Текст книги "Ястребы востока"

Перс стал более внимательно осматривать тело мертвеца, и голос его стих. Левая рука Мусы была вытянута, а пальцы на ней отрезаны.

– Он что-то держал в этой руке, – прошептал Надир Тус. – Так сильно сжимал, что его убийца был вынужден отрезать ему пальцы, чтобы добыть это…

Люди зажгли факелы в нишах на стенах и придвинулись ближе, их суеверные страхи были забыты.

– Да! – воскликнул Кормак, кусочки головоломки сложились в его голове. – Это был драгоценный камень! Муса, Кай Шах и ди Строцца разделались со Сколом, и Муса забрал камень. Кровь была на мече Абдуллы, а у Кай Шаха сломана рука – повреждена ударом ятагана нубийца. Тот, кто убил Мусу, забрал и камень.

Ди Строцца дико зашипел, словно раненая пантера. Он потряс перепуганного раба.

– Пес, камень у тебя?

Тот в отчаянии начал говорить что-то, но голос его оборвался ужасным бульканьем, когда венецианец в приступе ярости выхватил свое оружие, перерезал несчастному горло и отбросил его окровавленное тело в сторону. Потом ди Строцца развернулся к Кай Шаху.

– Ты убил Мусу! – закричал он. – Ты последний, кто его видел живым! Ты забрал камень!

– Ты лжешь! – воскликнул турок, его темное лицо залила пепельная бледность. – Ты сам убил его…

Речь Кай Шаха оборвалась хрипом – ди Строцца с пеной у рта проткнул тело турка. Кай Шах закачался, как деревце на ветру, но затем, когда венецианец освобождал свой клинок, метко поразил того в висок. Турок шатался, с трудом удерживаясь на ногах и цепляясь за ускользающую жизнь с присущим этому народу упорством, но тут Надир Тус прыгнул вперед, словно лев, и под его разящим ятаганом Кай Шах упал замертво, рухнув на труп венецианца.

Забыв обо всем, кроме желания обладать камнем, Надир Тус, нагнулся и стал разрывать одежду на своей жертве. Он склонился так низко, будто отбивал глубокий поклон, и опустился на мертвых мужчин – Коджар Мирза раскол до самых зубов его собственный череп. И теперь уже курд потянулся к телу турка, но ему пришлось мгновенно выпрямился, чтобы ускользнуть от атаки Шалмар Кхора. В одно мгновение в пещере завертелась карусель порожденного вожделением безумия – люди бились, убивали и слепо умирали. Мерцающий свет факелов освещал картину этого сумасшествия, и Кормак, выругавшись, попятился к лестнице. Он видел утративших рассудок людей и раньше, но такому еще никогда не был свидетелем.

Коджар Мирза убил Селима и ранил черкеса, но сталь Шалмар Кхора разрубила ему руку до кости, а Юсус Зер подбежал и ударил курда под ребра. Тот упал, огрызаясь, как умирающий волк, и был изрублен на куски.

Юсус Зер и Юсеф Эль Мекру, наконец, сделали свой выбор и оказались соперниками: грузин связал свою судьбу с Шалмар Кхором, а араб присоединился к курдам и туркам. Но в азарте боя многие, главным образом, персы Надир Туса, с пеной у рта рубили всех, не различая своих и чужих. За пару минут на полу пещеры образовался ковер из мертвых тел. Юсус Зер, вооруженный двумя длинными ножами – по одному в каждой руке, – породил вокруг себя кровавый хаос, прежде чем сам упал с разбитым черепом, перерезанным горлом и разорванным брюхом.

И хотя битва не утихала ни на миг, разбойники сумели разорвать в клочья одежду Кай Шаха и ди Строццы. Поиски ничего не дали, и тогда они взвыли, словно волки, и вернулись к смертельной работе с новой яростью. Безумие вселилось в них – каждый раз, когда один человек падал, другие хватали его и разрывали его одежду на части в поисках камня, а потом продолжали рубить друг друга.

Кормак заметил пытающегося прокрасться к лестнице Иакова, и решил, что пора уходить отсюда. Но тут на него обратил внимание Юсеф Эль Мекру. Араб был йеменцем и бился более хладнокровно, чем другие, и даже в лихорадке боя принимал решения в собственных интересах. Возможно, видя, что все вожаки, за исключением Шалмар Кхора, пали, он решил, что будет лучше вновь объединиться в одну банду, а для этого следовало отыскать общего для всех врага. Впрочем, не исключено, что он искренне полагал: раз камень до сих пор не найден, он находится у Кормака. В любом случае, шейх внезапно отскочил прочь и, указывая рукой в сторону гигантской фигуры, замершей у подножия лестницы, закричал:

– Аллах акбар! Там стоит вор! Убейте назаретянина!

Призыв был точно рассчитан на психологию мусульман. Сначала битва остановилась, затем раздался кровожадный вой, и вовлеченные в запутанную схватку соперничающие группировки сплотились, образовав единую плотную массу. Теперь все они с горящими глазами бросились на Кормака с воплем:

– Убейте кафара!

Кормак яростно зарычал. Он должен был предвидеть это. Времени для бегства не оставалось. Он подобрался и достойно встретил врагов. Курд, атакуя в спешке, был проколот длинным мечом норманна, а гигант черкес, слепо бросившийся на тяжелый ромбовидный щит, отскочил, как от железной башни. Кормак прогремел свой боевой клич: «Cloigeand Abu[1]1
  Череп победы (гаэлское) (Прим. автора).


[Закрыть]» – этот звучный рев заглушил вопли мусульман, – стряхнул обвисшее на клинке тело и взмахнул тяжелым оружием по смертоносной дуге. Посыпались искры, ятаганы задрожали – атака захлебнулась. Юсеф Эль Мекру погнал своих воинов вперед, ударив по ним, словно плетью, пламенной речью. Гигант армянин сломал свой меч о шлем Кормака и упал вниз с расколотым черепом. Турок полоснул норманна по лицу и взвыл, лишившись кисти руки.

Защитой Кормаку были его доспехи, непоколебимая удобная позиция и его ужасные удары. Голова пригнута, глаза ярко сверкают над краем щита, он бережет силы, отражая атаки или уклоняясь от врагов. Он принимает их на свой шлем или щит и отвечает с сокрушительной мощью. Вот Шалмар Кхор нанес страшный удар по шлему норманна, подключив каждую унцию своего могучего тела, и ятаган прошел через стальной колпак, разрезав кольчужный капюшон под ним. Ему удалось бы свалить и быка, но все же Кормак, хотя и наполовину оглушенный, устоял, словно был скован из железа, и нанес ответный удар со всей силы руки и плеча. Черкес вскинул круглый щит, но это ему не помогло. Тяжелый меч Кормака прошел через щит, разрубив руку, которая держала его, и врезался в шлем, сокрушив как стальной колпак, так и череп под ним.

Но горящие фанатичной яростью и бесконечной жадностью мусульмане не отступали. Они захлестнули его. Кормак зашатался, когда огромный вес лег на его плечи – один из курдов прокрался вверх по лестнице и бросился на спину норманна. Он вцепился в Кормака, как обезьяна, выплевывая проклятия и тыча ему в шею длинным ножом.

Меч норманна глубоко застрял в чьей-то груди, и он изо всех сил яростно пытался его освободить. Кольчужный капюшон спасал его от порезов, что пытался ему нанести повисший на спине курд, но прочие разбойники напирали уже со всех сторон. И, наконец, Юсеф Эль Мекру с пеной на бороде бросился на него. Кормак, подняв свой щит вверх, ударил взбешенного мусульманина ободом под подбородок, ломая ему челюсть, и почти в то же мгновение со всей силы мышц шеи и спины резко отбросил голову назад, разбивая шлемом лицо курду, воющему на его спине. Кормак почувствовал, как руки того ослабли. Он освободил, наконец, меч, но какой-то лур уцепился за его правую руку – враги окружили его так, что не было возможности даже сделать шаг назад, а живучий йеменец уже целил ему ятаганом в лицо и горло. Кормак стиснул зубы и поднял руку с мечом, оторвав болтающегося на ней лура от пола. Клинок Юсефа скрежетнул по изгибу шлема Кормака – по кольчуге – по кольчужному капюшону – удары араба были как блики света, и в этот момент было ясно, что они найдут свою цель. А еще этот лур цепляется, как обезьяна, к могучей руке норманна.

Что-то просвистело над плечом Кормака и ударилось с глухим стуком. Юсеф Эль Мекру ахнул и покачнулся, схватившись за древко стрелы, что торчала из-под его густой бороды. Кровь хлынула из его приоткрытых губ, и он упал, умирая. Лур, что цеплялся за руку Кормака, судорожно дернулся и рухнул на пол. Давление ослабло. Норманн, тяжело дыша, отступил назад и добрался до лестницы. Взглянув вверх, он увидел Тогрул-хана, который стоял на верхней лестничной площадке, сжимая в руках тяжелый лук. Кормак заколебался – с такого расстояния монгол без труда мог пробить его кольчугу стрелой.

– Поторопись, батыр, – раздался голос кочевника. – Поднимайся!

В этот момент в темноту, сгустившуюся за светом мерцающих факелов, бросился Иаков. Он успел сделать три шага, прежде, чем запел лук. Еврей закричал и рухнул вниз, как будто его ударила гигантская рука; стрела вошла между его жирными плечами и пронзила насквозь.

Кормак осторожно продвигался вверх на глазах ошеломленных, полных сомнений врагов, столпившихся у подножия лестницы. Тогрул-хан присел на площадку – ослепительные глаза-бусинки, стрела на тетиве, – и вооруженные люди опасались сделать шаг. Но один все же решился – высокий туркмен с глазами бешеной собаки. От жадности, думая, что драгоценный камень у Кормака, или в приступе фанатичной ненависти, он выпрыгнул вперед, зажав в зубах меч и стрелу, и бросился вверх по лестнице, подняв свой тяжелый окованный железом щит. Тогрул-хан спустил тетиву, но стрела отскочила от металла, и Кормак, опять встав в удобную стойку, ударил мечом со всей силы. Посыпались искры, с потрясающим грохотом клинок разбил щит и опрокинул атакующего туркмена, который покатился вниз по ступеням и замер у подножия лестницы.

Больше попыток преследования не было. Кормак поднялся на верхнюю площадку; они вместе с монголом выскочили наружу и захлопнули тяжелую железную дверь. Снизу послышался многоголосый рев, и монгол, вернув тяжелый засов на место, поторопил:

– Быстрей, батыр! Эти псы выбьют дверь через пару минут. Пора убираться прочь!

Он повел Кормака по боковому коридору, потом через несколько комнат и в конце пути распахнул решетчатую дверь. Оказывается, она вела во внутренний двор, залитый сейчас серым светом зари. Там стоял человек, придерживающий двух коней: великолепного черного жеребца Кормака и жилистого чалого – монгола. Приблизившись, норманн увидел, что лицо человека почти полностью скрыто повязкой.

– Поторопись, – призвал Тогрул-хан. – Раб оседлал моего коня, но твоего не смог из-за дикости этого зверя. Раб пойдет с нами.

Кормак управился за минуту и, затем, взлетев в седло, протянул руку рабу – тот легко вскочил на коня и сел позади. Маленький отряд пересек двор, когда из крепости начали выбегать разъяренные преследователи.

– Этой ночью часовых нет, – буркнул монгол.

Они достигли ведущих наружу ворот, и раб соскочил, чтобы открыть их. Он широко раздвинул створки и бросился обратно к черному жеребцу, но по пути словно натолкнулся на стену и умер прежде, чем его тело коснулось земли. Череп раба разнес арбалетный болт, и Кормак, обернувшийся с проклятием, заметил на одном из бастионов выцеливавшего их мусульманина. В этот же миг Тогрул-хан поднялся на стременах, выхватил стрелу из колчана и выстрелил. Арбалетчик выронил оружие и рухнул головой вниз с башни.

С ликующим воплем монгол выехал через ворота, Кормак направился следом. Позади них звучали неразборчивые крики преследователей, выскочивших во внутренний двор и пытающихся найти и оседлать своих лошадей.

Глава III

– Смотри!

Спутники уже оставили позади несколько миль диких ущелий и коварных троп, не заметив ни единого признака погони. Тогрул-хан указал назад. Солнце взошло на востоке, но красное зарево позади них по яркости соперничало со светилом.

– Пылающие Врата Эрлика, – нараспев проговорил монгол. – Они даже не подумали гнаться за нами, эти псы. Они стали обыскивать замок и биться друг с другом, а потом какой-то дурак поджег башню.

– Я многого не понимаю, – медленно сказал Кормак. – Давай отсеем правду от лжи. Очевидно, что ди Строцца, Кай Шах и Муса прикончили Скола и послали Кадру Мухаммада убить меня – не знаю, зачем. Но я не понимаю, что Кай Шах имел виду, когда сказал, будто они слышали, как этот лурд идет по коридору. И ди Строцца вышел к нему навстречу! Но я-то знаю, что в тот момент Кадра Мухаммад лежал мертвый на полу моей комнаты. И еще я уверен, что и Кай Шах, и венецианец не убивали Мусу.

– Это верно, – согласился монгол. – Послушай, лорд франк: едва ты направился в покои Скола прошлой ночью, Муса-книжник покинул пиршественный зал, но вскоре вернулся с рабами, которые несли большие чаши пряного вина, обладающего приятным запахом и приготовленного по сирийскому рецепту, как он сказал. Но я заметил, что ни сам Муса, ни Кадра Мухаммад не притронулись к чашам, а Кай Шах и ди Строцца только наполняли свои кубки и делали вид, будто пьют. Поэтому я долго принюхивался, когда поднес чашу к губам, и учуял в вине один редкий наркотик – да, раньше я думал, что он известен только магам Катая. Он погружает человека в глубокий сон, и Муса, видимо, добыл небольшое его количество, захватив какой-то караван с Востока. Так что я не пил вина, но остальные, кроме тех, о ком уже шла речь, прикладывались изрядно и вскоре начали ощущать сонливость, хотя наркотик действовал медленно, будучи слабым, потому что был рассчитан на большое количество людей. Потом я отправился в свою комнату, которую показал мне раб, и присев на койку, разработал план мести. Этот пес-еврей опозорил меня, и гнев горел в моем сердце, так что я не мог спокойно спать. Затем я услышал, как кто-то прошел мимо моей двери, шатаясь, словно пьяный, но скуля, будто раненый пес. Я вышел и увидел раба, чей глаз, как он сказал, вырвал его хозяин. Мне знакомо врачебное дело, поэтому я очистил и перевязал его пустую глазницу, ослабив боль, за что он поцеловал мне ноги… После я вспомнил о нанесенном мне оскорблении, и попросил раба показать мне комнату, где спит этот жирный боров, Иаков. Он так и сделал, а я запомнил эту дверь, и после велел показать путь во двор, где содержались животные. Никто не препятствовал нам, все сидели в пиршественном зале и не слышали наших шагов. В конюшне я нашел четырех свежих, уже оседланных лошадей, приготовленных для ди Строццы и его товарищей. И кроме того, раб сказал мне, что в эту ночь нет охраны у ворот – венецианец пригласил всех на праздник в большом зале. И я велел рабу оседлать и приготовить к долгой дороге моего коня, а также твоего черного жеребца, которого мне хотелось забрать с собой… Затем я вернулся в замок и уже не услышал голосов. Все, кто выпил вина, уснули. Я поднялся в верхние коридоры и направился к комнате Иакова, чтобы перерезать его толстое горло, но там было пусто. Я подумал, что он отправился пить вино с рабами в нижнюю часть замка, и пошел в ту сторону, но вдруг увидел, что впереди светится приоткрытая дверь, и услышал голос венецианца, который сказал: «Кадра Мухаммад приближается. Я велел ему поспешить». Мне не хотелось встречаться с этими людьми, поэтому, быстро свернув в боковой коридор, я уловил, что ди Строцца как-то неуверенно и тихо позвал лура по имени. Затем он быстро прошел по коридору, словно хотел увидеть того, чьи шаги только что звучали, а я поспешил прочь, пересек площадку широкой лестницы, которая вела в пиршественный зал, и вошел в еще один коридор, где притаился и начал наблюдать… Ди Строцца вышел на площадку и остановился в растерянности. И в этот момент снизу раздался крик. Венецианец бросился бежать, но те, проснувшиеся, уже увидели его – наркотик оказался, как я и предполагал, слишком слаб, чтобы держать их в беспамятстве достаточно долго. Теперь они, догадавшись, что сонливость их была вызвана неестественными причинами, бросились вверх по лестнице и, осыпая ди Строццу обвинениями, схватили его, а позже все вместе двинулись к покоям Скола. Меня они не заметили. А я, решив продолжить поиски Иакова наугад, быстро пошел по коридору, в котором оказался. Закончился он узкой лестницей, что вела на первый этаж и переходила в темный туннель-коридор, упиравшийся в ту странную железную дверь. Тут я услышал быстрые шаги и замер, затаившись в темноте. Мимо меня торопливо прошел сириец Муса с обнаженным ятаганом – он запыхался, словно после долгого бега, и что-то сжимал в левой руке. У двери он остановился, повозился с засовом, открыл створки, а потом вдруг обернулся и заметил меня. Эрлик! Мы не ссорились с этим человеком, но он с диким криком ударил меня своим ятаганом – кинулся, будто обезумел от страха. Я ответил ему острой сталью, и он, отступая за дверь, скатился с верхней площадки лестницы головой вниз. И тогда мне захотелось узнать, что же такое он сжимал в левой руке. И я стал спускаться по ступеням вниз. Эрлик! Это полное ярких глаз и странных теней место дышало злобой. Волосы на моей голове встали дыбом, но я лишь крепче сжал свой клинок, призывая демонов тьмы и высшие силы уберечь меня. Муса был мертв, а рука его – крепко сжата, так что мне пришлось отрезать ему пальцы. Затем я поднялся вверх по лестнице и дальше пошел тем путем, которым мы позже бежали из замка. Оказавшись во дворе, я обнаружил, что раб оседлал моего коня, но не в состоянии справиться с твоим. Я не хотел уходить без расплаты за нанесенное мне оскорбление и стал думать, как быть дальше. Но тут до меня долетел звон стали, раздавшийся откуда-то изнутри крепости. Я крадучись пошел на звук и снова оказался у тайной лестницы, внизу которой шла свирепая битва. Ты противостоял многим, и хотя мое сердце было яро настроено против тебя, потому как накануне преимущество было на твоей стороне, твоя доблесть согрела меня. Ты герой, батыр!

– Значит, все было, по-видимому, так, – задумчиво произнес норманн. – Ди Строцца и его товарищи придумали отличный план: подсыпали наркотик в вино, отозвали со стен охранников и подготовили коней для побега. Я не стал пить отравленное вино, и они послали лура, чтобы убить меня. Трое других в это время прикончили Скола, и Кай Шах в этой драке был ранен. А камень взял Муса, потому что ни Кай Шах, ни венецианец не доверяли друг другу.

Прикончив Мясника, они вернулись в комнату ди Строцца, чтобы перевязать раны Кай Шаха, и в это время услышали, как ты идешь по коридору, и подумали, будто это лур. Венецианец последовал за тобой и попался в руки проснувшимся разбойникам – понятно, почему он так злился, когда оказался в покоях Скола! А Муса, тем временем, ускользнув от Кай Шаха, забрал камень себе… Но где теперь этот камень?

– Смотри! – кочевник протянул руку: под лучами рассветного солнца его ладонь озарило зловещее малиновое пламя – оно сияло и пульсировало, словно живое существо. – Кровь Вальтасаа, – задумчиво проговорил Тогрул-хан. – Желание обладать этим злом погубило Скола, а порожденный им страх убил Мусу. Он думал, что все в мире люди настроены против него, и потому напал на меня, хотя мог спокойно уйти. Неужели он думал, что мог скрываться в темной пещере, пока не нашел бы способа выскользнуть из нее или же через какие-то неведомые туннели выйти на свежий воздух?

Так вот, этот камень и есть истинное зло – его нельзя съесть, выпить, надеть на себя или использовать в качестве оружия. Но множество людей лишилось жизни за право обладать им. Смотри – я выкину его, – монгол повернулся, чтобы бросить камень с головокружительной высоты в пропасть, мимо которой они ехали. Кормак поймал его за руку.

– Если он не нужен тебе, отдай его мне.

– Охотно, – лицо монгола помрачнело. – Мой брат будет носить эту безделицу?

Кормак коротко рассмеялся, а Тогрул-хан улыбнулся.

– Ты хочешь купить на это благосклонность своего султана.

– Ха! – прогремел Кормак. – Я покупаю благосклонность только своим мечом. Нет. – Он улыбнулся, довольный. – За этот пустяк я смогу выкупить сэра Руперта де Виля. И это хорошая сделка!

Двое против Тира

Средь буйства красок, царящего на улицах Тира, фигура иностранца казалась странной и неуместной. Конечно, в одной из богатейших в мире столиц, куда приходили большие богатые парусные суда из многих морей и стран, толпилось немало иноземцев, но этот не походил ни на одного из них. Среди местных купцов, торговцев и их рабов и слуг в Тире можно было встретить темнокожих египтян – искусных воров из далеких от Ливана земель, тощих выходцев из диких племен с юга, бедуинов из великой пустыни и блестящих принцев из Дамаска, окруженных чванливой свитой.

Все эти различные народы сближало очевидное родство – на них лежал отпечаток востока. А чужеземец, важно вышагивающий по улице под взглядами жителей Тира, выглядел совершенно чуждым восточному окружению.

– Это грек, – прошептал облаченный в темно-красное одеяние придворный, обращаясь к стоящему рядом с ним. Тот был, судя по одежде и широко расставленным ногам, капитаном морского судна. Моряк покачал головой:

– Он и похож на грека, и не похож, он из какого-то родственного им, но дикого народа – варвар с севера.

Внешность чужестранца в самом деле напоминала черты, все еще встречающиеся среди греков, – забранные в хвост светлые волосы, голубые глаза, белая кожа выглядели контрастно на фоне темных лиц местных жителей. Но крепкое, могучее тело, в движениях которого мерещилось что-то от волчьей повадки, вряд ли могло принадлежать греку. Иноземец был из родственного древним грекам народа, который в настоящее время оказался намного ближе к не испорченным цивилизацией северным племенам, – человек, чья жизнь прошла не в мраморных городах и плодородных долинах, а в постоянной борьбе с дикой и жестокой к человеку природой. Это читалось по его сильному угрюмому лицу, сухощавому сложению, мощным рукам, широким плечам и узким бедрам. На нем был шлем без украшений, кольчуга с латами, а на широком с золотой пряжкой поясе висел длинный меч и галльский кинжал с обоюдоострым лезвием четырнадцати дюймов длиной и шириной с ладонь – страшное оружие. Один край кинжала был слегка выпуклый, другой соответственно вогнутый.

Чужеземец разглядывал город и его обитателей с не меньшим любопытством, чем смотрели на него сами жители Тира. Глаза его были по-детски удивленно распахнуты, однако от этого он не переставал казаться менее грозным. Изумление перед странным городом не могло сделать варвара безобидным и безопасным для окружающих.

Все здесь действительно казалось варвару странным. Никогда еще он не видел такой роскоши и такого богатства, столь беззаботно раскиданных на каждом шагу. Мощеные улицы были ему в диковинку, он восхищенно смотрел на здания из камня, кедра и мрамора, украшенные золотом, серебром, слоновой костью и драгоценными камнями. Его поразил блеск процессии какого-то здешнего или иностранного принца: знатная особа сидела, развалясь на шелковых подушках в инкрустированных драгоценными камнями носилках под шелковым балдахином; носилки несли рабы, одетые в шелковые набедренные повязки, и рядом шли рабы с опахалами из павлиньих перьев с украшенными драгоценными камнями ручками. Процессию сопровождали солдаты в позолоченных шлемах и бронзовых кольчугах – сирийцы, жители Тира, аммониты, египтяне, богатые купцы с острова Киттим. Варвар не мог оторвать глаз от одежд знаменитого тирского пурпурного цвета – краски, благодаря которой была основана Финикийская империя и в поисках элементов которой месопотамская цивилизация развернулась во все стороны света. Благодаря своим одеяниям толпы богачей и купцов превратились из прозаичных торговцев, склонных посудачить о соседях, в знать, старающуюся снискать славы богов. Их одежды колебались и сверкали на солнце, красные, как вино, темно-пурпурные, как сирийская ночь, багровые, как кровь убитого короля.

В этой мерцающей радуге цветов сквозь разноцветный лабиринт шел светловолосый варвар с холодными, но наполненными изумлением глазами, по всей видимости не сознающий, что он объект пристального внимания окружающих мужчин, а также смуглых женщин, которые проходили рядом, обутые в сандалии, или проплывали мимо в носилках под балдахинами, бросая на чужестранца дерзкие взгляды.

Внезапно в конце улицы показалась стонущая и ревущая процессия, заглушившая шум торговли и разговоров. Сотни женщин бежали полуголые, с распущенными по плечам черными волосами, колотя себя в грудь и вырывая себе волосы с криками нестерпимого горя. Позади них шли мужчины с носилками, на которых лежала укрытая цветами неподвижная фигура. Купцы и содержатели лавочек замерли, чтобы посмотреть и послушать. Постепенно варвар разобрал фразу, которую непрестанно выкрикивали женщины: «Таммуз умер!»

Варвар повернулся к стоящему рядом прохожему, который только что прекратил спор с хозяином лавочки о цене одежды, и задал вопрос на ломаном финикийском языке:

– Кто этот великий вождь, которого они несут на вечный покой?

Тот, к кому он обращался, взглянул на процессию и, не сказав ни слова, открыл рот так широко, как только было возможно, и завопил:

– Таммуз умер!

Вся улица, мужчины, женщины, начали выть, повторяя одни и те же слова, доводя крик до истерической ноты и начиная раскачиваться из стороны в сторону и рвать на себе одежду.

Варвар, озадаченный, дернул прохожего за рукав и повторил вопрос:

– Кто этот Таммуз – какой-нибудь великий король востока?

Рассерженный тем, что его отвлекают, прохожий повернулся и заорал:

– Таммуз умер, дурак! Таммуз умер! Кто ты такой, чтобы прерывать мои молитвы?

– Меня зовут Этриаль, я галл, – ответил варвар сердито. – А что касается твоих молитв, то ты не делаешь ничего, кроме того, что стоишь и мычишь: «Таммуз умер» – как племенной бык.

Финикиец посмотрел на варвара с ненавистью и оглушительно завизжал:

– Он поносит Таммуза! Он поносит великого бога!

В этот момент носилки как раз приблизились к варвару и остановились, потому что, несмотря на вой и рев процессии, носильщики заметили ужимки кричавшего и услышали его слова. Когда носилки остановились, сотни глаз, уже одурманенных всеобщей истерикой, обратились на галла. Начала собираться толпа, как всегда происходит в восточных городах. Визг повторился, и воющие люди начали качаться из стороны в сторону в религиозном экстазе с пеной на губах, доводя себя до безумия. Самый уравновешенный и неэмоциональный в обычной жизни народ в мире – финикийцы были подвержены вспышкам помешательства, которые характерны для всех семитов во время ритуалов, посвященных богам.

Руки толпы потянулись к кинжалам, глаза кровожадно впились в светловолосого великана, против которого бросал свои обвинения обезумевший финикиец.

– Он поносит Таммуза! – вопил сумасшедший с пеной у рта.

Толпа загудела, и носилки закачались, словно лодка на море во время шторма. Галл положил ладонь на рукоять меча, окинув толпу холодным взглядом голубых глаз.

– Идите своей дорогой, люди, – прорычал он. – Я не сказал ничего плохого ни про какого бога. Идите с миром, а ты – иди к черту!

Исковерканный финикийский галла был плохо понятен толпе, к тому же мешал шум, и толпа уловила лишь брошенное ругательство. В ту же секунду раздались дикие крики:

– Он поносит Таммуза! Убить преступника!

Окружившая его толпа свирепо надвигалась на него, и галл не успел даже выхватить свой меч. Толпа налетела на него и опрокинула на землю. Падая, галл нанес сильный удар ближайшему к нему врагу – это был тот, кто завел всю толпу, – его шея хрустнула, как прут. Толпа пинала галла, царапала ногтями, и в воздухе зловеще засверкали кинжалы. Но народу было слишком много, и добраться до галла могли не все, поэтому выхваченные кинжалы ранили самих же теснящих друг друга финикийцев. Сквозь гул безумия послышались крики раненых. Этриаль наконец вытащил свой кинжал и поразил одного из врагов. Толпа раздвинулась, когда он вскочил на ноги и начал наносить смертельные удары направо и налево, разбрасывая людей, словно кегли. Ураган завязавшейся битвы опрокинул носилки в пыль мостовой, и Этриаль с удивлением и отвращением увидел то, что лежало на них.

Сумасшедшие идолопоклонники продолжали наступать на галла, сверкая мечами. Один из толпы бросился вперед, галл отклонился от удара: одновременно с отступающим движением тела он взмахнул мечом, и атаковавший, вскрикнув, упал как подкошенный. Он был почти разрублен пополам.

Этриаль отпрыгнул от звенящих в воздухе мечей, налетев могучей спиной на что-то твердое, подавшееся назад – это была открытая дверь, – и бесславно рухнул на спину в дверной проем. Он вскочил на ноги с кошачьей ловкостью и выставил перед собой руку с кинжалом, оглядываясь по сторонам.

Галл увидел перед собой человека, который быстро задвинул засов на захлопнувшейся двери. Галл удивленно уставился на незнакомца, а тот рассмеялся и пошел к противоположному выходу, махнув галлу рукой, чтобы он следовал за ним. Этриаль повиновался, продолжая враждебно и подозрительно озираться вокруг. Снаружи ревела толпа, и дверь стонала и содрогалась под ее ударами. Незнакомец повел Этриаля по темному узкому переулку. Никого не встретив, они шли, пока гул толпы не превратился в едва слышный звук. Тогда незнакомец свернул, и они оказались перед дверями гостиницы. Войдя внутрь, они увидели несколько мужчин, сидящих, поджав ноги «по-турецки», и ведущих между собой бесконечный, по восточному обычаю, спор.

– Ну что, друг мой, – сказал галлу спаситель, – думаю, мы сбили свору со следа.

Этриаль подозрительно взглянул на незнакомца и подумал, что между ними есть какое-то сходство. Безусловно, этот человек не финикиец – черты его лица такие же правильные, как у самого галла. Он был высок, хорошо сложен, ненамного ниже гиганта-галла, с черными волосами и серыми глазами, лет сорока или меньше. Несмотря на восточное одеяние незнакомца и финикийский язык с семитским акцентом, Этриаль понял, что перед ним потомок их общих предков – кочующих арийцев, заселивших мир светлоглазыми, светловолосыми племенами.

– Кто ты? – прямо спросил галл.

– Люди зовут меня Ормраксис Мициец, – ответил незнакомец. – Давай присядем и выпьем вина. Когда убегаешь от погони, всегда хочется пить!

Они сели за грубо сколоченный стол, и слуга принес им вина. Они пили и молчали, и Этриаль раздумывал над тем, что произошло. Наконец он произнес:

– Нет нужды говорить, что я благодарен тебе за то, что ты задвинул засов и привел меня в безопасное место. Клянусь Кромом, эти люди сумасшедшие. Я только спросил, какого короля они несут к могиле, а они бросились на меня, как дикие кошки. И к тому же на носилках не было никакого трупа – только деревянный идол, украшенный золотом, драгоценностями и цветами, политый протухшим маслом. Что… – Он внезапно замолк, вытащив меч, потому что с улицы послышался шум.

– Они уже забыли о тебе, – рассмеялся Ормраксис. – Расслабься.

Но Этриаль подошел к двери и осторожно выглянул в щель. Переулок, в котором находилась гостиница, пересекал вдали улицу, по которой теперь двигалась процессия. Настроение толпы изменилось: монахи несли увитого цветами идола, поднятого вверх, и люди танцевали и пели, крича от восторга и радости так же неистово, как вопили от горя. Этриаль с отвращением фыркнул.