Текст книги "Ястребы востока"

Глава 5. Лев Ислама

Поднявшись по лестнице, Кормак вышел в коридор. Он двигался быстро, но осторожно. Меч ледяной сталью мерцал в его руке. Коридор неожиданно повернул, и Кормак, следуя за ним натолкнулся на турецкого воина, который остолбенел, разинув рот при виде мрачного убийцы, который тихим призраком смерти скользил по замку. Однако прежде чем турок пришел в себя, Кормак разрубил ему горло.

Мгновение норманн простоял над своей жертвой, прислушиваясь. Где-то впереди он услышал низкий гул голосов. Судя по всему, турок со щитом, на котором был нарисован ятаган, стоял на страже перед какой-то важной дверью. Редкие факелы, развешанные по стенам коридора, едва могли осветить широкий коридор, и Кормаку пришлось двигаться на ощупь. Однако он быстро обнаружил широкий портал, замаскированный за толстыми шторами. Заглянув через щель, он увидел большую комнату, где собралось множество вооруженных воинов. Они были в кольчугах и островерхих шлемах, носили широкие накидки. У каждого на поясе висел кривой меч. Все они выстроились вдоль стен, а на шелковых подушках посреди комнаты сидел их вождь – правитель Эль Гора. Нуреддин Эль Гор – высокий, худой, с тонким носом с горбинкой и темными глазами. Больше всего он напоминал ястреба. Его отчетливо семитская внешность являла собой явный контраст с внешностью, окружавших его турок. Правой тонкой, но сильной рукой он непрестанно ласкал эфес длинной тонкой сабли. Одет он был в кольчужную рубаху. Шейх-изменник, бежавший из Южной Аравии, был человеком незаурядным. Его мечта о независимом королевстве, которое он мог бы создать в этих горах, была вовсе не безумной идеей, навеянной дымом гашиша. Ему нужно было лишь заключить союз с несколькими сельджукскими вождями и франскими ренегатами, такими, как фон Гонлер, а так же принять под свои знамена побольше банд арабов, турок и курдов. Тогда Нуреддин и в самом деле стал бы представлять угрозу как для Саладина, так и для франков, которые все еще пытались сохранить Утример… Среди собравшихся в комнате турок Кормак разглядел овчинные шапки и волчьи шкуры диких вождей курдов и туркмен. Выходит, этот араб и в самом деле был достаточно известен, раз к его войску примкнули такие личности.

У занавешенного дверного проема сидел Косру Малик – старый воин, хорошо известный Кормаку. Он имел характерное для своей расы крепкое телосложение, был среднего роста. Его лицо казалось темной суровой маской, вырезанной из сучковатого дерева. Даже сейчас, сидя на совете, он был в остроконечном шлеме и позолоченной кольчуге, держал на коленях украшенный драгоценностями ятаган. Кормаку показалось, что воины собрались, чтобы обсудить нечто важное, потому что все собравшиеся были в доспехах и хорошо вооружены. Тем не менее он решил не терять времени даром. Решительным движением сдвинув полог в сторону, он вошел в комнату.

Все собравшиеся на мгновение замерли, а гигант-франк тем временем добрался до Корсу Малика. Турок, побледнев, как полотно, вскочил на ноги, словно распрямившаяся стальная пружина, занеся ятаган. Но это ему не помогло, потому что Кормак ударил со всей силы. Северный меч обрушился на изогнутый клинок Востока, сломав его, словно деревянную палку, а потом рассек кольчугу на плече, как будто она была бумажной, перерубил плечо турка и глубоко впился в грудь.

Вывернув тяжелый клинок, Кормак освободил его и, поставив ногу на грудь мертвого Косру Малика, повернулся лицом к врагам, словно лев посреди равнины. Он стоял, чуть опустив голову, скрытую шлемом. Его синие глаза яростно сверкали из-под тяжелых нависших бровей, а могучая правая рука крепко сжимала окровавленный меч. Нуреддин тоже вскочил на ноги. Он дрожал от ярости и удивления. Внезапное появление смертоносного франка сказало, насколько близко крушение всех его планов. И поделать с этим он ничего не мог. Его тонкие, ястребиные черты скривились от злобы, рычание срывалось с его губ. Быстрым движением он обнажил свою саблю с рукоятью из слоновой кости. А когда он шагнул вперед, его воины выросли у него за спиной, и казалось, что вот-вот начнется резня. Но тут случилось непредвиденное.

Кормак уже приготовился к схватке, когда в дальнем конце комнаты открылись широкие двери, и появилось множество вооруженных воинов, сопровождавших людей Нуреддина, ножны которых были пусты. Последние выглядели растерянными…

Араб и его воины повернулись лицом к вновь вошедшим. Вновь прибывшие воины, как сразу заметил Кормак, были в пыльных одеждах, словно долго скакали по равнинам. А потом франк вспомнил об отряде всадников, который видел в сумерках перед тем, как войти в замок. Предводителем всадников был высокий стройный человек, чье прекрасное лицо было иссечено морщинами. Держался он так, словно привык повелевать. Его одежда была простой по сравнению с сияющей броней и шелками его спутников. И тут Кормак выругался про себя, потому что узнал этого человека.

Тем не менее, удивился он точно так же, как обитатели Эль Гора.

– Что ты делаешь в моем замке… Без предупреждения? – выдохнул Нуреддин.

Незванный гость поднял руку в серебряной перчатке и возвестил:

– Лев Ислама, защитник правоверных, Юсуф ибн Айюб, Салах ад-Дин, Султан Султанов, не должен предупреждать о своим визите. Он вправе по своему желанию посетить твой, или любой другой замок, араб.

Нуреддин неподвижно застыл, в то время как его сторонники начали приветствовать Саладина согласно этикету. Арабский ренегат был по-своему упрям. Наконец он принял определенное решение.

– Мой господин, – проговорил он. – Все так и есть, просто я сразу не узнал вас. Но Эль Гор – мой, и не в силу права наследия, дара какого-то султана, а лишь благодаря силе моей руки. Поэтому я с радостью приветствую вас, но не стану извиняться за свои поспешные слова.

Саладин лишь устало улыбнулся. Полвека интриг и борьбы с врагами тяжким грузом легли на его плечи. Его взгляд, который казался слишком мягким для такого человека, уперся в гиганта-франка, который все еще стоял, поставив ногу на тело обезглавленного Косру Малика.

– А это что такое? – поинтересовался султан.

Нуреддин насупился.

– Назаретянин, объявленный вне закона, похитил девку из моего гарема и убил моего товарища, сельджука. Прошу вашего позволения избавиться от этого пса. После я передам вам его череп, отделанный серебром…

Прервав его речь властным жестом, Саладин прошел мимо Нуреддина и его людей и встал напротив мрачного франка.

– Думаю, что я узнал тебя, несмотря на опущенное забрало, – с улыбкой заметил султан. – Что заставило тебя, Кормак, снова повернуть на восток?

– Довольно! – хриплый голос гиганта-норманна громом разнесся по комнате. – Вы поймали меня в ловушку. Я проиграл. Не станем тратить время на насмешки. Можете натравить на меня своих шакалов, и покончим с этим. Клянусь моим кланом, многие из них останутся навсегда лежать в этой пыли, прежде чем я умру… Мертвых будет больше, чем живых.

Нуреддин с яростью сжал рукоять своей сабли. У него аж костяшки пальцев побелели.

– И ты станешь слушать это, мой повелитель? – в сердцах воскликнул он. – Сколько может эта неверная собака оскорблять нас в лицо…

Саладин медленно покачал головой, улыбаясь, словно услышал какую-то только ему одному понятную шутку.

– Слова этого франка не пустое хвастовство. В Акре, Азоте и Иоппии я видел, как череп на его щите сверкал звездою смерти, и правоверные падали под ударами его меча, как колосья пшеницы.

Великий курд повернул голову, разглядывая собравшихся молчаливых воинов и их растерянного предводителя, который избегал смотреть ему в лицо.

– Впечатляющее собрание вождей для мирного времени, – пробормотал Саладин себе под нос. – Может, всем вам стоит отправиться в ночную пустыню и сражаться с джинами или каким-нибудь султаном-призраком, а Нуреддин? Но нет, Нуреддин, ты уже вкусил чашу амбиций… и твоя жизнь станет платой…

От неожиданного обвинения и приговора Нуреддин пошатнулся, и пока он пытался найти ответ, Саладин продолжал.

– Я узнал, что ты плетешь против меня заговор… и конечная твоя цель соблазнить различных мусульманских и франкийских вождей, создав собственное королевство. По этой причине ты нарушил перемирие, убил доброго рыцаря и сжег его замок. У меня хорошие шпионы, Нуреддин.

Высокий араб распрямился, словно собирался спорить с самим Саладином, но когда он прикинул, сколько курдских воинов в зале, и увидел, что его собственные головорезы отступили от него, улыбка горького презрения исказила его ястребиные черты. Отпустив рукоять клинка, он сложил руки на груди.

– Дай Бог! – объявил он с истинно восточным фатализмом.

Саладин кивнул в знак признательности, а потом махнул рукой, остановив одного из офицеров, который вышел вперед, чтобы связать шейха.

– Но я вижу, тут присутствует тот, кому ты, Нуреддин, должен много больше, – продолжал султан султанов. – Я слышал, что Кормак Фицжоффри был братом по оружию сиру Жерару. У тебя много долгов, Нуреддин. Но заплатить тебе придется один – Кормаку и его мечу.

Глаза араба неожиданно блеснули.

– А если я убью его, я буду свободен?

– Кто я такой, чтобы судить? – ни к кому конкретно не обращаясь, спросил Саладин. – Все будет так, как пожелает того Аллах! И не важно, будешь ли ты, Нуреддин убит, сражаясь с франком, или убьешь его, шнурок палача ждет тебя. Так что лучше для тебя будет погибнуть.

В ответ шейх схватился за рукоять своей сабли из слоновой кости. Голубые искры вспыхнули в глазах Кормака, и он громко взревел, словно раненный лев. Он ненавидел Саладина, как ненавидел всех курдов, которые в свою очередь ненавидели норманнов. Он приписал любезность султана его уважительному отношению к королю Ричарду и восточной хитрости, отказываясь верить, что дело тут в чести, а не в искушенной хитрости сарацинов. В предложении султана он видел всего лишь происки хитрого обманщика, который хотел стравить двух противников, а потом позлорадствовать. Кормак печально усмехнулся. Он не стал расспрашивать о том, что ждет его, если он выиграет поединок. Он не чувствовал благодарности к Саладину, лишь приглушенную ненависть.

Султан и воины отступили, очистив для противников пространство в центре комнаты. Нуреддин вышел вперед, стремительно надев простую круглую шапочку, связанную из стальных колец.

– Сейчас ты умрешь, назаретянин! – выкрикнув эти слова, он прыгнул вперед и напал на норманна с безрассудством, присущим только арабам. У Кормака не было щита. Он отразил удар сабли клинком, и нанес ответный удар. Нуреддин поймал тяжелый меч на свой баклер, и клинок северянина отскочил под углом. Араб вернул удар, нанеся его по шлему Кормака, а потом отскочил назад, на длину копья, чтобы избежать удара скандинавского меча.

Араб снова прыгнул вперед, и Кормак поймал его саблю на левое предплечье. Кольца кольчуги разлетелись, и во все стороны брызнула кровь, но почти в тот же самый момент скандинавский меч ударил по руке Нуреддина. Затрещали кости, и шейх полетел на пол. Воины ахнули, осознав всю тигриную силу удара ирландца.

Нуреддин оказался на ногах с такой скоростью, словно отскочил от пола. Со стороны могло показаться, что араб не пострадал. Его кольчуга была цела, клинок норманна не коснулся плоти, но удар оказался такой силы, что одно или даже несколько ребер араба сломались, словно гнилые прутики. И осознание того, что он не сможет долго противостоять могучему франку, наполнила сердце араба решимостью, забрать с собой в Вечность своего врага.

Кормак навис на Нуреддином, занеся клинок, но араб метнулся вперед с нечеловеческой быстротой. Он бросился вперед, словно кобра, и рубанул с нечеловеческой силой. Сабля со свистом под углом ударила по голове Кормака, и тот покачнулся, когда её острый край разрубил шлем и стальную вязанную шапочку, которую рыцарь носил под шлемом. Кровь моментально залила лицо франка, но он в ответ нанес удар со всей силы. Опять Нуреддин ловко блокировал удар своим баклером, но в этот раз не сумел подставить его под правильным углом, и тяжелый клинок северянина врезался в крошечный щит под прямым углом. Нуреддин упал на колени, и лицо его скривилось от боли. С упорством он вновь поднялся, стряхнув обломки щита со сломанной руки, он даже поднял саблю, пытаясь защититься. Но меч франка вновь обрушился на противника, раскроив череп араба на две половины.

Кормак поставил ногу на тело поверженного врага и, вывернув меч, вытащил его из мертвого тела. А потом его свирепый взгляд встретился с капризным взглядом Саладина.

– Ну, сарацин, я убил для тебя мятежника, – вызывающе объявил Кормак.

– И своего врага, – напомнил Саладин.

– Да, – безрадостно и свирепо усмехнулся Кормак. – Спасибо, хотя я знаю, что не из любви ко мне ты разрешил мне сразить этого араба. Давай положим этому конец, сарацин.

– Почему ты так ненавидишь меня, Кормак? – с любопытством поинтересовался султан.

Кормак зарычал.

– Почему я ненавижу своих врагов? Ты не более, чем еще один разбойник. Ты обманул Ричарда и остальных благородными речами и прекрасными делами, но меня ты не обманешь. Ты пытаешься выиграть словами, там, где не смог одержать победу силой.

Саладин покачал головой, бормоча что-то себе под нос. Кормак посмотрел на султана, прикидывая, сможет ли добраться до курда с одного прыжка и прихватить Саладина с собой в царство мертвых. Норманн-гаэл был сыном своего времени и своей страны, родившись среди воюющих кланов на землях залитой кровью Ирландии. Там милость была неизвестна, а рыцарство – в чести, доброжелательное отношение к противнику считалось признаком слабости, а вежливость – прелюдией к предательству. Так учили Кормака с детства, в стране, где мужчина использовал любое преимущество, и дрался словно дьявол, охваченный жаждой крови, если хотел выжить.

Теперь, повинуясь жесту Саладина, вернулись те воины, что ранее отступили за дверь, освобождая место для поединка.

– Путь свободен, Кормак.

Гаэл посмотрел на Саладина, чуть прищурившись.

– Это какая-то игра, – прорычал он. – Должен ли я повернуться спиной к клинкам твоих псов? Уберите сталь!

– Всем убрать мечи в ножны, – приказал курд. – Никто тебя и пальцем не тронет!

Кормак, словно раненный лев покрутил головой, разглядывая окружавших его мусульман.

– Ты говоришь, что я свободен, после того, как я нарушил перемирие, убивая твоих шакалов?

– Перемирие уже было нарушено, – заверил его Саладин. – И в этом не твоя вина. Ты заплатил кровью за кровь, и сохранил свою клятву мертвым. Ты грубый и дикий человек, но я хотел бы иметь побольше таких воинов, как ты, в своих рядах. Ты – предан своему господину, и за это я уважаю тебя.

Скривившись, Кормак вложил меч в ножны. В его сердце зародилось невольное восхищение этим мусульманином с усталым лицом, и это его злило. Наконец он понял, что в Саладине нет коварства, а происходящее – всего лишь справедливое отношение, пусть даже и к врагам, а не наигранное благородство. Кормак неожиданно понял, что султан придерживается тех же принципов рыцарства и чести, о которых так много говорили франкийские рыцари и которых так редко придерживались. И Блондель, и сир Жерар были правы, когда спорили с Кормаком, пытаясь убедить его, что рыцарство не просто романтическая мечта, а в самом деле существует в сердцах некоторых людей. Но Кормак родился и вырос в дикой стране, где люди отчаянно, словно волки, боролись за жизнь… А потом он понял, что сам в глазах Саладина выглядит словно варвар. Однако единственное, что ему оставалось сделать, так это пожать плечами.

– Я недооценил тебя, мусульманин, – прорычал он. – Ты поступаешь справедливо и благородно.

– Благодарю тебя, Кормак, – улыбнулся Саладин. – Путь на Запад для тебя свободен.

И воины-мусульмане отдали салют, когда Кормак Фицжоффри вышел из комнаты, покинув стройного дворянина-мусульманина, который был защитником халифов, львом Ислама, султаном султанов.

Кровь Валтасара

 
Он на груди персидского царя сиял.
И в пути Искандеру светил;
Он на кончиках копий ярко сверкал.
Искусом, сводящим с ума, он манил.
Кровавые годы сменяют друг друга,
Но над душами власть он имеет, как прежде:
Люди тонут напрасно в крови и слезах,
Терзая сердца безнадежно.
А он горит кровью сильных сердец,
Оставляя от них только прах.
 

Песнь Красного Камня

Глава I

Когда-то это место называлось Эски-Хиссар, Старый Замок. Он был очень древним уже в те дни, когда первые сельджуки пришли с востока. И даже арабы, которые перестроили эти крошащиеся развалины во времена Абу-Бекра, не знали, чьи руки возвели когда-то массивные бастионы посреди суровых предгорий Тавра. Теперь, с тех пор как старая цитадель превратилась в логово бандитов, люди называют это место Баб-эль-Шайтан, Врата Дьявола, и не без причины.

В ту ночь в большом зале был пир. Тяжелые столы, заставленные кувшинами и бутылями с вином и огромными блюдами с яствами, стояли, окруженные грубыми скамьями для тех, кто привык есть сидя, в то время как на полу лежали большие подушки, гостеприимно разместившие остальных, предпочитавших принимать пищу полулежа. Дрожащие рабы торопливо сновали вокруг, наполняя кубки из винных мехов и поднося большие куски жареного мяса и хлеб.

Здесь встретились роскошь и нагота, богатство вырождающихся цивилизаций и суровая первобытность дремучего варварства. Мужчины, облаченные в зловонные овечьи шкуры, сидели, развалившись на шелковых подушках и изысканной парче, и с жадностью хлебали из цельных золотых кубков, хрупких, как стебель пустынного цветка. Они вытирали свои бородатые рты и волосатые руки о бархатные гобелены, достойные шахского дворца.

Все расы Западной Азии были представлены здесь. Стройные, смертоносные персы, хищноглазые турки в коротких кольчугах, сухощавые арабы, рослые косматые курды, луры и армяне в потных овчинах, свирепые усатые черкесы, даже несколько грузин с ястребиными лицами и дьявольским темпераментом.

Среди них был один, который отличался от всех прочих. Он сидел за столом, пригубляя вино из огромного кубка, и глаза пирующих постоянно останавливались на нем. Среди этих высоких сынов пустыни и гор рост его не казался особенно выдающимся, хотя в нем было больше шести футов. Но в ширину и толщину он казался гигантом. Его плечи были куда шире, руки и ноги – массивнее, чем у любого другого воина здесь.

Его кольчужный капюшон был откинут на спину, открывая львиную голову и мощную жилистую шею. Несмотря на то, что он загорел на солнце, его лицо не было таким темным, как у тех, кто его окружал, а глаза его, словно синие вулканы – непрестанно тлели, подпитываемые внутренним пламенем гнева. Подстриженные под прямым углом черные волосы львиной гривой обрамляли низкий, широкий лоб.

Он ел и пил, не обращая внимания на бросаемые на него вопросительные взгляды. Не то, чтобы кто-то оспаривал его право находиться на пиру в Баб-эль-Шайтан, это логово было открыто для всех беглецов и изгнанников. И этот франк был Кормаком Фицжоффри, – изгоем, преследуемым собственным народом. Бывший крестоносец с ног до головы был прикрыт мелкоячеистой кольчугой. Тяжелый меч висел на его бедре, а ромбовидный щит с ухмыляющимся черепом в центре, лежал на скамье за его спиной рядом с большим шлемом без забрала. В Баб-эль-Шайтан не было притворного этикета. Здешние обитатели всегда ходили вооруженные до зубов, и никто не ставил под вопрос право другого обедать с мечом в руке.

За едой Кормак в открытую рассматривал своих соседей. Поистине Баб-эль-Шайтан был убежищем для исчадий ада, последним приютом для мужчин настолько отчаянных и жестоких, что весь остальной мир в ужасе их отверг. Кормак среди дикарей был своим; в родной Ирландии ему доводилось сиживать с варварами на собраниях вождей и якшаться с разбойниками с холмов. Но наружность дикого зверя и крайняя бесчеловечность некоторых из этих мужчин поразила даже свирепого ирландского воина.

Здесь, к примеру, был один лур, волосатый как обезьяна, рвавший куски полусырого мяса желтыми волчьими клыками. Кадра Мухаммад, так его звали, и Кормак невольно задумался, может ли такое существо иметь человеческую душу. Или тот мохнатый курд рядом с ним, чья губа, превращенная ударом меча в вечный оскал, обнажала зубы, подобные клыкам кабана. Без сомнения, в этих людях не было божественной искры, лишь беспощадная и бездушная натура той мрачной земли, что взрастила их. Глаза, дикие и жестокие, как у волков, свирепо посверкивают сквозь жидкие пряди спутанных волос, волосатые руки бессознательно сжимают рукояти ножей, даже тогда, когда их владельцы жадно едят и пьют.

Кормак изучающе глядел на рядовых членов банды – тех, кому превосходство в уме или военные навыки помогли добиться высокого доверия их страшного заправилы, Скола Абдура, Мясника. У каждого на счету было множество темных и кровавых историй. Здесь был тот худой перс с шелковистым голосом, смертоносными глазами и маленькой красивой головой, напоминавшей голову пантеры, – Надир Тус, однажды взлетевший высоко, как эмир, под покровительством шаха Харезмии. Или турок-сельджук в посеребренной короткой кольчуге, остроконечном шлеме и с украшенным драгоценными каменьями ятаганом – Кай Шах. Он когда-то служил Саладину, и пользовался большим почетом. Поговаривали, что шрам, украшавший угол его челюсти, оставил ему меч Ричарда Львиное Сердце в великой битве у стен Яффы. Или жилистый высокий араб с орлиным лицом – Юсеф Эль Мекру. Он был когда-то великим шейхом в Йемене и однажды возглавил восстание против самого султана.

Но во главе стола, за которым сидел Кормак, находился человек с прошлым до того необычайным и фантастичным, что на его фоне меркли истории всех остальных. Тисолино ди Строцца, торговец, капитан венецианских боевых кораблей, крестоносец, пират, разбойник – кровавый след, тянущийся за этим человеком, стал причиной его нынешнего положения изгнанника. Ди Строцца был высоким, худым человеком угрюмого вида с крючковатым носом с тонкими ноздрями и хищным взглядом. Его броня, сейчас затертая и потускневшая, была дорогостоящей венецианской работы, а рукоять длинного узкого меча когда-то украшали самоцветы. Неприкаянная душа, подумал Кормак, глядя на венецианца, чьи темные глаза непрерывно бегали, а худая рука снова и снова поднималась, чтобы подкрутить кончики тонких усиков.

Взор Кормака блуждал и по другим вождям – диким разбойникам, рожденным для кровавого ремесла грабежей и убийств. У всех у них прошлое также было довольно темным. Он знал их в лицо или по репутации – Коджар Мирза, мускулистый курд, Шалмар Кхор, высокий чванливый черкес, и Юсус Зер, отступник из Грузии, который носил полдюжины ножей за поясом.

Был здесь и один человек, которого Кормак не знал, – воин, который, по-видимому, не имел авторитета среди бандитов, но вел себя с уверенностью, порождаемой отвагой. Это был редкий гость в горах Тавра – коренастый, крепко сбитый человек, головой едва доставший бы Кормаку до плеча. Даже когда он ел, он не снимал шлема с лакированной кожаной бармицей, и Кормак заметил отблеск кольчуги под его овчиной; за поясом у него был заткнут короткий широкий меч, не так сильно изогнутый, как мусульманские ятаганы. Его сильные кривые ноги, а также раскосые черные глаза на непроницаемом темном лице, выдавали в нем монгола.

Как и Кормак, он был здесь новичком. Он приехал в Баб-эль-Шайтан с востока в ту же ночь и в тот же час, когда ирландский воин прибыл сюда с юга. Его имя, произнесенное на гортанном турецком, было Тогрул-хан.

Раб, чье покрытое шрамами лицо и помутневшие от страха глаза говорили о жестокости его хозяев, трепеща, наполнял кубок Кормака и вздрогнул, когда внезапно раздавшийся вопль ножом разрезал царящий здесь гомон. Кричали где-то наверху, но никто из пирующих не обратил на это внимания. Норманн-кельт удивлялся отсутствию рабынь. Имя Скола Абдура вызывало ужас в этой части Азии, и многие караваны почувствовали на себе силу его ярости. Множество женщин было украдено из разоренных деревень и караванов, но сейчас, видимо, в Баб-эль-Шайтане находились только мужчины. Кормак улавливал в этом некий зловещий смысл. Он припомнил темные истории, что шепотом рассказывали о загадочном и бесчеловечном главаре разбойников. То были таинственные намеки на отвратительные ритуалы в черных пещерах, на обнаженных белокожих жертв, корчащихся на древних алтарях, на леденящие кровь жертвоприношения под полуночной луной. Но этот крик не был женским.

Кай Шах наклонился к плечу ди Строццы и что-то говорил ему, быстро, но сдержанно. Кормак видел, что Надир Тус лишь притворяется, будто он поглощен вином в своем кубке. Ярко горящие глаза перса были устремлены на двоих, что шептались о чем-то во главе стола. Кормак, всегда готовый к интригам и контрзаговорам, заключил, что в Баб-эль-Шайтане существовали группировки. Он заметил, что ди Строцца, Кай Шах, худой сирийский книжник по имени Муса бин Дауд и волкоподобный лур Кадра Мухаммад держались друг друга. Надир Тус же был окружен своими сторонниками из числа бандитов помельче, дикарей-головорезов, преимущественно из персов и армян. А вокруг Коджара Мирзы собрались еще более дикие горные курды. Венецианец и Надир Тус общались друг с другом с осторожной учтивостью, за которой скрывалась подозрительность, в то время как курдский вождь демонстрировал агрессивный настрой по отношению к ним обоим.

Едва эти мысли пронеслись в голове Кормака, как на площадке широкой лестницы появилась нелепая фигура. Это был Иаков, мажордом Скола Абдура – низкорослый и очень толстый еврей, облаченный в цветастые и дорогие одежды, которые когда-то украшали владыку сирийского гарема. Все взоры обратились к нему, поскольку он, очевидно, принес известия от хозяина – сам Скол Абдур, осторожный, словно преследуемый волк, нечасто присоединялся к своим людям на пирушках.

– Великий князь Скол Абдур, – объявил Иаков помпезно и звучно, – намерен даровать аудиенцию назаретянину, который приехал на закате, – лорду Кормаку Фицжоффри.

Норманн одним глотком осушил свой кубок и неспешно поднялся, взяв свой щит и шлем.

– А что обо мне, Йехуда? – это был гортанный голос монгола. – Великий князь не желает говорить с Тогрулханом, который приехал издалека, чтобы присоединиться к его орде? Он не даст мне аудиенции?

Еврей бросил на него сердитый взгляд.

– Господин Скол ничего не говорил о татарине, – ответил он коротко. – Жди, пока он не пошлет за тобой, если ему того захочется.

Для горделивого язычника такой ответ был оскорблением сродни пощечине. Он стал было подниматься, но затем снова сел. Признаки ярости едва отразились на его лице, подчиненном железному контролю, но его змеиные глаза дьявольски сверкнули, прожигая взором не только еврея, но и Кормака, и норманн понял, что гнев Тогрул-хана распространяется и на него тоже. Монгольская гордость и монгольская ярость за пределами понимания западного ума, но Кормак знал, что за это унижение кочевник возненавидел его так же сильно, как Иакова.

Кормак мог пересчитать друзей по пальцам, а личных врагов у него были десятки. Врагом больше, врагом меньше – какая разница. И, не обращая внимания на Тогрулхана, он последовал за евреем по широкой лестнице, а потом по извилистым коридорам до тяжелой, обитой металлом двери. Перед дверью застыл, словно высеченная из черного базальта статуя, огромный обнаженный нубиец, сжимающий в руках двуручный ятаган, чье пятифутовое лезвие на кончике было шириной в фут.

Иаков сделал знак нубийцу, но Кормак увидел, что еврей сильно встревожен и дрожит.

– Бога ради, – прошептал Иаков норманну, – говори с ним помягче, Скол нынче в ужасном расположении духа. Он вырвал рабу глаз собственными руками.

– Вот, значит, чей крик я слышал, – проворчал Кормак. – Ну, нечего стоять тут и болтать! Скажи этому черному зверю, чтобы открыл дверь, пока я ее не выбил.

И это была не пустая угроза. Не в характере норманна было смиренно ждать под дверью, ведь ему доводилось пить из одной чаши с королем Ричардом. Мажордом что-то быстро сказал немому, и тот широко распахнул дверь. Кормак оттолкнул своего проводника и шагнул через порог.

Так он в первый раз лицезрел Скола Абдура, Мясника, чьи кровавые дела превратили его в полумифического персонажа. Норманн увидел невероятного гиганта, полулежавшего на шелковой тахте посреди по-королевски украшенной и обставленной комнаты. Стоя, Скол был бы на полголовы выше Кормака, и, хотя огромный живот портил симметрию его фигуры, он все еще являл собой образец физической мощи. У него была короткая черная борода с просинью, в его больших темных глазах сверкало любопытство, и в то же время некоторая сумасшедшинка.

Он был облачен в туфли из золотой парчи с экстравагантно загнутыми вверх носами, объемные персидские шаровары из редкого шелка, а также широкий зеленый шелковый кушак с большими золотыми кистями, обернутый вокруг его талии. Поверх он носил парчовую безрукавку, открытую спереди, но под ней его массивный торс был голым. Его иссиня-черные волосы, удерживаемые золотым обручем с драгоценными камнями, спадали на плечи, пальцы блестели дорогими перстнями, а голые руки были отягощены тяжелыми браслетами. В его уши были продеты женские серьги.

В целом его облик являл собой варварство до того фантастическое, что Кормак невольно изумился, тогда как обычный человек на его месте ужаснулся бы. Очевидная дикость гиганта вкупе с экстравагантной пышностью его одежд, которая только усиливала пугающее впечатление от его внешности, выводила Скола Абдура за рамки бледной ординарности. Если бы так оделся обычный человек, это выглядело бы нелепо, но вождь разбойников в этих нарядах пугал еще пуще.

Однако когда Иаков склонился до самого пола в приветственном поклоне, он не был уверен, что Скол выглядит более внушительно, чем облаченный в броню франк с читающейся в его облике грозной силой, управляемой его тигриной натурой.

– Лорд Кормак Фицжоффри, о мой государь, – объявил Иаков, пока Кормак стоял, замерев, словно железная статуя, и не подумав хоть немного склонить свою львиную голову.

– Да, дурак, я вижу, – голос Скола был глубоким и звучным. – Пошел отсюда, пока я не отрезал тебе уши. И проследи, чтобы у этих глупцов внизу было вдоволь вина.

Судя по тому, с какой поспешностью Иаков подчинился приказу, угроза отрезать уши – не пустой звук. Затем глаза Кормака наткнулись на ужасающую и жалкую фигуру – это был раб, стоявший позади тахты Скола, и подливавший вино своему безжалостному господину. Несчастный трепетал всем телом, как раненая лошадь, и причина тому была очевидна – страшная зияющая глазница, из которой был беспощадно вырван глаз. Кровь все еще текла из раны, добавляя темных пятен на искривленное от боли лицо и пачкая шелковые одежды. Какой пышный наряд! Скол одевал своих несчастных рабов в одежды, которым позавидовали бы даже богатые купцы. И бедняга стоял, дрожа в агонии, не смея сдвинуться с места, хотя затуманенным болью взглядом оставшегося глаза он едва мог видеть драгоценный кубок, который поднял Скол, требуя его наполнить.