Текст книги "Час волка"

Глава 5

Разозленная Камилла совсем не походила на приятную пожилую даму. Глаза ее покраснели, лицо стало бордовым от кончиков седых волос до подбородка.

– Привести немца ко мне в дом! – вопила она в припадке злобы. – Не я буду, если казнят за это вас, как предателя! – она сверкнула глазами на Майкла и поглядела на Арно Маусенфельда, как будто тот был чем-то таким, что она только что соскребла вместе с грязью с ее подошв. – Ты! Убирайся! Я не обеспечиваю кровом нацистских бродяг!

– Мадам, я не нацист, – ответил Мышонок со строгим достоинством. Он вытянулся, как только мог, но в нем было на три дюйма меньше, чем в Камилле. – И я не бродяга.

– Убирайся! Убирайся, а не то я… – Камилла резко развернулась, подскочила к шкафу и распахнула его. Рука ее вытащила старый громоздкий револьвер «Лыбель». – Я выбью твои грязные мозги! – истерично кричала она, все ее галльское изящество исчезло, она прицелилась пистолетом в голову Мышонка.

Майкл схватил ее за запястье, направил ствол вверх и вытащил оружие из кулака. – Ни в коем случае, особенно сейчас, – выругался он. – Эта реликвия может оторвать вам руку.

– Вы сознательно притащили в мой дом этого нациста! – рассвирепела Камилла, оскалив зубы. – Вы решили рискнуть нашей безопасностью! Зачем?

– Потому что он может помочь мне в моем деле, – сказал ей Майкл. Мышонок вошел в кухню, при свете его одежда казалась еще более рваной и грязной. – Мне нужно, чтобы кто-нибудь доставил записку нужному мне человеку. Это нужно сделать быстро и не привлекая внимания. Мне нужен карманник – и вот он здесь. – Он кивнул на немца.

– Да вы не в своем уме! – сказала Камилла. – Он явно совсем ненормальный! О, Боже, у меня под крышей сумасшедший!

– Я не сумасшедший! – ответил Мышонок. Он уставил на Камиллу свое лицо с глубокими морщинами, серое от грязи. – Врачи говорят, что я определенно не сумасшедший. – Он поднял крышку с кастрюли и вдохнул запах. – Чудесно, – сказал он. – Но пресноват. Если у вас есть паприка, я могу сделать его вам поострее.

– Врачи? – сказала нахмурясь, Габи. – Какие врачи?

– Врачи из психушки, – продолжал Мышонок. Он откинул волосы с глаз грязными пальцами и затем сунул эти же пальцы в кастрюлю. Затем попробовал на вкус. – О, да, – сказал он. – Сюда можно положить немного паприки. Возможно, также чуточку чесночку.

– Какой психушки?! – в голосе Камиллы послышались визгливые ноты, он завибрировал, как расстроенная флейта.

– Да той, из которой я сбежал шесть месяцев назад, – сказал Мышонок. Он взял поварешку и набрал немного супа, потом шумно отхлебнул. Остальные молчали, продолжая глядеть на него. Рот у Камиллы открылся так, будто она вот-вот испустит вопль, от которого задребезжит посуда. – Она расположена где-то в западной части города, – сказал Мышонок. – Для чокнутых и тех, кто стрелялся в ногу. Я сказал им, когда меня туда привезли, что у меня слабые нервы. Да разве они слушают? – Еще один шумный глоток, и по подбородку на грудь пролился суп. – Нет, они не слушали. Они сказали, что я – на полевой кухне, и мне не придется видеть каких-нибудь боевых действий. Но разве эти гады упомянули что-нибудь о воздушных налетах? Нет! Ни словечка! – Он набрал полный рот супа и жевал, надувая щеки. – Знаете, Гитлер подрисовывает себе усики, ведь правда? – спросил он. – Это правда! У этого бесполого гада не могут расти усы. А на ночь он надевает женскую одежду. Спросите любого.

– О, Боже нас храни! Нацистский псих! – тихо простонала Камилла, теперь ее лицо цветом подходило к волосам. Она опустилась назад, и Габи подхватила ее, не дав ей упасть.

– Сюда не помешало бы положить целый зубок чеснока, – сказал Мышонок и облизнулся. – Был бы настоящий шедевр!

– Ну, что вы собираетесь делать? – спросила Габи Майкла. – Вам надо от него отделаться. – Она быстро глянула на револьвер, который тот держал в руке.

Редкий случай в его жизни, когда Майкл чувствовал себя дураком. Он ухватился за соломину, а вытащил целый прутик. Мышонок, довольный, пил суп из поварешки и оглядывал кухню, для него место привычное. Контуженный бомбой немецкий беглец из дома умалишенных был весьма хрупкой лесенкой, чтобы подобраться ближе к Адаму; но что у него есть другое? Проклятье! подумал Майкл. Почему я не отпустил этого психа? Трудно сказать, что может случиться, если…

– Вы говорили что-то о финансовом соглашении, мне кажется, – сказал Мышонок и положил поварешку на кастрюлю. – Так что вы хотите мне предложить?

– Монеты на глаза, после того как спустим тебя в Сену! – закричала Камилла, но Габи ее утихомирила.

Майкл колебался. Бесполезен этот человек или нет? Возможно, никто кроме психа не рискнет попытаться сделать то, что он собирался предложить. Но у них есть только один шанс, и, если Мышонок промахнется, все они могут поплатиться своими жизнями. – Я работаю на британскую разведку, – спокойно сказал он. Мышонок продолжал шарить по кухне, но Камилла раскрыла рот и опять чуть не упала в обморок. – Гестапо следит за нашим агентом. У меня есть для него записка.

– Гестапо, – повторил Мышонок. – Грязные сволочи. Они же повсюду, вы знаете.

– Да, знаю. Вот поэтому мне и нужна твоя помощь.

Мышонок глянул на него и моргнул. – Я же немец.

– Мне это известно. Но ты – не нацист, и ты не хочешь попасть обратно в больницу, так ведь?

– Нет. Конечно, нет. – Он осмотрел сковородку и побарабанил по ее дну. – Пища у вас здесь ужасная.

– И я также не думаю, что тебе хочется продолжать жизнь вора, – добавил Майкл. – То, что я хочу от тебя, что должно быть тобой сделано, займет, быть может, пару секунд – если, конечно, ты и в правду хороший карманник. Если же ты не сумеешь, гестапо сцапает тебя прямо на улице. И если это произойдет, я тебя в тот же момент убью.

Мышонок уставился на Майкла, глаза его были изумительно голубыми на грязном морщинистом лице. Он отложил сковороду.

– Я дам тебе сложенный лист бумаги, – сказал Майкл. – Этот лист нужно положить в карман плаща человека, которого я тебе опишу и покажу на улице. Это нужно проделать быстро, и все это должно выглядеть так, будто ты просто наскочил на него. Две секунды, не больше. Там будет куча гестаповцев, идущих за нашим человеком по пятам, следящих, вероятно, за ним по всему пути, которым он ходит. Любое, даже малейшее, подозрение привлечет их внимание к тебе. Мой друг, – он кивнул на Габи, – и я будем поблизости. Если дело пойдет плохо, мы постараемся тебе помочь. Но моей первой заботой будет наш человек. Если случится, что мне придется вместе с гестаповцами убить и тебя, я не задумаюсь. – В этом я не сомневаюсь, – сказал Мышонок и подцепил из керамической вазы яблоко. Он осмотрел, нет ли в нем червей, и откусил. – Вы из Британии, ага? – спросил он жуя. – Мои поздравления. Немецкий выговор у вас отличный. – Он оглядел чистенькую кухню. – Это совсем не похоже на то, как я себе представлял подполье. Я предполагал, что это – кучка французов, скрывающихся в канализации.

– Канализацию мы оставили таким, как вы! – огрызнулась Камилла, все еще не успокоившаяся.

– Таким, как я! – повторил Мышонок и покачал головой. – О, мы жили в канализации с 1938 года, мадам. Нас так долго насильно кормили дерьмом, что мы стали получать от его вкуса удовольствие. Я был в армии два года, четыре месяца и одиннадцать дней. Великий патриотический долг, говорили они! Шанс расширить границы Рейха и создать новую жизнь для правильно мыслящих немцев! Только чистых сердцем и безупречной крови…

Ну, остальное вам известно. – Он сделал гримасу: ему наступили на мозоль. – Не все немцы – нацисты, – тихо сказал он. – Но у нацистов голоса громче других и самые большие дубинки, и им удалось выбить разум из моей страны. Итак, да, мне действительно знакома канализация, мадам. Я действительно очень хорошо ее знаю. – Глаза его казались горящими от внутреннего жара, и он бросил огрызок яблока в корзинку. Его взгляд вновь обратился к Майклу. – Но я все еще немец, сударь. Может, я сумасшедший, но я люблю мою родину, – возможно, скорее я люблю память о моей родине, чем ее реальность. И потому – зачем я должен помогать вам делать что-то такое, что поможет убивать моих соотечественников?

– Я прошу вас помочь мне предотвратить гибель многих моих соотечественников. Вероятно, тысяч, если я не смогу добраться до нужного мне человека.

– О, да, – кивнул Мышонок. – И это, конечно же, связано с вторжением?

– Господи, порази нас всех! – простонала Камилла. – Мы погибли!

– Каждый солдат знает, что вторжение грядет, – сказал Мышонок. – Это не тайна. Никто просто пока не знает, когда оно начнется и где. Но оно неизбежно, и даже мы, тупые повара полевых кухонь, знаем о нем. Одно уж будет наверняка: как только бритты и американцы начнут двигаться на побережье, никакая паршивая «Атлантическая стена» их не удержит. Они будут двигаться до самого Берлина; я просто молю Бога, чтобы они дошли туда раньше, чем дойдут туда проклятые русские!

Майкл дал этой ремарке пройти. Русские, конечно, с 1943 года яростно пробиваются на запад.

– В Берлине у меня жена с двумя детьми. – Мышонок тихо вздохнул и провел рукой по лицу. – Моему сыну было девятнадцать лет, когда его забрали на войну. На Восточный фронт, не иначе. Они даже не смогли наскрести от него достаточно, чтобы прислать назад в ящике. Они прислали мне его медаль. Я повесил ее на стенку, где она очень красиво блестит. – Его глаза увлажнились, потом опять стали жесткими. – Если русские придут в Берлин, моя жена и дети… Ну, этого не случится. Русских остановят задолго до того, как они войдут в Германию. – Тон, каким он это сказал, давал понять, что сам он в это не очень-то верит.

– Вы могли бы уменьшить эту угрозу, сделав то, о чем я попрошу, – сказал ему Майкл. – Между здешним побережьем и Берлином большое пространство.

Мышонок ничего не сказал, он просто стоял, уставившись в никуда, руки его висели по бокам.

– Сколько вы хотите денег, – подтолкнул его Майкл.

Мышонок молчал. Потом тихо сказал:

– Я хочу домой.

– Хорошо. Сколько для этого нужно денег?

– Нет. Деньги – нет. – Он посмотрел на Майкла. – Я хочу, чтобы вы доставили меня в Берлин. К жене и детям. Я пытался найти способ выбраться из Парижа с того самого момента, как удрал из госпиталя. Но я не уйду и двух миль за окраину Парижа, как патруль меня схватит. Вам нужен карманник, а мне нужно сопровождение. Вот в таком случае я согласен.

– Невозможно, – высказалась Габи. – Об этом не может быть и речи.

– Погодите. – Голос Майкла стал твердым. Как бы то ни было, он все равно планировал найти возможность попасть в Берлин, связаться с агентом Эхо и разыскать охотника на крупную дичь, который был причиной смерти графини Маргерит. Фотоснимок Гарри Сэндлера, стоявшего ногой на теле льва, всегда был в памяти Майкла. – И как же я смогу доставить вас туда?

– Это – ваши заботы, – сказал Мышонок. – Мои заботы – положить кусок бумаги в карман нужного человека. Я это сделаю, я без сомнения сделаю это, но я хочу попасть в Берлин.

Теперь наступила очередь Майкла безмолвно поразмышлять. Пробраться в Берлин самому – одно дело, но захватить при этом беглеца из приюта для психов – совсем другое. Инстинкт подсказывал ему сказать «нет», и он редко ошибался. Но здесь подворачивался редкий случай, и у Майкла выбора не было. – Согласен, – сказал он.

– Вы тоже безумны! – закричала Камилла. – Так же безумны, как и он. – Но в голосе ее было меньше истерики, чем раньше, потому что она признала, что в его безумии была определенная система.

– Мы займемся этим завтра утром, – сказал Майкл. – Наш агент выходит из своего дома в восемь тридцать две. Чтобы пройти по своему пути, ему нужно около десяти минут. Я укажу на карте, где я хочу, чтобы это было сделано; а пока что, на сегодня, вы останетесь здесь. Камилла опять начала было ругаться, но в этом уже не было смысла.

– Спать он будет на полу! – огрызнулась она. – Нечего ему пачкать мое белье!

– Я буду спать прямо здесь. – Мышонок показал на пол в кухне. – Ведь ночью я могу проголодаться.

Камилла забрала обратно у Майкла револьвер. – Если только услышу тут хоть малейший шум, стреляю без предупреждения!

– В таком случае, мадам, – сказал Мышонок, – мне следует заранее предупредить вас, что я во сне я громко храплю.

Пора было хоть сколько-нибудь поспать. Завтра всем предстоял занятой день. Майкл направился в спальню, но Мышонок окликнул его:

– Эй! Постойте! В какой карман плаща вы хотите, чтобы я положил бумагу? Наружный или внутренний?

– Наружный подойдет. Но лучше внутренний.

– Тогда будет внутренний. – Мышонок взял еще одно яблоко из вазы и хрустнул им. Затем глянул на Камиллу. – Кто-нибудь предложит мне суп, или мне предстоит до утра умирать с голоду?

Она издала звук, который можно было принять за ворчанье, распахнула шкафчик с посудой и достала ему миску.

В спальне Майкл сбросил кепку и рубашку и сел на край кровати, изучая при свете свечи карту Парижа. Другая свеча горела на другой стороне кровати, и Майкл смотрел на тень Габи, когда она раздевалась. Он чуял винно-яблочный аромат от ее волос, пока она их расчесывала. Это должно произойти на равном расстоянии от дома Адама и от его конторы, решил он, вторично изучив карту. Он нашел место, которое ему приглянулось, и отметил его ногтем. Потом еще раз глянул выше, на женскую тень.

Он ощутил, как на шее ниже затылка зашевелились волоски. Завтра будет прогулка по лезвию бритвы; возможно, схватка со смертью. Сердце его забилось сильнее. Он наблюдал по тени Габи, как она стаскивает брюки. Завтрашний день может принести смерть и уничтожение, но сегодняшним вечером они живы и…

Он почувствовал слабый аромат гвоздики, когда Габи откинула простыню и легла в постель. Он свернул карту Парижа и отложил ее в сторону.

Майкл обернулся и посмотрел на Габи. В ее сапфировых глазах блеснул свет, черные волосы раскинулись по подушке, простыня прикрывала груди. Она ответила ему взглядом и почувствовала, как сердце у нее затрепетало; тогда она на долю дюйма приспустила простыню, и Майкл увидел и оценил приглашение.

Он наклонился к ней и поцеловал ее. Сначала легонько, в уголки губ. А затем губы ее раскрылись, и он поцеловал ее крепче, один огонь сливался с другим. Когда поцелуи повторились, влажные и горячие, он чуть ли не слышал, как из всех их пор идет пар. Ее губы пытались удержать его, но он отстранился и посмотрел ей в лицо. – Ты ведь обо мне ничего не знаешь, – сказал он нежно. – Послезавтра может получиться так, что мы расстанемся и никогда больше не увидимся.

– Я знаю… Я хочу сегодня быть твоей, – сказала Габи. – И хочу, чтобы сегодня ты был моим.

Она притянула его к себе, и он сбросил простыню. Она была обнажена, тело – в полной готовности к совместным ощущениям. Ее руки обвились вокруг его шеи, и они целовались, пока он расстегивал ремень и раздевался. Свет свечей порождал на стенах огромные тени, их тела прижались друг к другу, слившись на матрасе. Она почувствовала, как его язык ласкал ей горло, прикосновение было таким нежным, но таким настойчивым, что рот ее широко раскрылся, потом его голова спустилась ниже, и язык стал гладить между грудями. Она вцепилась в его волосы, пока язык кружил медленно и нежно. Внутри у нее яростно бился пульс, становясь горячее и сильнее. Майкл чувствовал, как ее бьет дрожь, во рту у него был сладкий вкус ее плоти, и он провел губами по низу живота, вниз, к темным кудряшкам между ее бедрами.

Когда язык стал ласкать сокровенное место, двигаясь так же нежно, Габи выгнула тело и стиснула зубы, чтобы сдержать стон. Он словно бы раскрыл ее, как бутон розы, пальцы его были нежны, язык плавно проходил по влажной плоти, так, что о лучшем Габи не могла и мечтать. Она раскрыла губы, когда он ласкал ее, и хотела назвать его имя, но поняла, что не знает его и не узнает никогда. Но самого этого момента, этих ощущений, этой радости – этого было достаточно. Глаза у нее увлажнились, как и томящееся сокровенное место. Майкл горящими губами поцеловал эту щель, переменил положение и мягко вошел в нее.

Он был большой, но в ее теле для него было достаточно места. Он наполнил ее бархатным теплом, и под своими пальцами, впившимися ему в плечи, она ощущала, как под кожей перекатывались мышцы. Майкл на пальцах рук и ног удерживался над ней и глубоко проникал внутрь, его бедра двигались плавно, медленно, отчего Габи раскрыла рот и застонала. Их тела обвивали и стискивали друг друга, расходились и опять прижимались. Волнообразные сильные движения Майкла воздействовали на Габи как на свежую глину, и она поддавалась его усилиям. Его нервы, его плоть, его кровь исполняли танец ощущений, запахов и прикосновений. Запах гвоздики, исходящий от смятой простыни, тело Габи, источавшее густой резкий дух страсти. Волосы у нее увлажнились, между грудями сверкали бисеринки пота. Глаза подернулись дымкой, сосредоточившись на чем-то внутреннем, а ноги ее сомкнулись на его бедрах, чтобы удерживать его глубоко внутри себя, в то время как он плавно покачивал ее. Потом он лег на спину, а она была над ним, тело насажено на его твердую плоть, глаза закрыты, черные волосы каскадом рассыпались по плечам. Он оторвал от кровати бедра, а с ними ее тело, и она наклонилась вперед ему на грудь и прошептала три нежных слова, которые не несли никакого смысла, а были просто выражением экстаза. Майкл прильнул к ее телу, обвил ее руками, а она отвела руки на – зад, чтобы ухватиться за железную раму кровати, пока они сначала прилаживались друг к другу, потом стали двигаться в нежном унисоне. Это стало танцем страсти, балетом нежности, и в его апогее Габи вскрикнула, уже не думая о том, что ее услышат, а Майкл дал волю своим чувствам. Его позвоночник выгнулся, тело было обхвачено ее пульсирующей хваткой, то крепкой, то ослабевавшей, в соответствии с их движениями, и напряженность его разрядилась несколькими выплесками, после которых он словно бы обессилел.

Габи плыла белым кораблем с полными ветра парусами и твердой рукой на рулевом колесе. Она расслабилась в его объятии, и они улеглись рядом, дыша единым дыханием, в то время как в далеком соборе отзвонили полночный звон.

Незадолго перед рассветом Майкл отвел волосы с ее лица и поцеловал ее в лоб. Он встал, стараясь ее не разбудить, и прошел к окну, оглядел открывавшийся вид на Париж, освещенный едва показавшимся розовым краем солнца, чуть видимым на темно-синем фоне ночи. Над землей Сталина уже рассвело, и горящий солнечный глаз поднялся над территорией Гитлера. Это было начало дня, ради которого он прибыл сюда из Уэльса; в течение ближайших суток он или добудет информацию, или погибнет. Он наполнил легкие утренним воздухом и почуял на себе запах плоти Габи.

«Живи свободным», подумал он. Последний приказ мертвого короля. Резкая прохлада воздуха напомнила ему про лес и белый дворец, оставшиеся в давнем прошлом. Воспоминания эти всколыхнули ту горячность, которой не суждено когда-либо быть охлажденной, ни женщиной, ни любовью, ни чем-то иным, созданным руками человека.

Кожу у него закололо будто бы сотнями иголок. Он внезапно начал переходить в звериное обличье, быстро и мощно. Черная шерсть пошла по тыльной стороне рук, побежала по задней части бедер и пробилась на ляжках. От него стал исходить волчий дух, источаемый плотью. Полоски черной шерсти, некоторые с седыми прожилками, покрыли его руки, пробились на кистях и стали шевелиться, гладкие и живые. Он поднял правую руку и смотрел, как она меняется, палец за пальцем, по ней побежала черная шерсть, охватывая запястье. Шерстяной покров побежал по предплечью, рука меняла форму, пальцы втягивались внутрь с легким потрескиванием костей и хрящей, которые пронизывали болью нервы и вызвали пот на лице. Два пальца почти исчезли, а на их месте показались крючковатые темные когти. Позвоночник у него стал выгибаться, как лук, издавая легкие трескучие звуки от стиснутости.

– Что это?

Майкл опустил руку и прижал ее к боку, вцепившись в него пальцами. Сердце у него ёкнуло. Он обернулся к ней. Габи сидела на постели, глаза опухли от сна и следов страсти. – Что случилось? – спросила она, голос у нее со сна охрип, но в нем была нотка напряженности.

– Ничего, – сказал он. Его голос был хриплым шепотом. – Все в порядке. Спи. – Она заморгала и улеглась опять, обернув ноги простыней. Полосы черной шерсти уползли со спины и бедер Майкла, обратившись в мягкую податливую мякоть. Габи сказала:

– Пожалуйста, обними меня. Хорошо?

Он подождал еще несколько секунд. Потом поднял правую руку. Пальцы снова были человеческими, остатки волчьей шерсти сбегали с запястья и предплечья, переходя в кожу с редкими волосками. Он сделал один глубокий вздох, и почувствовал, как позвоночник его распрямился. Он опять стал в полный рост, и тяга к смене облика исчезла. – Ну конечно, – сказал он ей, ложась на кровать и кладя правую руку – опять совершенно человеческую – на плечи Габи. Она угнездилась головой на его плече и сонно сказала:

– Чувствую, что откуда-то пахнет мокрой псиной.

Он слабо улыбался, пока Габи не задышала глубоко и не уснула снова.

Прокричал петух. Ночь уходила, наступал день, на который он сделал ставку.