Текст книги "Мантикора"

– Никогда так не говори, Дейви. Никогда так больше не говори. В особенности в Зоргенфрее.

– Вы же сами только что сказали, что это необычный дом.

– О да. Это настоящее чудо на свой особый манер. Но я не совсем это имел в виду.

Нас прервала Лизл, возникшая через дверь, которой я прежде не замечал, поскольку та была надежно замаскирована – встроена в полки и покрыта фальшивыми корешками. На Лизл было что-то вроде мужского вечернего костюма из темного бархата, в котором она выглядела удивительно элегантно. Ее лицо Горгоны давно перестало меня шокировать. Рамзи повернулся к ней, как мне показалось, не без волнения.

– А сам за обедом будет?

– Наверно. А почему ты спрашиваешь?

– Просто подумал, когда Дейви с ним познакомится.

– Не суетись, дорогой Рамзи. Суетливость – признак старости, а ты отнюдь не стар. Скажите-ка, Дейви, вы когда-нибудь видели такую шахматную доску?

Лизл принялась объяснять правила игры, и оказалось, что партия ведется на пяти досках одновременно пятью наборами фигур. В первую очередь необходимо забыть все, что знаешь об обычных шахматах, и научиться одновременно думать как в горизонтальной плоскости, так и в вертикальной. Я, будучи довольно сильным игроком – правда, Парджеттера так в свое время и не победил, – был настолько озадачен, что даже не заметил, как в комнате появился еще один человек, и вздрогнул, услышав голос:

– Когда же меня представят мистеру Стонтону?

Говоривший был фигурой удивительной – элегантнейший маленький человечек с великолепной копной седых вьющихся волос. На нем был вечерний костюм, но вместо брюк – атласные бриджи до колен и шелковые чулки. Я сразу же узнал в нем Айзенгрима, фокусника, иллюзиониста, которого дважды видел в Торонто в театре королевы Александры. Во второй раз – когда был пьян и в расстроенных чувствах и крикнул Медной голове: «Кто убил Боя Стонтона?» Правила приличия мы впитываем с молоком матери, так что я пожал протянутую мне руку. Айзенгрим продолжил:

– Вижу, вы узнали меня. Ну так как, полиция все еще пытается обвинить меня в убийстве вашего отца? Они проявили столько настойчивости. Даже проследили меня до Копенгагена. Но против меня у них ничего не было. Разве что им казалось, будто я знаю об этом больше них, и они весьма вольно истолковали безобидную импровизацию Лизл. Очень рад вас видеть. Нам надо бы все обсудить.

Не имеет смысла описывать дальнейшее в подробностях. Насколько прав был Рамзи! Никогда не говори, что тебя ничто больше не удивит. Но что мне было делать? Передо мной оказался человек, которого я презирал и даже ненавидел, когда встретил в последний раз, а его первые слова, обращенные ко мне, имели целью привести меня в замешательство, если не взбесить. Но я уже был не тот, что кричал тогда в театре. Проведя год с доктором Иоганной, я стал совсем другим человеком. Если Айзенгрим хладнокровен, то я буду еще хладнокровнее. В суде я по всем правилам этикета разделал и прожевал не одного нахального свидетеля, и я не дам провести себя какому-то шарлатану. Думаю, что своим поведением я не посрамил ни доктора Иоганну, ни Парджеттера. На лице Рамзи читалось восхищение, а Лизл буквально упивалась ситуацией, которая была, похоже, абсолютно в ее вкусе.

Мы отправились обедать. Еда была отличной и без особых, вопреки атмосфере дома, излишеств. Было много хорошего вина, потом – коньяк, но я достаточно хорошо себя знал и не злоупотреблял им, что, как я заметил, понравилось Рамзи и Лизл. И без всякого английского притворства: мол, во время еды – никаких важных разговоров; обсуждали мы только убийство моего отца и что за этим последовало, его завещание и что из этого вышло, и что говорили и думали обо всем этом Дениза, Карол, Нетти и окружающий мир, насколько уж миру было до того.

Для меня это было испытанием и триумфом, потому что со времени моего приезда в Цюрих я не говорил об этих вещах ни с кем, кроме доктора Иоганны, да и то на самом субъективном языке. Но сегодня я обнаружил, что могу быть относительно объективен, даже когда Лизл грубовато прыснула, услышав про выходку Денизы с посмертной маской. Рамзи слушал с сочувствием, но рассмеялся, когда я сказал, что отец оставил деньги моим несуществующим детям. Прокомментировал он это так:

– Я уверен, ты и не догадывался, что твое отношение к женщинам а-ля Иосиф[109]109
  Библейский патриарх Иосиф в молодости отличался невинностью и простодушием.


[Закрыть] было для Боя как острый нож. Он чувствовал, что это выставляет его в неблагоприятном свете. Он всегда считал, что наилучшая услуга, которую мужчина может оказать женщине, это затащить ее в постель. Просто не мог представить себе, что есть люди, для которых секс – не лучший спорт, хобби, искусство, наука и пища для фантазий. Мне всегда казалось, что его интерес к женщинам – это продолжение его сверхъестественных деловых качеств в том, что касалось сахара и всевозможных кондитерских изделий. Женщины были самым восхитительным лакомством из всех, какие он знал, и он не мог понять тех, кто не имел склонности к сладкому.

– Интересно, что бы ваш отец сказал о женщине вроде Ио фон Галлер?

– Нет-нет, Лизл, женщины такого рода были вне круга интересов Боя. Или, если тебе угодно, женщины вроде тебя. Дениза – вот его представление об умной женщине.

Я обнаружил, что для меня все еще мучительно слышать, как обсуждают эту слабость отца, а потому постарался сменить тему.

– Я думаю, в круг наших интересов попадает лишь малая частичка жизни, а потому мы не перестаем испытывать потрясения и удивляться. Например, кто бы мог подумать, что после такого долгого пребывания в кабинете доктора фон Галлер я совершенно случайно встречу здесь вас троих? Вот это совпадение, если вам угодно.

Но Рамзи не пожелал согласиться с этим:

– Как историк в совпадения я не верю. Только очень простодушные люди верят в них. Рационалисты говорят, что видят некую модель, логику которой они принимают. А те модели, которые они не видят и не принимают, отбрасывают как случайные. Я полагаю, что тебе по какой-то причине нужно было с нами встретиться. По хорошей причине, надеюсь.

Айзенгрим проявлял интерес, но не без высокомерия; после обеда они с Лизл уселись за эту сложную шахматную доску. Какое-то время я наблюдал за ними, но так и не смог разобраться в игре, а потому сел у огня поговорить с Рамзи. Конечно, мне ужасно хотелось узнать, как он оказался в этой диковинной компании, но после доктора фон Галлер я стал гораздо осмотрительней с перекрестными допросами в частной жизни. Предположение, будто они с Лизл были когда-то любовниками, – возможно ли это? Я зондировал почву с предельной осторожностью. Но когда-то я был учеником Уховертки, и мне все еще кажется, что он видит меня насквозь. Так оно, конечно, и было, но сегодня он разоткровенничался, и, словно кроша батон птичке, сообщил мне, что:

1. Айзенгрима он знал с детства.

2. Айзенгрим родился в той же деревне, что отец, он сам и моя мать – в моем Дептфорде.

3. Мать Айзенгрима сыграла важную роль в его жизни. Он говорил о ней как о «святой», что удивляет меня. Как же это Нетти ни словом не обмолвилась о таком человеке?

4. С Лизл он познакомился в Мексике, где она путешествовала с Айзенгримом, и они почувствовали «родство душ» (это его смешное и старомодное выражение), которое сохранилось до сего дня.

5. Когда мы вернулись к случайности моей встречи с ними в Санкт-Галлене, он рассмеялся и процитировал Честертона: «Совпадения – это духовная разновидность каламбура».

Он, как выяснилось, приехал в Швейцарию поправляться после инфаркта и, вероятно, останется здесь. Он работает над еще одной книгой – что-то о вере и ее связи с мифом, старая его тема, – и совершенно доволен жизнью. Недурной улов; хотелось бы рассчитывать на успешную рыбалку и в будущем.

Айзенгрим напускает на себя королевские манеры. По всему видно, что хозяйка в доме Лизл, но он строит из себя блюстителя этикета. Когда они объявили перерыв в игре (вероятно, нужно несколько дней, чтобы завершить партию), он поднялся, и я с удивлением увидел, что Лизл и Рамзи поднялись тоже; их примеру последовал и я. Он пожал каждому из нас руку и пожелал спокойной ночи, будто коронованная особа, прощающаяся с придворными, прежде чем удалиться в опочивальню. Изображал он при этом: «сидите-сколько-вам-угодно-но-Мы-удаляемся-на-покой» – и явно не сомневался, что с его уходом настроение у собравшихся упадет.

Совсем нет. Всем, казалось, полегчало. Огромная библиотека (занавеси на окнах успели задернуть, отгородившись от ночного неба, горных вершин и нескольких огоньков далеко внизу) с его уходом стала почти уютной. Лизл достала виски, и я решил, что могу позволить себе пропустить один хороший стаканчик. Именно она заговорила о том, что не давало мне покоя:

– Уверяю вас, Дейви, в этом нет ничего умышленного. Конечно, когда мы встретились в книжной лавке, я поняла, что вы, наверно, сын того человека, который так драматически умер, когда Айзенгрим в последний раз был в Торонто, но я понятия не имела об обстоятельствах.

– Вы были вместе с ним в Торонто?

– Конечно. Мы давние деловые партнеры и коллеги. Я его менеджер или импресарио – называйте как угодно. В программах я выступаю под другим именем, но уверяю вас, мое присутствие на сцене очень заметно. Я – голос Медной головы.

– Значит, это вы дали тот необычный ответ на мой вопрос?

– О каком вопросе вы говорите?

– Вы не помните то субботнее представление, когда кто-то выкрикнул: «Кто убил Боя Стонтона?»

– Прекрасно помню. Вы, наверно, догадываетесь, что это было довольно неожиданно. Обычно мы кое-что знаем о вопросах, на которые Голове, возможно, придется отвечать. Так это был ваш вопрос?

– Да. Но я не услышал вашего ответа целиком.

– Да, в зале поднялся шум. Наш бедняга Рамзи стоял сзади в верхней ложе, и вот тогда-то у него и случился инфаркт. Думаю, многих перепугало его падение. Конечно, были и такие, кто счел, что это – часть представления. Ночка была запоминающаяся.

– Но вы помните, что вы тогда сказали?

– Слово в слово. Я сказала: «Его убили те же, что и всегда, персонажи жизненной драмы: во-первых, он сам, а еще – женщина, которую он знал, женщина, которой он не знал, мужчина, исполнивший самое заветное его желание, и неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня».

– Полагаю, что имею все основания попросить вас объяснить эту шараду.

– Конечно, имеете. И надеюсь, вы получите ответ, который вас удовлетворит. Но не сегодня. Дорогой Рамзи что-то бледноват, надо бы проводить его в постель. Но времени у вас много. Вы наверняка позаботитесь о том, чтобы мы вернулись к этой теме.

Чем я и должен был удовольствоваться, по крайней мере до завтра.

21 дек., вс.: Сегодня утром Лизл устроила мне экскурсию по дому, который был построен в 1824 году каким-то ее предком, сколотившим состояние на производстве часов. В прихожей главенствует… нечто. По всей видимости, это был его шедевр – разные циферблаты показывают секунды, день недели, число, месяц, время года, знаки Зодиака, время в Зоргенфрее и время по Гринвичу и фазы луны. Куранты из тридцати семи колокольчиков играют несколько мелодий и украшены фигурами Дня, Ночи, Времен года, двумя головами Времени и еще бог знает чем, и все это из превосходного змеевика.[110]110
  Змеевик – зеленый серпантизированный мрамор.


[Закрыть] Кошмар, но глаз не оторвать, как и от Лизл; ей это, по-моему, нравится. Мы бродили по дому, взбирались по неожиданным лестницам и обозревали головокружительные пейзажи из хитроумно расположенных окон, а я не оставлял попыток вернуть разговор к тем странным словам Медной головы о смерти отца, но Лизл знакомы все увертки и способы уклоняться от ответа, а находясь в ее доме, я не мог припереть ее к стенке, как сделал бы это в суде. Но один или два ответа она все же дала:

– Вы не должны толковать мои слова слишком буквально. Не забывайте, что у меня – у Головы – не было времени, даже десяти секунд, чтобы подумать. Поэтому я дала абсолютно заурядный ответ, какой дала бы любая опытная гадалка. Вы же знаете, есть слова, которые подойдут почти к любому; наше дело их произнести, а уж дальше каждый истолкует на свое усмотрение. «Женщина, которую он знал… женщина, которой он не знал». Судя по тому, что мне известно сегодня (а известно мне лишь то немногое, что иногда рассказывал Рамзи), я бы сказала, что женщина, которую он знал, – это ваша мать, а женщина, которой он не знал, – ваша мачеха. Он чувствовал вину по отношению к вашей матери, а во второй раз женился на женщине, которая была гораздо сильнее, чем он думал. Но судя по жуткой шумихе, поднятой вашей мачехой, она, видимо, считала, что именно она и должна быть женщиной, которую он знал, а предположение, что она сыграла свою роль в его смерти, ее разъярило… Откровенно говоря, мне больше нечего сказать о том, почему я произнесла тогда именно эти слова. У меня есть некоторые способности по этой части. Именно поэтому Айзенгрим и доверил мне говорить за Голову. Может быть, я почувствовала что-то, поскольку если настроиться, то каждый может что-нибудь почувствовать. Но только не надо ломать себе голову и делать далеко идущие выводы на пустом месте. Забудьте вы об этом.

– Меня учили тому, чтобы не забывать.

– Но, Дейви, то, как вас учили, то, как вы себя использовали, в конечном счете и привело вас в Цюрих к психоаналитику. Я уверена, Ио фон Галлер – она просто великолепна, хотя совсем и не в моем стиле, – дала вам понять это. Вы собираетесь продолжать с ней?

– Еще не решил.

– Только не торопитесь соглашаться.

Днем отправился на длительную прогулку один и размышлял о совете Лизл.

Вечером после обеда Айзенгрим показал нам любительские съемки его фокусов с монетами и картами. Кажется, это новые номера для гастролей, которые у них начинаются в начале января. Он великолепен и знает это. Какой отъявленный эгоист! А ведь, в конце концов, всего лишь фокусник. Будто это кого-то волнует. Кому нужны фокусники? Я без удовольствия отмечаю, что между Айзенгримом и мной есть какая-то связь. Он хочет, чтобы люди восторгались им – но на расстоянии. Я тоже.

22 дек., пн.: Наверное, Айзенгрим почувствовал, что вчера вечером меня одолевали скука и отвращение, потому что он отловил меня после завтрака и повел в свои рабочие комнаты, которые разместились в старых конюшнях Зоргенфрея. Там полным-полно всяких штучек для его фокусов и стоят превосходные верстаки, за одним из которых расположилась Лизл, в глазнице она держала увеличительное стекло, какими пользуются ювелиры…

– Вы не знали, что у меня фамильные способности к работе с часами? – спросила она.

Но Айзенгрим хотел говорить сам:

– Вы не слишком высокого мнения обо мне, Стонтон? Не отрицайте. Часть моей профессии состоит в том, чтобы улавливать чужие мысли. Что ж, это справедливо. Но вы мне нравитесь, и я хочу понравиться вам. Конечно же, я – эгоист. На самом деле я выдающийся эгоист, и к тому же очень необычный, потому что знаю и люблю то, что представляю собой. А почему бы и нет? Если бы вы знали мою историю, я думаю, вы бы меня поняли. Но, понимаете ли, я этого не хочу и не прошу. Столько людей рыдают над своей жизнью, крича: «Поймите меня! Пожалуйста, поймите меня. Знать все – означает простить все!» Но меня не волнует, понимают ли меня, и я ни у кого не прошу прощения. Вы прочли мою биографию?

(Я прочел ее, потому что это была единственная книга в моей спальне, вдобавок она лежала на ночном столике таким образом, будто хозяева настаивают на том, чтобы она была прочитана. Я видел эту книгу и раньше. Отец купил экземпляр для Лорены, когда мы в первый раз в ее день рождения отправились в театр на Айзенгрима. «Иллюзии: жизнь и приключения Магнуса Айзенгрима». Небольшая – всего-то страниц 120. Но какая сказка! Странное рождение в семье знатных литовцев, политических ссыльных из Польши. Детство в Арктике, где отец работал над секретным научным проектом (намекалось, что для России, но из-за его высокого происхождения русские не хотели признавать этого сотрудничества); признание эскимосским шаманом того, что маленький Магнус обладает необычными талантами; маленький Магнус в возрасте между четырьмя и восемью годами учится искусству ворожбы и гипноза у шамана и его коллег. Отцовская работа в Арктике завершилась, и он уезжает заниматься чем-то подобным в самом центре Австралии (подразумевается, что отец, литовский гений, – выдающийся эксперт по метеорологии или вроде того), где маленького Магнуса обучает репетитор, выдающийся ученый, которому приходится на какое-то время бежать от цивилизации из-за некоего отвратительного проступка. Ни одна женщина не может устоять перед маленьким Магнусом в пору его юности, но ему приходится быть начеку, поскольку шаман предупредил: женщины могут расстроить его точно сбалансированную нервную систему. Тем не менее книга намекает на необыкновенные любовные приключения. Щедро отмеренная доза садизма, изрядно сдобренная порнографией. Попробовав и с презрением отвергнув образование, которое предлагали несколько знаменитых университетов, Магнус Айзенгрим решает посвятить свою жизнь благородной, но превратно толкуемой науке, которую познал в Арктике и принял всей душой… Предполагается, что это и объясняет, почему он колесит по свету с представлением. Очень хорошее представление, спору нет, но… он всего лишь гастролирующий шоумен.)

– И вы хотите, чтобы к этому отнеслись серьезно?

– По-моему, это заслуживает более серьезного отношения, чем большинство биографий и автобиографий. Сами знаете, что они такое. Отполированная поверхность жизни. То, что цюрихские аналитики именуют Персоной, – маска. «Иллюзии» же вполне откровенно говорят о себе уже своим названием: это видение, плод воображения. Но я и есть иллюзия, вполне удовлетворительная иллюзия, а поскольку я удовлетворяю потребность в чуде, испытывает которую едва ли не каждый, то эта книга гораздо правдивей, чем обычная биография, которая не признает, что ее содержимое – обман, и самым прискорбным образом не поэтична. Эта книга чрезвычайно хорошо написана. Вам так не кажется?

– Да. Я был удивлен. Это вы написали?

– Ее написал Рамзи. Он столько писал о святых и чудесах, что мы с Лизл решили: он – идеальный кандидат, лучше него никто не напишет.

– Но вы признаете, что это – сплошное вранье?

– Это же не протокол судебного заседания. Но я уже сказал, что это отражает суть моей жизни правдивее, чем любые глупые факты. Понимаете? Я такой, каким себя сотворил: величайший иллюзионист после Моисея и Аарона.[111]111
  Намек на то, что Моисей, имевший право пророчества, был косноязычен и его брату Аарону приходилось говорить за него перед народом. Во время сорокалетних скитаний евреев по пустыне совершал чудеса: осушал море, высекал воду из скалы; последнее чудо он совершил дважды – во второй раз вместе с братом Аароном.


[Закрыть] Разве какие-нибудь факты могут объяснить, что я такое? Нет. А книга Рамзи объясняет. Я истинно Магнус Айзенгрим. Иллюзия, ложь – это канадец по имени Пол Демпстер. Если хотите узнать его историю, спросите Рамзи. Он знает и, может быть, захочет рассказать. А может, и не захочет.

– Спасибо за откровенность. Может быть, вы более готовы, чем Лизл, хоть как-то прояснить ответ Медной головы?

– Постойте-ка. Да, я, несомненно, и есть «мужчина, исполнивший самое заветное его желание». Ни за что не догадаетесь, что это такое. Но мне он сказал. Многих со мной тянет на откровенность. Когда я встретил его – а это было в день его смерти, вечером, – он предложил подвезти меня в гостиницу. По дороге он сказал (а как вы знаете, он был на очередном пике своей карьеры, должна была осуществиться его – или вашей мачехи – давняя мечта): «Знаете, мне иногда хочется надавить на газ и умчаться от всего этого – от всех обязательств, зависти, проблем и людей, которым все время что-то нужно». Я сказал: «Серьезно? Я бы мог это устроить». Он сказал: «Правда?» Я ответил: «Нет ничего легче». Лицо у него стало кротким, как у ребенка, и он сказал: «Очень хорошо. Вы меня очень обяжете». Вот я все и устроил. Можете не сомневаться – боли он не испытывал. Это было осуществлением его желания.

– А камень? Камень у него во рту?

– Ну, это не моя история. Спросите хранителя камня. Но я скажу вам кое-что, о чем не знает Лизл, если только Рамзи не сказал ей: «женщина, которую он не знал», была моей матерью. Да, она в этом участвовала.

Мне пришлось удовольствоваться этим, потому что с ним хотели поговорить Лизл и техник. Но я вдруг обнаружил, что он начал мне нравиться. Что еще более странно, я обнаружил, что верю ему. Но ведь он сильный гипнотизер – я видел, как он демонстрировал свои способности на сцене. Неужели он загипнотизировал отца и послал его на смерть? А если да, то почему?

Позднее: Так я и задал этот вопрос Рамзи: прижал его в угол прямо в его кабинете. Совет Парджеттера: всегда приходите к человеку в его комнату, потому что тогда ему некуда будет убежать от вас, тогда как вы сможете уйти в любую минуту. И что он ответил?

– Дейви, ты ведешь себя как сыщик-любитель из детективного рассказа. История смерти твоего отца значительно сложнее всего, что ты можешь узнать таким образом. Прежде всего, ты должен понять, что никто – ни Айзенгрим и никто другой – не может под гипнозом заставить человека сделать что-нибудь, к чему тот не склонен сам. Поэтому: кто убил Боя Стонтона? Разве Голова не сказала тебе: «во-первых, он сам»? Ты должен знать, что все люди делают это, если только их не застает врасплох несчастный случай. Мы сами определяем час своей смерти, а может быть, и средство. Что же касается «персонажей жизненной драмы», то лично я думаю, что «женщина, которую он знал, женщина, которой он не знал», – это одно и то же лицо: твоя мать. Он так никогда по-серьезному и не смог оценить ни ее слабость, ни ее силу. Знаешь, у нее ведь была сила, которая ему никогда не требовалась и к которой он никогда не обращался. Она была дочерью Бена Крукшанка, и не думай, что это ничего не значило просто потому, что Бен не был деревенским богатеем типа доктора Стонтона. Бой так и не нашел применения для твоей матери, когда она стала взрослой женщиной, поэтому она заставляла себя быть ребенком, чтобы угодить ему. Если мы связываем с кем-то свою судьбу, а потом пренебрегаем этим человеком – то ой как рискуем. Бой не знал этого. Он был такой талантливый, такой одаренный, такой гениальный на свой денежно-финансовый манер, что никогда не воспринимал других людей как реальность. Ее слабость досаждала ему, а когда она изредка демонстрировала свою силу, то срамила его.

– Ведь вы любили мою мать, правда?

– Мне казалось, что любил, в детстве. Но женщины, которых мы любим по-настоящему, – они довершают нас, обладая теми качествами, которые мы можем позаимствовать у них, чтобы самим стать более цельными. Безусловно, точно таким же образом и мы довершаем их – процесс не односторонний. Мы с Леолой, когда вся эта романтическая шелуха была снята, оказались слишком похожими друг на друга. Наши слабые и сильные стороны были почти одинаковы. Вдвоем мы бы удвоили наши достоинства и наши недостатки, но любовь – это нечто другое.

– Вы спали с ней?

– Я понимаю, конечно, что времена изменились, но, по-моему, задавать такой вопрос старому другу о своей матери все же не подобает.

– Карол не уставала повторять, что вы – мой отец.

– Значит, Карол – мерзкая интриганка. Но все же я тебе вот что скажу: один раз твоя мать попросила меня стать ее любовником, а я отказался. Несмотря на один колоссальный пример, который был в моей жизни, я не мог подняться до того, чтобы увидеть в любви акт милосердия. Я потерпел поражение, и довольно горькое. Не собираюсь говорить банальностей и сокрушаться, что ты не мой сын. У меня много сыновей – это хорошие ребята, которых я выучил. Они понесут частичку меня в те места, где меня никогда не будет. Послушай меня, Дейви, неугомонный маленький детектив. Ты должен знать то, что положено знать в твоем возрасте: у каждого человека, который хоть что-нибудь собой представляет, несколько отцов, и тот, кто породил его в похоти, или в пьяном угаре, или даже в сладостном самозабвении большой любви, может и не быть самым важным из его отцов. Важны те отцы, которых ты сам себе выбираешь. Но Боя ты не выбирал и никогда не знал его. Да и никто толком не знает своего отца. Если бы Гамлет знал своего отца, он бы не устроил такой трам-тарарам из-за человека, у которого хватило глупости жениться на Гертруде. И ты не будь грошовым Гамлетом, не цепляйся за отцовский призрак – это доведет тебя до гибели. Бой мертв. Он умер по собственному желанию, если не сказать от рук своих. Послушайся моего совета и начинай жить своими заботами.

– Мои заботы – это заботы моего отца, и мне от этого не уйти. Меня ждут «Альфа» и «Кастор».

– Это не заботы твоего отца. Это твое королевство. Иди и властвуй, даже если он, в своем духе, оставил тебе председательский молоток вместо своего золотого скипетра.

– Я вижу, вы не хотите говорить со мной откровенно. Но я все равно должен задать еще один вопрос. Кто был «неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня»?

– Я. И – как хранитель его совести и как человек, который высоко тебя ценит, – об этом я ничего не скажу.

– А камень? Тот камень, что был найден у него во рту, когда тело извлекли из воды? Смотрите, Рамзи, – вот этот камень, здесь, у меня. Неужели вы можете смотреть на него и ничего не скажете?

– Больше пятидесяти лет я использовал его как пресс-папье. Твой отец подарил мне его на свой манер. Бросил в меня снежком, а в снежке был этот камень. Очень для него показательно – но таким ты своего отца никогда не знал или не хотел признавать.

– Но как он оказался у него во рту?

– Наверное, он сам его туда положил. Приглядись – это розовый гранит, в Канаде он на каждом шагу. Геолог, увидевший этот камень у меня на столе, сказал: мол, теперь считают, что этой породе около миллиарда лет. Где он был до того, как появился человек, который смог бросить его, и где он будет, когда ни от меня, ни от тебя не останется даже горстки праха? Не цепляйся за него так, словно ты владеешь им. Я делал это прежде. Я хранил его шестьдесят лет и, вероятно, лелеял жажду мщения. Но наконец я потерял его, и он вернулся к Бою, и Бой потерял его, и ты, безусловно, потеряешь. В долгой, безмолвной, неспешной истории этого камня никто из нас не значит почти ничего… А теперь я собираюсь воспользоваться правом инвалида и прошу тебя оставить меня.

– И вам больше нечего сказать?

– У меня есть еще тысячи слов, но что от них проку? Бой мертв. Живо лишь представление, фантазия, выдумка в твоей голове. Их-то ты и называешь отцом, но на самом деле они не имеют ничего общего с человеком, к которому ты их относишь.

– Прежде чем я уйду. Кто была мать Айзенгрима?

– Я не один десяток лет пытался это выяснить, но так до конца и не понял.

Позднее: Сегодня вечером узнал немного побольше об этой супершахматной игре. Каждый игрок играет как черными, так и белыми фигурами. Если игрок, которому вначале выпадает жребий играть белыми, играет белыми на досках один, три и пять, он должен играть черными на досках два и четыре. Я сказал Лизл, что из-за этого игра становится до невозможности сложной, поскольку речь идет не о пяти играемых последовательно партиях, а об одной.

– Она и вполовину не так сложна, как игра, в которую все мы играем семьдесят или восемьдесят лет. Разве доктор Ио фон Галлер не показала вам, что нельзя играть белыми на всех досках? Это могут делать только те, кто играет на одной плоской доске, но они предаются мучительным размышлениям, пытаясь отгадать, каким будет следующий ход черных. Значительно лучше знать, что вы делаете сами, и играть за обе стороны.

23 дек., вт.: У Лизл необычайная способность выуживать из меня сведения. По своему темпераменту и роду занятий я принадлежу к категории людей, которым сведения сообщают, но она каким-то образом толкает на откровенность меня. Этим утром я встретил ее (уж лучше буду честным: я ее искал и нашел) в мастерской, где она сидела с увеличительным стеклом в глазу и возилась с деталькой какого-то крохотного механизма, а через пять минут втянула меня в разговор, который мне неприятен, но когда его заводит Лизл, противиться не в моих силах.

– Значит, вы должны решить, будете ли продолжать дальнейший анализ с Ио? И каким будет ваше решение?

– Я разрываюсь на части. Я очень нужен дома. Но работа с доктором фон Галлер сулит мне такое удовлетворение, какого я не знал раньше. Мне кажется, я хочу и того и другого.

– А почему бы и нет? Ио наставила вас на путь истинный. Нужна ли она вам, чтобы провести вас по лабиринту, который внутри вас? Почему вы не хотите отправиться в путь самостоятельно?

– Я об этом как-то не думал… Я не знаю как.

– Тогда узнайте. Узнать – это полдела. Ио просто великолепна. Ни в чем ее не упрекну. Но психоанализ, Дейви, это дуэт психоаналитика и пациента, и вы никогда не сможете петь громче или выше, чем ваш аналитик.

– Она, безусловно, очень многое сделала для меня за последний год.

– Несомненно. И она никогда не перегибала палку, не пугала вас. Верно? Ио как вареное яйцо (чудо из чудес – но протяни руку и возьми), однако даже если вы изрядно его посолите, еда все равно так себе, правда?

– Насколько я понимаю, она одна из лучших в Цюрихе.

– Конечно. Анализ у выдающегося психоаналитика – это увлекательное приключение самопознания. Но сколько есть выдающихся психоаналитиков? Я вам не говорила, что была чуть-чуть знакома с Фрейдом? Гигант! И говорить с таким гигантом о себе – это нечто апокалиптическое. Я никогда не видела Адлера[112]112
  Адлер, Альфред (1870—1937) – австрийский психиатр и психоаналитик.


[Закрыть], которого все упускают из виду, но он, несомненно, был еще одним гигантом. Как-то раз я попала на семинар, который Юнг давал в Цюрихе. Это было незабываемо. Но нужно помнить, что у них всех были системы. У Фрейда был монументальный пунктик – Секс (правда, сам мэтр едва ли находил ему применение), а о Природе он почти ничего не знал. Адлер почти все сводил к силе воли. А Юнг (несомненно, самый человечный и мягкий из них, а возможно, и самый выдающийся) происходил из рода пасторов и профессоров, а потому и сам был суперпастором и суперпрофессором. Все они – выдающиеся личности, и системы, ими созданные, навечно несут отпечаток этих личностей… Дейви, вам никогда не приходило в голову, что каждый из этой троицы, так великолепно понимавшей других людей, должен был прежде всего понять себя? Они говорили на основании опыта самопознания. Что им мешало отправиться доверчиво к какому-нибудь доктору и следовать его советам – ведь самостоятельно путешествовать внутрь себя лень-матушка мешает или страх? Нет, они героически шли навстречу опасности. И ни в коем случае нельзя забывать, что путешествие внутрь себя они проделали, вкалывая каждый день, как рабы на галерах, решая чужие проблемы, служа опорой для своих семей и живя полноценной жизнью. Они были героями в том смысле, в каком не может быть ни один исследователь космоса, потому что отправлялись в неизвестность в полном одиночестве. Так неужели их героизм имел целью всего лишь вырастить новое поколение инвалидов? Почему бы вам не отправиться домой, не впрячься в свое ярмо и тоже не стать героем?