Текст книги "Этикет темной комнаты"

Двадцать

– Калеб… – осторожно говорю я. – Ты ошибаешься. Я не знаю тебя.

– Знаешь. – Голос его звучит умоляюще. Я не отвечаю, и он бросается к полкам. – Здесь твои любимые. – Он сваливает трансформеры, солдатиков и синюю утку на кровать.

– Это не мое.

Он с болезненным стоном прячет лицо в ладонях.

– Что они с тобой сделали?

Я, сконфуженный, наблюдаю за ним. Он действительно верит тому, что говорит, или просто хочет внести сумятицу в мою голову? Смотрю на полку, на сову с огромными глазами-камерами. Интересно, что эту игрушку он мне не принес.

Калеб трет скулу.

– Пойду подогрею еду.

– Я не буду есть.

– Но ты же сказал, что поешь!

– Я сказал, что поем, если ты разрешишь позвонить маме.

– Ты не услышал меня? Она тебе не мать!

– Я не буду есть.

– Пожалуйста, – умоляет он. – Пожалуйста, не надо так. Я просто вернул тебя.

* * *

Наконец Калеб убирает все с кровати, садится в кресло, и мы ведем с ним такой вот разговор:

– Тебя зовут Дэниэл Емори. Ты исчез из парка, когда тебе было десять лет.

– Нет. Меня зовут Сайерс. Сайерс Уэйт.

– Сайерс? И ты считаешь, это твое настоящее имя?

Я устал, голоден, плохо соображаю.

– Да.

– Это не так. Тебя зовут Дэниэл Емори. Ты исчез из парка, когда тебе было десять лет.

– Какого черта, Калеб. Если бы все было, как ты говоришь, думаешь, я не знал бы этого? Я могу рассказать тебе о моей жизни с родителями. Что было на мне в мой первый день в детском саду. Что я…

– Эти воспоминания не настоящие.

– Бессмыслица какая-то.

– Тогда послушай. Зачем мне врать? Посмотри на меня – похоже, что я вру?

– Нет…

– Это потому, что я говорю тебе правду. Тебя зовут Дэниэл Емори. Ты исчез из парка, когда тебе было десять лет.

– Значит, ты снова со мной не разговариваешь?

Я молчу. У меня нет сил.

– Поешь. Пожалуйста.

Спорить дальше не имеет смысла, и я киваю. Я буду есть.

Калеб, явно чувствуя облегчение, ставит мне на колени миску.

– Что… что это такое?

– Овсянка. – Он, вне всякого сомнения, разочарован. – Ты любишь овсянку.

Я осоловело таращусь на нечто, напоминающее сырой песок с вкраплениями черных жуков. – В жизни ее не ел.

– Дэниэл…

– Не называй меня так.

– Сын.

– Так тоже не называй.

– Но ты мой сын, и я не могу отпустить тебя, пока мы не поставим тебя на ноги. Ешь, пожалуйста. Я положил туда изюм, как ты любишь. Ты ничего пока не помнишь, я знаю это, но если ты попробуешь…

Я не осознаю, что с силой отталкиваю от себя миску, пока не вижу ее валяющейся на полу. Калеб недоуменно смотрит на нее, мы оба какое-то время пребываем в шоке, а потом он поднимает на меня злой взгляд.

– Поосторожней, сын. Не кусай руку дающего.

К тому времени, как он возвращается, овсянка на полу высохла. Ему приходится отдирать ее от досок ногтями. Он мелькает у меня перед глазами, я вижу его как сквозь туман. Чувствую я себя очень странно.

– Калеб… – Все вокруг кажется серым, периферийное зрение дает сбой. – Мне нехорошо.

– Тебе нужно поесть, – слышу я его голос.

Мой пульс частит так, словно я действительно убиваю себя.

– О-о’кей.

– Ты не обманываешь меня? Ты будешь кушать?

Я киваю, комната у меня перед глазами качается из стороны в сторону.

Он возвращается – а я и не видел, как он уходил, – и приносит еще каши. Такое впечатление, что он хочет преподать мне урок. Я хочу взять ложку, но рука у меня такая слабая. Я не способен ее поднять. Калеб кладет свою руку на мою и отправляет ложку мне в рот. На меня накатывает тошнота.

– Мне совсем плохо.

– Нельзя ничего не есть четыре дня. – Он помогает мне отправить в рот еще одну ложку.

– Четыре дня?

Он убирает волосы у меня со лба. Я даже не моргаю.

Я сосредоточен на еде. Глоток за глотком.

– Видишь? – говорит он. – Вкусно, правда?

– Ммм-хмм, – признаю я. Действительно вкусно.

Двадцать один

Я съел две миски овсянки, выпил три чашки бульона и пять – электролитного напитка. Странное, нездешнее чувство наконец отпустило меня, и я ощущаю себя просто тупым. Голодовка не помогла. Она привела лишь к тому, что мыслил я недостаточно ясно, чтобы четко осознать, до чего же странную историю поведал мне мужчина. Она похожа на какую-то греческую трагедию или на оперетту на тему «Звездных войн». «Я твой давно потерянный отец». Полный идиотизм.

Блэр и Эван, должно быть, животы надорвали от смеха.

Внезапно меня пронзает такая вот мысль: «Почему они затягивают это представление?» Может, они и не хотели, чтобы дело зашло столь далеко. Может, не знают, как завершить его. Когда-то я видел фильм, в котором происходило нечто похожее. Некие парни похитили ребенка, желая разыграть родителей, а потом испугались, что попадут в тюрьму.

И убили его.

«Хватит», – приказываю я себе. Никто не собирается убивать меня.

И кроме того, есть множество фильмов, гораздо лучших фильмов, где похищенных ищут ФБР, и детективы, и тысячи следователей и полицейских, и в финальных сценах, когда все уже теряют надежду, их находят. Я выберусь отсюда. Обязательно.

Но мое сердце не желает успокаиваться.

– Эван? Блэр? – Смотрю в глаза совы. – Я все понял, о’кей? Вы победили.

Жду, что вспыхнет свет и, может, стены комнаты раздвинутся, как на съемочной площадке.

И продолжаю ждать.

Калеб вручает мне полотенце, кусок мыла и стопку сложенной одежды. Молча беру все это и отношу в ванную комнату. Кладу одежду в раковину, стягиваю с себя майку со «Звездными войнами», дизайнерские слаксы и трусы-боксеры и становлюсь под душ. В душевой тесно, как в гробу.

Когда я поворачиваю кран, вода из него вырывается мощными плевками, а потом едва капает, но моей коже очень приятно, и я стою так дольше, чем необходимо. Потом вытираюсь грубым полотенцем и перебираю одежду, которую дал мне Калеб: клетчатая фланелевая рубашка вроде тех, что носит он сам, синие джинсы – ненавижу джинсы – и запечатанный пакет с бельем. Сначала надеваю белье. Оно мне велико, а ткань колет кожу. Затем натягиваю джинсы. Они на размер меньше, чем нужно, и на колене у них дырка – и это не похоже на стилистический изыск.

Внезапно заподозрив неладное, хватаю из раковины фланелевую рубашку и внимательно изучаю ее. Протертые рукава, маленькая дырочка на воротнике, ветхая ткань. О боже, да это же ношеная одежда.

По телу бегут мурашки, бросаю рубашку на пол и быстро снимаю джинсы. Беру майку Люка и собираюсь надеть ее, но мне в нос ударяет сильный запах пота. Эту майку необходимо постирать. Да и слаксы заодно.

– Дэниэл? – Калеб три раза сильно стучит в дверь.

– Одну минуту. – Снова хватаю джинсы и рубашку. Они пахнут стиральным порошком. Таким же, каким пахнет Калеб. Но, по крайней мере, эта одежда чистая, а носить ее мне придется недолго. Прогнав из головы все мысли, быстро одеваюсь и выхожу из ванной.

Калеб кивает, будто ему нравится этот уродливый ансамбль и что я без возражений ложусь в постель.

Надев мне на ноги цепи, он подбирает с пола ванной грязные вещи.

– Эти штаны нужно отдать в чистку, – говорю я ему.

Он смотрит на меня немного ошарашенно.

– Они тебе больше не понадобятся.

– Хочешь сказать, что не вернешь их мне? – Мой вопрос звучит слегка сдавленно.

– Я дам тебе все нужное, – отвечает Калеб и выходит из комнаты.

Я нервничаю. В других обстоятельствах я выбросил бы свою одежду, учитывая ее плачевное состояние, но дело в том, что… других моих вещей здесь нет.

Калеб сидит в кресле, а я тем временем поглощаю кукурузные хлопья всех цветов радуги. Они сладкие и как-то странно действуют на мои чувства – это самое лучшее из того, что я здесь ел, и я до такой степени переполнен сахаром и взвинчен, что спрашиваю:

– Мы можем немного поговорить?

– Конечно. – Он улыбается, словно он мой друг.

– Знаю, тебе пришлось через многое пройти, а я не упрощаю тебе жизнь.

В его удивленных глазах появляется некое теплое чувство.

– Но я подумал… Почему бы нам не сесть в пикап и не поехать ко мне домой? Если вы с мамой поговорите, то мы сможем разобраться со всем этим. – Калеб сникает, и я тороплюсь высказаться: – Я… я понимаю, что ты не хочешь денег, но мы можем нанять армию детективов – лучших в мире, – чтобы они нашли настоящего Дэниэла.

– Но ты и есть настоящий Дэниэл.

– Выслушай меня, пожалуйста. Мои родители могут все уладить, но при условии, что ты выпустишь меня. Вспомни, каково тебе пришлось, когда пропал Дэниэл. Точно так же должны чувствовать себя и мои родители.

– Они украли тебя у меня!

– Но ты не можешь держать меня взаперти в этой маленькой комнате вечно. Я сойду с ума!

Крепко зажмурив глаза, пытаюсь подавить вспыхнувшее во мне отчаяние. Не знаю, как долго я смогу выносить все это. Если ты пытаешься привести доводы рассудка человеку, которого невозможно вразумить, то это сильно выматывает.

– Ты долдонишь одно и то же.

Мои глаза распахиваются.

– Ты слишком долго находился взаперти. И стал очень раздражительным.

– Я не раздражительный. Я просто…

– Дай мне несколько минут, хорошо?

И он оставляет меня одного, гадающего, а что бы все это значило. Я спрашивал его о поездке на пикапе, так, может, он хочет покатать меня на нем, чтобы я глотнул свежего воздуха.

Мое сердце колотится как сумасшедшее. Надежда – своего рода наркотик.

Дверная ручка поворачивается, и я крепко сжимаю губы, чтобы не выдать своего волнения. Калеб входит в комнату и высоко поднимает то, что держит в руках.

Это еще более длинная цепь.

Я почти что отрешенным взглядом смотрю, как он накидывает ее на железный прут спинки кровати и сжимает концы в кулаке. Потом отцепляет кольцо кандалов, прикрепленное опять же к спинке кровати, продевает его через два звена у него в руке и запирает. Моя лодыжка закована в цепь, прикованную к кровати.

Калеб с довольной улыбкой неторопливо идет к двери.

У меня в голове будто что-то тикает. Это чувство нарастает…

– Видишь? – Калеб показывает на полку. – Теперь ты сможешь дотянуться до всех твоих книжек и игрушек.

…и с силой выплескивается.

– Ты гребаный психопат! И я не твой ребенок!

Выпрыгиваю из постели и наступаю на Калеба. Его глаза становятся огромными.

– Я. Не. Дэниэл!

Цепь натягивается, как поводок, и я рву пальцами воздух.

– Выпусти меня отсюда!

– Сынок, просто выслу…

– ВЫПУСТИ! ВЫПУСТИ! ВЫПУСТИ!

Калеб печально смотрит на меня, затем разворачивается и тихо закрывает за собой дверь.

Я, разъяренный, с трудом передвигаюсь по комнате. Швыряю коробки. Берусь было за книжную полку, но она прикручена к стене, и я сметаю все с нее. Отрываю руки и ноги игрушечным человечкам. Переворачиваю тумбочку свободной ногой. Стаскиваю матрас на пол и кричу, кричу.

Мой мозг переполняют самые безумные образы – я несусь с такой скоростью, что прикрученная к полу кровать взмывает верх. И прорываюсь через дверь подобно ракете.

Я бегу.

Поднимаюсь в воздух.

А затем падаю на пол.

Какое-то время пребываю в оцепенении, но потом боль добирается до моего мозга. Мое горло, мое лицо, мои ребра, мои ноги.

Я с воем переворачиваюсь. Лежу на спине, подобно снежному ангелу, окруженный книгами и конечностями трансформеров, смотрю вверх. По щекам текут слезы, я не утираю их. Я уверен, что никто за мной не наблюдает. И не думаю, что кто-то когда-то наблюдал.

Калеб, вернувшись, останавливается в двери и опять оглядывает комнату. Все вещи Дэниэла убраны. Руки-ноги трансформеров приделаны обратно, книги стоят на полках, тумбочка – на своем месте, а синяя утка Дэниэла лежит на кровати рядом со мной.

– Прости. – Я смотрю на свои руки. – Прости меня за то, что я расшвырял вещи.

Он чуть слышно вздыхает.

– Все хорошо. Я приготовлю тебе поесть.

Его шаги доносятся теперь из коридора, но я не шевелю ни единым мускулом. Горячая боль пронзает лодыжку, а левая нога пульсирует, подобно сердцебиению… но я спокоен.

Теперь я понимаю.

Я знаю, что мне делать.

Все, что я делал прежде, никуда меня не привело, потому что суть происходящего не в выкупе и не в желании отомстить. Этот человек безумен. Вот я и стану голосом у него в голове.

Двадцать два

Пульсирующая боль в ногах нарастает. Мне нужно обезболивающее. Может, целый пакетик тех таблеток, какие имеются у Тэннера. И мне нужно в туалет. Как долго будет отсутствовать Калеб? Дверь открыта, и я могу позвать его, но тогда я растеряю остатки своего достоинства.

Смотрю в глаза, которые на самом-то деле вовсе не наблюдают за мной, и тут мне приходит в голову, что теперь не нужно дожидаться Калеба, который снимет с моих ног цепи. Потому что новая цепь достаточно длинная.

Эта мысль пугает меня. Но я отбрасываю страх и спускаю ноги с кровати – и… твою мать. Глаза немедленно наполняются слезами. О боже, ноги болят. Еще как болят.

Опускаю взгляд – боюсь смотреть, боюсь не смотреть, – но когда я перевожу на них взгляд, боль становится невыносимой, словно глаза как-то связаны с ней. Область под пальцами левой ноги уже распухла и стала малиновой – этой ногой я пнул тумбочку, словно футбольный мяч. А на правой лодыжке под кандалами появляется темное кольцо.

Мне страшно даже пошевелиться, но мой мочевой пузырь вот-вот лопнет, и я встаю, делаю один неуверенный шаг, и:

– Черт побери!

В комнату влетает Калеб и быстро оценивает ситуацию. Он поднимает меня и усаживает на кровать. Встает на колени и осматривает мои ноги. Такое впечатление, что его тошнит.

– Черт побери, Дэниэл. – Он достает из кармана ключи и начинает снимать кандалы. Это непросто, потому что мои ноги опухли и кандалы туго обхватывают их. И Калеб снова ругается. – Будем надеяться, что ты ничего себе не сломал.

Мое сердце екает от этой мысли. Нет, я не мог ничего сломать. С переломом я не сумел бы прибрать в комнате. Но потом вспоминаю, как один мальчик из школы играл последние двадцать минут матча со сломанным бедром. В его крови было столько адреналина, что он не заметил, как повредил ногу.

Калеб выходит из комнаты, оставив мои ноги свободными, а дверь широко открытой. Совершенно ясно, что я не смогу убежать. Минутой позже он возвращается с пакетиками льда и пытается пристроить их к моим ногам.

Я, морщась, отталкиваю его руки.

– Слишком холодно.

– Вот что получается, когда ты глупо себя ведешь. Сиди спокойно. – Он снова прижимает лед к моим ногам. – Видишь, к чему это привело, а?

Кусаю губы и сжимаю пальцы в кулаки.

– Ни к чему хорошему, – отвечает он на свой собственный вопрос.

Двадцать три

В комнате нет окон, а значит, и света, а в отсутствие света я не могу следить за временем.

Понятия не имею, как долго я пробыл в этой комнате. Калеб не велел мне вставать, пока у меня болят ноги, и я то и дело задаюсь вопросом: «А что, если я все-таки сломал их?»

Но это не так – я знаю, что это не так.

О’кей, может быть, сломана всего пара пальцев.

И, может, какая-нибудь кость стопы, но не главная, я знаю это.

Пальцы руки продолжают машинально искать телефон. Я просто хочу узнать время, погоду, что угодно. Мозг тухнет от безделья и жаждет хоть какой активности, но у меня в распоряжении имеются только эта кровать и эта комната. И Калеб.

Он относит меня в туалет на руках, и мне кажется, я в жизни не забуду чувства, когда кто-то несет тебя пописать.

Мне противно, что он трогает меня. Противно, что приходится мириться с этим, что я кладу руку ему на плечо, словно обнимаю.

Он всегда опускает меня на пол, как только мы оказываемся у двери в туалет, чтобы предоставить небольшое личное пространство, а я никак не могу избежать тех мучительных моментов, когда мне приходится переносить вес тела на одну ногу, чтобы спустить джинсы, прежде чем сесть.

Ненавижу писать сидя. Ненавижу пользоваться туалетом, когда он стоит по другую сторону двери и ждет, что я закончу свои дела, и тогда он отнесет меня обратно в кровать.

Но мне приходится терпеть все это, и когда я залезаю под одеяло, то получаю обезболивающее, и мне остается только сидеть.

Не думаю, что Калеб хочет, чтобы я чувствовал себя настолько несчастным. Когда он уходит, то дает мне одну из игрушек Дэниэла. Я рассматриваю ее, но роняю на кровать, когда Калеб возвращается, словно мне стыдно быть застигнутым за детской игрой. Стыд изобразить нетрудно.

Когда я понял, что это фигурки персонажей «Звездных войн», то издал истерический смешок и подумал, что Калеб похитил не того светловолосого и зеленоглазого подростка, который был ему нужен.

Гадаю, а как справлялся бы с подобной ситуацией Люк, окажись он на моем месте. Его бросают в дрожь даже глядящие на него старушки с катарактами и пялящиеся младенцы, а это просто убило бы его.

Иногда вместо игрушки Калеб дает мне почитать какую-нибудь книжку. Из тех, что понравились бы десятилетнему мальчику. Здесь есть книги о детях-супергероях и целые серии книг о животных. Из них я узнал про броненосцев – у них имеется костный панцирь, как у динозавров. А летучие мыши охотятся в темноте с помощью эхолокации.

На каждой книге на обратной стороне обложки невероятно аккуратным для ребенка почерком написано ДЭНИЭЛ ЕМОРИ. Иногда я могу даже рассмотреть под этим именем бледную карандашную линию, словно для того, чтобы его подпись оказалась идеально ровной, он пользовался линейкой.

В перерывах между едой, чтением и «игрой» в игрушки я рассматриваю фотографии Дэниэла, которые показывает мне Калеб. «Здесь ты в первый раз идешь в третий класс. Ты помнишь этого мальчика? Он переехал сюда из Вайоминга. Помнишь, как ты помогал ему завести друзей?»

Показывает он и фото спортивных команд, в которых играл Дэниэл: баскетбольная команда, футбольная, малая лига. «Помнишь, как ты забил три гола? Ты был лучшим игроком в команде».

Если верить Калебу, Дэниэл был умным, вежливым и способным ко всему на свете мальчиком.

Слушая эти истории, я все время киваю, словно впитываю в себя каждое слово, но при этом мысленно кричу: «Почему ты не можешь оставить меня в покое?»

Я продолжаю думать о том, как бы переубедить его, но не хочу форсировать события, боюсь выдать себя, боюсь, что Калеб поймает меня на лжи. И Потому заставляю себя ждать.

Терпение, терпение… оно станет одной из моих добродетелей.

Двадцать четыре

Мои ноги лежат на подушке. Правая лодыжка выглядит теперь куда лучше, и Калеб снова надел на нее кандалы. Верх левой ступни из малинового стал черным и синим, а потом отвратительного зеленого оттенка, но если я переношу на нее вес тела, она по-прежнему адски болит. Калеб берет с одной из полок какую-то фигурку и кладет на кровать. Пока он роется в коробке с фотографиями, я внимательнее приглядываюсь к игрушке. Краска у нее на лице стерлась, но это определенно Чубакка. Дэниэл, должно быть, постоянно играл с ней.

– Это мой любимец, – рискую сказать я, и у Калеба не то чтобы загораются глаза, его реакция гораздо незаметнее, но я почти уверен, что угадал.

Калеб показывает мне фотографию – на ней мальчик у озера, – и я готовлюсь выслушать еще одну историю из жизни Преподобного Дэниэла, но он спрашивает меня:

– Что ты помнишь?

– Что я помню? – повторяю я, пойманный врасплох.

– Попытайся, сын. Попытайся вспомнить.

– Ну… думаю, мы часто ездили туда.

Лицо Калеба мрачнеет – неверно.

– А может, снимок сделан, когда мы приехали туда в первый раз.

Его плечи и глаза слегка расслабляются – верно.

– И… – Думай, Сайе. Что там написано на обратной стороне фотографии? – Мне было восемь лет.

Глаза Калеба в ошеломлении расширяются.

– И?

Изучаю фотографию, которая у него в руке. Дэниэл в толстом темно-красном жилете.

– Плавать было холодно, и… – На месте Дэниэла я бы приставал к маме до тех пор, пока она не сдалась бы и не разрешила мне поплавать, не важно, холодно было или нет. – Но я продолжал проситься в воду.

Лицо Калеба снова темнеет – неверно.

Нет, Дэниэл не канючил. Он не был похож на меня. Он был хорошим.

– То есть мне хотелось делать это, но я понимал, что было слишком холодно. И я послушался.

Теперь Калеб улыбается, но мое колотящееся сердце не утихомиривается.

– Пойду принесу нам что-нибудь поесть, – говорит он и через несколько минут возвращается с двумя тарелками с яичницей и термосом с кофе под мышкой. У кофе просто невероятный, знакомый запах.

– Можно мне немного?

– Нет, – хмурится он. – Кофе только для взрослых. – Он вручает мне холодный стакан яблочного сока, и я делаю глоток. Желудок сжимается. Я действительно хочу кофе – горячего, сладкого, со сливками, успокаивающего.

Это желание так сильно, что я прошу:

– Совсем немного? Я замерз.

– Если тебе холодно, я принесу овсянку.

Откидываюсь на подушки.

– Нет, не надо, все хорошо.

Он издает смешок.

– Забавно ты теперь говоришь.

– Ты о чем?

– У тебя голос большого города.

Я никогда не считал пригород Далласа большим городом, но по сравнению с местностью, где мы сейчас находимся, так оно и есть. Меня пугает, что я понятия не имею, где мы сейчас.

Калеб отпивает из термоса.

– А еще что-нибудь помнишь?

Я не очень понимаю, о чем он спрашивает. Помню ли я еще что-то о том дне на озере? Или вообще обо всем?

– Э… – поднимаю глаза к потолку, делая вид, что вспоминаю. – Что-то помню. Но туманно.

– Это из-за экспериментов.

– Ну да… – киваю я на всякий случай.

Он потирает тяжелую челюсть, которая сегодня выбрита.

– Я хочу знать, что они вытворяли с тобой, но копать тут рискованно. Нужно, чтобы память вернулась к тебе естественным путем. Это случится, когда в твоем организме не останется лекарств.

– Сколько… сколько времени, ты думаешь, уйдет на это?

Он пододвигается ко мне.

– Ты умеешь хранить тайны?

Внезапно мне становится трудно сдерживаться, и я с преувеличенным вниманием оглядываю комнату.

– Думаю, да.

– Все изменится, когда пойдет метеоритный дождь.

Метеоритный дождь? Почему это словосочетание кажется мне таким знакомым?

И тут я вспоминаю. Огромный экран в темной аудитории в первый день в школе. И Эван Замара вещает: «В нашей теперешней жизни или даже в следующей не случится больше ничего подобного».

– Ты имеешь в виду метеоритный дождь, который пройдет в августе?

Глаза Калеба прямо-таки загораются.

– Ты знаешь об этом?

Я киваю.

– Это хороший знак, очень хороший.

Пытаюсь справиться с охватившей меня паникой. Я не могу оставаться здесь до августа. До него почти что год.

Жую пережаренную яичницу, пью сок, дрожу.

– Послушай, сын. Мне сегодня на работу.

Работа. В памяти возникают образы дедушкиного и маминого офиса – в небоскребе с огромными окнами, из которых виден Даллас до самого горизонта, и тысячи машин, и улиц, и людей.

– Не хочу оставлять тебя одного, но выбора у меня нет.

– Это… это о’кей.

– Подожди. У меня для тебя кое-что есть. – Он стремительно выходит из комнаты и возвращается с вращающимся офисным креслом, которое толкает по полу. На его сиденье лежит пакет из коричневой бумаги. – Ты же не думаешь, что я оставлю тебя на целый день без возможности передвигаться.

– Э, нет. Это здорово.

Это потрясающе. Он оставит меня одного на целый рабочий день – и в моем распоряжении будет несколько часов на то, чтобы освободиться. Смотрю, как он выкладывает на тумбочку воду в бутылке, крекеры, другие непортящиеся продукты.

– Я горжусь тобой, Дэниэл.

Я, ошарашенный, поднимаю на него глаза.

– Гордишься?

– Ну конечно. Даже представить не могу, как это страшно, но ты у меня храбрец.

Он проводит рукой по моим волосам, и по всему моему телу бегут мурашки. Это совсем не то, что я чувствую, когда меня ласкает мама, и я прихожу в раздражение. Это напоминает вторжение на чужую территорию. Словно кто-то проник в мой дом и грабит меня. Мне хочется отстраниться, но я заставляю себя сидеть смирно и притворяться, что я ничего не имею против.

* * *

Как только Калеб уходит, я плюхаюсь в офисное кресло и, отталкиваясь правой пяткой, еду на нем. Это получается у меня медленно – из-за цепи и боли, но я изучаю каждый дюйм комнаты. Ощупываю доски пола. Заглядываю под кровать. Я не знаю, что ищу. Может, скрепку для бумаг, чтобы поковыряться в замке? Аварийный люк?

Я изучаю все, что стоит на полках, и вдруг замираю на месте. Люк Скайуокер держит в руке крошечный световой меч.

Беру его, сую в замок на кандалах – и оказывается, что меч подходит к нему.

– Ни хрена себе!

Наклоняю ухо к кандалам, как это делают преступники в кино, словно могу слышать, как меч проворачивается в замке. Я не знаю, получается у меня что-то или нет, и тут слышу резкий щелчок.

Вынимаю меч – но от него остался лишь обломок.

– Нет, нет, нет. – Калеб будет отпирать кандалы, не сможет вставить ключ в замок и поймет, что произошло, и мои терпение и притворство пойдут псу под хвост.

Трясу ногой, стараясь, чтобы оставшийся кусочек меча выпал из замка, но это не помогает, и я лихорадочно осматриваю комнату в поисках другой крошечной вещицы, с помощью которой можно было бы достать обломок, но ничего не нахожу. Потерпев поражение, заползаю в кровать и смотрю в потолок.

Смотрю, и смотрю, и смотрю.

Когда я просыпаюсь, я по-прежнему один в комнате. Калеб действительно ушел надолго.

Трясу лодыжкой, пробуя вытряхнуть обломок. Не получается.

Съедаю несколько зачерствевших крекеров. Делать мне нечего, и я снова ложусь в кровать, опять сплю и, когда просыпаюсь, чувствую себя одновременно усталым и на взводе.

Опять жую крекеры, пялюсь в стены – мальчики все запускают и запускают воздушного змея. Трясу лодыжкой – и наконец-то! Обломок меча Люка падает на одеяло.

Улыбаюсь.

Но мое ликование кратковременно.

Каков период полураспада счастья?

В этой комнате он совсем недолог. Но что такое быстро и что такое долго? Мне кажется, Калеба нет пятнадцать часов, а может, и двадцать. Что, если с ним что-то случилось? Что, если он попал в аварию и не может добраться сюда? Что тогда будет со мной?

Ответ приходит немедленно. Я умру.

Умру, прикованный к кровати.

У меня создается впечатление, будто кто-то зажал мне рот и нос – я не могу дышать.

В глазах становится темно. У меня снова кружится голова.

Я по-прежнему пребываю в каком-то странном ступоре, когда спустя сто часов дверь распахивается и в комнату вваливается Калеб – с едой и улыбкой. Меня, как это бывает всякий раз, как он входит в комнату, охватывает страх, но чувство облегчения оказывается сильнее.