Текст книги "Голос земли. Легендарный бестселлер десятилетия о сокровенных знаниях индейских племен, научных исследованиях и мистической связи человека с природой"

Гамамелис

Глазами моей дочери

Ноябрь – не время для цветения, дни становятся короткими и холодными. Тяжелые тучи наводят тоску, а дождь со снегом под мое ворчание и проклятья загоняет меня домой. Высовываться на улицу совсем не хочется. Поэтому, когда солнце вдруг пробивается, чтобы побаловать теплым деньком, возможно последним перед снегопадом, я выхожу погулять. Так как лес в это время года стоит без листьев и птиц, жужжание пчелы кажется необычайно громким. Заинтригованная, я следую за ней: что заставило ее вылететь наружу в ноябре? Она направляется прямиком к голым ветвям, которые при ближайшем рассмотрении оказываются усыпанными желтыми цветами. Это гамамелис. Цветки состоят из пяти узких длинных лепестков, каждый из которых похож на обрывок полинявшей желтой ткани, зацепившейся за ветку и развевающейся на ветру. Но как же приятно видеть их – это пятно цвета в преддверии долгих серых месяцев! Последнее «ура» накануне зимы! Неожиданно нахлынули воспоминания об одном далеком ноябре.

С тех пор как она ушла, дом опустел. Вырезанные из плотной бумаги Санта-Клаусы, которых она приклеила на высокие окна, выцвели от лучей летнего солнца, а пластиковые пуансеттии на столе были подернуты паутиной. По запаху чувствовалось, что в кладовке похозяйничали мыши, а рождественский окорок в холодильнике покрылся плесенью после отключения электричества. На крыльце, в ожидании ее возвращения, крапивники свили гнездо в коробке из-под ланча. Под провисшей бельевой веревкой, на которой все еще висел серый кардиган, в изобилии цвели астры.

Впервые я встретила Хейзел Барнетт, когда мы с мамой собирали ежевику в Кентукки. Как только мы склонились над кустами, из-за живой изгороди донесся ее высокий голос: «Здрасьте, здрасьте!» Там, у изгороди, стояла самая древняя старушка, какую мне только доводилась видеть. На всякий случай я взяла маму за руку, когда мы пошли с ней поздороваться. Она опиралась на изгородь с растущими вдоль нее розовыми и бордовыми мальвами. Ее седые волосы были убраны в пучок на затылке, а лицо с беззубым ртом обрамляла корона из белых прядок, торчащих во все стороны, как солнечные лучи.

«Я люблю ночью смотреть на огни вашего дома, – сказала она. – Наконец-то у меня настоящие соседи. Я увидела, что вы гуляете, и подошла поздороваться». Мама представилась и объяснила, что мы переехали сюда несколько месяцев назад. «А это что за маленький комочек радости?» – спросила она, перегнувшись через колючую проволоку и слегка ущипнув меня за щеку. Ограда прижала висевший на ее груди халат, полинявший от многократных стирок, с цветочным рисунком, напоминающим розовые и пурпурные мальвы. В сад она вышла в домашних тапочках, чего моя мама никогда бы не позволила. Старушка просунула через ограду свою морщинистую руку, покрытую сетью вен, со скрюченными пальцами и тонким, как проволока, золотым кольцом, свободно болтающимся на ее безымянном пальце. Я никогда не встречала никого по имени Хейзел, но слышала о ведьме Хейзел и была абсолютно уверена в том, что это она и есть, и еще крепче ухватилась за мамину руку.

Думаю, учитывая то, как она общалась с растениями, в свое время ее наверняка считали ведьмой.

Согласитесь, есть что-то жутковатое в том, что дерево зацветает не по сезону, а потом на двадцать футов вокруг разбрасывает в тихом осеннем лесу свои семена – блестящие, черные как ночь жемчужины – со звуком, похожим на шаги эльфа.

Они с моей мамой стали близкими друзьями, обменивались рецептами и секретами садоводства. Днем мама работала профессором в городском колледже, сидела за микроскопом и писала научные статьи. А весенними сумерками она выходила босиком в сад, сажала фасоль и помогала мне наполнять ведерко дождевыми червями, разрубленными ее лопатой. Я думала, что смогу оживить их в «больнице для червяков», которую соорудила под ирисами. И она подбадривала меня, говоря при этом: «Нет такой боли, которую бы нельзя было исцелить любовью».

Часто по вечерам, пока не стемнело, мы пересекали пастбище, чтобы подойти к изгороди, где нас ждала Хейзел. «Мне нравится видеть свет в вашем окне, – говорила она. – Нет ничего лучше добрых соседей». Я стояла и слушала, как они обсуждали, что золу из печки хорошо класть под корни томатов, чтобы отгонять гусениц озимой совки, или как мама хвасталась тем, что я быстро учусь читать. «Господи, да она так быстро всему учится! Не правда ли, моя маленькая пчелка», – отвечала Хейзел. Иногда она приносила мне в кармане передника мятный леденец, завернутый в старый мягкий целлофан.

Наши встречи постепенно переместились от изгороди к крыльцу дома. Когда мама что-то пекла, мы приносили ей тарелку печенья и потягивали лимонад на ее покосившемся крыльце. Мне никогда не нравилось заходить к ней в дом, где царил полнейший бардак. Повсюду был раскидан старый хлам, мешки с мусором, и стоял неистребимый запах табачного дыма. Теперь я знаю, что это был запах нищеты. Хейзел жила в маленьком домике-пенале вместе с сыном Сэмом и дочерью Джени. Джени была, как объясняла ее мать, «простушкой», потому что она была поздним ребенком, последним у ее матери. Добрая и любящая, она всегда хотела задушить в своих глубоких мягких объятиях мою сестру и меня.

Сэм был инвалидом, не мог работать, но получал некоторые ветеранские пособия и пенсию от угольной компании. На эти деньги они и жили, едва сводя концы с концами. Когда Сэм чувствовал себя получше, он отправлялся на рыбалку и приносил нам с реки крупного сома. Он кашлял, как сумасшедший. У него были сияющие голубые глаза и целое море историй, ведь он воевал по другую сторону океана. Однажды он принес нам полное ведро ежевики, которую собрал вдоль железной дороги. Мама попыталась отказаться от столь щедрого дара. «Ну, не говори ерунды, – сказала Хейзел. – Эти ягоды не мои. Господь сотворил все это для нас, чтобы мы могли поделиться».

Моя мать любила трудиться. Ей нравилось возводить стены из камня или расчищать кустарник. Время от времени приходила Хейзел и садилась в шезлонг под дубами, пока мать укладывала камни или колола дрова. Они, бывало, просто болтали о том о сем. Хейзел говорила, как ей нравится хорошо сложенная поленница, особенно когда ей приходилось заниматься стиркой, чтобы подзаработать. Ведь ей требовалась хорошая вязанка дров, чтобы согреть воду в лохани для стирки. Еще она работала поваром в заведении у реки и лишь качала головой, вспоминая то количество тарелок, которые могла унести за раз. А мама рассказывала ей о своих студентах или о поездках, и Хейзел поражала сама возможность полета на самолете.

Хейзел рассказывала о тех временах, когда ее звали принять роды в снежную бурю или приходили к двери ее дома за лечебными травами. Она вспомнила, как однажды одна дама-профессор пришла с диктофоном поговорить с ней и собиралась записать все в книгу, чтобы поведать о старых рецептах. Но больше та профессорша так и не вернулась, и книги Хейзел так и не увидела. Краем уха я слушала, как они собирали орехи гикори под большими деревьями или носили в судке обед своему отцу, который мастерил бочки на винокурне у реки, но моя мать была просто очарована рассказами Хейзел.

Я знаю, что маме нравилось быть ученым, но она всегда говорила, что родилась слишком поздно. Она была уверена, что ее истинное призвание – быть женой фермера и что ей следовало родиться в XIX веке. Она всегда напевала, закатывая банки с помидорами и персиками или замешивая тесто для хлеба, и настаивала, чтобы я тоже приобщалась к этому. Когда я вспоминаю о ее дружбе с Хейзел, я думаю о причинах глубокого уважения, которое они питали друг к другу. Дело в том, что обе женщины крепко стояли на земле обеими ногами и гордились, что способны помогать другим людям, взвалив на себя эту нелегкую ношу.

Разговоры взрослых в основном сливались для меня в неразборчивый гул, но однажды, когда моя мать шла через двор с большой охапкой дров, я увидела, как Хейзел уронила голову на руки и заплакала. «Когда я жила дома, – сказала она, – я тоже могла носить такие тяжести. Я без особых усилий могла нести бушель персиков на одном боку и ребенка на другом. Но теперь все прошло, все ветром унесло».

Хейзел родилась и выросла в округе Джессамин штата Кентукки, совсем близко от наших мест. Но, слушая ее речь, можно было подумать, что она родилась за сотни миль отсюда. Она не умела водить машину, как и Джени с Сэмом, поэтому ее старый дом был для нее так же недосягаем, как земли по другую сторону Великого водораздела.

Она приехала сюда вместе с Сэмом после того, как у него случился сердечный приступ в сочельник. Она любила Рождество – все собираются вместе, готовят праздничный ужин, но в то Рождество она бросила все, заперла дверь и переехала сюда с сыном, чтобы ухаживать за ним. С тех пор она ни разу не была в своем старом доме, но было видно, что ее душа тоскует по родным местам: когда она рассказывала о нем, ее взгляд становился отрешенным.

Моя мать понимала Хейзел, ее тоску по дому. Она была родом из северных краев, родилась под сенью гор Адирондак. За время учебы в магистратуре и из-за своих исследований она сменила много мест жительства, но всегда считала, что обязательно вернется домой. Помню, как однажды осенью она плакала, потому что не могла насладиться видом пламенеющего красного клена. Она была вынуждена переселиться в Кентукки из-за того, что получила здесь хорошую работу и ради карьеры моего отца. Но я знаю, что она скучала по своим близким и родным лесам. Горечь разлуки с родиной была знакома ей не меньше, чем Хейзел.

С годами Хейзел становилась еще печальнее и все чаще вспоминала о былых временах, о том, что она больше никогда не увидит: о том, каким высоким и красивым был ее муж Роули, какими прекрасными были ее сады. Как-то раз мать предложила отвезти ее в те места, но Хейзел лишь покачала головой. «Вы так добры ко мне, но я не могу принять от вас столь щедрого дара. В любом случае, все ушло, – отвечала она, – все ветром унесло». Но однажды осенью, когда стояли теплые дни, наполненные золотистым светом, она позвонила.

«Я знаю, моя милая, что сейчас ты вся в заботах, но если бы ты нашла способ отвезти меня к моему старому дому, я была бы тебе очень благодарна. Мне нужно взглянуть на нашу старую крышу, прежде чем пойдет снег». И тогда мы с мамой забрали ее у дома и повезли по Николасвилл-роуд в сторону реки. Сейчас это четырехполосная дорога с большим мостом через реку Кентукки, таким высоким, что не видно ее течения и мутной воды. У старой винокурни – сейчас она заколочена и пустует – мы свернули с шоссе и поехали по узкой грунтовой дороге, уходящей в сторону от реки. Как только мы повернули, Хейзел, сидевшая на заднем сиденье, заплакала.

«О, моя любимая старая дорога», – запричитала она, и я похлопала ее по руке. Я уже знала, что делать, так как моя мама точно так же плакала, когда мы проезжали мимо дома, где она выросла. Хейзел направила маму в сторону ветхих домишек, нескольких трейлеров с печками и развалившихся амбаров. Мы остановились у поросшей травой низины под густой сенью рощи белой акации. «Вот он, – сказала она, – мой дом, милый дом». Она сказала это так, как будто процитировала строки из книги. Перед нами стояло старое здание школы с высокими узкими окнами, как в часовне, и двумя дверьми, расположенными спереди, – один вход для мальчиков, другой – для девочек. Здание было серебристо-серого цвета с пятнами побелки, расплывшимися по вагонке.

Хейзел не терпелось выйти из машины, и я поспешила достать ее ходунки, пока она не споткнулась в высокой траве. Направившись к амбару и старому курятнику, она повела нас с мамой к боковой двери и поднялась на крыльцо. Пошарив в своей сумке, она нашла ключи, но ее руки так сильно дрожали, что она попросила меня отпереть замок. Потрепанная сетчатая дверь откинулась в сторону, и ключ легко вошел в висячий замок. Я придержала для нее дверь, и она, пригнувшись, вошла внутрь и остановилась. Замерев на месте, она стала осматриваться. Было тихо, как в церкви. Холодный застоявшийся воздух дома поплыл мимо меня, устремляясь наружу, в теплый ноябрьский полдень. Я шагнула вперед, чтобы войти в дом, но меня остановила мамина рука. «Оставь ее», – прочла я в ее взгляде.

Комната, открывшаяся перед нами, напоминала книжную иллюстрацию о былых временах. Вдоль задней стены стояла большая старая дровяная печь, рядом висели чугунные сковороды. Кухонные полотенца были аккуратно развешаны над сухой раковиной, а когда-то белые оконные занавески обрамляли вид на рощу. Высокие – как и подобает зданию старой школы – потолки были украшены гирляндами голубой и серебристой мишуры, которая, словно ожив, мерцала в потоках воздуха из открытой двери. Дверные косяки были оклеены рождественскими открытками, закрепленными пожелтевшим от времени скотчем. Вся кухня была в рождественском убранстве: клеенка с праздничным узором покрывала стол, в центре которого стояли в банках из-под варенья покрытые паутиной пластиковые пуансеттии. Стол был накрыт на шестерых, на тарелках осталась еда, а стулья были отодвинуты – все осталось так, как в тот момент, когда ужин был прерван звонком из больницы.

«Что за вид, – произнесла Хейзел. – Надо здесь прибраться». Внезапно она вдруг стала такой деловитой, как будто только что зашла в свой дом после ужина и обнаружила там непривычный беспорядок. Она отставила ходунки в сторону и начала собирать посуду с длинного кухонного стола и относить ее в раковину. Мама попыталась остановить ее, попросив показать дом и сказав, что прибраться мы можем и в другой раз. Тогда Хейзел отвела нас в маленькую гостиную, где стоял скелет рождественской ели с грудой осыпавшейся хвои на полу. Украшения сиротливо висели на голых ветках – маленький красный барабан и пластмассовые птички с обрубками вместо хвостов, покрытые облупившейся серебристой краской. Это была уютная комната с креслами-качалками и диваном, маленьким столиком на тонких ножках и газовыми лампами. На старинном дубовом буфете сверху стоял китайский кувшин и тазик, расписанный розами. Расшитая вручную крестиком розовыми и голубыми нитями настольная дорожка тянулась во всю длину буфета. «Боже мой! – воскликнула Хейзел, стирая краешком своего домашнего платья толстый слой пыли. – Я должна протереть здесь пыль, прежде чем уйти».

Пока они с мамой рассматривали красивую посуду в буфете, я пошла побродить по дому. Толкнув одну из дверей, я увидела большую неубранную кровать, заваленную одеялами. Рядом с кроватью стояло нечто похожее на стульчак, только большого размера. Запах стоял неприятный, и я быстро ретировалась, не желая, чтобы меня застукали. Другая дверь вела в спальню с кроватью, застеленной красивым лоскутным одеялом, и украшенную гирляндами из мишуры, свешивающейся с зеркала над комодом, на котором стояла керосиновая лампа, покрытая сажей.

Потом мы кружили по участку вокруг дома, и Хейзел, опираясь на мамину руку, показывала деревья, которые она посадила, и давно заросшие цветочные клумбы. За домом, под дубами, рос кустарник, голые серые веточки которого были покрыты пеной из волокнистых желтых цветов. «Смотрите-ка, мой старый лекарь пришел поприветствовать меня, – сказала она и взялась за ветку растения, будто пожимая руку. – Я делала много лекарств из этого старого гамамелиса, и люди приходили ко мне в основном за ним. Осенью я заготавливала его кору, а потом всю зиму это средство спасало людей от боли, ожогов, сыпи – оно было нужно всем. Едва ли найдется такая хворь, с которой бы не справились деревья. Этот гамамелис, – сказала она, – хорош не только для наружного, но и для внутреннего применения. Боже правый, цветы в ноябре!

Господь подарил нам гамамелис, чтобы напомнить о том, что всегда есть что-то хорошее, даже когда кажется, что нет.

Это просто снимает камень с души – вот что он делает».

После той первой поездки Хейзел часто звонила нам по воскресеньям и спрашивала: «Не хотите ли прокатиться?» Мама считала важным, чтобы мы, девочки, ездили вместе с ними. И это требование было не менее важным, чем научиться печь хлеб и выращивать бобы – все то, что тогда казалось мне несущественным, но теперь я придерживаюсь другого мнения. За старым домом мы собирали орехи гикори, морщили носы у покосившегося садового туалета и рыли землю в сарае, ища зарытый клад, пока мама с Хейзел беседовали, сидя на крыльце.

Прямо у двери на гвозде висела старая черная металлическая коробка для ланча, открытая и выстланная чем-то похожим на пергамент. Внутри были остатки птичьего гнезда. Хейзел принесла с собой пакет с крошками от крекера, которые она рассыпала по перилам крыльца.

«Маленький крапивник вьет здесь гнездо каждый год после смерти Роули. Это была его коробка для ланча. А теперь эта птичка выбрала ее для своего дома, она рассчитывает на меня, и я не могу ее подвести». Должно быть, многие люди рассчитывали на Хейзел, когда она была молодой и полной сил. Она вела нас своей дорогой, и мы останавливались почти у каждого дома, за исключением одного. «Это не наши люди», – сказала она и отвернулась. Все остальные, казалось, были вне себя от радости, что снова видят Хейзел. Пока мама и Хейзел навещали соседей, мы с сестрой бегали за цыплятами или гладили охотничьих собак.

Все эти люди заметно отличались от тех, с кем мы общались в школе или на вечеринках в колледже. Одна женщина протянула руку, чтобы постучать по моим зубам. «У тебя очень красивые зубы», – сказала она. Прежде я никогда не думала, что зубы могут заслуживать комплимент, хотя раньше я и не встречала людей, у которых их было бы так мало. Но прежде всего мне запомнилась их доброта. Хейзел знала их с детства. Когда-то она пела с этими женщинами в хоре маленькой белой церквушки, что стояла под соснами, и теперь они весело смеялись, вспоминая танцы у реки, и печально качали головами, рассуждая о судьбах детей, что выросли и уехали из родных мест. Вечером мы возвращались домой с полной корзиной свежих яиц или кусками пирога на всех, и Хейзел просто сияла.

С наступлением зимы наши поездки стали реже, и свет, казалось, погас в глазах Хейзел. Однажды, сидя за нашим кухонным столом, она сказала: «Я знаю, что не имею права просить Господа о чем-то еще, но как бы я хотела провести еще одно Рождество в моем милом старом доме. Что ж, те дни ушли, унесенные ветром». И это была та боль, от которой не могли бы исцелить даже деревья.

В тот год мы не ехали праздновать Рождество на Север, в гости к бабушке с дедушкой, и мама тяжело переживала это. До Рождества оставалось еще несколько недель, но она уже начала хлопотать у плиты, а мы, дети, нанизывали на нитки попкорн и засахаренную клюкву для украшения елки. Она говорила, как ей будет не хватать снега, запаха бальзамина и ее семьи. И тут у нее родилась идея.

Это должно было стать настоящим сюрпризом. Она взяла у Сэма ключ от дома и отправилась в старую школу, чтобы посмотреть, что там можно сделать. Мама связалась по телефону с сельским электрическим кооперативом и договорилась, чтобы дом Хейзел снова подключили – всего лишь на эти несколько дней. Как только дали свет, сразу стало видно, насколько грязно в доме. В нем не было водопровода, так что нам пришлось возить из дома банки с водой, чтобы все перемыть. Работа оказалась слишком трудоемкой, и мама обратилась за помощью к своим студентам из колледжа, которым нужен был коллективный проект. И они его получили: очистка того холодильника могла бы посоперничать с самым сложным экспериментом в области микробиологии.

Мы ездили туда и обратно по дороге Хейзел, и я бегала по домам, разнося написанные от руки приглашения для всех ее старых друзей. Их было не так уж много, поэтому мама пригласила еще ребят из колледжа и своих друзей. К рождественским украшениям, которые уже были в доме, мы добавили свои: бумажные гирлянды, свечи, салфетки. Мой отец срубил елку и поставил ее в гостиной вместе с коробкой лампочек, которые он снял со скелета осыпавшейся старой ели. Мы принесли охапки колючих веточек красного кедра, чтобы украсить столы, и развесили карамельные тросточки на елке. Аромат кедра и мяты наполнил помещение, в котором всего несколько дней назад царил запах плесени и мышей. Мама и ее друзья напекли тарелки разного печенья.

С утра в день вечеринки в доме было тепло, на елке горели огни, и один за другим начали прибывать гости, поднимаясь по ступенькам крыльца. Мы с сестрой взяли на себя роль радушных хозяек, пока мама ездила за почетной гостьей. «Эй, как насчет того, чтобы прокатиться?» – спросила мама, набрасывая на плечи Хейзел ее теплое пальто. «Почему бы нет. А куда мы едем?» – спросила Хейзел. Когда она вошла в свой «дом, милый дом», наполненный светом и гостями, ее лицо, как свечка, лучилось от счастья. Мама приколола на платье Хейзел рождественскую бутоньерку – пластмассовый колокольчик с золотистыми блестками, который она нашла на комоде. В тот день Хейзел передвигалась по дому, как королева. Отец с сестрой сыграли на скрипках в гостиной «Тихий вечер» и «Радость миру», пока я разливала сладкий красный пунш. Больше о той вечеринке я ничего не помню, кроме того, что Хейзел уснула по дороге домой.

Через несколько лет мы уехали из Кентукки, чтобы вернуться на Север. Мама была рада вернуться домой, жить в окружении кленов, а не дубов, но прощаться с Хейзел было тяжело. Она тянула с этим до последнего. Хейзел сделала ей подарок на память – кресло-качалку и маленькую коробочку с парой старинных рождественских украшений. Там лежали целлулоидный красный барабан и серебристая пластмассовая птица без хвостового оперенья. Мама до сих пор каждый год вешает их на елку и рассказывает о той вечеринке, словно это было лучшее Рождество в ее жизни. Мы узнали, что Хейзел умерла через пару лет после нашего отъезда.

«Все ушло, все ветром унесло», – сказала бы она.

Бывает боль, которую не может унять гамамелис, и тогда мы остро нуждаемся в чьем-то участии.

Моя мать и Хейзел Барнетт не были сестрами, но они обе любили растения и многому научились у них: вместе им удалось приготовить бальзам от одиночества, укрепляющий чай от сердечной тоски.

Теперь, когда опадут все красные листья и улетят гуси, я хожу по лесу в поисках гамамелиса. И он никогда меня не подводит, каждый раз напоминая о нашем Рождестве и о том, как их дружба стала лекарством для обеих. Я дорожу целебными свойствами этого волшебного растения с его проблесками цвета, которые словно свет в окне, когда со всех сторон наступает зима.