Текст книги "Королева Бедлама"

– Ваш Маккаггерс – круглый идиот, как я погляжу!

– Может быть, может быть, – сказал Григсби. – Однако главный констебль Лиллехорн назначил его судебным медиком и наделил полномочием осматривать трупы. Вы ведь не считаете его непригодным для такой работы?

– Это все потом окажется в вашей газетенке, правильно я понимаю? Если так, то все вопросы к главному констеблю. – На этих словах Пауэрс нахмурился, ибо не считал себя обладателем скверного характера и не желал быть в этом уличенным. – Марми, – примирительно сказал он, – меня волнует не ваше издание. Конечно, рано или поздно у нас должна появиться достойная газета, и, вероятно, вы как нельзя лучше подходите на роль ее издателя. Однако мне не нравится это обращение к низменным чувствам читателей. Мы надеялись, что здесь подобного не будет, что такого рода приемчики – удел лондонской «Газетт». Вы не представляете, какой вред недостоверные, спекулятивные статейки могут нанести благосостоянию города.

Лондону они особого вреда не нанесли, едва не вырвалось у Мэтью, однако он вовремя вспомнил, что в таких случаях мудрее смолчать. Все приходившие из-за океана выпуски «Газетт» он зачитывал до дыр.

– Я лишь написал об обстоятельствах убийства доктора Годвина, сэр, – парировал Григсби. – О тех, что нам известны.

– Нет, вы зачем-то выдумали этого Масочника. Положим, выдумал его действительно Маккаггерс, но статью-то напечатал не он! Место подобных слухов, сеющих панику среди народа, – в мире фантазий. Также хочу добавить, что если в будущем вам надлежит пересмотреть список достойных доверия источников, то в настоящий момент ваша первая задача – обуздать свое буйное воображение.

Григсби открыл было рот, однако замешкался – не то сраженный могучими доводами судьи, не то передумавши портить дружеские отношения.

– Ваша точка зрения мне понятна, – только и сказал он.

– Ужасное происшествие, ужасное, – вставил Соломон Талли. – Джулиус был прекрасный человек и отменный врач, когда не пил. Знаете, ведь именно он мне присоветовал, где зубы сделать. Когда я узнал, что его убили, ушам своим не поверил!

– У каждого из нас найдется доброе слово о докторе Годвине, – согласился печатник. – Не могу представить, чтобы у него были враги.

– Тут маньяк потрудился, не иначе, – сказал Пауэрс. – Какой-то несчастный прибыл на корабле и прошелся по городу… С той ночи уже две недели минуло. Стало быть, он уехал. Мы с главным констеблем оба так считаем.

– Как-то чудно́, не находите? – Григсби приподнял бровищи, что казалось поистине геркулесовым подвигом.

– Не понял?

– Чудно́, – повторил печатник. – Сразу по нескольким пунктам. Во-первых, уж больно много денег оказалось в кошеле Годвина. А сам кошель так и остался лежать в кармане сюртука. Нетронутый. Понимаете, куда я клоню?

– Это еще раз подтверждает, что врача убил маньяк, – сказал Пауэрс. – Либо кто-то спугнул убийцу, прежде чем тот успел выудить кошель, – если мотивом преступника все же было ограбление.

– Маньяк-грабитель, значит? – спросил Григсби, и Мэтью прямо увидел, как тот мысленно занес перо над бумагой.

– Нет-нет, я лишь строю догадки. И повторюсь перед свидетелями: не вздумайте поминать мое имя в этом своем «Клопе»… или «Уховертке», или как бишь вы назовете свою газету. Ну, садитесь, садитесь, олдермены идут!

В противоположном конце зала открылась служебная дверь, и вошли пять олдерменов – представители пяти городских округов. Они сели за длинный дубовый стол, по которому имели обыкновение стучать кулаками в ходе жарких споров. Следом свои места заняли десяток писцов и секретарей. Как и замершая в ожидании публика, олдермены и писцы были разодеты в пух и прах – иные из нарядов, по всей вероятности, пролежали в сундуках со времен падения Стены. Мэтью заметил, что у мистера Конрадта, ведавшего Северным округом, крайне больной и серый вид. Впрочем, старик почти всегда имел подобный вид, равно как и олдермен от Портового округа, мистер Уиттакер, с запавшими глазами и бледным, совершенно обескровленным лицом. У одного из писцов нервно дергалась рука, вследствие чего он по неосторожности уронил на пол стопку бумаг. Мэтью начал гадать, в чем может быть дело.

Наконец на трибуну оратора рядом со столом поднялся глашатай и, набрав в легкие побольше воздуха, завопил:

– Слушайте, слушайте!.. – Тут его голос дрогнул, он гулко откашлялся, будто продули фагот, и начал заново: – Слушайте, слушайте! Всем встать перед досточтимым Эдвардом Хайдом, лордом Корнбери, губернатором королевской колонии Нью-Йорк!

Глашатай покинул трибуну, и все собравшиеся встали. Однако в дверях, шелестя кружевами и перьями, возник отнюдь не лорд Корнбери, а – к ужасу и возмущению публики – одна из блудниц Полли Блоссом, задумавшая, верно, своим появлением оскорбить сие торжественное собрание.

Мэтью обмер, как и все остальные. Разряженная потаскуха в платье с желтыми лентами и лимонной шляпке с пышным фонтаном павлиньих перьев наверху (в сравнении с ней даже владелица публичного дома выглядела нищенкой) прошествовала мимо олдерменов с таким видом, словно она тут хозяйка, черт побери (как сказал бы Соломон Талли, если б не потерял дар речи). На руках у нее были высокие белые перчатки, поверх которых красовалась целая коллекция блестящих колец и перстней. Из-под вороха лент на юбке доносился громкий стук французских каблуков по английскому полу. Шляпка с перьями кое-как держалась на высоченном белом парике, украшенном драгоценными камнями; благодаря всему этому казалось, будто на трибуну взошла великанша более шести футов ростом.

Мэтью ждал, что публика начнет возмущаться и штурмовать трибуну, или же какой-нибудь олдермен в ярости вскочит на ноги, или же сам лорд Корнбери ворвется в зал и погонит прочь девку, посмевшую столь вопиющим образом омрачить его явление народу. Однако ничего подобного не случилось.

Вместо этого распутница, которая не плыла, как уличная женщина, а шагала стремительно и без всякой грации, миновала глашатая (тот совершенно усох и вжал голову в плечи, так что над воротом остались только нос и глазки). По-прежнему никто не пытался ее остановить. Она поднялась на трибуну, схватилась за нее своими крупными руками в перчатках, обратила к горожанам белое, напудренное, немного даже лошадиное лицо… и вдруг размалеванный рот по-мужски гаркнул:

– Добрый день! Прошу садиться.

Никто не сел. И не шелохнулся.

Из дальней части зала, кажется, раздался знакомый раскат китайского гонга. Мэтью краем глаза заметил рядом какое-то движение: Соломон Талли широко разинул рот, и его новенькая челюсть, влажно блестя слюной, поползла вон из зияющей пещеры. Не успев даже как следует подумать, Мэтью затолкал челюсть обратно до щелчка. Талли продолжал глазеть с разинутым ртом на нового губернатора колонии.

– Я сказал, прошу садиться, – повторил лорд Корнбери, однако качание павлиньих перьев на его шляпке, судя по всему, загипнотизировало публику.

– Господь всемогущий! – прошептал судья Пауэрс, у которого только что глаза на лоб не лезли. – Это не лорд, а леди!

– Господа, господа! – прогремел сзади чей-то голос. Затем застучали по полу трость и каблуки. Главный констебль города Гарднер Лиллехорн, эдакий этюд в пурпурных тонах (весь наряд его, от чулок до треуголки, был фиолетовый), прошествовал вперед и грациозно замер, положив руку на серебряный набалдашник черной лакированной трости в виде львиной головы. – И дамы тоже, – добавил он, покосившись на Полли Блоссом. – Лорд Корнбери попросил вас сесть.

В дальнем конце зала, где была уже не почтенная публика, а толпа, захихикали и заболтали. Лиллехорн в бешенстве раздул ноздри и вскинул подбородок с черной эспаньолкой – точно занес над собравшимися топор.

– Нехорошо, – уже громче заговорил он, – проявлять такую неучтивость. Где ваши прославленные манеры?

– Прославленные? Это ж когда мы успели прославиться? – прошептал Мэтью судья Пауэрс.

– Если вы не сядете, не слыхать нам сегодня речи лорда Корнбери… точнее, его соображений. – Лиллехорн не бросал попыток справиться – нет, не с сопротивлением, скорее с потрясением публики. Он ненадолго умолк и промокнул блестящие губы носовым платком, украшенным по новой моде – вышитой монограммой. – Да сели, сели уже! – с некоторым раздражением зашипел он, точно унимая непослушных детей.

– Лопни мои глаза! – прошептал Талли, когда они с Мэтью (и все остальные в зале) наконец сели и, насколько это было возможно, угомонились. Сахароторговец отер рот, рассеянно отметив боль в уголках губ. – Кого вы видите – мужчину или бабу?

– Вижу… нового губернатора, – отозвался Мэтью.

– Умоляю, продолжайте, сэр! – обернулся Лиллехорн к лорду Корнбери (его рука так крепко стиснула при этом львиную голову, что побелели костяшки). – Публика в вашем распоряжении.

Сделав рукой жест, который любой уважающий актер воспринял бы как оскорбление в адрес театра, заслуживающее вызова на дуэль, главный констебль вернулся на свое место в дальнем конце зала, откуда мог наблюдать за поведением толпы. Мэтью решил, что Лиллехорну не терпится посмотреть, как ветер славы потреплет Корнбери перышки.

– Спасибо, мистер Лиллехорн, – молвил губернатор, обводя собравшихся налитыми кровью глазами. – В первую очередь хочу поблагодарить горожан за то, что вы сюда пришли, и за гостеприимство, оказанное мне и моей супруге. После долгого морского плаванья человеку необходимо время, дабы прийти в себя и в должном виде предстать перед людьми.

– Сдается, времени вам не хватило! – прокричал какой-то остряк с галерки, воспользовавшись тем, что его лица не было видно за клубами сизого дыма.

– Несомненно, – благодушно кивнул лорд Корнбери, а затем ужасающе улыбнулся. – Но отдыхать будем в другой раз. Сегодня я хотел бы перечислить несколько фактов о вашем городе – то есть о нашем городе, разумеется, – и сделать несколько предложений касательно его дальнейшей жизни и процветания.

– Ох, господи помилуй! – тихо простонал судья Пауэрс.

– Я беседовал с вашими олдерменами, главным констеблем и многими ведущими коммерсантами, – продолжал Корнбери. – Я внимательно слушал и, надеюсь, многое узнал. Надо ли говорить, что я не без колебаний принял сие назначение от моей кузины – королевы.

Лиллехорн предостерегающе стукнул тростью по полу: мол, только посмейте засмеяться – ночь в кутузке вам обеспечена.

– От моей кузины – королевы, – многозначительно повторил Корнбери, будто смакуя сладкое лакомство; Мэтью подумалось, что у этой леди чересчур мохнатые брови. – А теперь позвольте вкратце обрисовать текущее положение дел.

Следующие полчаса собравшиеся в зале ратуши были не столько увлечены, сколько усыплены заунывной речью лорда – вокальные и ораторские способности у него были отнюдь не выдающиеся. Может, платья он носить и умеет, размышлял Мэтью, а вот доносить свои мысли до публики – нет. Корнбери рассказал о процветании мукомольного и кораблестроительного ремесла, затем упомянул тот факт, что население города достигло пяти тысяч человек и что английский народ теперь считает Нью-Йорк не замшелым колониальным городишкой на грани гибели, но многообещающим предприятием, в которое можно выгодно вложить деньги. Он принялся вещать, как в один прекрасный день Нью-Йорк превзойдет Бостон с Филадельфией и станет главным торговым узлом новой Британской империи. Только сперва нужно вернуть груз железных гвоздей, по ошибке отправленный в город квакеров, дабы как можно скорее восстановить уничтоженные недавним пожаром здания, – деревянным гвоздям он, видите ли, не доверяет. Затем губернатор пустился в пространные рассуждения о том, что Нью-Йорк имеет потенциал стать центром фермерской деятельности, если в округе разбить яблоневые сады и тыквенные бахчи. Далее, примерно на сороковой минуте сухого изложения собственных соображений, он вдруг поднял тему, которая немало взволновала горожан.

– Нельзя допустить, чтобы этот промышленный и торговый потенциал был растрачен впустую, – сказал Корнбери. – А он будет растрачен, если не положить конец ночным попойкам, в результате которых горожане вынуждены подолгу отсыпаться по утрам. Как я понимаю, трактиры у нас открыты до тех пор, пока последний… хм… джентльмен не вывалится на улицу. – Он ненадолго умолк, обвел взглядом аудиторию и ляпнул без всякой задней мысли: – Посему я намерен постановить: отныне все трактиры будут закрываться в половине одиннадцатого вечера. – Тут же в зале поднялся ропот. – Также я запрещу трактирщикам обслуживать рабов и краснокожих…

– Минутку, сэр! Секундочку!

Мэтью и все сидевшие впереди обернулись. Пеннфорд Деверик встал и, негодующе сдвинув брови, сверлил губернатора орлиным взглядом:

– Что это вы выдумали насчет закрытия трактиров в такую рань?

– Разве это рань, мистер Деверик? Вас ведь так зовут?

– Да, я мистер Деверик, верно.

– Это отнюдь не рань, сэр. – Вновь на лице губернатора заиграла ужасающая улыбочка. – Десять тридцать вечера – это очень даже поздно. Разве нет?

– Нью-Йорк вам не ребенок, которого нужно вовремя укладывать спать, сэр.

– И напрасно! Я изучил этот вопрос. Задолго до отъезда из Англии я советовался с учеными мужами, которые высказывали мнения о неэффективном использовании рабочей силы в связи…

– К черту их мнения! – рявкнул Деверик: голос его громким ножом резанул по ушам, если про нож можно сказать, что он громкий; многие в зале невольно поморщились, а Деверику-младшему явно захотелось провалиться сквозь землю, такое у него было лицо. – Вы хоть знаете, сколько предприятий в Нью-Йорке зависят от трактиров?

– Зависят, сэр? Неужто им непременно надо, чтобы работники могли до поздней ночи потреблять крепкий алкоголь, а по утрам были не в силах исполнять свой долг перед собой, своей семьей и городом?

Уже посреди этой реплики Деверик замахал на губернатора рукой:

– Трактиры, лорд Корнблоу…

– Корнбери, – поправил его губернатор (оказалось, его голос тоже мог резать уши). – Лорд Корнбери, я вас попрошу.

– В трактирах проводят деловые встречи предприниматели, сэр, – продолжал Деверик. Щеки его начинали пылать не хуже нарумяненных щек губернатора. – Спросите самих трактирщиков, кого угодно, их тут вон сколько! – Он принялся тыкать пальцем в различных персонажей. – Вот сидит Джоэл Кюйтер. Бертон Лейк, Тадеуш О’Брайен…

– Да-да, не сомневаюсь, что здесь их в достатке, – перебил его Корнбери. – Полагаю, вы и сами владеете трактиром?

– Лорд губернатор, позвольте! – К публике, кивая львиной головой на трости, вновь вышел гладкий, если не сказать скользкий, главный констебль Лиллехорн. – Раз уж вас не успели должным образом познакомить с мистером Девериком, позвольте довести до вашего сведения, что он в некотором смысле представляет все нью-йоркские трактиры и трактирщиков разом. Мистер Деверик – торговый маклер. Именно его неустанными трудами и заботами все городские заведения обеспечены элем, вином, продовольствием и так далее.

– Должен заметить, что это еще не все, – добавил Деверик, по-прежнему сверля губернатора решительным взглядом. – Я также снабжаю их стаканами, тарелками и свечами.

– Свечами, кстати говоря, он обеспечивает весь город, – подхватил Лиллехорн (Мэтью подумалось, что за такие речи его начнут бесплатно поить вином в любых заведениях Нью-Йорка).

– И что немаловажно, – не унимался Деверик, – подсвечниками и фонарями для этих свечей, которые я поставляю городским констеблям по весьма сходной цене.

– Что ж, – протянул лорд Корнбери, осмыслив услышанное, – выходит, вы заправляете всем городом, сэр, не так ли? Ведь вашими трудами в Нью-Йорке царит тишь, благодать и, как вы утверждаете, процветание. – Он примирительно поднял руки и показал собравшимся ладони, делая вид, что сдается. – Быть может, в таком случае мне следует сразу передать вам бразды правления городом? Подпишем бумаги?

Только Лиллехорну не предлагайте, подумал Мэтью. Главный констебль мигом подпишет, причем собственной кровью, если понадобится.

Деверик стоял прямо, как штык. На лице его с грубым боксерским носом и высоким морщинистым лбом застыло выражение сдержанного благородства – не дурно бы и лорду Корнбери научиться делать такое лицо. Конечно, Деверик был богат. Вряд ли в колонии нашелся бы делец богаче его. Мэтью мало что о нем знал – а разве кто-то знал больше? Слишком уж нелюдимый он имел характер. Однако, по словам Григсби, Деверик вышел из лондонской грязи. И теперь стоял в этом зале прямо и гордо, в добротном дорогом сюртуке, сверля расфуфыренного генерала взглядом ледяным, точно озеро посреди зимы.

– Я ведаю другими областями, – слегка приподняв подбородок, ответил Деверик. – Полагаю, мне не следует выходить за их границы, дабы не споткнуться о чужой забор. Однако прежде, чем вы перейдете к следующей теме, позвольте попросить вас встретиться со мной и комиссией трактирщиков, прежде чем приступить к исполнению своих планов.

– А он хорош! – прошептал Пауэрс. – Даже не знал, что в старике Пеннфорде умер адвокат.

Лорд Корнбери вновь помедлил, и Мэтью пришло в голову, что занимающему такую должность человеку следует быть лучше обученным искусству дипломатии. Разумеется, в силу своей женственной натуры губернатор согласится на перемирие – пусть не столько затем, чтобы угодить влиятельному человеку, сколько с целью закончить свое первое обращение к народу без необходимости подавлять бунт.

– Что ж, согласен, – процедил губернатор, не демонстрируя ни намека на интерес к чужому мнению. – Я отложу постановление на одну неделю, сэр. Благодарю вас за замечания.

Пеннфорд Деверик сел на место.

Нестройный ропот, начавший было подниматься в толпе, понемногу утих, однако с улицы еще доносились вопли и свист: простой народ вынес свой вердикт. Мэтью стал гадать, не лучше ли городу иметь мертвого мэра, чем такого губернатора; что ж, время покажет.

Корнбери уже пустился в новые разглагольствования. Он выражал признательность всем господам – и прекрасным дамам, разумеется, – за их поддержку и признание того факта, что растущему городу необходим сильный правитель. Наконец, заездив насмерть лошадь самолюбования, он молвил:

– Прежде чем объявить сие собрание закрытым, хочу спросить: не желает ли кто-нибудь из присутствующих высказаться? Быть может, у вас есть предложения? Хочу, чтобы вы знали: я – человек широких взглядов и готов приложить все усилия для решения ваших проблем, больших и малых, если это поспособствует процветанию и благополучию нашего города. Есть желающие?

Мэтью думал было задать один вопрос, однако поостерегся: в его нынешнем положении неразумно злить Лиллехорна. За минувший месяц Мэтью оставил у его секретаря уже два письма со своими соображениями и ответов не получил, так какой смысл и дальше гнуть свое?

Вдруг встал старик Хупер Гиллеспи с всклокоченными седыми волосами и заговорил сиплым, просоленным морскими ветрами голосом:

– Тута вон чего, сэр. Мучает меня одна напасть. – Не дожидаясь ответа, он поднял паруса и, по своему обыкновению, на полном ходу пошел дальше: – Я паромщик, вожу паром до Брюкелена и обратно. Страсть как замучили меня расхитчики на реке. Они ж, поганцы, нарочно костры жгут на Устричном острове, шоб корабли на скалы загнать, а те и бьются почем зря! Сердце заходится, ей-богу, на это глядючи. Ежели велите, я вам покажу, в какой пещере разбойники засели. Схоронились под перевернутым кораблем и не видать их средь водорослей да палок. Хатка почище бобровой будет! Коли вы эту шушеру не переловите, чую, дело до смертоубийства дойдет. Они там без конца всякие пакости замышляют, я же вижу. Раз в июне они и меня обчистили – всех моих пассанжиров до единого! А ну как в следующий раз нечем откупиться от них будет, не найдется на борту ни монеты, ни бутылки рому – дык они кого-нить порешат, бо у главаря этих сквернавцев, который из себя Уильяма Кидда мнит, есть шпага. Кабы беды не вышло! Кабы лихой ночью клинок энтот окаянный не очутился у моего горла… Шо скажете?

Лорд Корнбери ничего не сказал, только вытаращил глаза (что его ничуть не красило), затем наконец обратился к публике:

– Будьте так любезны, переведите это на английский!

– А, не слушайте вы мистера Гиллеспи, сэр, – сообщил лорду его новый фаворит, главный констебль. – Речь об одном недоразумении на реке, которое я в ближайшее время обязуюсь устранить. Вам совершенно не о чем беспокоиться.

– Чего это он грит? – спросил Гиллеспи своего соседа.

– Сядь, Хупер! – распорядился Лиллехорн, царственно взмахнув тростью. – У губернатора нет времени на твои пустяки.

Позднее Мэтью не раз возвращался к этому эпизоду, пытаясь понять собственные мотивы. Вероятно, его раззадорило это последнее слово – «пустяки». В представлении Гарднера Лиллехорна все, что не имело прямого отношения к его персоне, было пустяком. Разбойники, уже год как промышляющие грабежом на реке, – пустяк. Убийство Джулиуса Годвина (судя по тому, сколько сил Лиллехорн вкладывал в расследование дела) – пустяк. Что и говорить, преступления Эбена Осли, с которым главный констебль не раз встречался за игорным столом, тоже назовут пустяком (и вот это, по мнению Мэтью, уже верх коварства, попустительства и порочности).

Хорошо же, я им покажу, как из пустяка можно раздуть порядочный скандал, решил он.

Встав, Мэтью секунду-другую собирался с духом, а когда лорд Корнбери обратил на него подведенные сурьмой глаза, заговорил:

– Сэр, прошу уделить вас немного внимания проблеме констеблей. Состоит она в том, что население города значительно увеличилось, в связи с чем, увы, участились и случаи преступного поведения. При этом количество констеблей не растет, да и качество их службы оставляет желать лучшего.

– Пожалуйста, представьтесь, – попросил Корнбери.

– Его зовут Корбетт, сэр. Он секретарь одного городского…

– Мэтью Корбетт, – последовал весьма громкий ответ, ибо Мэтью твердо решил: кривой мушкет главного констебля его не возьмет. – Секретарь мирового су…

– …судьи Натаниела Пауэрса, – продолжал Лиллехорн, повышая голос и обращаясь напрямую к губернатору. – Поверьте, мне прекрасно известно…

– …Натаниела Пауэрса, сэр, – не сдавался Мэтью, ведя бой не на шпагах, но на словах.

Внезапно его закружил вихрь воспоминаний о другом «пустяке», имевшем место в городке Фаунт-Ройал колонии Каролина, когда он сражался за жизнь несправедливо обвиненной в колдовстве Рейчел Ховарт. Перед глазами живо предстали скелеты в грязной яме и жестокий убийца, напавший во мраке ночи; омерзительный тюремный дух; обнаженная красавица скидывает плащ и заявляет: «Вот вам ведьма!»; в городе полыхают пожары – дело чьих-то коварных рук; беснующаяся толпа подступает к дверям тюрьмы и требует посадить на кол женщину, которая оказалась жертвой преступного сговора, столь дьявольского, что не снилось даже безумному проповеднику Исходу Иерусалиму; Айзек Вудворд чахнет на глазах, хотя Мэтью, рискуя жизнью, добыл ему «ночную птицу». Все эти и многие другие образы ураганом вертелись у него в голове. Обращаясь к главному констеблю Лиллехорну, Мэтью твердо знал одно: он имеет право высказаться.

– …Мне прекрасно известно положение дел, не волнуйтесь. В нашем распоряжении множество горожан, готовых доблестно исполнять свой гражданский долг…

– Сэр!

Нет, то был не крик, однако он произвел впечатление пистолетного выстрела, ведь никто прежде не осмеливался перечить Лиллехорну. Воцарилась гробовая тишина, и Мэтью подумал, что первым кинул горсть земли на собственную могилу.

Лиллехорн умолк.

– Мне дали слово, – сказал Мэтью. Щеки его пылали. Он заметил, как Эбен Осли глумливо усмехнулся и тут же прикрыл лицо ладонью. Погоди, с тобой я еще разберусь, подумал Мэтью.

– Что вы сказали?

Лиллехорн медленно двинулся вперед. Вот уж кто действительно умел скользить! Узкие черные глазки на бледном вытянутом лице в приятном предвкушении разглядывали врага.

– Мне дали слово, я имею право высказаться. – Мэтью взглянул на Корнбери. – Не так ли, сэр?

– Хм… да. Конечно, конечно, сынок.

Тьфу, мысленно содрогнулся Мэтью. Сынок?! Он стоял рядом с главным констеблем, не решаясь повернуться к нему спиной. Судья Пауэрс тихонько шепнул: «Ну, с богом!»

– Прошу вас, – сказал лорд Корнбери, видно, ощущая себя благосклонным правителем и входя во вкус. – Высказывайтесь без всякого стеснения.

– Благодарю, сэр. – Еще разок покосившись на Лиллехорна, который временно приостановил свое плавное шествие к трибуне, Мэтью обратил все внимание на господина в дамском платье. – Хочу уведомить вас, что в нашем городе две недели назад произошло убийство…

– Всего одно? – перебил его Корнбери с кривой усмешкой. – Известно ли вам, что я прибыл сюда из города, где за одну ночь убивают дюжину людей? Благодарите звезды!

Публика встретила эти слова жидким смехом, – в частности, фыркнул Лиллехорн и омерзительно, трубно загоготал не кто иной, как Эбен Осли. Мэтью и бровью не повел.

– Поверьте, я благодарю звезды, сэр, однако защиты привык ждать не от звезд, а от констеблей.

Теперь засмеялись Соломон Талли и судья Пауэрс. Сидевший по другую сторону прохода Ефрем Аулз тоже ликующе хохотнул.

– Что ж. – Улыбка губернатора уже не казалась такой омерзительной (или, быть может, Мэтью к ней просто привык). – Продолжайте.

– Мне известно, что в Лондоне высокий уровень смертности. – («Газетт» исправно, во всех леденящих душу подробностях освещала случаи обезглавливания, удушения и отравления лондонцев обоего пола и всех возрастов.) – Также от моего внимания не ушел тот факт, что в Лондоне существует весьма действенная гражданская система охраны порядка.

– Увы, не очень-то действенная, – пожал плечами Корнбери.

– А вы подумайте, сколько убийств случалось бы за ночь без этой системы. И прибавьте сюда другие преступления, совершаемые от заката до рассвета. Я полагаю, сэр, нам, как сообществу, следует перенять лондонские достижения в данной области и пресечь преступность… скажем так, на корню.

– Да нет у нас никакой преступности! – прокричал кто-то с дальних рядов. – Чушь это все собачья!

Мэтью не обернулся: он знал, что кричит, защищая свою многострадальную честь, один из армии так называемых благочестивых граждан. Толпа еще немного побурлила и наконец затихла.

– Я лишь хочу донести мысль, – тихо молвил Мэтью, – что нам необходимо как можно скорее разработать систему. А то после драки, как известно, кулаками не машут.

– Полагаю, у вас есть предложения на сей счет?

– Лорд-губернатор! – Судя по надрыву в голосе, Лиллехорн слушал этот разговор – этот дерзкий выпад в его сторону, покушение на его власть – затаив дыхание. – Секретарь пускай запишет свои предложения и оставит их моему секретарю. То же самое вправе сделать любой человек в этом зале, городе и колонии. Зачем трясти грязным бельем на людях?

Стоит ли прилюдно напомнить Лиллехорну о письмах, которые тот давно получил и либо отверг, либо выбросил? Вряд ли.

– Да, предложения есть, – обратился Мэтью напрямую к Корнбери. – Могу ли я огласить их прямо сейчас – для занесения в протокол? – Он кивнул на писцов за олдерменским столом, занесших перья над пергаментом.

– Оглашайте.

Сзади раздалось змеиное шипенье. Денек у Лиллехорна явно не задался – а ведь еще не вечер.

– Констеблям, – начал Мэтью, – надлежит перед началом обхода устраивать общий сбор. Заносить в специальный журнал свое имя и время заступления на смену, а после – время окончания дежурства. Возвращаться домой можно лишь с разрешения начальства. Кроме того, они обязаны подписать обязательство во время службы не пить. По-хорошему пьяниц необходимо заранее отсеивать и гнать взашей.

– Неужели? – Корнбери поправил шляпку: павлиньи перья начали свешиваться ему на глаза.

– Разумеется, сэр. Начальство этой… кхм, скажем, управы… должно следить за тем, чтобы констебли были пригодны к службе, а также обеспечивать их фонарями и шумовыми устройствами – допустим, трещотками. Подобными пользуются лондонские констебли, верно? – Так писали в «Газетт», следовательно, подтверждение Корнбери и не требовалось. – Голландцы, кстати, выдавали своим констеблям зеленые фонари, а мы почему-то перестали. По зеленому свету легко опознать стража порядка в темноте. Кроме того, недурно бы констеблей обучать, подготавливать к службе. Они должны уметь…

– Погодите, погодите! – едва ли не проорал Лиллехорн. – Констеблей набирают из простого народа! О каком обучении вы толкуете?..

– Они должны уметь читать и писать, – ответил Мэтью. – И хорошо бы проверять им зрение.

– Вы только послушайте! – Главный констебль взошел на сцену и принялся играть на публику. – Секретаришка держит всех нас за неразумных болванов!

– Довольно и одного неразумного болвана, чтобы случилась беда, – ответил Мэтью. Только эти слова слетели с его губ, как он понял, что отныне его жизнь превратится в поле боя; Лиллехорн хранил зловещее молчание. – Хочу также предложить, лорд Корнбери, чтобы констеблям выплачивалось жалованье из общих средств. Тогда в их ряды будут стремиться и достойные люди.

– Жалованье? – Корнбери умудрился сделать озадаченное и при этом потрясенное лицо. – То есть вы хотите… платить им деньги?!

– Как за любой труд. Для управы следует выделить приличное здание, а не какой-нибудь случайный хлев или склад. Полагаю, здесь многое еще нужно продумать. Скажем, свечи должны быть толще, длиннее и гореть дольше. Их следует выдавать констеблям перед началом смены, а также размещать в фонарях на каждом углу. Полагаю, мистер Деверик нам с этим поможет.

– Да-да, конечно! – живо откликнулся маклер, и все, включая Мэтью, поняли, что он уже считает барыши. – Зеленые фонари я устрою! Нам их сделают по особому заказу…

– Постойте-ка, я еще ничего не утвердил, сэр! – воскликнул Корнбери. Деверик явно был ему не по душе, да и упускать собственную выгоду он не намеревался. – Обуздайте как-нибудь свое нетерпение! – Тут он обратил пронзительный взор на Мэтью, и тот явственно ощутил на себе силу августейшего авторитета: казалось, вот-вот на него обрушится тяжелый кулак. – Как же вышло, что о ваших предложениях ничего не известно главному констеблю?

Мэтью обдумал его вопрос. Все терпеливо ждали.

– Главный констебль – человек занятой, сэр, – наконец последовал ответ. – Полагаю, рано или поздно он меня выслушал бы.

– А может, и нет. – Корнбери нахмурился. – Боже, какой вызов вы бросили его профессиональной чести! Люди стреляются на дуэлях и по куда менее весомым поводам! Мистер Лиллехорн, я полагаю, интересы города для вас превыше всего, а значит, вы не почтете браваду этого юноши за личное оскорбление?

– Милорд, я лишь с-служу с-своему народу, – с едва заметным шипением ответил Гарднер Лиллехорн.