Текст книги "Голос земли. Легендарный бестселлер десятилетия о сокровенных знаниях индейских племен, научных исследованиях и мистической связи человека с природой"

Материнская работа

Я просто хотела быть хорошей матерью – как Небесная женщина, вот и все. И теперь я стояла в болотных сапогах, полных коричневой жижи. В резиновых сапогах, которые, по идее, должны были защищать от сырости, теперь хлюпала вода. И я. И один головастик. Я почувствовала какое-то трепетание на уровне колена в другом сапоге. Ну вот – теперь их два.

Когда я уехала из Кентукки в северную часть штата Нью-Йорк на поиски жилья, две мои маленькие дочери дали мне четкий список того, каким бы они хотели видеть наше новое место обитания: деревья вокруг дома должны быть достаточно большими, чтобы можно было построить на них домики, каждой по одному; вдоль выложенной камнем дорожки должны расти фиалки, как в любимой книге Ларкина; красный амбар; пруд, в котором можно купаться, и спальня пурпурного цвета. Последнее пожелание несколько утешило меня. Их отец только что смотал удочки, покинув страну и нас. Он сказал, что больше не хочет жить с таким грузом ответственности. Так что теперь вся эта ответственность лежала на мне. И я была рада, что, по крайней мере, смогу покрасить спальню в пурпурный цвет.

Всю зиму я просматривала дом за домом, ни один из которых не соответствовал ни моему бюджету, ни моим требованиям. В перечне стандартных составляющих недвижимости – «три спальни, участок на возвышенности, озеленение» – явно не хватало такой ключевой детали, как деревья, подходящие для строительства на них детских «штабов». Да и признаться, я больше волновалась по поводу получения ипотечного кредита и наличия школы, а также о том, как бы мне в итоге не оказаться в трейлерном парке. Но список пожеланий дочек всплыл в моей памяти, когда агент привез меня к старому фермерскому дому, окруженному старыми сахарными кленами, два из которых были с низкими раскидистыми ветвями, идеальными для домов на деревьях. Это был подходящий вариант. Правда, в доме были провисшие ставни и крыльцо, которое не ремонтировали уже полвека. Но несомненные плюсы заключались в том, что дом стоял на участке площадью в семь акров, включая так называемый пруд с форелью, который в тот момент представлял собой гладкую поверхность льда, окруженную деревьями. Дом был пустым, холодным и негостеприимным. Но когда я открыла двери затхлых комнат, то увидела – о чудо! – угловую спальню цвета весенних фиалок. Это был знак. Вот где мы найдем свое пристанище.

Мы въехали в новый дом той же весной. И уже вскоре мы с девочками соорудили деревянные домики на деревьях – для каждой отдельно. Представьте себе наше удивление, когда под растаявшим снегом мы обнаружили выложенную каменными плитами и заросшую сорняками дорожку, ведущую к входной двери. Мы познакомились с соседями, исследовали близлежащие холмы для пикников, посадили фиалки – словом, пустили там корни. Похоже, я справлялась с ролью хорошей матери, сумев заменить своим детям обоих родителей. Для полного осуществления всех желаний не хватало только пруда, где можно было бы плавать.

В контракте указывалось наличие глубокого, питаемого родниками пруда, и, возможно, сотню лет назад он таким и был. Один из моих соседей, чья семья жила здесь на протяжении нескольких поколений, сказал мне, что это был самый любимый пруд в долине. Летом после сенокоса мальчишки оставляли неподалеку свои телеги и подтягивались к пруду, чтобы искупаться. «Мы сбрасывали одежду и прыгали в воду, – рассказывал он. – Благодаря расположению пруда никто из девочек не мог там увидеть нас, абсолютно голых. А вода в нем была очень холодная! Из-за источника она была ледяная. И было так приятно освежиться в пруду после сенокоса. А потом мы лежали в траве, просто чтобы согреться». Наш пруд расположен на холме за домом. С трех сторон он окружен высокими склонами, а с четвертой стороны полностью скрыт от глаз рощицей диких яблонь. За прудом находится известняковый утес: там более двухсот лет назад был добыт камень для постройти моего дома. Сейчас трудно представить, что кто-то рискнет погрузить в этот пруд хотя бы палец ноги. Мои дочери точно не станут этого делать. Он так зарос тиной, что не понять, где кончаются водоросли и начинается вода.

И утки нам здесь были не помощники. Скорее они были, мягко говоря, главным источником питательных веществ. Но утята так мило смотрелись в фермерском магазине – желтые пушистые комочки с крупными клювами и несоразмерно большими оранжевыми лапами, – ковыляя вразвалочку в ящике с опилками. Была весна, канун Пасхи, и все разумные доводы, почему не стоит брать их домой, испарились при виде восторга девочек. Ну разве хорошая мать не усыновит утят? Разве не для этого у нас пруд?

Мы держали их в картонной коробке в гараже, под лампой для обогрева, внимательно следя, чтобы ни коробка, ни утята не загорелись. Девочки взяли на себя все заботы по уходу за птицами и исправно кормили их и чистили их жилище. Однажды днем я вернулась домой и обнаружила, что утята плавают в кухонной раковине, крякая и резвясь. Они стряхивали воду со спин, а девочки просто сияли от счастья. Состояние раковины должно было подсказать мне, что будет дальше. В последующие несколько недель утята ели и испражнялись с одинаковым энтузиазмом. Но через месяц мы отнесли коробку с шестью лоснящимися белыми утками к пруду и выпустили их.

Они прихорашивались и плескались. Первые несколько дней все шло хорошо, но, видимо из-за отсутствия собственной заботливой матери, которая бы защитила и научила их всему, у утят сказывалась нехватка навыков выживания. С каждым днем становилось меньше на одну утку. Сначала их было пять, затем четыре и, наконец, три; но этим трем уже хватало сил, чтобы отбиться от лис, черепах и болотного ястреба, который регулярно кружил над прудом. Эти три утки чувствовали себя прекрасно, красиво скользя по поверхности пруда. Они выглядели такими безмятежными и создавали прямо-таки пасторальную картинку, но сам пруд стал еще зеленее, чем прежде.

Утки были идеальными питомцами до тех пор, пока не наступила зима и не обнаружились их криминальные наклонности. Несмотря на убежище, которое мы им построили, – плавучий домик на круглой террасе, – несмотря на кукурузу, которой мы осыпали их, как конфетти, им все было мало. Они полюбили собачий корм и тепло нашего заднего крыльца. Я, бывало, выходила январским утром на крыльцо и обнаруживала, что собачья миска пуста, а собака дрожит на земле, в то время как три белоснежные утки сидят в ряд на скамейке и удовлетворенно помахивают хвостами.

Там, где я живу, бывает холодно. По-настоящему холодно. Утиные экскременты замерзали спиралевидными холмиками, напоминая недоделанные глиняные горшки, прочно вмерзшие в крыльцо. Мне потребовался ледоруб, чтобы отколоть их. Я пробовала гонять уток, закрывать дверь крыльца и насыпать дорожку из кукурузных зерен в сторону пруда. И они шли за мной гогочущим строем, но на следующее утро снова возвращались.

Должно быть, зима и ежедневная доза продуктов утиной жизнедеятельности выморозили часть моего мозга, ответственную за сострадание к животным, ибо я начала желать им гибели. К несчастью, мне не хватило духа избавиться от них. Да и кто бы из наших сельских друзей принял сомнительный дар в виде запеченных уток посреди зимы, даже под сливовым соусом? Я втайне подумывала о том, чтобы обрызгать их приманкой для лис или привязать к их лапам кусочки мяса, чтобы привлечь койотов, завывавших у горной гряды. Но я была хорошей матерью. Я кормила их, соскребала лопатой экскременты с крыльца и ждала весны. В один прекрасный день они вернулись к пруду, а через месяц исчезли, оставив на берегу кучки перьев, похожих на снежную поземку.

Утки исчезли, но их наследие осталось. К маю пруд представлял собой густой суп из зеленых водорослей. Парочка канадских гусей заняла их место и воспитывала свой выводок под сенью ив. Как-то раз я подошла к пруду, чтобы посмотреть, не оперились ли птенцы, и услышала встревоженное гоготание. Пушистый коричневый гусенок, вышедший поплавать, запутался в массе водорослей. Он кричал и хлопал крыльями, пытаясь освободиться. Пока я раздумывала над тем, как его спасти, гусенок сделал мощный рывок, выскочил на поверхность и зашагал по подстилке из водорослей и тины.

Для меня это стало последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Как можно пешком разгуливать по пруду? Это не пруд, а ловушка! Должно быть, даже дикие гуси понимали, что пригодным для плавания он может стать только в отдаленной перспективе. Но я ведь эколог, а потому была уверена, что смогу, по крайней мере, улучшить ситуацию. Слово «экология» происходит от греческого oikos – дом. Я могу применить научные методы, чтобы создать хороший дом для гусят и для моих девочек.

Подобно большинству старых фермерских прудов, мой пруд стал жертвой эвтрофикации – естественного процесса старения водоема, насыщения его питательными веществами. Поколения водорослей и кувшинок, опавших листьев и осенних яблок, что падали в воду, откладывались в осадок, покрывая когда-то чистое галечное дно слоем перегноя. Все эти питательные элементы ускоряли рост новых растений, которые, в свою очередь, способствовали росту других растений в этом все более ускоряющемся цикле. Так происходит с большинством прудов – дно постепенно зарастает, превращая водоем в болото, а возможно, со временем – в луг или даже лес.

Пруды стареют, и хотя я тоже состарюсь, мне нравится экологическое представление о старении как о поступательном процессе обогащения питательными веществами, а не об их утрате.

Иногда процесс эвтрофикации усугубляется человеческой деятельностью: в водоемы попадают стоки с обработанных удобрениями полей или сбрасываются мусорные отходы, что способствует росту водорослей в геометрической прогрессии. Мой пруд был защищен от подобных воздействий: его подпитывал холодный источник, протекающий под холмом, а полоса деревьев на склоне холма образовала азотный фильтр стоков, поступающих с близлежащих пастбищ. Поэтому я боролась не с загрязнением, а со временем. Чтобы сделать наш пруд пригодным для плавания, нужно было попытаться повернуть время вспять. Именно это я и собиралась сделать. Мои дочери росли слишком быстро, времени побыть заботливой матерью оставалось совсем мало, а обещанного пруда, в котором можно было бы купаться, все еще не было.

Быть хорошей матерью теперь означало для меня сделать для детей хороший пруд. Высокопродуктивная пищевая цепочка хороша для лягушек и цапель, но не для плавания. Самые подходящие для плавания озера не подвержены эвтрофикации. Они холодные, чистые и олиготрофные – то есть имеющие низкую концентрацию питательных веществ.

Свое каноэ-одиночку я отнесла к пруду – оно должно было служить плавающей платформой для удаления водорослей. Я решила собрать водоросли с поверхности граблями с длинной ручкой, используя каноэ в качестве понтона для мусора, а потом разгрузить его на берегу – и можно наслаждаться плаванием. Однако осуществилась только заключительная часть моего плана – и это вовсе не было приятно. Когда я попыталась собрать водоросли с поверхности, я обнаружила, что они висят в воде, как настоящие зеленые занавески. И если тянуться дальше, стоя на легком каноэ, а потом попытаться поднять на грабли тяжелый слой водорослей, по законам физики падение в воду неминуемо.

Мои усилия очистить поверхность пруда оказались тщетными. Я «лечила» последствия, а не причину «болезни». Прочитав всю доступную литературу о том, как восстановить пруд, я оценила имеющиеся у меня возможности. Чтобы исправить то, что сотворили утки и время, мне нужно было удалить все питательные вещества из пруда, а не просто снять пену с этого бульона. Когда я вошла в пруд в том месте, где было неглубоко, иловый нанос хлюпал между пальцами, но под слоем ила я почувствовала слой галечника, который изначально выстилал ложе пруда. Можно было попробовать вычерпывать ил и выносить его ведрами. Но когда я принесла свою самую широкую лопату для чистки снега и начала собирать ил, то к моменту, когда я поднимала лопату на поверхность, вокруг меня было коричневое пятно грязи, а на лопате оставалась лишь маленькая кучка земли. Я стояла в воде и громко смеялась. Выгребать ил лопатой было все равно что ловить ветер сачком для бабочек.

Тогда я решила в качестве сита использовать старые москитные сетки для окон. Но моя импровизированная сеть оказалась пустой. Это была необычная грязь. Органика в осадочном слое представляет собой крошечные частицы, растворенные питательные вещества, которые выпадают в осадок настолько мелкими крупинками, чтобы их мог проглотить зоопланктон. Я явно была бессильна выловить питательные вещества из воды. К счастью, это не относилось к растениям.

«Коврик» из водорослей представляет собой растворенные в воде фосфор и азот, преобразованные в твердое состояние алхимией фотосинтеза. Я не могла выгрести питательные вещества лопатой, но поскольку они прикрепляются также к растениям, их можно подцепить на вилы и достать из воды, задействовав собственную мышечную силу, а потом загрузить на тачку и вывезти.

Обычно жизненный цикл молекулы фосфора в пруду – менее двух недель с момента, когда она поглощается водорослями из воды, входя в состав живой ткани, а потом съедается либо погибает, разлагаясь, и дальше цикл повторяется, подпитывая следующее растение. Мой план состоял в том, чтобы прервать этот бесконечный цикл, перехватывая питательные вещества и вывозя их до того, как они вновь превратятся в водоросли. Таким образом я собиралась постепенно сократить запасы питательных веществ, циркулирующих в пруду.

Поскольку я ботаник, для начала мне, конечно же, необходимо было знать, что это за водоросли растут в моем пруду. Вероятно, количество видов водорослей в природе не меньше, чем пород деревьев. И я, разумеется, не могла себе позволить начать борьбу с ними, даже не выяснив, с кем имею дело. Вряд ли кто-то примется реставрировать лес, не зная, с какими деревьями он работает. А потому я зачерпнула банку зеленой слизи, плотно завинтила крышку, чтобы не распространять повсюду этот запах, и понесла к своему микроскопу.

Я разделила скользкие зеленые сгустки на крошечные клочки, чтобы их можно было положить под микроскоп. Этот маленький образец содержал тонкие нити кладофоры, блестящие, как атласные ленты. Вокруг них были намотаны полупрозрачные нити спирогиры, в которых хлоропласты закручивались спиралью, как винтовая зеленая лестница. Все зеленое поле находилось в непрерывном движении – с радужными «перекати-поле» вольвокса и пульсирующими эвгленидами, протянувшимися среди нитей кладофоры. Столько жизни в одной-единственной капле воды, которая до этого казалась просто грязью в банке. Вот они – мои помощники в деле восстановления пруда.

Процесс очистки пруда шел медленно: мне приходилось разрываться между собраниями девочек-скаутов, продажей домашней выпечки, походами и своей ненормированной работой. Все мамы стараются выкроить драгоценные часы, которые они могут посвятить себе, уютно устроившись на диване с книжкой или занимаясь шитьем, а я шла к воде: птицы, ветер и тишина – вот то, что мне было нужно. Это было единственное место, где у меня возникало ощущение, что мне под силу со всем этим управиться. В колледже я преподавала экологию, а по субботам, когда дети ходили в гости к друзьям, мне приходилось экологией заниматься.

После фиаско с каноэ я решила, что будет разумнее дотягиваться до водорослей с берега. Грабли захватывали ветки, обмотанные кладофорой, как расческа, на которую намотались длинные зеленые волосы. С каждым взмахом грабель я поднимала со дна очередной пласт, увеличивая быстро растущий холм, который мне следовало оттащить подальше от берега. Если бы я оставила его там гнить, то выделяющиеся в процессе разложения питательные вещества очень скоро вновь вернулись бы в пруд. Я швыряла пучки водорослей на тобогган – красные пластиковые детские санки – и тащила их вверх по крутому склону, чтобы затем погрузить в тачку.

Мне не очень-то хотелось погружаться в грязную жижу, поэтому я осторожно тянулась к водорослям с берега, стоя на краю в старых кроссовках. Я дотянулась до большой кучи водорослей и вытащила их на берег, но дальше, за пределами моей досягаемости, их оставалось еще больше. На смену кроссовкам пришли веллингтоны, расширив сферу моего влияния, пока я не убедилась, что и этого недостаточно. И тогда пришла очередь болотных сапог. Надо сказать, что болотные сапоги дают вам ложное чувство безопасности, и вскоре, зайдя достаточно далеко, я ощутила, как ледяная вода хлынула через край голенища. А когда болотные сапоги заливаются водой, они становятся чертовски тяжелыми, и я увязла в грязи. Но хорошая мать не тонет. В следующий раз я просто надела шорты.

В конце концов я решила расслабиться и получать удовольствие от самого процесса. Помню, какое почувствовала облегчение, первый раз зайдя в воду по пояс: невесомая футболка кружила вокруг меня на поверхности воды, потоки которой при каждом моем движении я ощущала голой кожей. Наконец-то я освободилась от скованности. Мои ноги щекотали пряди спирогиры, а иногда в них утыкались носами любопытные окуни. Теперь я видела расстилавшийся передо мной ковер из водорослей, гораздо более красивых, чем когда они свешивались с грабель. Можно было разглядеть цветущую кладофору, облепившую обломки старых веток, и наблюдать за плавающими между ними жуками-плавунцами.

У меня сложились новые отношения с илом. Вместо того чтобы защищаться, я просто не обращала на него внимание, замечая его только тогда, когда, вернувшись домой, обнаруживала застрявшие в волосах водоросли или заметно коричневеющие потоки стекающей с меня в душе воды. Я научилась распознавать на ощупь галечное дно под слоем ила, засасывающую грязь у рогоза и холодную неподвижность воды там, где дно резко уходило вниз. Ничего этого не произошло бы, если бы я продолжала ходить по краю пруда.

Однажды весенним днем мои грабли поднялись с такой массой водорослей, что их бамбуковая ручка согнулась под такой тяжестью. Я позволила воде стечь, чтобы облегчить груз, а потом отбросила водоросли на берег. Уже собираясь идти за очередной порцией, я вдруг услышала звук, напоминающий шлепанье рыбьего хвоста. Под кучей брошенных на берег водорослей неистово дергался какой-то комок. Я разгребла их, чтобы посмотреть, что там. Оказалось, что это круглый коричневый головастик лягушки-быка размером с мой большой палец. Головастики обычно свободно проходят через ячейки сетей, расставленных в воде, но когда водоросли вытягиваются граблями, они закручиваются вокруг их тел, подобно кошельковому неводу. Я ухватила его, скользкого и холодного, большим и указательным пальцами и бросила обратно в пруд. Он замер на какое-то мгновение, а потом поплыл. В следующий раз я подцепила кучу водорослей с большим гладким листом, усеянным таким количеством головастиков, что это напомнило мне арахисовый торт, усыпанный орехами. Я наклонилась и освободила каждого из них.

Это было проблемой: приходилось все время копаться в водоростях. Можно было бы просто вычерпать их все, разложить по кучкам и на этом закончить работу. Я могла бы работать гораздо быстрее, если бы не столкнулась с этой нравственной дилеммой. Я убеждала себя, что не хочу причинить им вред, я просто пытаюсь улучшить среду обитания, а они лишь сопутствующие потери. Но мои добрые намерения не имели для головастиков никакого значения, если они гибли, трепыхаясь в компостной куче. Я тяжело вздыхала, но знала, что должна это делать. На эту рутинную работу меня сподвиг мой материнский долг: сделать этот пруд пригодным для плавания моих детей. Но при этом едва ли я имела право жертвовать жизнями детей другой матери, у которых, в конце концов, уже был такой пруд.

Теперь я была не только чистильщиком пруда, но и спасателем головастиков. Просто удивительно, что попадалось в сети водорослей: хищные жуки-плавунцы с острыми черными челюстями, мелкая рыбешка, личинки стрекозы. Я засунула палец в эту шевелящуюся массу и почувствовала острую боль, как от укуса пчелы. Отдернув руку, я вытащила крупного речного рака, уцепившегося за мой указательный палец. В моих водорослях оказалась целая пищевая цепочка, и это лишь те живые существа, которых я смогла разглядеть, всего лишь верхушка айсберга. Под микроскопом я увидела паутину водорослей, кишащую беспозвоночными: веслоногие рачки, дафнии, кружащиеся коловратки, а также более мелкие микроорганизмы – нитевидные черви, шарики зеленых водорослей, простейшие с пульсирующими в унисон ресничками. Я знала, что они там, в пруду, но не имела возможности выловить их всех. И тогда я, взяв на себя ответственность, попыталась убедить себя в том, что их гибель послужит благому делу.

Когда чистишь пруд, у тебя появляется масса времени для философствования. Выгребая и перебирая водоросли, я подвергла пересмотру собственные убеждения в том, что жизнь всех существ равноценна – будь то простейшие или иные организмы. В теории это бесспорно, но на практике все гораздо сложнее: духовность и прагматичность сталкиваются лбами. С каждой новой порцией водорослей мне приходилось расставлять приоритеты. Короткие одноклеточные жизни обрывались, потому что мне нужен был чистый пруд. Я крупнее, у меня есть грабли, поэтому я одерживаю победу. И пусть это не то мировоззрение, которое я с готовностью буду отстаивать, но при этом я не потеряла сон и не бросила начатое, а просто сознательно сделала свой выбор. Лучшее, что я могла сделать в этой ситуации, это проявить уважение и не допустить того, чтобы маленькие жизни пропали зря. Я выбирала из водорослей всех крохотных живых тварей, каких только было возможно, остальные же шли в компостную кучу, чтобы начать новый жизненный цикл в качестве почвы.

Поначалу я отвозила тачки, полные свежевыловленных водорослей, но вскоре поняла, что ни к чему таскать лишние сотни фунтов воды, и стала складывать свою мокрую добычу на берегу, наблюдая за тем, как жидкость стекает обратно в пруд. После того как водоросли несколько дней подсыхали на солнце, превращаясь в легкие, как пергамент, листья, их легко было загрузить в тачку. Волокнистые водоросли – такие как спирогира и кладофора – по своему составу эквивалентны высококачественным кормовым травам. Я вывозила питательные вещества, которые были равноценны тюкам хорошего кормового сена. Тачка за тачкой водоросли складывались в огромную компостную кучу, из которой позже получился хороший чернозем. Пруд буквально кормил огород, кладофора перерождалась в урожай моркови. И постепенно я стала замечать, как меняется пруд. Прошло немало дней, прежде чем его поверхность очистилась, но ворсистые зеленые коврики неизменно появлялись снова.

Помимо водорослей я стала замечать другие фильтры, впитывающие излишек питательных веществ из моего пруда. Вдоль всего берега росли ивы, тянувшие свои перистые красные корни к мелководью пруда, чтобы добывать азот и фосфор для подпитки корневой системы и формирования ветвей и листьев. Я шла вдоль берега с секатором и обрезала ивняк, свисающие к воде ветви. Оттаскивая кучи ивовых веток в сторону, я убирала целые хранилища питательных веществ, которые они высосали со дна пруда. Куча хвороста становилась все выше, и вскоре ее приметили кролики, а потом питательные вещества распространились повсюду в виде кроличьего помета. Ивы рьяно сопротивлялись обрезке, пуская вверх длинные прямые побеги, которые вырастали за один сезон высоко над моей головой. Ивняк, росший далеко от воды, я оставила для кроликов и певчих птиц, но тот, что был у берега, я срезала и связывала в пучки, чтобы потом сплести из них корзины. Наиболее крупные ветки стали основой садовых шпалер для бобов и пурпурного вьюнка. А еще вдоль берега я собирала мяту и другие травы. Как и в случае с ивами, чем больше я ее рвала, тем гуще она становилась. Каждое мое действие на шаг приближало пруд к чистоте, каждая чашка мятного чая наносила удар по запасам его питательных веществ.

Обрезание ив, похоже, возымело действие, и я принялась за дело с удвоенной энергией, двигаясь в ритме звука, издаваемого секатором; сник, сник, сник – расчищала я полосы береговой линии, и ветки ивы падали к моим ногам. И вдруг что-то – возможно, какое-то движение, замеченное краем глаза, а возможно, молчаливая мольба – заставило меня остановиться. На последнем оставшемся стебле ивы было красивое маленькое гнездышко, очаровательная чашечка, сплетенная из травинок ситника и нитевидных корней, закрученных вокруг раздвоенной ветки дерева, – чудесный домик. Я заглянула внутрь и увидела там три яйца размером с лимскую фасолинку, лежавшие в кольце из сосновых иголок. Какое сокровище я чуть было не уничтожила в своем порыве «улучшить» окружающую среду. Неподалеку в кустах, тревожно крича, порхала мать – желтая камышевка. Я так торопилась и была так поглощена своим делом, что стала действовать неосмотрительно!

Я совсем забыла о том, что, обустраивая дом для своих детей, я подвергала опасности жилища других матерей, чьи намерения не отличались от моих.

Я в очередной раз осознала, что обустройство среды обитания всегда сопряжено с потерями, какими бы благими ни были намерения. Мы назначили себя судьями, определяя, что такое хорошо, но зачастую наши представления о добре продиктованы нашими узкими интересами, тем, что хотим мы. Я расставила срезанные прутья рядом с гнездом наподобие ограды, той защиты, которую я разрушила, и притаилась за камнем на другой стороне пруда, чтобы посмотреть, вернется ли птица в гнездо. О чем она думала, наблюдая, как я подхожу все ближе и ближе, разоряя ее дом, который она так заботливо выбирала, и угрожая ее семье? В мире действует множество разрушительных сил, неумолимо приближающихся к ее и моим детям. Натиск прогресса, нацеленного на улучшение среды обитания человека, угрожает моему гнезду не меньше, чем гнезду этой птицы. И что же должна предпринять хорошая мать?

Я продолжала убирать водоросли, позволяя илу стечь, и пруд выглядел все лучше. Но неделю спустя я снова обнаружила на его поверхности пенистую зеленую массу. Это напоминает уборку кухни: ты все уберешь, протрешь все столешницы, но не успеешь и глазом моргнуть, как повсюду уже снова появляются пятна арахисового масла и варенья. Жизнь все время подкидывает тебе работы, «заболачивая» твою среду. Но я уже предвижу то время, когда моя кухня будет всегда оставаться чистой. В отсутствие девочек и того беспорядка, который они устраивают, я стану скучать по брошенным мискам с хлопьями, по своей «эвтрофной» кухне. По признакам жизни.

Я тащу свой красный тобогган к другому концу пруда и начинаю работать на мелководье. И сразу же мои грабли пробуксовывают под тяжестью водорослей, которые я медленно тащу на поверхность. У этой пленки из водорослей другой вес и структура, не такие, как у скользких листов кладофоры. Я кладу ее на траву, чтобы получше рассмотреть, и растягиваю пленку пальцами, пока она не становится похожа на зеленый ажурный чулок – тонкая ячеистая сетка, словно рыболовная сеть, висящая в воде. Это Hydrodictyon – гидродикцион сетчатый.

Я растягиваю его между пальцами, и он блестит, почти невесомый, после того как с него стекла вода. Гидродикцион, по структуре напоминающий медовые соты, кажется настоящим геометрическим сюрпризом в мутном месиве пруда. Он лежит на воде – колония крошечных ячеек, слитых воедино.

Под микроскопом можно разглядеть, что ткань «водной сети» состоит из мельчайших шестигранных ячеек – объединившихся вокруг отверстий зеленых клеток. Она быстро разрастается благодаря уникальному способу клонального воспроизводства. Внутри каждой клетки рождаются дочерние клетки, которые, в свою очередь, тоже образуют шестигранники – точные копии материнской сети. Чтобы рассеять свое потомство, материнская клетка должна дробиться, выпуская дочерние клетки в воду. Плавающие новорожденные шестигранники сливаются с другими, завязывая новые контакты и сплетая новую сеть.

Я смотрю на пленку гидродикциона прямо под поверхностью воды и представляю себе, как высвобождаются новые клетки – дочери, отпущенные на волю. Что делает хорошая мать, когда ее материнское время заканчивается? Я стою в воде, мои глаза наполняются влагой, и соленые слезы падают в пресную воду у моих ног. К счастью, мои дочери не являются клонами своей матери, и мне не нужно распадаться, чтобы отпустить их на свободу. Но я задаюсь вопросом, как меняется ткань, когда высвобождающиеся клетки прорывают в ней отверстие. Быстро ли оно зарастет или останется пустое место? И как дочерние клетки создают новые связи? Как сплетается новая ткань?

Гидродикцион сетчатый – безопасное место, питомник для рыб и насекомых, убежище от хищных рыб, надежное укрытие для мелких обитателей пруда. С латинского Hydrodictyon переводится как «водная сеть». Любопытная вещь: рыболовная сеть – для ловли рыбы, москитная – для ловли насекомых, а водная сеть не ловит ничего, не считая того, что может на ней удержаться. Материнство – это как сеть из живых нитей, любовно удерживающая то, что невозможно удержать, что в итоге пройдет сквозь нее. Получается, что, делая пруд пригодным для плавания, я тем самым меняю ход событий, поворачивая время вспять. Я вытерла слезы и с чувством уважения и благодарности за урок вытащила водоросли на берег.

Когда ко мне в гости приехала сестра с семьей, ее дети, выросшие среди сухих калифорнийских холмов, были очарованы водой. Они ловили в пруду лягушек и активно плескались, пока я занималась водорослями. Мой зять крикнул, сидя в тени: «Эй, кто здесь самый большой ребенок?» Не буду отрицать: я никогда не перерастала своей тяги повозиться в грязи. Но разве игра не способ опробовать механизмы функционирования мира? Моя сестра поддерживала мое стремление расчистить пруд, напоминая мне, что это священная игра.

У народа потаватоми считается, что женщины – хранительницы воды. Мы приносим священную воду для ритуалов и действуем от ее имени. «У женщин естественная связь с водой, потому что мы, как и вода, носительницы жизни, – сказала сестра. – Мы вынашиваем наших детей в своих внутренних водоемах, и они появляются на свет вместе с волной воды. Мы ответственны за сохранение воды во всех отношениях». Обязанности хорошей матери включают в том числе и заботу о воде.

Субботним утром и воскресным днем из года в год я шла на пруд делать свою работу. Я пробовала запускать туда карпов и бросать ячменную солому, но каждое новое действие провоцировало новую реакцию. Эта работа никогда не кончалась, менялись только задачи. Думаю, что я просто пыталась обрести баланс, чтобы увидеть поступательное движение к цели. Под балансом я подразумеваю не пассивный отдых после работы, а такую работу, при которой сбалансировано то, что ты даешь и получаешь взамен, что-то забираешь и что-то вкладываешь.