Текст книги "Этикет темной комнаты"

Двадцать пять

Мое левое колено лежит на сиденье вращающегося кресла, правая ступня – на полу, я отталкиваюсь ею и кружу по комнате, словно рыба в ведре.

Интересно, сколько сейчас времени.

В тот день, когда Калеб ушел на работу в первый раз, он, по его словам, отсутствовал всего несколько часов, но мне так не показалось. И никогда не кажется. Я не умею правильно рассчитывать время, и, может, сейчас время первого урока – всемирная история, – и мои одноклассники спорят о Боге, или же уже идет седьмой урок – психология, – и Люк убалтывает мисс Уэллс.

Вспоминаю один депрессивный урок психологии, на котором мы узнали об ужасах одиночного заключения в тюрьме. Помню, кто-то говорил что-то типа не-совершай-преступление-если-не-способен-вытерпеть такое, но мисс Уэллс быстро пресекла спекуляции на этот счет. Она назвала подобное заключение легализованной пыткой, я запомнил это, потому что она показала нам документальный фильм о журналисте, согласившемся на то, чтобы его заперли в одиночной камере на четырнадцать дней.

Охранник, наблюдавший за ним на мониторе, не мог поверить, как быстро развивались события. Сначала парень вел себя подобно обычному заключенному. Буквально через несколько часов он стал возбужденно расхаживать по камере. К третьему дню он не сводил глаз с бетонной стены, а через неделю настолько обезумел, что эксперимент пришлось прекратить раньше времени.

Кто-то из ребят постарше кашлянул в кулак «сучка», и мисс Уэллс разозлилась.

– Мы общественные создания, – сказала она. – Нам необходимо общение. Если нас его лишить, мы становимся депрессивными и даже склонными к самоубийству. – И она показала нам МРТ-снимки, доказывающие это. – Видите, как замедляется работа мозга после всего нескольких дней одиночества? Ну а дальнейшая изоляция оказывает на него примерно такое же воздействие, как черепно-мозговая травма.

Может, мне не стоит сейчас думать об этом. И кроме того – я не всегда один. У меня есть Калеб. Ха! Люк говорил, что я теперь никогда не смеюсь. Обломись, Люк, – да я хохочу. Я не в тюремной камере, но нахожусь в положении журналиста. Расхаживаю по комнате, не в силах остановиться. Или, точнее, раскатываю на офисном кресле.

Качу в туалет, потом к полкам. Отдергиваю шторы, словно на этот раз окно должно оказаться на месте, затем снова забираюсь в кровать и пялюсь в потолок, и спустя тысячу часов дверь распахивается и в комнату входит Калеб, пахнущий улицей.

Мне горько, и я сбит с толку: я ненавижу его, – и я скучаю по нему.

Мы ужинаем, немного разговариваем, и как раз, когда я оживаю, Калеб говорит, что пора спать. При мысли о том, что придется провести еще целую вечность в одиночестве, я чувствую панику.

Нужно найти способ убедить его, что мне необходимо выходить из помещения, и когда я окажусь снаружи, у меня появится шанс выбраться отсюда, но я прекрасно понимаю: Калеб не пойдет на это, пока не будет уверен, что я не сбегу. Нужно каким-то образом убедить его в том, что я не хочу убегать.

– Спокойной ночи, сын. – Калеб протягивает мне синюю утку Дэниэла, и я перекатываюсь на бок, слабый и опустошенный, но не в отключке, как прикидываюсь.

– Спокойной ночи, папа, – отвечаю я.

Мои глаза приоткрыты ровно до такой степени, чтобы увидеть, как его рот растягивается в счастливой улыбке.

Двадцать шесть

Гораздо труднее назвать Калеба папой в лицо. У меня это получалось довольно неплохо, когда я в полусне бормотал в подушку, но, когда я смотрю ему в глаза, в животе у меня все сжимается и меня начинает подташнивать, но я все же делаю это. Беру стакан с яблочным соком из его руки и говорю:

– Спасибо, папа. О да это кудаааа лучше, чем кофе.

Я даже улыбаюсь ему детской улыбкой. Но внутри у меня бушует злость, усилившаяся, пока я спал. Мне по-прежнему снятся кошмары и какие-то глупости, типа я спросил у отца, почему у нас с ним разные фамилии, но он отмахнулся, сказав, что это не имеет никакого значения и для меня же лучше носить фамилию Уэйт. Или же я вижу во сне день моего тринадцатилетия, на котором отец не объявился, потому что уехал на какой-то там остров со своей парикмахершей, и я пожаловался Люку: «Я бы хотел бы иметь отца, которому есть до меня дело».

Ну спасибо тебе, Вселенная. Теперь ты подарила мне папашу, которому я нужен до такой степени, что он посадил меня на цепь у себя дома.

– На здоровье, – говорит довольный Калеб. И протягивает мне кусок тоста с маслом.

С трудом запихиваю его в рот.

Калеб смотрит на часы у него на руке.

– Пора на работу. – Он хочет погладить меня по голове, но я невольно отшатываюсь. Шок, проступивший на лице Калеба, почти что смешон, а затем он неодобрительно говорит: – Никогда не увертывайся от меня, понял?

Я смеюсь – громким безумным смехом, который, как мне кажется, одобрил бы Люк.

Калеб хватает мою руку и притягивает меня к себе, так что я оказываюсь лицом к лицу с ним.

– Ты понял меня?

Во мне по-прежнему бушует злость, но теперь я способен контролировать ее. Не глупи, Сайе.

Подавившись своей гордостью, отвечаю:

– Да.

– Что да?

– Я сказал «да»! Я все понял. – Вырываю руку из его хватки и язвительно добавляю: – Я могу сказать это на двадцати гребаных языках, если это поможет: – Si, ja, etiam…

Калеб снова сжимает мне бицепс – на этот раз до кости. И я кричу от боли, а он пронзает меня злобным взглядом:

– Давай проясним все до конца.

Я сглатываю.

– Ч-что?

– Я баловал тебя, чтобы ты привык к условиям, в каких оказался, но я тебе не друг, а отец. А с отцом так не разговаривают.

Ирония заключается в том, что именно так я веду себя с отцом, когда ему удается разозлить меня, но Калеб это не Джек с его гавайскими рубашками и дурацкими лоферами. Он похититель.

– На мои вопросы ты должен отвечать «Да, сэр». – Глаза Калеба сверкают в дюйме от моих глаз. – Ты. Меня. Понял?

Во рту у меня становится сухо.

– Да, сэр.

Он отпускает меня, и я массирую болящую руку.

– Думаю, кому-то надо расстаться с плохими привычками. Ты никогда прежде так со мной не разговаривал.

И это верно, потому что Дэниэл был святым. Единственная его ошибка – то, что он взял да пропал. И во мне снова закипает гнев.

– Прошу прощения за мое несовершенство. – И усмотрев на лице Калеба виноватое выражение, начинаю развивать эту тему: – Я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Каждый день оставляешь меня наедине с самим собой.

Теперь его глаза полны печали.

– Мне так жаль, что ты очень одинок, сын. Правда жаль.

Двадцать семь

Я все делаю правильно. Держу себя в руках, и отчаянно притворяюсь, и читаю книги Дэниэла – но ничего не меняется.

Каждый день я ковыляю по комнате, таща за собой цепь. Я перерыл все содержимое коробок Дэниэла. Разобрал фотографии Дэниэла, разложив их по возрасту. Дэниэл новорожденный на руках темноволосой женщины, должно быть, его матери. Дэниэл, в первый раз пришедший в детский сад. Дэниэл, задувающий десять свечей на торте. Я разложил фотографии по темам. Праздники: Дэниэл держит корзинку, полную пластмассовых пасхальных яиц. Дэниэл, одетый тираннозавром на Хэллоуин. Спорт: Дэниэл играет в тибол, в баскетбол, в футбол.

Я дремлю, весь день чувствую себя сонным, а иногда впадаю в панику и боюсь, что Калеб не вернется. Но он всегда возвращается. Он может отсутствовать тысячу часов, но потом обязательно приходит. И мы едим в моей комнате, и это еще хуже, чем одиночество, и в то же время лучше, чем одиночество.

Сегодня Калеб приносит нечто, называющееся пирогом Фрито – еще одно любимое блюдо Дэниэла. И, поглощая его, не могу не признать: он вкуснее, чем кажется на первый взгляд.

– Мм… папа? – говорю я, прожевав очередной кусок. – А где мои спортивные принадлежности? – Я отрепетировал эту реплику, и она звучит достаточно обыденно.

– Хорошая попытка, – хмыкает он. – Но если ты думаешь, что я позволю тебе играть во что-то дома, то очень ошибаешься.

– А можем мы пойти и поиграть на улице?

Лицо Калеба застывает, словно кто-то застукал его в самый неподходящий момент.

– Нет, – наконец произносит он. – Это пока не безопасно. Но я скажу тебе, что…

Он выбегает из комнаты и возвращается с пластиковой корзиной для мусора и небольшим мячом. Улыбаясь, кидает его мне, я выбираюсь из кровати и бросаю в корзину. И довольно сильно промахиваюсь.

И мы начинаем играть.

Калеб попадает в корзину раз за разом, но я почти каждый раз бросаю мяч мимо. Он кажется разочарованным, но это не разочарование, а скорее что-то зловещее. Дэниэл, по всей видимости, кидал мяч в корзину значительно лучше.

– Люди, которые забрали меня, ненавидели спорт, – говорю я. – Они не разрешали мне ни во что играть.

– Правда?

– Да… сэр.

– А чем же вы занимались?

– Э… – Обнаруживаю, что склоняюсь к правдивому ответу. – С мужчиной мы иногда смотрели кино.

– Но спортом не занимались?

– В общем-то, нет.

– Чушь какая-то! – взрывается Калеб и так сильно сжимает мяч, что он почти исчезает у него в кулаке. Понимаю, что прокололся, но не знаю, как исправить положение, потому что понятия не имею, где допустил ошибку. – Почему он не тренировал тебя?

Стараюсь не заикаться и не показать, что напуган.

– Не тренировал меня?

– Да! Они воруют спортивных, способных мальчиков и тренируют их. Вот почему они похитили тебя! Так почему вы не тренировались?

Так вот что думает Калеб? Он считает, что мои родители участвуют в некоем заговоре – крадут спортивных детей? Чего ради? Я так ошеломлен, что просто таращусь на него, но потом спохватываюсь и говорю:

– О. Да я тренировался. Просто я думал, ты имеешь в виду командные виды спорта. Он не допускал меня до них, но у нас был спортивный зал.

– Спортивный зал? – Калеб скептически приподнимает бровь.

– Да, и я каждый день занимался в нем. – В деталях рассказываю о поднятии штанги. – А еще у нас был бассейн – и беговая дорожка. Бегаю я быстро.

– Правда?

– Да, могу показать. Я… я… постоянно занимался спортом. Но в одиночку.

Он барабанит двумя пальцами по заросшему щетиной подбородку.

– В этом есть свой смысл.

Я продолжаю дрожать, но с облегчением выдыхаю.

– Они не хотели, чтобы ты сближался с кем-то, способным помочь тебе. – Он садится на край кровати, усталый и печальный. – Мне жаль тебя, Дэниэл. Эти чудовища не позволяли тебе заводить друзей.

Мозг сигналит мне «Кризис миновал» и «А теперь заткнись», но я понимаю, что должен добиться большего.

– Иногда мне этого не хватает. Я скучаю по детям моего возраста.

Он сочувственно кивает.

– Было бы клево опять стать членом команды. Подружиться с…

– Это не обсуждается. Не сейчас.

– Ну да. – Я не хочу торопить события. Внимательно наблюдая за ним, стараюсь говорить, как мальчик младше меня, лучше меня, без плаксивости, очень вежливо. – Я понимаю.

Двадцать восемь

Чей-то сумрачный голос проникает в мои сновидения и зовет меня: «Дэниэл, Дэниэл, Дэниэл».

Ворочаюсь под одеялом. Ноздри наполняются приятными запахами – пахнет патокой и корицей, – но потом я опять слышу тот же голос. Переворачиваюсь на другой бок и вижу, что дверь в мою комнату широко открыта.

– Дэниэл… – разносится по коридору голос Калеба. – Давай сюда.

Я, озадаченный, сажусь на кровати. Как, черт побери, я сделаю это? Но потом чувствую легкость в лодыжке. Откидываю одеяло – цепи на мне нет. А это может означать только то, что Калеб тихонько проскользнул сюда и снял с меня оковы, пока я спал.

– Дэниэл!

Торопливо ступаю на пол – он такой холодный, что жалит ноги. С нарастающим страхом выхожу в коридор, лодыжки у меня болят. Когда я был здесь в прошлый раз, то попытался сбежать.

– Эй? – зову я.

Нет ответа.

Я осторожно иду дальше по коридору и вспоминаю о домах с привидениями, к которым всегда питал особую любовь. Такой же длинный, узкий коридор, такая же дрожь в теле и готовность к чему-то пугающему.

Калеб выпрыгивает откуда-то и встает у меня на пути. На нем красный спортивный костюм, на подбородке фальшивая белая борода.

– ХО! ХО! ХО!

Я вскрикиваю и хватаюсь за сердце.

Он смеется и тянет бороду вниз.

– Это я!

Массирую грудь кончиками пальцев.

– Знаю… Я просто…

Он отпускает бороду, и она снова оказывается у него на подбородке.

– Иди со мной.

Все еще пошатываясь, следую за ним в обитую деревянными панелями гостиную. У стены стоит искусственная елка, опутанная гирляндой лампочек всех цветов радуги. Под елкой навалены запакованные подарки. Невозможно, чтобы сегодня было Рождество. Это означало бы, что я пробыл здесь вот уже два с половиной месяца, что на хрен невозможно.

Смотрю на Калеба. Могу поспорить, он улыбается под своей фальшивой бородой – ему, похоже, нравится мое шоковое состояние. Мне приходится скрывать охвативший меня ужас. Если бы я действительно был Дэниэлом, то разволновался и обрадовался бы. Я бы сказал: «Можно открыть их?»

Надеюсь, что говорю восторженно, и в то же самое время пугаюсь, что в моем голосе звучит страх.

Калеб криво усмехается.

– Ты всегда просил об этом слишком рано.

Во мне просыпается надежда. Может, сейчас действительно рано для рождественских подарков. И до Рождества еще недель шесть.

– Сегодня сочельник, – говорит он.

Во рту у меня становится кисло. В сочельники мама всегда устраивает роскошные вечеринки. На них собираются мои дедушка и двоюродная бабушка, любимая мамина двоюродная сестра Луанна, люди с маминой работы. А пока отец не ушел от нас, на такие вечеринки приходили гости и с его стороны.

– Ну да ладно, – говорит Калеб. – Можешь открыть один.

– Ч-что?

– Можешь открыть один подарок, – поясняет он и милостиво улыбается.

Подхожу к елке. Под ней лежат с дюжину подарков самого разного размера. Поднимаю глаза на Калеба и вижу, что он пристально наблюдает за мной. Для него важно, какой подарок я выберу. Сделав глубокий вдох, вытягиваю руки и легко ощупываю пакеты, словно в руках у меня счетчик Гейгера. Закрыв глаза, пытаюсь думать, как Дэниэл. Если он жив, то я прочитаю его мысли. Если он мертв, я вызову его дух. Скажи мне, Дэниэл, какой подарок ты хочешь?

Большой.

Это слово так отчетливо звучит у меня в голове, что я вздрагиваю.

Останавливаюсь на самом большом подарке.

– Можно открыть вот этот?

Калеб улыбается:

– Думаю, да.

Сажусь на колени и собираюсь разорвать оберточную бумагу, словно нетерпеливый мальчик восьми лет, но что-то останавливает меня. Вспоминаю ровный почерк Дэниэла, прямые линии под его подписью. Дэниэл не похож на обычного ребенка. Он аккуратен. Значит, я должен быть таким же.

Ногтями сдираю клейкую ленту. Это совсем не сложно. Клей превращается в труху, когда я провожу рукой по шву. Калеб одобрительно качает головой, и я вздыхаю с облегчением. Я все делаю правильно.

Бумага падает на пол, и я вижу картонную коробку, на которой нарисована туристическая палатка цвета хаки.

– Мы пойдем в поход? – На этот раз мое волнение совершенно искренне.

Калеб не отвечает, и я начинаю бояться, что разволновался слишком уж сильно. Наконец он кивает.

– Пойдем. Как только станет тепло.

– Как тепло?

– Вопросы из тебя сегодня так и сыпятся. – Счастливое выражение исчезает с его лица.

Я опускаю глаза, но он по-прежнему внимательно смотрит на меня. Я чувствую это.

– Я… просто мне ужасно нравится моя палатка. Не могу дождаться, когда буду пользоваться ею.

– Знаешь что… – Его голос спокоен, и я отваживаюсь снова взглянуть на него. – Как насчет того, чтобы поставить ее в гостиной?

– Урааа! – кричу я.

Дети кричат ура? А Дэниэл кричал?

Калеб улыбается, и я решаю, что кричал.

Он достает что-то из кармана красных спортивных штанов. Это перочинный нож. Когда Калеб разрезает коробку, мои глаза прикованы к лезвию, я представляю все то, что можно сделать с его помощью. Калеб достает палатку, приводит в действие механизм, и она раскрывается.

– Вау. – Я заползаю внутрь. – Это таааааак прикольно.

Застегиваю молнию на палатке и позволяю лицу принять нужное выражение. Позволяю себе прослезиться, и впасть в истерику, и представить рождественскую елку у меня дома.

Украсила ли мама дом в этом году? Она всегда нанимает какую-нибудь компанию, чтобы те оформили все поместье. У них имеются лестницы вроде пожарных, достающие до крыши. Сотрудники компании развешивают гирлянды и золотые фонарики. Мой чулок для подарков так велик, что я мог стоять в нем, когда был маленьким.

– Дэниэл?

Мне хочется застегнуть молнию.

– Что ты там делаешь?

Мне хочется никогда не выходить из палатки.

Но я изображаю улыбку и выползаю наружу.

– Хочешь есть? – спрашивает Калеб.

Ничуточки. Но я иду за ним к круглому деревянному и уже накрытому столу, стоящему посередине комнаты. Картофельные оладьи, яичница, жареный бекон. Мой желудок делает кульбит.

Отодвинув тяжелый стул, сажусь и не знаю, в какую сторону смотреть и на чем остановить взгляд. Может, это потому, что я многие недели смотрел исключительно на стены, а теперь передо мной что-то новое. Здесь опять же нет окон, но есть двери. Дверь слева открыта достаточно широко, и я понимаю, что за ней туалет. Справа дверь шириной добрых семь футов, доходящая до потолка. Ручки у нее нет. Прямо передо мной, за спиной Калеба, дверь серебряного цвета, через которую я пытался спастись. Она похожа на стальную сейфовую дверь.

– Дэниэл.

Калеб кивает на мою тарелку, я беру кусок ветчины и начинаю жевать. Но при этом продолжаю изучать комнату – обстановка и отделка здесь скудные. Плетеный ковер на полу, коричнево-оранжевый диван, пара книжных полок орехового дерева, заставленные старыми книгами и видеокассетами, но никаких лишних вещей, за исключением, может, глобуса. Картинки явно нарисованы Дэниэлом и прикреплены скотчем прямо к стенам. На них изображены лошади, парусные лодки и города, выполнены они карандашом и акварелью. Очевидно, помимо всего прочего, Дэниэл хорошо рисовал.

Оглядываюсь и вижу стоящий на полу громоздкий телевизор с выпуклым экраном, такие можно увидеть в музеях или антикварных магазинах.

– Дэниэл, – одергивает меня Калеб, и я вздрагиваю. – Ешь.

Поворачиваюсь к столу и беру вилку. Вонзаю ее в яичницу и жую, но вкуса не чувствую. Все, о чем я могу думать, так это: «У меня в руке вилка». И я представляю все то плохое, что могу вытворить с ее помощью.

Поев, Калеб вытирает рот бумажной салфеткой.

– Хочешь посмотреть телевизор?

Телевизор – это хорошо. Если я увижу новости или даже местную рекламу, то пойму, где мы.

– Да, – отвечаю я почти радостно.

– Иди и выбери фильм, – он кивком показывает на полки.

– А может, просто посмотрим телевизор?

– Кабельного телевидения нет, зато полно кассет.

Пытаясь скрыть разочарование, иду к полке, где стоят энциклопедии, романы в мягких обложках, а также видеокассеты. Что бы хотел посмотреть Дэниэл? Здесь есть и старые фильмы в черно-белых коробках, и несколько ситкомов 70-х или 80-х годов.

Вынимаю кассету из коробки, но у меня уходит где-то минута на то, чтобы сообразить, как вставить ее в видеомагнитофон. Поворачиваю ручку телевизора, и он включается с щелчком.

А потом звучит музыкальная заставка к «Звездным войнам».

Смотрю на Калеба, он улыбается, откинувшись на диване, – значит, я сделал правильный выбор.

Но тут я понимаю, что картинки все еще нет. Пытаюсь настроить телевизор с помощью ручек, но Калеб говорит:

– Экран сломан. – Он хлопает рукой по дивану, и я присаживаюсь на затхлую подушку как можно дальше от него.

Мы смотрим на пустой экран.

Люк Скайуокер жалуется на провинциальную жизнь, и тут Калеб произносит:

– Можно было бы заиметь новый телевизор, но я не могу заставить себя выбросить этот.

– Почему?

– Я помню его с детства. Думаю, я привязался к нему.

– Но разве ты не хочешь смотреть телевизор?

– Я теперь едва различаю что-то на экране. – Он, похоже, погрузился в свои мысли. – Забавно, до чего же мы привыкаем к вещам.

Когда начинаются титры, Калеб говорит мне, что скоро придет настоящий Санта и потому мне лучше лечь в постель.

Он хочет, чтобы я лег спать? Но ведь я только что проснулся.

Сколько сейчас времени? Мне хочется украсть его наручные часы.

Но я не спорю с ним. Он провожает меня в мою комнату и смотрит, как я залезаю под одеяло. Потом протягивает мне синюю утку и треплет волосы на макушке. На нем по-прежнему эта идиотская борода Санты.

– Почему у тебя такое лицо? – спрашивает Калеб.

– Мне грустно. – Эти слова срываются с моих губ прежде, чем я понимаю, что говорю. Калеб замирает на месте, и я быстро добавляю: – Потому что сочельник почти закончился.

Тогда он тепло улыбается мне.

– Понимаю тебя, сын. Но ты подумай вот о чем – в следующем году опять будет сочельник, а потом Рождество.