Текст книги "Этикет темной комнаты"

Шестнадцать

Когда я просыпаюсь, мужчина сидит в кресле и наблюдает за мной. Верхний свет включен, от кружки исходит сильный аромат кофе.

– Доброе утро, – говорит он, кивая на чашку, оставляющую мокрую окружность на тумбочке. Я тоже хочу выпить кофе, но быстрый взгляд на кружку говорит мне, что это опять бульон, который я успел невзлюбить.

Как долго я нахожусь здесь? Несколько дней? Неделю?

Из-за тяжелых штор и отсутствия в комнате часов невозможно понять, день сейчас или ночь.

Я все время сижу, Калеб же то стоит рядом, то смотрит на меня, то приносит бульон, но его недостаточно для того, чтобы у меня пропало чувство голода.

Гадаю, а чем занимается в настоящий момент мама. Представляю ее за кафедрой на телевизионной пресс-конференции. Они с дедушкой, сидящим рядом с ней, требуют моего благополучного возвращения.

Но если это так, то почему еще не заключена взаимовыгодная сделка?

– Пока ничего? – Калеб вырывает меня из моих мыслей.

– Чего «ничего»?

– Ты ничего не вспомнил?

И грустно говорит:

– Действие лекарств скоро закончится.

– А сколько ты мне скормил?

– Я не о тех лекарствах.

– А о каких?

Вместо того, чтобы ответить, Калеб медленно отпивает кофе, и я проглатываю свое разочарование. Все это не имеет смысла. Если ему не нужен выкуп, то происходящее должно быть расплатой за что-то, но он не похож на человека, стремящегося отомстить. Он не дотрагивается до меня за исключением тех моментов, когда снимает и надевает оковы, и он внимателен ко мне, как медсестра или няня.

– Ну давай же, – говорит он. – Пей свой бульон.

И я вспоминаю одну сказку, в которой ведьма заставляет маленьких детей есть, чтобы потом полакомиться ими. Вот только в глазах Калеба нет злобного жадного блеска. Одно лишь спокойное терпение. Но почему это спокойствие так пугает меня?

Вдруг мне в голову приходит такая вот мысль: я догадываюсь, отчего все так. В кино похитители всегда находятся на пределе по одной простой причине – они боятся, что их поймают.

Мои руки продолжают жаждать телефона, пальцы рассеянно барабанят по чему придется. Я зависаю где-то между тревогой и голодом – с одной стороны и злой скукой – с другой, когда Калеб входит в комнату и протягивает мне тарелку с самым настоящим бутербродом.

Поддеваю уголок идеально квадратного куска белого хлеба, будто отштампованного на заводе, и вижу блестящий кругляш мяса.

– Колбаса и сыр, – объясняет он.

Я, скорчив гримасу, опускаю хлеб на место.

– Попробуй.

Откусываю кусок, и оказывается, что либо бутерброд куда вкуснее, чем кажется, либо я так изголодался, что мои вкусовые рецепторы притупились, потому что я приканчиваю бутерброд быстрее чем за пару минут.

– А можно еще один? – спрашиваю я, но тут мой взгляд останавливается на глазах совы, и мне становится стыдно, что я клянчу еду, подобно какому-нибудь Оливеру Твисту.

Калеб издает смешок и чешет щеку, щетина на которой начинает походить на бороду.

– Думаю, можно.

Через несколько минут мне приносят еще один бутерброд. Его я поглощаю куда медленнее, обращая внимание на странные запахи и качество его ингредиентов, но все же он гораздо лучше бульона.

– Хочешь в туалет? – спрашивает Калеб, как только я кончаю есть.

– Ага.

Он снимает цепи, и, встав, я обнаруживаю, что чувствую себя хорошо – и даже больше, чем хорошо. Теперь я не кто иной, как Оливер Твист из последней сцены книги – я полон энергии, поскольку меня накормили мясом, притом что всю свою жизнь я питался исключительно баландой.

Но я не показываю этого. Воспользовавшись туалетом, ковыляю обратно и валюсь на кровать.

– Я таааак устал. – Наверное, я сильно переигрываю, подобно детишкам из школьного театра. Притянув колени к груди, закрываю глаза и обмякаю на кровати, словно проваливаюсь в глубокий сон. Слышу, как закрывается дверь, и мое сердце начинает биться быстрее.

Калеб забыл надеть мне на ногу цепь.

Неподвижно лежу, свернувшись клубочком, до тех пор, пока не убеждаюсь, что он не вернется с минуты на минуту, после чего начинаю сползать с кровати. Если Калеб в какой-то другой комнате следит за мной с помощью камеры в глазах совы, то он прибежит сюда в мгновение ока.

Добираюсь до края матраса. И почти…

И тут громко взвизгивает одна из пружин.

Я, замерев, смотрю на дверь.

Но Калеб не появляется.

Медленно продолжаю сползать вниз до тех пор, пока обе мои ноги не касаются пола, а потом бегу прямо к окну, отодвигаю штору и оторопело моргаю: от шока все перед глазами расплывается.

Я вижу кривой, неровный квадрат, свидетельствующий о том, что некогда на этом месте было окно, но потом его заделали.

Касаюсь его, чтобы удостовериться в этом. Твердая, холодная стена. И у меня снова начинает кружиться голова.

Смотрю на совиные глаза.

Калеб так и не появился. Может, у него нет доступа к записям. Может, только Эван и Блэр просматривают их, но они, скорее всего, сейчас в школе и понятия не имеют, что я тут вытворяю. Или, может…

Может, лучше не задаваться этим вопросом.

Добираюсь до двери и верчу ручку. Заперто. Калеб отпирает дверь ключом, чтобы выйти из комнаты, а уходя, захлопывает ее, так что она, должно быть, запирается автоматически.

Передвигаясь на цыпочках, изучаю комнату.

Санузел: здесь нет ничего острого или тяжелого.

Под кроватью: паутина и пыль.

Книжные полки: просто старые игрушки.

Кресло Калеба: слишком громоздкое, чтобы его можно было использовать как оружие.

Во всей комнате нет ничего полезного. Может, только за исключением лампы.

* * *

Прячусь за дверью, будто стою на стартовой линии и жду выстрела пистолета. Прокручиваю в голове возможные варианты развития событий. Калеб войдет, и, будем надеяться, руки у него окажутся заняты чашкой и тарелкой. Я положил под одеяло подушки, как это делали дети в старых телепередачах, когда хотели, чтобы их отсутствия не заметили, так что Калеб пройдет прямо к кровати. Он не будет знать, что я у него за спиной – до тех пор, пока лампа не обрушится ему на череп.

Затем я заберу у него ключи и захлопну за собой дверь, а затем…

А затем…

Что последует затем, представить трудно.

Я понятия не имею, что за пределами этой комнаты, да и за пределами дома. Подозреваю только, что вполне могу находиться за пределами Техаса. Возможно, я в горах, или в лесу, или в местах, очень далеких от цивилизации, и уйдет уйма времени на то, чтобы найти людей, способных помочь мне. А это значит, что бить надо посильнее – так, чтобы вырубить его.

Выпрямляюсь и несколько раз замахиваюсь лампой, желая потренироваться. Это не так просто, как мне казалось. Форма у лампы неподходящая для моих целей, а шнур путается под ногами. Я, морщась, собираю его в руке и повторяю попытку. Замахиваюсь еще несколько раз, а потом возвращаюсь в первоначальное положение и вырабатываю план.

Я ударю его по голове.

Он упадет, лишившись сознания.

Я заберу ключи.

Найду выход.

Руки у меня устали, а на верхней губе выступили капли пота. Меня начинает доставать мой собственный запах. С тех пор, как я здесь, я не принимал душ и не чистил зубы, на мне по-прежнему заляпанные кремом слаксы и майка Люка со «Звездными войнами». Когда мама пришлет за мной самолет, то, возможно, рядом окажутся журналисты. Нужно будет привести себя в порядок перед тем, как давать интервью.

И я снова перебираю в голове последовательность своих действий.

Вырубаю его.

Забираю ключи.

Нахожу…

Дверь распахивается.

Сдерживаю готовый вырваться вскрик. Калеб идет прямо к кровати, как я и предполагал.

Сдерживая дыхание, выхожу из-за двери.

И оказываюсь прямо за его спиной.

Что есть сил замахиваюсь лампой – как раз в тот момент, когда он разворачивается и оказывается со мной лицом к лицу.

Семнадцать

Удар лампой приходится ему по предплечью, а не по голове, лампа разбивается, и ее безобидные осколки рассыпаются по полу. Я ошарашен тем, с какой легкостью он отклонил удар и с какой легкостью и быстротой развалился мой план.

Его лицо искажают потрясение и гнев, а я тем временем вылетаю из комнаты. Пытаюсь закрыть за собой дверь, чтобы он оказался заперт в комнате хотя бы на пару секунд, но она отскакивает от его тела. Мои босые ноги стучат по дощатому полу, сердце колотится в ушах. Я страшно напуган и испытываю те же самые чувства, что и жертвы, преследуемые кем-то огромным и сильным.

Я оказываюсь в старомодной гостиной, мои глаза рыщут по сторонам.

Деревянная стена – деревянная стена – серебристая стена – нет, это дверь.

Бегу к ней.

Хватаюсь за дверную ручку, но тут мне в плечо вонзаются сильные пальцы.

Калеб разворачивает меня лицом к себе.

Я инстинктивно замахиваюсь на него кулаком.

Он с легкостью уворачивается и, держа меня за кисть, тащит сначала по гостиной, а потом по коридору. Пытаюсь высвободиться, но мои руки слишком слабые, и скоро он затаскивает меня во все ту же маленькую спальню.

Не успеваю я встать на ноги, как Калеб захлопывает дверь.

Большими шагами подходит к кровати и берет в руки мои оковы. Он, похоже, больше не сердится, но вид у него самый что ни на есть решительный.

– Иди сюда.

Отступаю, не спуская с него глаз, и наклоняюсь, чтобы поднять с пола один из самых больших осколков лампы.

Его глаза встревоженно расширяются.

– Положи это.

Держу осколок как меч, его острые края ранят мою тонкую кожу.

– О-открой дверь, Калеб. – Во мне бушует столько адреналина, что, готов поспорить, я обретаю сверхъестественную силу, словно мать, поднимающая грузовик, чтобы спасти из-под него своего ребенка.

Калеб продвигается вперед, походя на обороняющегося краба, и я делаю дикий выпад, намереваясь нанести ему сильный удар. Я убью его, если будет нужно. Он уворачивается, а затем каким-то образом – не знаю, как – хватает меня за спину и притягивает к своей груди, после чего заламывает мою левую руку, а другой рукой крепко сжимает мою правую кисть.

Мои пальцы немеют.

Мое оружие падает на пол.

Разворачиваюсь, выкручивая себе плечо, и замахиваюсь еще раз. Удар приходится ему в глаз. Калеб рычит сквозь стиснутые зубы – а затем отвешивает мне пощечину. Моя шея дергается так сильно, что, думаю, обязательно придется обратиться к мануальному терапевту. Держусь за пострадавшую щеку, находясь в состоянии шока. Он не должен был делать этого. Он не должен причинять мне боль.

Все вокруг кажется расплывчатым, когда он швыряет меня на кровать. Я снова переживаю короткое замыкание. В памяти остаются только хватающие меня руки и вонючий пот. В голове стремительно мелькают мысли о том, что чувствуешь, когда кто-то без разрешения трогает тебя, но это всего лишь отдельные кадры, и потому не понять, что же происходит на самом деле.

Я пропускаю момент, когда он берет меня за лодыжку. Следующее, что я помню: я снова прикован к кровати и стою посередине нее на коленях.

– Черт побери, я не хотел этого! – Калеб ходит по комнате и стреляет в меня мрачными взглядами. – Вот уж не знаю, что теперь с тобой делать.

– Да пошел ты, – говорю я, но это звучит не круто, как я того хотел, а как-то слабо и пискляво.

Калеб выпрямляется.

– Не хочу больше ничего подобного, слышишь меня?

– Пошел. Ты.

Он делает два больших шага к кровати, и я резко подаюсь назад. Меня охватывает стыд. Всего одна пощечина, и я готов сдаться.

Он с минуту пристально смотрит на меня, а затем поворачивается к двери, но прежде чем уйти, произносит:

– Я хорошенько обдумаю твое поведение. Лучше всего я усвоил за свою жизнь, что все может стать еще хуже, чем было.

Держу ладонь на пульсирующей щеке. Кожа на кистях рук ободрана, на руках красные пятна. Все тело болит, будто я на самом деле дрался, и я трясусь, словно адреналин во мне зашкаливает.

Я страшно накосячил. Кто знает, когда у меня опять появится возможность сбежать? Я так зол на себя, что на глазах выступают слезы.

Внезапно я вспоминаю о камере. Эван и Блэр наблюдали за происходящим? Хохочут ли они до упаду?

Поворачиваюсь к заделанному окну, чтобы они не могли видеть моего лица, и надолго остаюсь в таком положение.

За моей спиной со скрипом открывается дверь.

– Дай посмотрю руку, – хрипло приказывает Калеб.

Оглядываюсь. У него в руках бутылка с перекисью водорода и салфетка. Мне хочется отказаться из принципа, но, если в раны попадет инфекция, ничем хорошим это не обернется.

И я поворачиваюсь к нему.

В глазах Калеба появляется жалость. По мне, должно быть, понятно, что я плакал, и из-за этого я злюсь еще сильнее.

– Больно не будет, – с сочувствием говорит он. Взяв меня за кисть, он льет перекись на ладонь. Руку щиплет, и я морщусь от этого. Он успокаивает меня: – Сейчас пройдет, обещаю. Верь мне.

А потом он треплет меня по щеке, которую ударил.

Восемнадцать

Снимая в следующий раз с меня кандалы, Калеб ведет себя столь же осторожно, как и укротитель диких зверей с новым для него львом. Дрожу от гнева, когда он провожает меня в туалет. С силой захлопываю дверь прямо у него перед носом.

Делаю свои дела – ни зеркала, ни окна, ничего острого, – затем вылетаю в комнату, и все мои силы уходят на то, чтобы взобраться на кровать и замереть, пока он запирает на замок цепи у меня на ногах.

– Все в порядке? – интересуется он.

– Конечно. Мне все нравится.

Его челюсть немного напрягается, словно он и в самом деле распознал сарказм в моем голосе.

– Принесу тебе что-нибудь поесть.

Пока его нет, я киплю от ярости. Острая боль в щеке перешла в тупую, но она не исчезла и все время напоминает о том, что он ударил меня.

Калеб возвращается с двумя тарелками, на которых лежат несколько бутербродов с колбасой.

И меня смущает смесь благодарности и горечи, проступающая на его лице, когда он протягивает мне одну из тарелок.

– Знаю, тебе тяжело, – говорит он.

Я не удостаиваю его ответом.

Поставив другую тарелку себе на колени, он берет бутерброд и откусывает от него большой кусок.

– Ты собираешься есть?

Мне хочется швырнуть еду ему в голову.

– У тебя слабость?

– Я не голоден.

– Съешь хотя бы чуть-чуть.

– Нет.

На самом деле я очень хочу есть, но мне нравится отказываться. Я не могу покинуть комнату, но все же способен контролировать некоторые вещи.

– Ты должен поесть. – Судя по тону Калеба, я могу умереть от голода в следующие пять минут, что, конечно же, смешно. В голове у меня зарождается одна идея.

Похоже, Калеб догадывается, что я задумал, потому что в следующий раз входит в комнату с двумя мисками, пахнущими говядиной. В животе у меня урчит.

Он ставит одну миску на тумбочку, и дразнящий запах проникает мне в ноздри.

– Ну давай, – говорит он.

– Мне и так хорошо.

– Ты уверен, что с тобой все в порядке?

Пялюсь на стену прямо перед собой. Два мальчика все запускают и запускают воздушного змея.

– Значит, хочешь уморить себя голодом?

Я и бровью не веду.

– Ладно. – Калеб принимается за мясо. – Съешь, когда проголодаешься.

Он игнорирует мою отстраненность и просто тянет довольное ммм-ммм, приканчивая свою порцию, потом забирает нетронутую еду и уносит.

Оставшись один, барабаню пальцами по кровати. Бывало, я обходился какое-то время без еды – не намеренно, но иногда ты не думаешь об этом, а затем понимаешь, что не ел весь день, и тебе кажется, что ты умрешь от голода прямо на месте.

А затем ты ешь.

Никогда прежде я не страдал от отсутствия или недостатка еды. Мистер Райвас сказал мне как-то, что нельзя думать о двух вещах одновременно, вот я и перечисляю известные мне приветствия на разных языках.

Salve, bonjour, hola, buongiorno.

Но, вопреки воле, мои мысли возвращаются к еде. Пятизвездочные рестораны, экзотические блюда, которые я ел в других странах, паршивая столовка в школе. Представляю, что мои друзья собрались за нашим освещенным солнцем столом, но эта сцена быстро начинает казаться мне печальной. Бриа плачет и клянется никогда больше ни в кого не влюбляться, а Люк говорит, что других друзей у него не будет.

Я, недовольный собой, прогоняю эти мысли. Так ведут себя на похоронах, а я пока что жив. Думаю теперь вот о чем. Вместо того чтобы горевать, они составляют план по моему спасению. И они уже даже не в школе – они ищут меня. Да и вообще, занятий в школе нет. Их отменили, и они не возобновятся, пока меня не найдут.

Калеб возвращается с другой миской. По комнате разносится дразнящий аромат, я не могу не вдыхать его, и все клетки моего тела жаждут еды. Они чувствуют, что в ней есть протеин, углеводы, минералы.

Он подносит полную ложку к моему лицу, и та часть меня, которой правят инстинкты, открывает рот. Но я справляюсь с ними и продолжаю смотреть перед собой.

– Ну давай же, – умоляет он и на этот раз кажется не на шутку обеспокоенным. – А не то заболеешь. – Я молчу, он берет меня за подбородок, и я позволяю ему повернуть мою голову, но взгляд при этом не фокусирую. – Я могу заставить тебя поесть.

На несколько секунд я забываю о покорном лице, но потом снова невидяще смотрю в никуда.

Он оставляет в покое мой подбородок и начинает вышагивать по комнате. Минуты через две ставит миску на тумбочку.

– Я оставлю это здесь.

Продолжаю притворяться статуей, он разочарованно хмыкает и быстро выходит из комнаты, хлопая дверью.

Поворачиваюсь к миске.

Так хочется проглотить хотя бы кусочек, но что-то подсказывает мне, что если я сделаю это, то он все поймет, и потому я снова таращусь на стену.

– Я принес тебе кое-что… – Я ожидаю, что это опять еда, но Калеб держит под мышкой лампу с синим абажуром. – Как тебе? – спрашивает он, включая ее.

Я не отвечаю. И на этот раз не намеренно. Просто я устал.

Он издает рычащий звук, походя отчасти на пикап и отчасти на гризли, но я почти не замечаю этого. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я ел в последний раз, но я голоднее, чем когда-либо в жизни.

Он садится в кресло и берет в ладонь мой подбородок. На этот раз я смотрю на него.

– Калеб… – Голос у меня хриплый. – Я поем, о’кей?

Его мощные плечи расслабляются, он, что совершенно ясно, чувствует облегчение.

– Я поем, если ты позволишь мне позвонить маме.

В глазах Калеба вспыхивает разочарование, он вскакивает, его лицо морщится и пульсирует, словно под кожу заползло что-то живое. У меня мелькает слабая, как во сне, мысль: «Именно так должны вести себя похитители».

Он тычет мне в лицо трясущимся пальцем:

– Эта женщина не мать тебе.

Это так неожиданно, что я начинаю заикаться:

– Ч-что?

Калеб мечется по комнате, останавливается, снова мечется и наконец садится на краешек кресла и прожигает меня бешеным взглядом.

– Мне нужно, чтобы ты выслушал меня, – вправду выслушал. Ты в состоянии это сделать?

Я киваю, в животе у меня появляется противное ощущение слабости.

– Те люди, которых ты считаешь родителями… они чужие тебе.

Продолжаю смотреть на него, ожидая кульминационного момента.

– Ты не их сын. А мой.

Девятнадцать

Голод способен сотворить с человеком странные вещи. Мой мозг не в силах четко работать. Работает он слишком медленно, словно мысли завязли в жидкой смоле и мне приходится как-то высвобождать их. Я пытаюсь понять Калеба и придумать, что ему ответить, но ничего умного в голову не приходит. Он, похоже, принимает мое молчание за хороший знак, и его глаза загораются еще ярче.

– Подожди здесь! – велит он мне, будто у меня есть выбор.

Он вылетает из комнаты, а затем возвращается с какими-то картонными коробками. И бросает их на пол рядом с кроватью.

– Ты только посмотри на все это! – Он поднимает одну коробку и переворачивает ее.

– Это твое. – Книжки в мягких обложках. Трансформеры. Игрушечный космический корабль. – И посмотри на это! – Он переворачивает другую коробку, и из нее мне на колени сыпятся дождем сотни фотографий.

На меня глядит маленький мальчик со светлыми волосами и зелеными глазами, похожими на мои.

Противное чувство в животе становится сильнее.

– Калеб…

– Знаю, ты не можешь сразу все вспомнить. Я не хочу торопить тебя и все портить, но ты не ешь, и у меня нет другого выхода.

Он берет несколько фотографий и сует одну из них мне в лицо – угрюмый дошкольного возраста ребенок с почти белыми волосами и пухлыми щеками. Берет другую фотографию – тот же мальчик, только на год старше, на нем синяя бейсболка, он улыбается достаточно широко, и видно, что у него нет одного зуба. Еще фотография – группа детей в футбольной форме. Калеб показывает на светловолосого мальчика в первом ряду, а затем кладет несколько снимков на кровать с требовательным:

– Смотри.

Перебираю море фотографий и выуживаю одну. Тот же самый светловолосый, зеленоглазый мальчишка стоит на берегу озера в толстой темно-красной жилетке. Переворачиваю фотографию и читаю надпись в верхнем левом углу: «Дэниэл – 8 лет».

– Это ты, Дэниэл. Все это ты.

Снимок выскальзывает у меня из пальцев.

О боже, все гораздо хуже, чем я думал.