Текст книги "Дурная кровь"

– Мне надо идти, – перебил ее Страйк. – У меня дела.

– Умоляю! – Она почти стонала. – Блюи, я так несчастна, ты даже не представляешь, мне так дерьмово…

– Ты замужняя женщина, мать двоих детей, – безжалостно оборвал Страйк. – И нечего плакать мне в жилетку, которой нет. Есть анонимные службы – туда и звони. Бывай, Шарлотта. – Он повесил трубку.

Дождь усиливался. Капли барабанили в темные окна. Лицо Денниса Крида на обложке отброшенной книги было перевернуто вверх тормашками. От этого глаза, обрамленные светлыми ресницами, казались посаженными наоборот. Создавалась тревожное впечатление, будто глаза на фотографии живут собственной жизнью.

Страйк опять взялся за книгу и продолжил чтение.

9

 
Я, сударь, лишь о дружбе вас молю,
Невзгод за вас мне выпало сполна.
И муки ран поныне я терплю,
Добром ответьте ж мне – я злата не люблю.
 

Эдмунд Спенсер. Королева фей

Джорджу Лэйборну пока не удавалось заполучить досье Бамборо; между тем настал день рождения Робин.

Она впервые в жизни не испытала никакого душевного волнения, проснувшись утром девятого октября; когда она сообразила, какой сегодня день, настроение поползло вниз. Ей исполнилось двадцать девять лет – это даже звучало как-то странно: двадцать девять. Не то чтобы какой-нибудь ориентир, а скорее промежуточный пункт: «Следующая остановка – ТРИДЦАТНИК». Полежав несколько минут в одиночестве на двуспальной кровати съемного жилища, она вспомнила слова любимой двоюродной сестры Кэти, сказанные, когда Робин в свой последний приезд домой возилась с двухлетним сыном Кэти и помогала ему рассаживать пластилиновых монстриков в кузове игрушечного самосвала.

– Ты, похоже, движешься не туда, куда мы все, а в другую сторону.

Но, заметив какую-то тень, промелькнувшую на лице Робин, она поспешила добавить:

– Я не говорю, что это плохо! Мне кажется, в твоей жизни есть счастье! Ну то есть свобода! Честное слово, – неискренне заверила Кэти, – порой даже завидно.

Робин ни минуты не жалела о крушении брака, который на последнем этапе принес ей только несчастье. В памяти осталось то состояние (к счастью, с тех пор оно к ней не возвращалось), когда вся окружающая обстановка, сама по себе ничем не плохая, в одночасье утратила цвет: капитанский дом в Дептфорде, где произошел их с Мэтью окончательный разрыв, представлял собой очаровательное строение, но почему-то не сохранился в памяти, если не считать нескольких разрозненных деталей. В памяти остались только убийственные раздумья, которые преследовали ее в тех стенах, неотступные чувства вины и ужаса, постепенно осознание той истины, что она связалась с кем-то чужим, не имеющим с ней почти ничего общего.

Но те беспечные слова, которыми Кэти описала ее нынешнюю жизнь, – счастье, свобода – оказались неточными. Из года в год она видела, как Страйк ставит на первое место работу, а все остальное отодвигает на второй план: по сути дела, болезнь Джоан стала первым известным ей случаем, когда он сменил порядок приоритетов, переложив часть следственных обязанностей на других и поставив для себя во главу угла нечто иное; а в последнее время Робин все чаще ловила себя на том, что и сама погружается в работу с головой, находит в ней удовлетворение и почти не думает ни о чем другом. Да, она в конце концов осуществила свою мечту, с которой впервые распахнула перед собой стеклянную дверь агентства, но теперь поняла, что одна всепоглощающая страсть неизбежно влечет за собой одиночество.

Поначалу она с большим удовольствием нежилась в одиночестве на двуспальной кровати: никто в обиде не поворачивался к ней спиной, не упрекал за мизерный вклад в семейную копилку, не кичился перспективами скорого продвижения по службе, не требовал секса, превратившегося из радости в дежурную обязанность. И тем не менее, совсем не скучая по Мэтью, она уже предвидела то время (если честно, оно вроде бы уже наступило), когда отсутствие физических прикосновений, душевной близости, да того же секса (который у Робин, в отличие от многих женщин, требовал серьезных решений) становится не преимуществом, а зияющей жизненной брешью.

А дальше что? Неужели она уподобится Страйку, который довольствуется чередой интрижек, если, конечно, после работы на них остаются силы? Тут ее – уже не в первый раз – как ударило: перезвонил ли ее деловой партнер Шарлотте Кэмпбелл? В досаде на саму себя Робин откинула одеяло и, не подходя к бандеролям, сложенным на комоде, пошла в душ.

Ее новое жилище на Финборо-роуд, в районе ленточной застройки, располагалось на двух верхних этажах в частном доме. На третьем этаже были жилые комнаты и ванная, а на четвертом – общая гостиная, выходившая окнами на небольшой ступенчатый дворик, где в солнечные дни дремал старый хозяйский пес – жесткошерстная такса по кличке Вольфганг.

Робин, которая не питала иллюзий относительно съемного жилья, доступного в Лондоне одинокой женщине со скромными средствами, да еще с грузом судебных издержек, сочла, что ей несказанно повезло: она поселилась в чистой, хорошо оборудованной, со вкусом отделанной квартире, которую делила с другой съемщицей, вполне приятной женщиной. Хозяин, сорокадвухлетний актер-гей по имени Макс Приствуд, вынужденный пускать жильцов, обретался в этом же доме. Мать Робин сказала бы про Макса «красавец-мужчина»: рослый, широкоплечий, с густой светло-русой шевелюрой, он взирал на мир утомленным взглядом своих серых глаз. Робин вышла на него через Илсу – в университетские годы он был сокурсником ее младшего брата.

Хотя Илса уверяла, что «Макс – просто прелесть», Робин на первых порах стала думать, что совершила непростительную ошибку, сняв у него жилье: от Макса исходил неизбывный мрак. Аккуратная и тактичная, Робин старалась во всем быть образцовой съемщицей: она никогда не включала громкую музыку, не готовила еду с сильным запахом, обхаживала Вольфганга и в отсутствие Макса не забывала его кормить, вовремя пополняла запасы моющих средств и туалетной бумаги, при встрече с Максом всегда приветливо здоровалась, но Макс, который при первом знакомстве просто переплевывал слова через губу, даже ни разу не улыбнулся. У Робин закралась параноидальная мысль, что Илса буквально выкручиванием рук принудила Макса впустить в дом свою хорошую знакомую.

Со временем общение несколько упростилось, но Макс так и не сделался более разговорчивым. Впрочем, Робин теперь находила свои плюсы в его односложных репликах: возвращаясь после двенадцатичасовой наружки, измотанная, негнущаяся, с единственной мыслью о расследовании, она совершенно не стремилась к пустой болтовне. В просторную гостиную она поднималась редко, предпочитая сидеть у себя в комнате и не отсвечивать.

По ее мнению, причина неизбывной мрачности хозяина крылась в том, что тот сидел без работы. Сыграв небольшую роль в одном вест-эндском театрике, он уже четыре месяца не получал никаких предложений. Робин сразу поняла, что его не следует расспрашивать о возможных показах и прослушиваниях. Порой даже незначащий вопрос «Как у вас прошел день?» грозил показаться назойливым любопытством. Раньше, по ее сведениям, он делил эту квартиру со своим давним другом, которого по иронии судьбы тоже звали Мэтью. Обстоятельств их разрыва она не знала, если не считать того, что Мэтью по доброй воле переписал свою половину квартиры на Макса, – в глазах Робин, столкнувшейся с подлостью мужа, это было проявлением неслыханного благородства.

Запахнув потуже махровый халат, Робин вернулась к себе в комнату и взялась за скопившиеся бандероли, отложенные до нынешнего утра. Она подозревала, что ароматические масла для ванны, присланные от имени ее брата Мартина, купила на самом деле мама, что свитер ручной вязки выбрала по своему вкусу ее невестка-ветеринар (уже на сносях, она готовилась впервые сделать Робин тетушкой), а младший брат Джонатан положился на свою новую подружку, которая посоветовала купить серьги. От вида этих подарков Робин еще больше приуныла. Она оделась во все черное – ей предстояло заполнить массу бумаг в конторе, потом встретиться с синоптиком, которого преследовал Открыточник, а вечером отправиться в бар на встречу с подругами – с Ванессой, которая служила в полиции, и с Илсой. Илса предложила позвать Страйка, но Робин побоялась, как бы та опять не начала сводничать, и сказала, что выбирает девичник.

Перед выходом взгляд Робин упал на книгу «Демон Райского парка», которую она, как и Страйк, заказала по интернету. Ей достался более потрепанный экземпляр, да и доставка заняла больше времени. В содержание она пока не вникала – отчасти потому, что вечерами падала с ног от усталости, а отчасти потому, что первые страницы вызвали у нее те же психологические симптомы, которые она носила в себе с той ночи, когда ее руку пропорола глубокая рана, оставившая после себя длинный шрам. Тем не менее сегодня Робин положила эту книгу в сумку, чтобы почитать в дороге.

Вблизи станции метро ей пришло сообщение от матери: поздравление с днем рождения и просьба проверить электронную почту. Открыв свой аккаунт, она увидела, что родители отправили ей подарочный купон универмага «Селфриджес» номиналом в сто пятьдесят фунтов. Этот подарок оказался как нельзя кстати: после оплаты адвокатских услуг, расчетов за квартиру и покупки предметов первой необходимости у Робин практически не осталось денег на себя.

Теперь, слегка приободрившись, она заняла место в торце вагона, достала из сумки книгу и открыла на той странице, где остановилась в прошлый раз.

В первой же строке ей в глаза бросилось совпадение, от которого она внутренне содрогнулась.

Глава пятая

Не отдавая себе в этом отчета, Деннис Крид вышел на свободу в свой истинный день рождения, 19 ноября 1966 года: ему исполнилось двадцать девять лет. Пока он отбывал срок в Брикстоне, умерла его бабка Ина; о возвращении в дом так называемого деда нечего было и думать. Близких друзей у Крида не было, а знакомые, которые сочувственно относились к нему до того, как он получил второй срок за изнасилование, не желали – что вполне понятно – иметь с ним ничего общего. Свою первую ночь на свободе он провел в хостеле близ вокзала Кингз-Кросс.

В течение недели Крид ночевал то в хостелах, то на парковых скамейках, а потом сумел найти для себя одноместную комнату в каком-то пансионе. Четыре года он дрейфовал среди трущоб, перебиваясь случайными заработками; порой спал и под открытым небом. Позже он мне признался, что в тот период нередко посещал проституток, а в 1968 году совершил первое убийство.

Школьница Джеральдина Кристи шла домой…

Следующие полторы страницы Робин пропустила. У нее не было сил читать описание увечий, нанесенных Кридом Джеральдине Кристи.

…пока в 1970 году не обрел постоянное жилище в подвале пансиона, принадлежавшего пятидесятилетней Вайолет Купер, бывшей театральной костюмерше, которая, как и его бабка, медленно, но верно спивалась. Это здание, ныне снесенное, впоследствии прозвали «пыточной камерой» Крида. Высокая, узкая постройка из грубого кирпича стояла на Ливерпуль-роуд, неподалеку от Парадиз-парка.

Крид предъявил Купер поддельные рекомендательные письма, которые та не потрудилась проверить, и сообщил, что недавно уволен из бара, но вот-вот устроится в близлежащий ресторан по протекции знакомого. Когда на судебном процессе сторона защиты попросила Купер ответить, почему она с такой готовностью сдала помещение лицу без определенного места жительства и рода занятий, та сказала, что у нее «сердце не камень» и что Крид показался ей «милым юношей, немного потерянным и одиноким».

Решение сдать Криду вначале одну комнату, а затем и весь подвал дорого обошлось Вайолет Купер. На суде она заявляла, что не имела ни малейшего представления о том, как использовался ее подвал, но лишь покрыла себя несмываемым позором, не сумев избежать подозрений и общественного осуждения. Ей пришлось взять себе новое имя и фамилию, которые я обязался не разглашать. «Я думала, он „голубок“: насмотрелась на таких в театре, – оправдывается сегодня Купер. – Пожалела его, вот и все дела».

Тучная женщина с обрюзгшим от возраста и пьянства лицом, она признает, что быстро поладила с Кридом. Во время нашей беседы она то и дело забывала, что парнишка «Ден», с которым они провели не один вечер у нее в приватной гостиной, где в подпитии затягивали песни под ее коллекцию пластинок, – это и есть серийный убийца, проживавший в ее подвале. «Знаете, я ведь ему потом писала, – рассказывает она. – Когда его посадили. И сказала так: „Если у тебя были ко мне настоящие чувства, то во имя одного этого признайся: ты ли расправился и с теми, другими женщинами? Тебе, – говорю, – уже нечего терять, Ден, так пусть хотя бы их родные не терзаются в неведении“».

Но в ответном письме Крид ни в чем не признался.

«Больной он, на всю голову. До меня только тогда дошло. Он что сделал: скопировал текст старой песни Розмари Клуни, которую мы распевали с ним вместе: „Давай-ка в мой дом“. Вы наверняка знаете… „Давай-ка в мой дом, в мой дом, обещаю тебе сласти…“ Тут до меня дошло, что ненависть у него ко мне такая же, как и к другим. Поиздеваться решил».

Однако на первых порах, в 1970 году, Крид, поселившийся в подвале, всячески обхаживал домовладелицу, которая не отрицает, что молодой жилец вскоре стал для нее чем-то средним между сыном и сердечным другом. Вайолет уговорила свою знакомую Берил Гулд, владелицу химчистки, доверить парнишке Дену доставку заказов, и в результате он получил в свое распоряжение небольшой фургон, который вскоре приобрел скандальную известность в прессе…

До станции «Лестер-Сквер» было двадцать минут езды. Как только Робин вышла на дневной свет, в кармане у нее завибрировал мобильный. Она приняла сообщение от Страйка:

Новость: я нашел д-ра Динеша Гупту, работавшего в 1974 вместе с Марго в кларкенуэллской амбулатории. Ему за 80, но в здравом уме; сегодня после обеда еду к нему домой в Амершем. Сейчас вижу, как Балерун завтракает в Сохо. Попрошу Барклая меня подменить и поеду к Гупте. Сможешь отменить встречу с Синоптиком и подключиться?

У Робин упало сердце. Один раз она уже вынужденно отменила отчетную встречу с синоптиком и считала, что будет нечестно кинуть его во второй раз, тем более в последний момент. Но ей очень хотелось воочию увидеть доктора Динеша Гупту.

Не могу подвести его вторично, напечатала она. Сообщи, как пройдет встреча.

Да, ты права, ответил Страйк.

Робин еще немного посмотрела на дисплей телефона. В прошлом году Страйк не вспомнил про ее день рождения и, спохватившись только через неделю, купил ей цветы. Поскольку он, судя по всему, устыдился своей оплошности, Робин вообразила, что он сделает себе пометку в ежедневнике и, возможно, установит напоминание в телефоне. Однако никакого «Да, кстати, с днем рождения!» она не дождалась, убрала мобильный в карман и, мрачнее тучи, зашагала к агентству.

10

 
Известно: ум написан на челе.
Старик был с виду мудр, в сужденьях трезв…
 

Эдмунд Спенсер. Королева фей

– Вы считаете, – заговорил престарелый, сухонький доктор, казавшийся еще меньше из-за массивных очков в роговой оправе, своего костюма и высокой спинки кресла, – что я похож на Ганди.

Страйк изумленно хохотнул: именно эта мысль крутилась у него в голове.

Доживший до восьмидесяти одного года, этот врач, казалось, ужался внутри своей одежды: ворот и манжеты сорочки зияли круглыми отверстиями, из брючин торчали костлявые лодыжки в черных шелковых носках. Из ушей и над ушами торчали пучки седых волос. На добродушном коричневом лице выделялись орлиный нос и черные птичьи глаза, сверкающие, проницательные, будто неподвластные старости.

На отполированном до блеска кофейном столике не было ни пылинки; гостиная, по-видимому, использовалась лишь по торжественным случаям. Обои цвета темного золота, диван и кресла светились первозданной чистотой в осеннем свете, проникавшем сквозь тюлевые занавески с бахромой. По бокам от окна попарно висели четыре фотографии. Из золоченых рамок смотрели четыре девушки-брюнетки, каждая в академической шапочке и мантии, с университетским дипломом в руках.

Миссис Гупта, крошечная, глуховатая, седая, успела рассказать Страйку, какие факультеты окончили ее дочери (две – медицинский, одна – иностранных языков и одна – информационных технологий) и насколько преуспели каждая в своей области. Она также показала ему фотографии шестерых внуков, которыми дочери на данный момент осчастливили их с мужем. Бездетной оставалась только младшая, «но у нее еще все впереди», непререкаемо, как Джоан, добавила миссис Гупта. «Без детей счастья не будет».

Подав мужу и Страйку чай в фарфоровых чашках и тарелку печенья – рулетиков с инжиром, миссис Гупта удалилась в кухню, где горланило реалити-шоу «Бегство в деревню».

– К слову: мой отец в юности познакомился с Ганди, когда тот в тридцать первом году приехал в Лондон, – сказал доктор Гупта, выбирая себе рулетик с инжиром. – Папа тоже оканчивал юридический факультет, но после Ганди. Наша семья была побогаче: в отличие от Ганди, моему отцу хватило средств, чтобы приехать в Англию вместе с женой. Когда папа получил диплом судебного адвоката, родители приняли решение остаться в Соединенном Королевстве. А мои близкие родственники стали жертвами раздела Индии. Нам еще повезло, но оба моих деда с семьями, а также две тетушки были убиты при попытке выехать из Восточной Бенгалии. Их зарезали, – добавил доктор Гупта, – а тетушек перед тем изнасиловали.

– Мои соболезнования. – Страйк не ожидал, что беседа повернет в такое русло: он успел раскрыть блокнот и теперь, занеся ручку, сидел с самым глупым видом.

– Мой отец, – жуя рулетик, задумчиво покивал доктор Гупта, – до конца своих дней мучился угрызениями совести. Он считал, что обязан был либо остаться и защитить их всех, либо погибнуть вместе с ними. Кстати сказать, Марго не желала знать правду о разделе Индии, – сообщил вдруг доктор Гупта. – Естественно, мы все жаждали независимости, но подготовительный этап был организован плохо, из рук вон плохо. Около трех миллионов человек пропали без вести. Изнасилования. Зверства. Расколотые семьи. Были допущены непростительные ошибки. Совершались омерзительные акции. Как-то у нас с Марго разгорелся спор на эту тему. Спор, конечно, дружеский, – улыбнулся он. – Просто Марго романтизировала народные восстания в дальних странах. Она не подходила к цветным насильникам и палачам с той же меркой, что к белым истязателям, которые топили детей иноверцев. По-моему, она разделяла взгляды Сухраварди, который считал, что кровопролития и хаос – не абсолютное зло, если вершатся во имя правого дела. – Задумчиво покивав, доктор Гупта проглотил печенье и добавил: – А ведь не кто иной, как Сухраварди, инспирировал Великую калькуттскую резню. За сутки погибли четыре тысячи человек.

Из уважения Страйк выдержал паузу, нарушаемую только кухонным телевизором. Убедившись, что тема кровавого террора исчерпана, он воспользовался моментом.

– Вы хорошо относились к Марго?

– О да, – улыбнулся Динеш Гупта. – Притом что иногда ее взгляды и убеждения меня поражали. Я родился в традиционной, хотя и европеизированной семье. До того как мы с Марго стали вместе работать в амбулатории, я никогда тесно не общался с самопровозглашенной эмансипированной дамой. Мои друзья по медицинскому факультету, предыдущие партнеры – все были мужчинами.

– А она оказалась феминисткой, да?

– До мозга костей! – с улыбкой подтвердил доктор Гупта. – Поддразнивала меня за мои косные, как ей казалось, воззрения. Марго стремилась всех воспитывать, хотели того окружающие или нет. – У доктора Гупты вырвался тихий смешок. – На добровольных началах вступила в ПАР. В Просветительскую ассоциацию рабочих, понимаете? Сама она происходила из бедной семьи и горячо отстаивала идею образования взрослых, особенно женщин. Уж кого-кого, а моих дочерей она бы похвалила. – Развернувшись в кресле, Динеш Гупта устроился лицом к фотопортретам. – Джил по сей день горюет, что у нас нет сына, а я не жалуюсь. Ничуть не жалуюсь, – повторил он и вновь повернулся к Страйку.

– Согласно реестру Генерального медицинского совета, – сказал Страйк, – в той же амбулатории «Сент-Джонс» занимал кабинет еще один врач общей практики, некий Джозеф Бреннер. Это так?

– Доктор Бреннер, как же, как же, совершенно верно, – подтвердил Гупта. – Подозреваю, что его, бедняги, уже нет в живых. Ему бы сейчас было за сотню лет. В том районе он много лет трудился в одиночку, а уж потом пришел к нам – в новую для себя амбулаторию. С собой привел Дороти Оукден, которая двадцать с лишним лет печатала для него на машинке всю документацию. Мы взяли ее на должность секретаря-машинистки. Женщина в возрасте… по крайней мере, такой она мне виделась в ту пору. – Гупта опять усмехнулся. – Теперь-то я понимаю, что было ей не более пятидесяти. Замуж вышла поздно, вскоре овдовела. Не знаю, как сложилась ее судьба.

– Кто еще работал с вами в амбулатории?

– Так, дайте подумать… Дженис Битти, процедурная медсестра, весьма квалифицированная, лучшая из всех мне известных. Вышла из лондонских низов. Как и Марго, не понаслышке знала тяготы и лишения бедности. В ту пору Кларкенуэлл еще не стал престижным районом.

– Адрес ее у вас, случайно, не сохранился? – спросил Страйк.

– Надо проверить, – ответил доктор Гупта. – Я спрошу Джил.

Он начал выбираться из кресла.

– Потом, потом, когда мы закончим беседу, – остановил его Страйк, боясь прервать нить стариковских воспоминаний. – Продолжайте, пожалуйста. Кто еще работал с вами в амбулатории «Сент-Джонс»?

– Надо подумать, надо подумать… – повторил доктор Гупта, – медленно устраиваясь в кресле. – Было у нас две регистраторши, молоденькие, но с ними, к сожалению, связь потеряна… Как же их звали?…

– Случайно, не Глория Конти и Айрин Булл?

Эти имена Страйк выудил из старых газетных репортажей. Он даже нашел выцветшее фото, на котором были изображены две девушки скорбного вида, одна стройная, темноволосая, другая – блондинка (скорее всего, крашеная, решил Страйк), у входа в амбулаторию. В статье из «Дейли экспресс» сообщалось, что «Айрин Булл, медрегистратор, 25 лет», высказалась так: «Это ужас. Нам ничего не известно. Мы все еще надеемся, что она вернется. Возможно, у нее потеря памяти или что-то в этом роде». Глория фигурировала во всех газетных материалах, которые попадались на глаза Страйку, потому что оказалась последней, кто видел Марго живой. «Она только сказала: „Счастливо, Глория, до завтра“». Вид у нее был совершенно обычный, ну, может, немного усталый после рабочего дня, тем более что она задержалась – там был экстренный случай. На встречу с подругой она немного запаздывала. В дверях раскрыла зонт и ушла».

– Глория и Айрин, – покивал доктор Гупта. – Да, именно так. Обе молодые – очевидно, живут и здравствуют по сей день, но где их искать, ума не приложу.

– И это весь персонал? – уточнил Страйк.

– Да, кажется, весь. Нет, постойте, – спохватился Гупта, поднимая руку. – Была еще уборщица. Родом с Ямайки. Как же ее звали? – Он наморщил лоб. – Боюсь, не припомню.

Страйк впервые слышал, что в амбулатории служила уборщица. У себя в конторе он поддерживал порядок сам, Робин тоже не гнушалась наводить чистоту, а в последнее время подключилась и Пат. Он записал: «уборщица, Ямайка».

– Какого она была возраста, не подскажете?

– Затрудняюсь сказать, – ответил Гупта и деликатно добавил: – У темнокожих дам возраст определить сложнее, вы согласны? Они дольше сохраняют моложавый вид. Но у той, по-моему, были дети, так что не совсем уж молоденькая. Между тридцатью и сорока? – с надеждой предположил он.

– Итак: три врача, секретарь-машинистка, два медрегистратора, процедурная сестра и уборщица? – подытожил Страйк.

– Совершенно верно. Все составляющие успешного медучреждения, – заключил доктор Гупта. – Но нам не везло. С самого начала – одна встряска за другой.

– Вот как? – Страйк встрепенулся. – Из-за чего?

– Из-за личной несовместимости, – не задумываясь ответил Гупта. – С возрастом я все отчетливее понимаю, что в любом деле главное – команда. Квалификация, опыт чрезвычайно важны, но если команда не срослась… – он сцепил костлявые пальцы, – успеха не жди. Поставленных целей не достигнуть. Так и вышло в «Сент-Джонсе». Жаль, конечно, очень жаль – потенциал у нас был неплохой. Наша амбулатория пользовалась особой популярностью среди женщин – они зачастую предпочитают наблюдаться у врачей своего пола. У Марго и Дженис от пациенток отбоя не было. Но внутренние трения не прекращались. Доктор Бреннер присоединился к нашей амбулатории ради более современного помещения, но всегда держался обособленно. А впоследствии даже стал проявлять кое к кому открытую неприязнь.

– И кто же вызывал у него особую неприязнь? – спросил Страйк, уже предугадывая ответ.

– К сожалению, – грустно начал доктор Гупта, – он невзлюбил Марго. Положа руку на сердце, Джозеф Бреннер, как мне кажется, вообще недолюбливал женщин. Грубил девушкам из регистратуры. Конечно, они, в отличие от Марго, не могли ему ответить. По-моему, он уважал Дженис – она, знаете ли, была профессионалом высшей пробы и не такой задирой, как Марго, а с Дороти всегда был корректен, и та отвечала ему безраздельной преданностью. Но против Марго ополчился с самого начала.

– А по какой причине, как вы считаете?

– Ох… – Воздев ладони, доктор Гупта жестом безнадежности уронил их на колени. – Положа руку на сердце, у Марго… не поймите превратно, я хорошо к ней относился, наши споры никогда не выходили за пределы дружеской пикировки… но у нее был взрывной характер. Доктор Бреннер отнюдь не сочувствовал феминизму. Он считал, что место женщины – дома, с детьми, а Марго работала на полную ставку, хотя дома у нее оставалось новорожденное дитя; Бреннер этого не одобрял. Наши совещания проходили в обстановке постоянной напряженности. Он выжидал, когда слово возьмет Марго, и сразу начинал ей перечить, причем громогласно. Вот таким он был грубияном, этот Бреннер. Считал, что регистраторши должны знать свое место. Придирался к длине юбок, к прическам. На самом-то деле, притом что хамил он в основном женщинам, мое мнение таково: он попросту не любил людей.

– Странно, – заметил Страйк. – Докторам такое несвойственно.

– Ну, знаете, – усмехнулся Гупта, – вам только кажется, что это большая редкость, мистер Страйк. Мы, доктора, – такие же люди, как и все остальные. Это миф, что мы как один призваны любить все человечество. Однако по иронии судьбы самым слабым звеном нашего коллектива оказался сам Бреннер. Наркозависимый!

– Да что вы говорите, неужели?

– Употреблял барбитураты, – подтвердил Гупта. – Да-да, барбитураты. Нынче такие номера не проходят, но он заказывал их в неимоверных количествах. Хранил у себя в кабинете, под замком, среди лекарственных препаратов. Очень сложный был человек. Эмоционально закрытый. Без семьи. И это пагубное пристрастие…

– Вы не пробовали с ним потолковать? – спросил Страйк.

– Нет, – с грустью ответил Гупта. – Раз за разом откладывал. Хотел удостовериться на сто процентов, прежде чем затрагивать такую тему. Я потихоньку наводил справки, так как подозревал, что он использует адрес своей прежней практики в дополнение к нашему, чтобы удваивать объем заказов, и пользуется услугами разных аптек. Поймать его за руку не удавалось. Сам бы я, наверное, вообще ни о чем не догадался, если бы не Дженис, которая пришла ко мне и сказала, что своими глазами видела у него в открытом шкафу нешуточные запасы. А потом призналась, что как-то вечером, после ухода последней пациентки, застукала его за рабочим столом в сумеречном состоянии. Не берусь утверждать, что от этого он хуже работал. По большому счету нет. Бывало, я в конце рабочего дня замечал у Бреннера несколько остекленелый взгляд и прочее, но ведь ему было уже недалеко до пенсии. Мне думалось, он просто утомляется.

– А Марго знала о его зависимости? – поинтересовался Страйк.

– Нет, – сказал Гупта. – Я с ней не делился, хотя, наверное, зря. Мы с ней были деловыми партнерами – уж ей-то я должен был сказать, чтобы мы смогли прийти к общему решению. Но я боялся, что она тут же помчится к нему в кабинет и устроит скандал. Марго, если была уверена в своей правоте, всегда рвалась в бой, и я временами думал, что ей недостает такта. Неизвестно, чем закончилась бы ее стычка с Бреннером. Здесь требовалась деликатность… ведь неопровержимых доказательств у нас не было… а после исчезновения Марго пристрастие доктора Бреннера к барбитуратам уже стало наименьшей из наших бед.

– Вы продолжали сотрудничать с Бреннером после исчезновения Марго? – спросил Страйк.

– Да, пару месяцев, но вскоре он вышел на пенсию. Я еще немного поработал в «Сент-Джонсе», но потом перебрался в другое место. Чтобы только унести ноги. Амбулатория «Сент-Джонс» у всех вызывала слишком много неприятных ассоциаций.

– Как бы вы могли охарактеризовать отношения Марго с другими сотрудниками?

– Ну, давайте разберемся. – Гупта взял с тарелки второй рулетик с инжиром. – Дороти, секретарь-машинистка, всегда ее недолюбливала, но, думаю, из преданности доктору Бреннеру. Как я уже сказал, Дороти была вдовой. Женщины такого сорта – фанатичные – прикипают к своему начальнику и стоят за него горой. Всякий раз, когда Марго или я чем-нибудь вызывали нарекания или претензии Джозефа Бреннера, вся наша с нею рукописная корреспонденция и отчеты, которые полагалось представлять в отпечатанном виде, неизменно перекочевывали в самый низ стопки. Анекдот, да и только. Компьютеров в те годы не было, мистер Страйк. Не то что нынче… Айша, – он указал через плечо на верхнее фото с правой стороны от окна, – печатает сама, у нее в кабинете компьютер, вся диагностика компьютеризована, это, конечно, большое подспорье, а мы зависели от милостей секретаря-машинистки: куда же без нее? Да, Дороти не любила Марго. Общалась с ней вежливо, но холодно. Впрочем, – Гупта явно что-то припомнил, – Дороти, как ни удивительно, все же пришла на барбекю. Как-то в воскресный день Марго устроила у себя дома барбекю, тем летом, которое предшествовало ее исчезновению, – пояснил он. – Она понимала, что коллектив у нас недружный, вот и пригласила всех в гости. Предполагалось, что барбекю поможет… – Он вновь сцепил пальцы, молча изобразив сплоченность. – Ну и удивился же я появлению Дороти, зная, что Бреннер отказался сразу. Приехала она с сыном-подростком, лет, наверное, тринадцати-четырнадцати. Очевидно, у нее были поздние роды, особенно по меркам семидесятых годов. Мальчишка вел себя нагло. Помню, муж Марго его отчитал, когда тот разбил ценную вазу.