили остальные. – Классная же сказала, что сбежали почти все. Значит, кто-то не сбежал! Кто не сбежал? Из-за кого нас теперь нахлобучат? Кто крыса?

Кричали почти все, хором, возбуждённо, яростно. Казалось, виновного сейчас в клочья разорвут. Мика оцепенела. Она даже вообразить не могла такую реакцию. Из-за урока вот так бесноваться? Ей сделалось страшно. Если бы хоть Лёша был…

– А я, кажется, догадываюсь, что за сволочь нас так подставила, – Громова скрестила руки на груди и вперилась угрожающим взглядом в Мику. – И кому-то сейчас не поздоровится. Эй, двери заприте, чтоб сюда никто не сунулся, пока мы…

Но тут подал голос Колесников.

– Ну, я – та сволочь, я.

Гвалт тут же стих.

– Ты?

– Женя, ты шутишь? – изумился кто-то из девочек.

– Онегин, ты чего? – повернулись к нему все остальные.

– Да ну нафиг! – тряхнула головой Громова.

– Ну спроси у Тамары.

– Почему? Зачем?

– Мы же договаривались!

Он пожал плечами.

– Я ни с кем не договаривался.

– Ну капец! Как ты мог?

– Вот нахрена так было делать? Нахрена было так всех подставлять…

– Ну ты и… – не договорил Антон, скривился, подхватил сумку и направился к двери.

Никто Колесникова не тронул, никто ему и высказывать ничего не стал, если не считать единичных разочарованных возгласов. Но достаточно было и того, как на него посмотрели одноклассники. Даже девочки. Даже Громова, которая всегда взирала на него как на икону. Так в кино смотрят на предателей или на подлецов, которые всю дорогу прикидывались хорошими, а потом вдруг сдёрнули с себя личину и явили свою гнусную сущность.

Мике от их взглядов сделалось по-настоящему плохо, как будто не на Колесникова они были обращены, а на неё. Её будто каменной глыбой придавило. Она даже двинуться не могла, так и сидела за своей партой, с трудом дыша.

Надо было ему что-то сказать, но она не могла найти в себе силы хотя бы повернуться и посмотреть на него. Впрочем, спустя несколько секунд он тоже вышел…