Текст книги "Чужой ребенок"

– Добрый вечер, – сказал Миша.

– Добрый вечер, – ответил дедушка с улыбкой.

– Что вы сказали?

– Добрый вечер! – повторил дедушка.

– Спасибо вам! – ответил Миша горячо и искренне.

Дедушка сильно удивился:

– За что?

– За «добрый вечер». Вы первый мне это сказали! Первый!

* * *

За один раз я раздала весь годовой бюджет, который мне выделили на помощь детям. За это олигарх Филимонов меня жестоко наказал. Они психологи-извращенцы, эти олигархи. Они сразу находят твою болевую точку и ставят на нее танк. Филимонов не ругался. И не лишил меня зарплаты. Он сказал:

– Если ты такая умная, сиди и смотри на стену до конца года. Делать тебе все равно теперь нечего!

И я сидела. И это длилось вечность! Я пробовала читать, играть в игры, заниматься онанизмом. Но всё это было не то. Просто не могла забыть тех детей, на помощь которым не хватило денег. И пусть так вести себя перед камерой их заставляли родители… я оказалась самой что ни на есть целевой аудиторией этих проклятых роликов. Дети плакали у меня в голове, горько, на десятки голосов.

Боже, как это было тяжело. Каждая секунда каплей лимонного сока попадала мне в глаз. Я сидела за столом и говорила с мухами. Я сходила с ума.

* * *

Ира накрыла одеялом лежащего в коляске Ванечку.

– Да он запарится, – сказал Миша.

– Станет жарко, снимешь.

– И как я это пойму?

Ира строго посмотрела на Мишу:

– Поймешь, если будешь за ребенком следить, а не за ставками в казино в телефоне.

Миша взялся на ручку коляски:

– Дай проехать.

Ира отступила в сторону и открыла им дверь. Миша вывез коляску.

– Осторожнее будь, пожалуйста.

Миша обернулся:

– Не бойся. Осторожность – мое второе имя!

Он оставил коляску с младенцем в прихожей и вернулся, чтобы Иру поцеловать. Она ответила на поцелуй.

– А мне это начинает почти нравиться, – сказал Миша.

– Что конкретно?

– Не знаю. Жизнь.

– Ты вчера вопил после работы, что всех ненавидишь.

– Это было исключение.

Ира еще раз поцеловала Мишу и сказала с нежностью:

– Ну-ка, пошли вон, оба!

* * *

Когда я вернулась после бесконечного сидения на работе, папочка, мой любимый папочка поспешил мне навстречу:

– Дочка, внимание! – выкрикнул он.

Я напряглась как никогда:

– Что случилось?

– Ты очень бледная.

Он рассматривал мое лицо, как рассматривают заоблачный ценник в ЦУМе.

– Да, – говорю. – Я бледная спирохета.

Папа шумно выдохнул воздух:

– Внимание, я позвал ее домой!

– Кого?

– Ту, что любит птиц. Женщину. Ну, пингвинов любит, помнишь?

Новость застала меня врасплох.

– Мне уйти?

– Нет. У меня не было в планах… – папочка замялся. – Ну, ты понимаешь…

– Не продолжай, – сказала я.

– Хочу тебя с ней познакомить.

– Уверен?

– Ну, конечно! Диамара! Диамарочка! – позвал он свою зазнобу.

Я, честно говоря, разволновалась. Смотрела в дверной проем и даже примерно не могла представить кто – или что – там появится. Чем хуже работало воображение, тем сильнее я волновалась. Сначала я услышала женский голос. Очень высокий.

– Да-да, – пискнул голос.

Потом послышались тяжелые шаги. И я превратилась в соляную статую с открытым ртом. Потому что в прихожую из кухни вышла наша бухгалтерша. Она же бухгалтер. Как кому будет угодно.

– Здравствуйте, – сказала герлфренд моего папочки тонким голосом.

* * *

Миша вбежал в квартиру сияющий, возбужденный.

– Ир! Блин. Ира!

Ира вышла из комнаты, запахивая халат:

– Ну, что еще?

– Я кошелек нашел! – сказал Миша. – Не смотри на меня так! Не украл! Нашел, честное слово! И там деньги, представляешь!

Миша полез в карман за кошельком.

– Где ребенок? – спросила Ира после короткой паузы.

– Фак! – сказал Миша нервно.

– Что? – прошептала Ира.

– Я его… у магазина забыл.

Пятая глава

Миша бежал за ней и не успевал. Бывший спортсмен выдохся, а она не сбавляла темпа.

– Только не нервничай. Вот здесь. Вот здесь коляску я оставил! – выкрикнул Миша, подбегая вслед за Ирой к магазину.

Она обернулась к нему. Лютая ненависть была во взгляде.

– Где?! Где?!

– Вот тут, у входа.

– Здесь ничего нет!

– Только не нервничай…

Ира шагнула к нему:

– Если есть человек хуже, то это, наверное, только Гитлер!

Они обежали магазин. Были внутри, вышли вместе на улицу.

– Как ты мог, чудовище?

– Да я из магазина вышел, тут кошелек на земле, я поднял и отвлекся, – пытался объяснить он. – Сразу на радостях к тебе побежал.

– На радостях? – она сильно толкнула его в грудь. – Ты почему ребенка в магазин не завез?

Миша развел руками:

– Да не пустили меня. И потом, я его так же мог в магазине оставить…

– Что?

– Ну, если бы я кошелек в магазине нашел…

– Заткнись! – Ира была близка к истерике. – О господи! Как я тебя ненавижу!

Она стала подходить к прохожим:

– Простите, вы не видели коляску, вот здесь стояла?

– Нет, простите, – отвечали прохожие.

Миша с готовностью включился в опрос. В голове у него шумело, и надежды совсем-совсем не было.

Он пошел на автобусную остановку, начал было расспросы, а после сообразил, что люди там задерживаются на пять минут максимум, а после уезжают. Стало Мише совсем плохо.

– Простите, вы не видели коляску? Пропала – там мой сын был, – услышал он, как Ира остановила какую-то женщину.

– Что ж вы, мать, а ребенка оставили! – сказала женщина.

– Это не я, – ответила Ира, бросив на него взгляд.

– Вам в полицию надо, – сказала женщина. – И как можно быстрее.

«Умная тоже», подумал Миша, подошел к ним и сказал:

– Спасибо вам за совет! – И добавил: – Разберемся.

Он потянулся к Ире.

– Не трогай меня, – взорвалась она.

Но Миша все равно отвел ее в сторону.

– Нам в полицию нельзя, – сказал он ей шепотом.

– Убери от меня руки!

– Нельзя в полицию. Только хуже будет.

И тут Ира завыла от отчаяния. Безысходным басом: «У-у-у». А после стала его бить. Не понарошку, а с размахом, стараясь попасть по лицу.

– Ненавижу. Гад! Гад! Ненавижу!

Миша успел перехватить одну руку, но второй Ира попала ему по носу, а потом сразу в челюсть.

Какой-то прохожий сказал на ходу:

– А ну-ка перестаньте! – он остановился. – Девушка, вы зачем его ударили?

– Иди отсюда! – Ира даже не обернулась.

Парадоксально, но прохожему стало жалко прежде всего Мишу:

– Она вас ударила, у вас кровь?

Миша зажал разбитый нос двумя пальцами, сказал, гундося:

– Мужик, отстань от нас! Иди, куда шел.

Прохожий ушел, оскорбленный в лучших чувствах, что-то недовольно бормоча себе под нос. А Ира двумя небольшими руками взяла Мишу за грудки и прошипела:

– Слушай, ты! Ищи его! Из-под земли мне его достань!!! Понял меня?!

* * *

Бухгалтерша хлопала накладными ресницами, и за столом становилось ветрено. Она пыталась усесться удобнее, и дрожал весь стол. Она ела, держа вилку двумя пальцами, и откусывала маленькие кусочки одними зубами, выворачивая ярко накрашенные губы.

Я тайком бросала взгляды в ее сторону. «Эта женщина может стать твоей мамой!» – говорил мне внутренний голос. «Она будет звать тебя “доча”!» – добавлял он. Ни о чем другом я не могла думать. Есть я тоже не могла. Аппетита не было. Словно я смотрела на змею, которая медленно, со спазмами заглатывала мышь. Надо было что-то говорить.

– И как вы познакомились? – спросила я через силу.

Папочка мой оживился:

– Ой, Юля! Это настоящая история! Правда, Диамарочка?

Ее звали Диамара Михайловна. Что это за имя такое? Диамара! Не имя, а какое-то урчание в животе.

Диамара Михайловна сказала тонким голосом:

– Да, наше знакомство – это интересная история.

И всё, больше ничего не сказала. Зато отец мой начал суетиться. Он просто трепетал в присутствии бухгалтерши. Очень плохой признак.

– История захватывающая и вместе с тем показательная, – сказал он, заглядывая ей в глаза. – Да, Диамарочка?

– Да, – пискнула колонна Большого театра.

Где же у нее прячется такой голос? В складках живота, не иначе.

– Ну и как вы познакомились? – спросила я.

Папочка мой оживился:

– Юлечка, пойми. Как поет рок-певец, я пытался уйти от… – тут он замялся, не решаясь произносить слово «любовь», и посмотрел на бухгалтершу.

Она этого, кажется, и не слышала. По крайней мере, на аппетит ее это не повлияло.

– И здесь такой же случай, – продолжал папочка. – Но судьба, словно хоккеист-профессионал, прижимает тебя к бортику. Я покупал йогурт…

– Питьевой йогурт, – ожила цифровая гора.

– Спасибо за уточнение, Диамарочка. Я стоял перед холодильником и пытался определить, в каком из йогуртов меньше сахара. А она… Слушай внимательно, Юля. А Диамарочка подошла, взяла йогурт и молча протянула мне.

Бухгалтерша отложила вилку:

– Нет, я еще сказала…

– Да, точно. Как же я мог забыть! – воскликнул папа. – Диамарочка еще сказала: «Вот, возьмите и даже не думайте».

У них уже есть легенда, подумала я, плохо дело. А вслух сказала:

– Это романтично.

– Еще бы! – подхватил папа с воодушевлением. – Очень романтично! И хотя она дала мне не йогурт, а майонез…

– Без очков ошиблась, – сказала бухгалтерша.

– …Я оценил этот жест! Оценил!

Я решила выложить последний жалкий козырь, который был у меня в дырявом рукаве:

– Пап, мы работаем вместе. Диамара Михайловна тебе говорила?

– Да. Это такое счастливое совпадение. Я так счастлив!

Хоть кто-то был счастлив за этим столом, подумала я про себя и неискренне улыбнулась.

– Диамарочка, а как Юля моя работает, ус-пешно? – спросил папа гостью.

Бухгалтер посмотрела на меня, хлопнула ресницами, как гаражными воротами, и выдала:

– Девочка старается.

Девочка?! Старается?! И то, и другое слово соединились в моей голове, как взрыватель с зарядом. И случился взрыв. Но случился он внутри меня. Титанические усилия я приложила, чтобы пламя праведного гнева не вырвалось наружу. Только щеки мои чуть раздулись от взрывной волны, и всё. Юля – хорошая девочка. Юля не будет портить личную жизнь своему папе. Будь как Юля.

* * *

Ира вошла в квартиру, захлопнула дверь, прислонилась спиной к стене, да так по ней и сползла. Села на пол и горько заплакала. В коридор вошла баба Таня. Она вытирала на ходу руки полотенцем.

– Ой, девка. Ты чего расселась здесь? – баба Таня подошла ближе. – Слышишь меня?

– У меня горе! – завыла Ира. В горле у нее булькало.

– Господи, сейчас воды принесу.

Баба Таня побежала на кухню, в спешке уронив на пол полотенце и мгновенно вернулась, расплескивая воду. Зубы Иры стучали по краю стакана, а баба Таня говорила:

– Пей, милая. Пей…

Когда Ира, облившись, напилась, баба Таня спросила:

– Что случилось, милая? Любому горю помочь можно.

– Не любому! – она дрожала, подняться на ноги не было сил.

– Что стряслось-то?

– Баба Таня… – завыла Ира. Она не могла больше ничего говорить, только эти два слова. – Баба Таня!..

Но та строго сказала Ире:

– Тихо ты! Тихо! Разохалась. Ребенок спит. Разбудишь!

Ира уставилась на бабу Таню, не мигая:

– Какой ребенок спит?

– Как какой? – сказала та. – Ваш. Ванечка. Еле укачала.

Иру словно подбросило:

– Что?! Он у вас?

– Да тише ты!

– Он у вас?! – сказала Ира еще громче.

Из комнаты хозяйки послышалось хныканье, тихое, но настойчивое.

– Ну всё, разбудила, – сказала баба Таня с сожалением.

Ира всё еще не могла поверить:

– Да вы… Да… Как он у вас оказался? Как? Его же мой у магазина оставил!

– Так я его у магазина и забрала.

Бабе Тане вообще не было стыдно, судя по ее виду.

Отчаяние у Иры сменилось возмущением:

– Забрала?! Просто так вот, забрала?!

Баба Таня уперлась руками в бока:

– А что, было бы лучше, если бы он там остался?

– Да я с ума схожу! Мы его ищем везде!

– Ага, – кивнула баба Таня. – Ты сюда его искать пришла?

– Его сейчас там Миша ищет.

У Ванечки прорезался голос.

– Дураки молодые! Будет вам урок на всю жизнь!

Но Ира ее поучения уже не слушала. Она бросилась к ребенку, взяла его теплого, обняла бережно, целовала в щеки, которые были на ощупь как бока у персика.

– Ванечка! – говорила она и сама плакала от нежности. – Милый мой, сыночек, радость моя!

А Ванечка перестал плакать, смотрел на нее круглыми, удивленными глазами, сжав губы, смотрел серьезно.

– Я думала, я тебя потеряла, Ванечка! – Ира снова разрыдалась.

– Ну вот, опять ревет, – сказала баба Таня, входя. – И так не хорошо, и так – не слава богу. Не поймешь тебя.

* * *

Безделье развращает. Тебя словно заливает мягкими часами художника Дали. Часы стекают у тебя по волосам, залепляют глаза, затекают в уши, в нос, не дают дышать. И привкус у безделья особый. Малина с пылью – вот какое безделье на вкус!

На третий день я не выдержала, прорвалась к Филимонову. Подловила момент, когда Геныч не видел, и вошла в кабинет. Начала прямо с порога, толком не осмотревшись:

– Вы не можете со мной так поступать, ясно! Это несправедливо! Даже если вы этого не понимаете…

Говорю это и понимаю, что мне пипец. Ворвалась, как гребаная валькирия, и не заметила, что Филимонов в кабинете не один. За столом человек двенадцать мужчин высшей категории. В костюмах по миллиарду и шелковых галстуках. Тот тип мужчин, которые принимают решения и вертят этим миром, как дисками йо-йо на веревочке.

Вижу – Филимонов, сидящий во главе стола, двигает желваками с пугающей интенсивностью. И еще я вижу за столом премьер-министра этой большой многонациональной страны.

– Извините, пожалуйста. Я просто ошиблась кабинетом. Простите…

Вылетела, как ядро в юбке. Стояла в коридоре, пыталась поймать дыхание. Ангелы с потолка ржали и указывали на меня толстыми кривыми пальчиками.

* * *

Ира сдерживала своего сожителя из последних сил. Миша кидался на бабу Таню, которая, кстати, сохраняла завидную невозмутимость, стояла, уперев руки в бока, и смотрела с вызовом.

– Давай, – говорила она. – Давай.

Ире удалось затолкнуть Мишу в комнату и закрыть дверь.

– Я ее грохну! Просто башку ей оторву! – разорялся Миша.

– Я всё слышу! – сказала баба Таня из-за двери.

– Готовьтесь, баба Таня! – крикнул Миша.

Он уже пошел к выходу, как Ира закричала:

– Стоять!

– Ты чего меня останавливаешь? Ты что, за нее после всего этого?!

– Ты ребенка напугаешь.

– Ребенка, да? Да у меня чуть инфаркта не было… этого… как его?..

– Миокарда, – подсказала баба Таня из-за двери.

– Не злите меня, баба Таня! – взорвался Миша. Но после он потерял силы, опустил руки плетьми и сел на кровать.

Дышал и думал, сам не понимая о чем.

Когда Ира вошла в комнату с Ванечкой на руках, Миша вполне себе мирно сказал:

– Дай мне его подержать.

– Не дам, – ответила Ира.

– Почему это?

– Потому, что он на тебя обижен.

– Ты за него-то не говори.

– Не хочет он к тебе на руки идти. – Жестокость женщин порой не знает границ. – Ты его в магазине забыл.

– Рядом с магазином, – сказал Миша тихо.

– Тем более! Да, Ванечка?

Ворованный младенец довольно улыбался. В комнату вошла баба Таня.

– Вы извините, что я без стука.

– Вы, баба Таня, сейчас головой рискуете! – Миша, сидящий на кровати, начал оживать.

Баба Таня показала Ванечке козу и сказала:

– Хотела вас на борщ фирменный позвать, но нет – так нет…

Баба Таня вышла, а Миша встал с кровати, в глазах погас огнь праведный.

– Не-не, баб Тань, погодите. Что вы там сказали?

* * *

После того триумфального появления меня к кабинету Филимонова вообще подпускать перестали. Иду по коридору – выскакивает Геныч как ошпаренный, руки расставил, как регбист в индивидуальной защите.

– Не-не-не. Проход закрыт! Закрыт, понимаешь?!

– Да я не к Сан Санычу.

– А к кому? – Геныч стоял не опуская рук.

– Прогуливаюсь просто. Делать-то все равно нечего.

– Прогуливайся в другую сторону, красавица.

Я сделала жалостливое лицо:

– Геныч, пусти.

– Кругом шагом марш! – голос есть, ума не надо.

– Передай, пожалуйста, Сан Санычу записку, – сказала я.

Записку я приготовила заранее. Написала, сложила, в конверт белый сунула и заклеила. Только что сердечко не нарисовала. Протягиваю конверт Генычу, а он говорит:

– Даже рисковать не стану. Пиши ему на электронную почту.

– Писала много раз, он не отвечает.

– Не отвечает, значит, не считает нужным, – а сам руки не отпускает. – Тут воспитательный момент. Да, момент.

– Да я уже исправилась! – говорю как можно громче. – Честное слово!

Геныч отпустил руки и придвинулся ближе. Усы его зашевелились у меня перед глазами:

– Да ты встречу с премьер-министром сорвала!

– Там был премьер-министр? – говорю. – Не заметила.

Геныч аж задохнулся от возмущения:

– Ты… Ты… малахольная! Иди отсюда! И в эту сторону вообще свои оглобли не поворачивай!

И пошла я солнцем пали́ма. Села в своей клетке для хомяков и пригорюнилась. Открыла смартфон. Принялась бездумно скролить, и тут нахожу мудрость из тех, коими набит интернет, как подушка перьями. Мудрость такая: «Любите себя» – и чего-то там дальше. И ангел нарисован, похожий на артиста Семчева. И я подумала, почему я люблю вареную сгущенку больше, чем себя? Это неправильно. Я буду любить себя! И не буду есть себя поедом.

Я встала, покинула юдоль моих скорбей, нашла в подсобном помещении ведро и швабру. Тряпка в ведре была девственно чистой. Набрала в ведро воды, засучила рукава, скатала ковровую дорожку в коридоре и принялась мыть полы. Через какое-то время из кабинетов в коридор начали выглядывать сотрудники, головы, как в игре в кроликов, которых надо стукнуть по башке деревянным молотком.

А после по свежевымытому полу подошла ко мне Диамара Михайловна, герлфренд моего отца. Включила голос-бензопилу:

– Вы что, Юля, делаете?

«На карусели катаюсь!» – Но так я, конечно, не ответила. Я сказала:

– Диамара Михайловна, я полы мою.

– Как интересно. Не знала, что это входит в ваши обязанности.

И пошла по чистому, качая центром тяжести из стороны в сторону. Нет, такая мама мне не нужна! Никому не нужна такая мама!

Работала я какое-то время в тишине и покое. Возила тряпку, как мертвую медузу, по паркетному полу. Не будучи уверенной до конца, что паркет можно мыть водой. Всё было спокойно. Но прибежал Геныч. Конь-огонь. Глаза – как плошки, усишки дыбом.

– Ты что творишь? Ты что делаешь?

– Сейчас закончу здесь и пойду туалет мыть, – отвечаю спокойно.

– Ты чего, забастовку здесь решила устроить?!

– Я работаю, Виктор Геннадиевич.

– Это твоя работа, что ли? – Геныч был такой злой, что, кажется, готов был меня ударить. Но отец не бил меня в детстве, поэтому я решила, что подобный опыт мне не повредит:

– А я работу не выбираю! И не брезгую! Какая есть, такую и делаю.

– Ну-ка, положь швабру! – Геныч подошел ближе. От него пахло чесноком.

– Руки прочь от моего рабочего инструмента.

Мы вцепились в швабру с двух сторон.

– А ну-ка, давай ее сюда! – прохрипел Геныч.

И мы начали перетягивать швабру, как в плохой комедии. Ну что я могу сказать, Геныч оказался слабее, чем мне казалось. Ко всему прочему он очень старался, даже кончик языка высунул, пыхтел, глаза свел к переносице. Короче, красавчик невероятный. И подлым оказался, швабру двигал, чтобы мне руки выкрутить, а потом как дернул, чуть руки мне не оторвал. Я даже закричала от боли. Но что таракану усатому чужая боль!

– Ха-ха, сказал, отдашь! – на морде торжество.

А я ему говорю:

– Руками тряпку возьму и помою!

– Только попробуй! Как пробка вылетишь!

– Напугал ежа голой…

Закончить мне не дал олигарх Филимонов, который появился как дух бесплотный, неслышно.

– Это что здесь за война миров?

Геныч прижал швабру к груди:

– Сан Саныч, она демонстрацию тут устроила! Полы взялась мыть. Вот этой шваброй.

Филимонов смерил меня начальственным взглядом:

– И что, помыла?

– Не до конца. Он не дал.

– Верни ей швабру, – сказал Филимонов Генычу. – Пусть закончит.

– Слушаюсь, – сказал Геныч. – На.

Швабра перешла в мои руки.

– Закончишь мыть и ко мне зайдешь, – сказал Филимонов и ушел.

Мы с Генычем посмотрели друг на друга – бывшие соперники. Я не сдалась. И он это понимал.

– Ты – язва! – сказал Геныч. – Так и запомни.

Погрозил мне Геныч тяжелым кулаком и тоже ушел. Язва. А то я не знала! Новость новостей.

Грязная вода текла между пальцев. Тряпка стала скользкой. Коридор оказался бесконечным. Энтузиазм куда-то улетучился. Еле домыла. Пряча за спиной красные кухаркины руки, пришла в кабинет к богатейшему человеку России.

– Садись, – сказал Филимонов.

– Спасибо, – сказала скромница непорочная и села.

– Что с тобой делать-то? – спросил меня Филимонов.

– Смею все-таки надеяться, что вы не имеете надо мной столько власти, чтобы что-то со мной делать или не делать.

Филимонов смотрел не мигая:

– Ты язва. Ты это знаешь?

Я кивнула:

– Кто-то мне это говорил, не помню только кто.

– Иди работай, – сказал Филимонов и добавил: – Швабру больше не трогай.

* * *

Темно-красный, соль-перец по вкусу. Картошка и свекла аккуратной соломкой, мясо нежнейшее, укропчик-петрушка, сметаны щедрая ложка. Баба Таня приготовила борщ-заклинание, борщ-приворотное зелье, борщ-моджо, не иначе. Никакой кислоты, богатый вкус, насыщенность и вера в будущее. Стучали ложки, тарелки наполнялись и пустели.

Миша чувствовал, что сейчас его разорвет, но он снова потянулся за половником.

– Очень вкусно, – сказала Ира.

– Да, баб Тань, борщ мировой! – Миша с трудом подавил рык льва.

– Странные вы, – сказала баба Таня.

– В смысле, странные? – Миша напрягся.

Ира напряглась еще сильнее:

– Миш…

– Чего? Я без агрессии спросил.

Баба Таня смотрела на них, образно говоря, свысока:

– Вроде молодые, а очень нервные.

– Жизнь нервная, баб Тань, – сказала Ира, – да, Миш?

Миша кивнул:

– Очень нервная, это точно.

– А счастье ваше где? – спросила баба Таня.

Миша удивился:

– В смысле, счастье?

Ира положила руку сожителю на колено:

– Миш!

– Что? – повернулся он к Ире. – Я без агрессии спросил.

Баба Таня, глядя на них, качала головой:

– Счастливыми должны быть. Молодые, здоровые, ребенок маленький, тоже здоровенький родился. А вы ходите и на каждый шорох оборачиваетесь.

– Разве? – Ира старалась казаться беззаботной. Еще немного, и начала бы накручивать волосы на палец.

– Конечно. Ты вон не спишь, плачешь чуть ли не каждую ночь.

– Не каждую, – сказала Ира неуверенно.

Баба Таня не испытывала, не осуждала, не подкалывала, она, похоже, переживала за них, непутевых:

– Я понимала бы, если б он тебя бил. Так он тебя любит. Крепко любит. Чего ж ты страдаешь-то, девка?

Миша поспешил прийти Ире на помощь:

– Знаете, баб Тань, вы оставьте ее в покое. Она после родов в себя не пришла еще.

Ира с благодарностью посмотрела на Мишу, но тот этого не заметил.

– Так роды-то когда были! – сказала баба Таня. – Времени сколько прошло! – несмотря на доброту, она видела их насквозь.

– Это значения не имеет! – сказал Миша, поднимаясь. – Отстаньте от человека! Спасибо за борщ.

Ира встала вслед за Мишей. Сдвинули друг к другу табуретки. У бабы Тани не было стульев. Хозяйка казалась искренне расстроенной:

– Уже? Уходите? Как же так? Хотела спросить, когда у вас свадьба намечается?

Миша бросил последний взгляд на недоеденную тарелку борща и сказал:

– Завтра будет свадьба. Пойдем, дорогая.

Они двинулись и услышали, как баба Таня говорит им вдогонку:

– Какой ты человек тяжелый, Михаил. Не зря она у тебя как побитая ходит.

* * *

После того как я потратила на бездумную благотворительность весь бюджет, мне стали давать деньги на конкретного человека и тут же требовать подробный отчет. Я не спорила. Я вообще стала сговорчивой, дисциплинированной, послушной. В целом я стала невероятной заинькой.

С Филимоновым мы теперь встречались раз в день. Я приходила с отчетом в одиннадцать тридцать. Мне олигарх всея Руси уделял не больше десяти минут. Однажды я задала ему вопрос не по теме.

– Александр Александрович, – сказала я, – я не понимаю…

– Что ты не понимаешь? – Филимонов смотрел CNN. – Только быстрее.

– Не понимаю, зачем вам очернять себя в глазах общественности?

Филимонов даже отвлекся от новостей:

– В смысле?

– Ну, я про вас эти статьи размещала где вы просто монстром выглядите. Зачем вам это?

– Милая моя, – сказал Филимонов, – если ты этого сейчас не понимаешь, значит, пока не судьба. До встречи.

Ну, выгнал и выгнал. Мне не впервой. Ушла и дверь закрыла. Я не обиделась. Вообще не обиделась. Есть отдельный круг ада для тех, кто говорит загадками. Там людей раздевают догола, суют им в дрожащие руки грабли и, когда те испуганно спрашивают: «Что вы с нами будете делать?» – им отвечают: «Это загадка».

* * *

Спит, сопит ребенок Ванечка. Ночь. Окно открыто. Ира спит чутко. Просыпается то и дело, слушает ровное дыхание ребенка, понимает, что Миша не пришел еще, и снова засыпает.

Открывается входная дверь. Ира просыпается, широко открывает глаза, но щеку от подушки не отрывает. Распахивается дверь в комнату, входит Миша.

– Не спишь?

– Ты руки не помыл, – Ира приподнялась на локте.

– Помою, – Миша сел на кровать, заскрипели пружины.

– И кроссовки не снял.

Миша нагнулся, стал развязывать шнурки.

– Что случилось? – спросила Ира, воровское сердце вещун.

– Всё нормально.

– Не морочь мне голову! Я же вижу, что нет. Что случилось?

– Да там, на работе… – протянул Миша неохотно.

Ира была настойчива, и он рассказал.

Взбунтовались курьеры. Побросали велосипеды возле офиса, свалили сумки и бродили, разжигая в себе недовольство, прямо перед входом: «Месяц не платили!», «Совсем денег нет!», «Вообще оборзели вконец!», «Велосипед починить не могу!»

Широкий спектр акцентов и дефектов речи: «Штрафами задолбали! Больше часа доставляешь – штраф!», «За вежливость штраф ввели, суки-сволочи!»

«Че на улице стоим? Пошли в офис и скажем всё!»

Лица просветлели, спины выпрямились. Простая революционная мысль принесла надежду.

«Пошли! Правильно! В офис! Деньги пускай дают!»

Крики, топот ног, велосипедные звонки. Ломанулись курьеры в единственную дверь, создав серьезную пробку.

– Ты тоже пошел? – спросила Ира, садясь на кровати.

– Что я, дурак, что ли?

– Правильно. Ничего бы им не дали.

– А им и не дали, – сказал Миша. – Только уволили половину. А я деньги с заказов не стал сдавать и свалил. Сорок пять косарей.

– В смысле? Они же тебя на работе искать будут!

– Хрен найдут! Я симку поменял на мобиле. Да, запиши мой новый номер.

– Подожди. – Ира проснулась окончательно. – Ты что, уволился?

– Ну, считай, что так. Они ж денег не платят. Вот сорок пять штук себе оставил, – Миша показал деньги и широко улыбнулся.

– А чего ты такой радостный?

– А чего мне теперь – грустить, что ли?

– Значит так, – сказала Ира. – Ты завтра утром пойдешь к ним и вернешь деньги.

– Чего?

– Не «чего», а пойдешь и вернешь. Всё до копейки.

– Что? – У Миши было столько слов на это, что он не знал, какое сказать первым. – Да они – уроды, зарплату зажимают! Штрафуют за каждый чих! Они копейки жалкие у пацанов отбирают и ведут себя как мрази! Хуже ментов! Как можно честным трудом прожить честному человеку, скажи, как?! Когда все против него! Если ты своим горбом деньги зарабатываешь, на тебе все ездят! Как с этим быть?! Как выживать? Если у тебя жена не работает и ребенок еще маленький? Как его кормить?!

Закончил Миша на высокой ноте. Наступила тишина, в которой было слышно, как сопит Ванечка.

– Закончил? – спросила Ира.

– Да!

– Завтра пойдешь и вернешь деньги!

– Может, мне еще извиниться перед ними?

– Надо будет, извинишься.

– Это мне говорит человек, которого я лично за руку поймал?! – это был запрещенный прием.

– Я больше не ворую, – сказал Ира.

– Давно ли?

– С тех пор, как у нас Ванечка.

– Ага. Ворованный ребенок.

Ира задохнулась от возмущения.

– Да как ты… как ты можешь такое говорить?! Да еще так громко?!

– А ты не выпендривайся, – сказал Миша.

– Я не хочу тебя видеть, ясно! Не хочу с тобой в одной постели спать! И сексом не хочу с тобой заниматься! Какой же ты гад!

– А секс-то тут при чем? – искренне удивился Миша.

* * *

Ночью позвонил Геныч. Усатая ночная фея. Кашлянул, рассыпал лунную волшебную пыльцу и сказал в трубку:

– Алло? Ты спишь?

– Конечно, я сплю, – сказала я. – Два часа ночи.

Геныч помолчал:

– Ротманский скончался.

– Очень жаль, – сказала я. – А кто это?

Геныч очень удивился:

– Ты что, не смотрела «Тракторину»?

– Нет, – ответила я и подумала: «Почему это его так удивляет?»

– Это неправильно, – сказал Геныч. – Этот фильм тебе надо посмотреть.

– Прямо сейчас? – спросила я.

Геныч, со свойственной ему занудливостью, пустился в объяснения. Оказалось, умер народный артист, советская кинозвезда, исполнитель главной роли в черно-белом фильме фиг знает какого года, под названием «Тракторина». Фильм я смотреть не стала, а утром поехала к вдове Ротманского. Вдова была вдове моложе покойного. А тот умер в возрасте девяноста восьми лет. Вот и считайте.

Я смотрела на старинные часы, размером с входную дверь. Часы стояли в прихожей. Я смотрела на них в течение всего разговора. Это значит, что меня дальше прихожей не пустили.

– Примите мои самые искренние соболезнования, – сказала я вдове артиста Ротманского.

– Вы смотрели «Тракторину»? – спросила вдова.

Да что ж они все к этой «Тракторине» привязались?! Врать не хотелось. Особенно в такой момент. И я сказала правду. А зря.

– Вы знаете, пока нет. Но я собираюсь…

– Тогда вы вряд ли поймете душу Павла Сергеевича, – остановила меня вдова артиста.

– Я обязательно посмотрю. Обещаю.

Вдова взглянула на меня, как гордый первопроходец на гнус (совокупность кровососущих двукрылых насекомых).

– Даже если посмотрите, вы вряд ли оцените эту кинокартину.

Я едва скрывала раздражение:

– Почему вы так решили?

– Я могу быть с вами откровенной? – Ротманская понизила голос.

– Да, конечно.

– Ваша манера, ваши повадки. С зимы двухтысячного года я перестала обманываться в людях такого сорта.

Какого я сорта, я так и не поняла. Судя по всему, не высшего.

Жестко мотивированная подобным неласковым приемом, я устроила звезде «Тракторины» первоклассные похороны. Я поставила на уши Дом кино, добилась телеграммы из администрации президента и скидки на венки.

В зале сменялись огромные черно-белые фотографии. Ротманский в своей лучшей форме. В молодости он был красавчиком.

Когда выносили гроб из Дома кино, публика хлопала, кричала «браво», гудели автомобили. Тут еще, как специально, дождь пошел, и я прослезилась. Остановилось движение, рукоплескали Брестские улицы – и Первая, и Вторая.

Однако вдова всего этого не оценила.

– Где я должна расписаться? – спросила она в офисе.

Я показала пальцем на ведомости:

– Здесь и здесь. У нас строгая отчетность. Вот ручка…

Она поставила подпись.

– Я вижу, здесь написано «фонд», – сказала она.

– Да, у нас фонд.

– А я думала, у вас тут шарашкина контора. И хорошо живет фонд на сэкономленные на похоронах деньги?

Меня словно кипятком обдало.

– Что вы имеете в виду?

– Можете не отвечать, – Ротманская смотрела на меня сверху вниз. – Это был риторический вопрос. Народного артиста похоронили, как собаку за гаражами.

– Подождите, вы же говорили, что вас всё устраивает!

– А у меня был выбор?! Вот ваша ручка. Возвращаю. У вас же строгая отчетность.

Она положила мою ручку с выражением брезгливости на лице и вышла.