Текст книги "Лелег"

– Дай-то бог, – Куприянчук тоже уважал Костю, поскольку тот, будучи безотказным, всю заставу переоборудовал по-современному. – С таким в разведку не страшно. Гляжу, тебя уже цитируют? Это из того, что опубликовали в «Правде Севера»?

– Вот мы сейчас и поглядим, каков разведчик, – Бирюков, слегка покраснев то ли от досады, что про стихи Куприянчук знает, то ли от удовольствия, улыбнулся. – Не боись, отцы родные, парень шустрый. А вот Людка его. Стервоза, я вам доложу! Гоняет Костю, как Сидорову козу. Однажды попал и я под горячую руку, еле ноги унёс. Схватила тряпку, давай меня охаживать, сама чуть ли не матом: алкаши несчастные, одни бабы на уме, вон из моего дома, мужа будете мне развращать тут. И так далее. Зашёл на свою голову. Говорю Косте, табличку на дверь привесь: «Пьяным и в нетрезвом виде запрещено – вход, вполз, влёт и телепортация»! Ха-ха-ха.

– Поделом, – Куприянчук тоже рассмеялся. – Ты ещё и от моей Галины схлопочешь. Они с Людмилой подруги. Слышал бы ты, Бирюков, как тебе косточки перемывают, когда сходятся.

– Что им ещё остаётся? У них ведь мужья солидные, куда нам до них, – капитана-связиста речь начальника заставы задела за живое. – Все они, на первый взгляд, идеальные. Хозяйки!

– Не понял, что за претензии? – Куприянчук перестал улыбаться, сдвинул брови. – Ты на поворотах-то притормаживай, мальчик, неровен час, сломаешь чего-нибудь себе.

– Ну, докладывайте про доклады, что я цитировать должен[40]40
  Высказывание Л. И. Брежнева, распространённое кем-то из журналистов.


[Закрыть]. Не беспокойся, начальничек. Не такие повороты проскакивали. Да на скорости. Вы за своими бабами получше бы присматривали. Знаем мы, видали. Пальчиком помани, и побегут. Порядочности на себя напускают.

– Погоди, капитан, – вмешался, предвидя скандал, доктор. – Всех женщин под одну гребёнку не надо. Мало ли, с кем ты шляешься по кабакам. Не все же такие.

– А какие они, не все? – распалялся опьяневший Бирюков. – Нет, ты мне скажи, эскулап, какие они такие, чтоб не под гребёнку?

– Да ты мать вспомни, шалопай.

– При чём здесь мама моя? Я же не про матерей.

– Каждая женщина прежде всего мать! Неважно, в будущем ли, в настоящем или в прошлом. Женщину природа создала для того, чтобы дитя выносить, выкормить и в свет выпустить. Понимаешь? Нас они с первого взгляда воспринимают уже как своё дитя. Подсознательно, конечно. И ласковы с тобой дамы не потому, что ты такой неотразимый, Бирюков, нет. А потому, что в тебе дитя своё будущее зрят.

– Это Людка-то Володина ласковая?

– Именно так, дорогой. Она детей своих защищает. Тех, что уже есть, и тех, которых Костя ещё делать будет. В тебе она угрозу дитяти своему чувствует, то бишь, Константину. И сковородка, которой она Костику порой грозится, это самая настоящая ласка и есть.

– Ну, ты загнул. Прямо Вергилий. Кто ж это вдохновил на такие философизмы? Только не говори, что Елена твоя прекрасная. Где она болталась, пока по тундре со шприцом бегал? Хочешь сказать, блюла тебе верность и преданность? Как бы не так. Меня, жаль, в Питере не было.

– Ну, знаешь, ты действительно того.

– Чего, того?

– Давно по роже не получал.

Оба не заметили, каким багровым сделался Куприянчук.

– Слышь, ты, красавчик, за базар, между прочим, отвечать надо. Это тебе не стишата кропать по вечерам от нечего делать, про блуд и похабство, которыми ты пропитан, как тряпка половая. Сотрясать ещё при этом, как говорит наш Костик, кислород своими бэйцалами.

– Что ты сказал, зеленопогонник? – Бирюков набычился, привстал.

– Не нравится? Читали мы твои опусы, всей заставой ржали. Пушкина из себя корчишь, недоумок? Плотолюбец несчастный, маслобойщик рукоблудный.

– Я маслобойщик? Под каблуком сидишь у благоверной и думаешь, все такие дурошлёпы? Ты послушай, что твои же подчинённые болтают, не ты начальник на заставе, а твоя ненаглядная. Бабий холуй.

Доктор моргнуть глазом не успел, как мимо уха просвистел кулак начальника заставы. Между враждующими сторонами имелось оборонительное сооружение в виде откидного столика. Это обстоятельство не позволило произвести сколь-нибудь значительные разрушения в стане капитана Бирюкова. Удар пришёлся не в челюсть, как планировалось, а в грудную клетку, да и то сила загасилась, поскольку Куприянчук атаковал из позиции сидя. Отброшенный на койку Бирюков побледнел, но секунду спустя, наоборот, покрылся суриком и резко вскочил. Впрочем, вскочить толком не удалось, так как угодил теменем в верхнюю полку и вновь свалился на койку. Куприянчук решительно выбрался из закутка, вытянулся во весь рост и приготовился повторить атаку. Поднялся и Бирюков со словами разочарования:

– Из-за бабы на друзей?

– Друзья?! Твои друзья в овраге лошадь доедают.

– Размажу, как вошь по расчёске!

Гене Савватиеву пришло на ум не допустить кровопролития, он ловко встрял между врагами и, расставив руки, как мог, принялся расталкивать. Благородный порыв, однако, оценен и даже замечен не был. Начальник заставы, теряя самоконтроль, размашистым движением опять запустил кулачище в направлении известной цели. Одновременно такое же действие произвёл капитан Бирюков. Оба видели только искаженные бешенством лица друг друга, а встрявший между ними доктор выпал из поля зрения, для них его словно и не было в каюте. Поэтому обе атаки пришлись в голову ни в чём не повинного доктора. Особенно со стороны Куприянчука. Геннадий почувствовал, как вспыхнуло и зазвенело ухо, а скула отозвалась безразличной, как при контузии, тупой болью. И разъярился сам. Ростом будучи повыше, крепость спортивную в руках имел, приёмам борьбы и бокса обучен. Посему, громко выругавшись, каждому залепил по оплеухе, да так, что оба рухнули под раскладной столик, на мгновение потеряв способность соображать.

Прапорщик спустился по лестнице с палубы в буфет. Здесь хоть и было тесновато, но царил экзотический уют. Стены украшали всевозможные диковинки, засушенные морские звёзды, пейзажи в позолоченных рамках, над дверью висел корабельный штурвал, рядом надраенная до блеска медная рында. Володин дёрнул за шнурок, рында отозвалась мелодичным высокочастотным сопрано. Из подсобки возникло светящееся в матовом свете театрального софита лицо. Остального тела в полумраке не было видно.

– Эй, хозяин, – Костя обратился к лицу. – Дело есть.

– У нас ещё закрыто, – ответило лицо, по-прежнему скрывая за полумраком тело.

– Поздно, Маня, пить боржоми, когда в печени цирроз. Я здесь, и это сомнению не подлежит. Или вы гостям не рады? Можем и удалиться. Только вот что сказать высокопоставленным особам, уполномочившим меня определиться с вашей забегаловкой? А?

Лицо при этих словах вытянулось в потуге не выплеснуть ответно матерное что-нибудь:

– Особа особе рознь, даже высокопоставленная. Как говорится, скажи мне, что ты пьёшь, и я скажу тебе, что ты. Мы тут всяких повидали, уважаемый, не берите на арапа и, пожалуйста, будьте так щедры, давайте попозже.

– Капец на холодец! Вот мы как заговорили. Нельзя ли для прогулок подальше закоулок? Ну, гляди, голубчик, попозже так попозже. Потом и вам «посмотри на Дюка с люка» будет.

– Да ты челюсть свою с пола подними. Хорош финтить, толком говори, прапор, кто там с тобой? – лицо пошло на попятную, предчувствуя, что в данном случае надо бы мягче, на рожон не лезть.

– Доходит, наконец? Гротеск переплетается с реальностью, а комическое с трагическим. Ладно, ладно. Скажу, только сначала пивка налей, и не парь мне уши, дорогуша, что нету. Кстати, подполковник Божок Леонид Тихонович – знаешь такого? – два ящика велел взять, говорил, что персонально кому-то заказывал, не тебе ли?

– Чем чудовищнее ложь, тем легче в неё поверить.

– Ну, если кто не верит, может или идти до Бениной мамы, или упереться собственными шнифтами по бокам от шнацера.

– Божку я отдам, когда на место придём. Пусти козла в огород. Ушлый ты, прапорщик, как я погляжу.

– Батенька, Вы мне отвечаете таким негативом, что Хиросима и Нагасаки отдыхают.

– Так всё же, для кого стараешься? Кто там с вами?

– Лёва с Могилёва! Послушайте, я не третья скрипка, не надо перебивать меня басом. Стаканы гони, народ гулять требует. С начальником заставы мы.

Буфетчик присвистнул и вышел на обозрение. Он оказался маленьким, но широким в плечах мужичком, с невзрачной рыженькой порослью под носом, одетым и обутым во всё импортное.

– К Вашим усам, товарищ, очень подошёл бы гусарский мундир, – у Кости было в крови поехидничать, видимо, после двухгодичной солдатчины в условиях крайнего Заполярья, но никогда за это не били, словоблудие у него получалось совершенно безобидным.

– Что ж Виктор Семёнович сам не спустился? Такому гостю всегда наше почтение. Это же другое дело.

– Эх, если бы я был таким умным, как моя жена на потом! Спустится ещё. Ты там у себя подшёрсток пошманай, чтоб самое дели-катесненькое. А пока мы в каюте потренируемся. Стаканы нужны, четыре штуки. Кстати, со мной ещё наш начальник связи и доктор.

– Что? Геннадий Петрович тоже здесь? Так какого ж ты молчал!

– Всё! Целую, люблю, ты крутой, пока.

– Одессита из себя корчишь, конспиратор? Надо же, доктор на корабле, а я ни сном, ни духом.

– Ой-ой! Я пил и плакал, а потом пил то, что наплакал. Побывать в замечательно славном городе Одессе я даже на тысячу лет не имел счастья. Но оно-таки у меня в мечтах. А пока вместо Чёрного моря хожу вот тут перед тобой на цырлочках по Белому, и что Вы мне на это имеете сказать?

– У меня редкий дар, прапорщик: я очень редко дарю. Но сейчас повезло тебе. На, держи своё пиво. Лакомься и не забывай доброту. Может, чайку?

– Так ведь чай – продукт сомнительный. К примеру, мой друг пил каждый день, но иногда уходил в запой, и, положа ногу на печень, скажу, что он был чемпиён среди пацифистов.

– Мой друг, Боря Сичкин, ответил бы, что у Вас язык до щиколотки, который, как известно, доведет, если не до Киева, так уж до тюрьмы точно. Тем более с такими лучистыми фиксами. Из рондоли?

– До боли родные вездесущие подлость и хамство. Какая рон-доль! Чистое высшей пробы золото. И что за мансы?

– С одесским акцентом или надо родиться, или бесполезно его имитировать. Третьего не надо, уважаемый.

– Тебе что, сильно жмут пломбы в зубах?

– Не ищите мозг в противоположном от него месте, товарищ прапорюга. Лучше поберегите оставшиеся свои три параллельные извилины для инсульта. Давайте уже, плесните в рот холодного пива и выпустите тот пар из ушей.

– Он-таки умел сказать. А вот ещё, спрашивается вопрос…

– Послушайте, военный, слейте воду.

Буфетчик засуетился, нырнул в каморку, вернулся с пятью бутылками «Жигулёвского», сложил в пакет, накидал ещё чего-то. Потом рванул к выходу, но остановился, опять юркнул в каморку, зазвенел бутылками. Уже на ходу затолкнул в тот же пакет коньяк.

– Ты пока присмотри за товаром.

– Шивиёт – драп дерюга, три копейки километр, подходи, не жалко. Ну, что ж. Бухать в одиночестве и без повода – лучше всего. И начнут потом продавщицы спиртных отделов называть меня по имени.

– В какой ты, говоришь, каюте?

Прошлым годом «Юшар» напоролся на мель около маяка. Божок пребывал на берегу, следил за прибытием в бинокль. Всегда встречал теплоход, ему каждый раз бартерно привозили ящик пивка. Мгновенно оценив ситуацию, вызвал по рации свою спасательную команду. Теплоход получил кое-какие повреждения. Травмировало нескольких пассажиров и членов команды. Доктор загрузил санитарный автомобиль необходимым, примчался к месту крушения. Работы хватило на несколько часов. Кое-кого пришлось прооперировать в корабельном медпункте. Кое-кем и был буфетчик. Потом уже, в Архангельске, Генин пациент по каким-то там сомнительным связям, по линии военторга, побывал на приёме у местного светила, окружного хирурга, проверить, правильно ли его лечил военный доктор от ракетчиков, и узнал, что в тот день ему спасли жизнь. Ещё светило похвалил неизвестного коллегу за храбрость, ибо не всякий бы решился в неприспособленных условиях сделать подобное. Повремени тогда ещё хоть пару часов, то и операция бы не понадобилась.

Весь посёлок высыпал к маяку. Начался отлив, и постепенно теплоход оказался на суше, покосившись на бок. Редкое зрелище. Как и то, что посадить оборудованный современной навигационной аппаратурой пассажирский лайнер на мель у самого берега надобно иметь редкостный талант. Капитана потом хотели судить за разгильдяйство, но уголовных мотивов по делу не раскопали, ограничились тем, что погнали из пароходства в шею. Божку в знак признательности стали привозить не ящик пива, а два. Доктору тогда второпях сказали спасибо и пожали руку. Буфетчик после операции отлёживался в полузабытьи, не был способен на излияние чувств. И вот теперь представился случай.

Он спешил по ступенькам к заветной каюте и мысленно проговаривал уйму всяческих добрых слов. Перед дверьми запнулся. Изнутри доносились крики, шум возни, которые неожиданно завершились двумя звонкими шлепками и непонятным грохотом, словно что-то грузное, многопудовое рухнуло на пол. Не решаясь войти, озадачился и переминался с ноги на ногу. Медленно развернулся, в задумчивости двинулся в обратном направлении. Через пять шагов буфетчика охватило беспокойство, и он кинулся бегом.

– Слышь, прапорщик, сдаётся мне, где-то что-то не срослось. В каюте происходит хренотень, причём не традиционного раскроя. Как бы не случилось беды. Ты бы поспешил, тем более что пивко уже приговорил, да ещё, я гляжу, пару бутылочек без спросу.

– Можете жаловаться в центральную прачечную.

– Господи. Всё течёт, но ничего не меняется.

– Э-э-э, родной, было б, чем намазать хлеб на масло. Не надо жмотничать. Толком рассказывай. И брось этот свой эжопов язык.

– Подхожу к двери и слышу.

Буфетчик в нескольких словах, немного приукрасив, передал свои впечатления. Костя, хоть и находился в хмельном состоянии, сообразил сразу, что мирные споры товарищей офицеров переросли в боевые действия. И устремился наверх.

– Позор, господа-товарищи, – расслышал прапорщик у двери каюты голос Савватиева. – Офицеры называется. Ну ладно, Бирюков оболтус, хоть и целый капитан, но ты-то, ты! Женатый человек, начальник заставы, можно сказать, хозяин Белого моря. Мог бы себя в руках держать, не лезть в пьяные разборки с кулаками.

Послышалось нечленораздельное бубнение. По характерному аканью Костя узнал голос Бирюкова, уроженца Московской области, там все акают.

– Ты вообще молчи, связист половой, мозг на яйцах. Я ещё подумаю, прощать тебя или нет. Как, спрашивается, мне завтра перед Божком объясняться? Может, подскажешь? Как я ему свою физиономию представлю, под каким соусом? И вообще, братцы, по отношению ко мне вы оба козлы.

– Но, Геннадий Петрович, минутку, – подал, наконец, голос и Куприянчук. – Я бы попросил.

– Так, всё! Хватит! Молчать оба! Сейчас я говорю, а не то… Вы только задумайтесь, товарищи-господа офицеры, над тем, что мы сами с собой вытворяем. Я вот со стороны смотрю и что же вижу? Нет, не скотов, хоть и говорят обычно, надрались до скотского состояния. Нет. Я вижу двух покойников. Впрочем, я третий.

Гена скосил ненароком глаза на зеркало, как будто желая убедиться, не покойник ли он в самом деле. Бр-р-р, в паху даже похолодело.

– Живой человек – это человек трезвый. Коль выпил, то, считай, умер в какой-то степени. Вы разве не замечали, когда бухой, то вроде как не в этом мире. Это всё равно, что в клинической смерти, возвращение откуда отвратительное и болезненное. Пьяный уже не имеет личности, он теряет способность к аналитическому мышлению, которое, в сущности, отличает нас, человеков, от животных и растений. Да, балдёж имеет место быть, но точно так же балдеешь и от наркоты, и от наркоза при операции, и от смерти. А вообще термин «балдёж» означает состояние коровы перед родами. Читайте ветеринарную энциклопедию. Так что поздравляю.

В каюте напряглась тишина. Врач слова выудил из подсознания весьма удачные, ёмкие и прозорливые. Капитаны умолкли, только ресницами хлопали, не зная, чем возразить. Да и само желание возражать, имевшееся в начале эскулаповой речи, вдруг пошло на убыль.

– Я беседовал со многими, когда в академии учился, в госпиталях на практике, кто смерть клиническую перенёс. Один к одному рассказы. Всё такое же блуждание по параллельному миру, где обитают уже неживые. Или пропойцы, как мы с вами. И, поверьте, братцы, этот мир отнюдь не сад Эдемский. Вот такая пропозиция, господа офицеры. Не хочешь быть живым, пожалуйста, пей, бухай, уходи в небытие. Только к покойникам у нормальных людей страх и отвращение, как и к любому проявлению смерти.

Прапорщик Володин при последних словах старшего лейтенанта решился открыть дверь. Боже ж ты мой! Половина лица у доктора заплыла тёмно-фиолетовым пятном, глаз кровью затёк. Другая половина отличалась увеличенной до безобразных размеров ушной раковиной. Савватиев, успокоившись от собственной проповеди, периодически прикладывал руку то к одной половине, то к другой, болезненно морщась и повторяя, что за такие вещи убивать надо. Костя остолбенел. Но больше всего удивило, что оба капитана внимали речам доктора подобострастно и трепетно. И у обоих подозрительно раскраснелись щёки. В каюте воцарилось гробовое молчание.

«Юшар» мчался по Северной Двине к морю. По берегам пёстро мелькали деревушки, леспромхозы, сменяемые лесными чащами, полями, цветущими лугами с пасущимися коровами. Небо синело настолько насыщенно, что, казалось, его синева пробирается внутрь кают, устремляется в трюмы, машинное отделение, отчего дизели ревели ещё громче и быстрее вращали винты, от которых за кормой взметались, играя радугой, тучи водяной пыли. За теплоходом постоянно висела свора пернатых попрошаек, визгливыми криками требуя подачек. Пассажиры кидали кусочки хлеба, печенье. Птицы хватали прямо на лету, тут же спешили отвернуть в сторону, пока завистливые подруги не накинулись и не отбили добычу. Это пассажиров веселило, и они с удовольствием избавлялись от продовольственных припасов, забывая, что плыть им сутки и более, а пополнять провизию придётся в буфете по ресторанным ценам.

Навстречу теплоходу мчались многочисленные катерки, моторки-казанки, парусники. Неутомимые буксирчики тащили немыслимые по длине плоты. От сплавляемого леса терпко пахло корой и смолистой древесиной. Когда плоты оказывались позади, их сильно качало на волнах, что горами вздымались от мощных теплоходных винтов, перемалывающих фарватер, будто гигантские мясорубки. Лето выдалось на редкость тёплым, погода стояла удивительная.

Великолепие, царившее в природе, захватывало, обвораживало, всецело себе переподчиняло. Даже таких матёрых морских волков, как капитаны Бирюков и Куприянчук. Когда смущение, охватившее их по возвращении из «разведки» прапорщика Володина, рассеялось, компания вдруг резко стала трезветь. По мере освобождения мозгов от сивухи нарастало чувство глубокого раскаяния. Бирюков, чтобы хоть как-то оправдать произошедшее, высказал мысль, нормальным ли коньяком их поила Татьяна-официантка. Наверняка подмешала какой-нибудь бурды. На что Куприянчук, воротя лицо от доктора, заметил, что коньяк такими лошадиными дозами не пьют, это ж не водка. Доктор ставил на щёку и ухо примочки и сердито бубнил под нос. Капитаны, наблюдая за ним, готовы были провалиться со стыда. Поднять руку на врача! Даже бандиты такого не позволяют. Правда, и доктор в долгу не остался, но за это ему, наоборот, спасибо большое.

– Так, «господа офицеры, голубые князья», – Геннадий Петрович заметил ухмылочку, поселившуюся на блаженно растянутой физиономии прапорщика Кости Володина. – Сходили бы проветриться, что ли. Мешаете.

– Петрович, – Куприянчук замямлил в ответ. – Ну, ты это. Прости нас, идиотов. С кем не случалось?

– Да идите уже, господи! Дайте мне себя в порядок привести по свежим следам. – Савватиев глядел в зеркало и качал головой. – М-да. Свежей не бывает. Короче, мужики, валите. Мне кое-что предпринять надо. Это не для слабонервных.

– Ты не задумал чего? – в голосе начальника заставы мелькнула тревога. – Ген, с тобой всё в порядке?

– Вот прямо сейчас возьму и повешусь! В порядке, в порядке. Да вы дадите человеку заняться собой?

– Всё, уходим. Бирюков, за мной. И ты, – Куприянчук взглянул на Володина, – вставай. Хватит пялиться. Кстати, станешь болтать, в тундре зарою. Всю жизнь на унитаз работать будешь.

– Господа, если вам надо цветы, так пусть их вам уже принесут! Могли бы об этом и не упоминать, товарищ капитан, – обиделся прапорщик. – Знаете ведь, я – могила.

– Поймал сверчка на зубы? Ну, извини.

Когда они удалились, Гена извлёк из сумки бодягу, усмехнувшись про себя: ведь не хотел брать с аптечного склада, когда за медикаментами заходил. У них там скопилось её выше нормы, вот и рассовывали килограммами войсковым докторам чуть ли не силой. Теперь вон как пригодилась. Неисповедимы пути твои, Господи. Ну что ж, будем синяки убирать. Он основательно помассировал лицо, растёр кожу до красноты, невзирая на боль. Прощупал скуловую кость. Вроде перелома нет. Смочил марлю и насыпал толстый слой бодяги, которая, пропитавшись влагой, набрякла и начала источать незнакомый аромат, приятный в общем-то. Наложил компресс на ухо и лицо. Через минуту возникло приятное тепло, расслабило. Прилёг. Теплоход покачивало на волнах, пол монотонно вибрировал от дизелей, через приоткрытый иллюминатор проникал свежий ветерок. Всё убаюкивало. Минуту спустя Гена глубоко спал.

Через час проснулся, пролопотав первое пришедшее на ум:

– Бах умер, Бетховен умер, и мне что-то не здоровится.

Но голова была абсолютно ясной, нисколько не болела. Поднявшись, не сразу вспомнил, что на лице примочки, которые свалились, а высохшая бодяга рассыпалась по одеялу.

– Тьфу, ты. Забыл совершенно.

Потрогал щёку. Вроде болеть меньше стала. Взялся за ухо. Вообще приняло обычную форму. Доктор взглянул в зеркало.

– Ну, этак-то терпимо, – процедил сквозь зубы. – Классная бодяга.

На верхней палубе гулял ветер. Пахло морем. Теплоход миновал устье реки, и огромное белое пространство окружило белый лайнер со всех сторон, полностью погрузив со всей командой и пассажирами в свою бездонную белизну. Полный штиль. Небо сливалось незаметно с морской гладью, даже кромка горизонта не была видна. Облака плавали равно как в небе, так и в воде. За кормой по-прежнему висела крикливая орава, и всё так же пассажиры чайкам кидали еду. Временами то справа по борту, то слева вываливали на обозрение, как будто из Зазеркалья, свои огромные белые спины белухи. Постоянными спутниками сопровождали путешественников тюлени. Их усатые морды возникали в непосредственной близости, ярко излучая из огромных круглых глаз неприкрытое любопытство, в угоду которому животные забывали о страхе, подплывая порой чуть ли не к бортам. Как перископы, торчали над водой. Этакие подводные лодки животного происхождения.

Смущённо прикрывая ладонью лицо, доктор стоял особняком на палубе, стараясь ни о чём не думать, и лишь любовался царившей вокруг сказкой. Наитием понимал, что такого волшебства, такой необычной красоты больше увидеть вряд ли придётся. Он ценил этот момент, вникал в него, пытался собрать как можно больше впечатлений, чтобы потом, спустя годы, сохранить хоть толику. Так продолжалось час, два. Дым из трубы за спиной тянулся далеко серым прозрачным шлейфом и растворялся то ли в небе, то ли в воде у горизонта.

Вскоре обратил внимание, что нигде не видит уже тюленей. Исчезли. И белухи тоже. Чайки отстали часа полтора назад. Взглянув на часы, понял, зверьё уплыло спать. Время-то позднее, несмотря на то, что солнце стояло над горизонтом и небо синело, как днём. Впрочем, это и был день. Полярный. Вдохнув как можно глубже, доктор потянулся и решил: пора идти в буфет, где, возможно, его ждут не дождутся друзья-приятели. Когда повернулся, нос к носу столкнулся с буфетчиком.

– Геннадий Петрович, полчаса за Вами наблюдаю и всё не решаюсь побеспокоить. Такой взгляд у Вас мечтательный. Красиво, правда?

– Здравствуйте, здравствуйте, милейший. Как поживаете? – доктор приветливо протянул руку, узнав пациента, но тот кинулся с объятьями и крепко стиснул грудь, причитая.

– Спаситель Вы мой! Так ждал этого момента, чтоб выразить. Чтобы хоть как-то. Геннадий Петрович, дорогой!

И усилил обхват, да так, что у Гены хрустнуло в грудной клетке. Пришлось отбиваться. Сломает ребро! Не хватало ещё.

– Да пусти же ты, чёрт! Искалечишь от счастья-то.

С большим трудом выпроставшись, на всякий случай вытянул руку, чтобы предупредить очередной приступ любвеобильности. Буфетчик вроде как впал в неистовство. Из глаз текли слёзы умиления, руки по-прежнему порывались состроить кольцевые фигуры. Чего это с ним, подумал доктор, свихнулся? Может, я ему не то отрезал? Через минуту стало ясно: благодарный пациент в изрядном подпитии. Мои гаврики накачали, не иначе. Интересно, сами как? Если всё это время торчат внизу у этого, благодарного, то… Надо поспешить.

– Мои в буфете, конечно?

– Помилуйте, доктор, а где ж ещё?! Я и за Вами уже не первый раз прибегаю. Подойду, а потревожить всё не решусь никак. Заждались мы Вас.

– Поведай-ка мне, дружище, они не того? Ну, как бы это сказать.

– И-и-и… не беспокойтесь, ни-ни. Как стёклышки, оба.

– Как оба? А третий?

– Прапорщик? Так не в счёт же. Не офицер. Он был так же прост и так же добр, как и велик. Набрался Костенька, как зюзя. Но ведёт исключительно мирный образ жизни. Капитаны, как всегда, на высоте. Пивком балуются, крепкое не трогали ещё. Сказали, только с разрешения доктора.

– Проняло, значит? Ну что ж, пора и оскоромиться. Веди меня, друже, в пещеры свои.

– Я про что и толкую, Геннадий Петрович! Хи-хи. Пещеры полны добра. Всё для Вас.

– Полный вперёд!

Спотыкаясь на лестницах, доктор и некогда спасённый им буфетчик устремились туда, где был накрыт стол, где царил ресторанный блеск, звучала стереомузыка, витали смешанные запахи съестного, пива и алкоголя. Будучи высоко роста и не обладая повадками морского волка, доктор при переходе из одного корабельного отсека в другой угодил теменем в перегородку, отчего сыпануло искрами из глаз, а на голове прочно угнездилась огромная шишка. Больно было до слёз. Маленькому буфетчику даже наклоняться не пришлось, проскочил как мышка.

– Что-то мне сегодня не везёт. Травматический период.

– Вы, Геннадий Петрович, давно в церкви были? – обернувшись, неожиданно спросил буфетчик.

– Да я и не помню, – смущённо отметил доктор. – Я, кажется, не крещёный даже. В нашей стране Бога-то нет.

– Вы, доктор, знаете, больше никогда таких слов не произносите. Я Вас лично об этом прошу. Хороший Вы человек. И не обязательно про то рассказывать кому-либо. Так, тайно сходите. И покреститесь, никогда не поздно.

– Э-э-э, брат. Сам-то веришь?

– Кто меня от смерти спас, когда мы на мель сели? Кто послал мне Вас в нужный момент? Кто вложил в Ваши руки уверенность, когда моё брюхо вспарывали, дабы от смерти увести? Мне профессор всё рассказал. Подвиг Вы совершили, вот что! И я по гроб жизни за Вас молиться буду Господу нашему. Ибо это Он свёл нас воедино в трудную минуту. Не раз во здравие ставил Вам в храме свечи, и думаю, молитвы мои помогают Вам.

– Да я и сам об этом частенько задумываюсь, если честно. Давно понял, что сила, которая ведёт по жизни каждого, это не просто набор хромосом, генов и ДНК. Это нечто высшее, уразумению не поддающееся с позиций физики, химии или биологии. И знаешь, мне иногда кажется, что пациенты, мною спасённые, это и не моя заслуга вовсе. Некто руками моими водит, причём водит так, как надо. Я бы сам не смог, честно.

– Всё Бог. Приметил он Ваш дар целительский. А за то, что Вы всё делаете от души, без тщеславия, гордыни, воздастся Вам сторицей. Хорошие сейчас Вы слова сказали, Геннадий Петрович.

– Милейший мой больной, Вы случаем дела не батюшка? Семинарию духовную не заканчивали?

– Мне, доктор, грехи поперёк совести стоят. Я в священники не гожусь.

Они, наконец, приблизились к заветному общепитовскому гнёздышку. Буфетчик кинулся дверь отворять, но Геннадий придержал рукой.

– Погоди-ка. Тс-с-с. Поют, слышишь?

Из буфета доносился приятный баритон. Прислушавшись, доктор узнал Костю. Ты гляди, ещё и петь мастер. И, рассмеявшись, добавил вслух:

– Прямо-таки царская гвардия. Белая кость на Белом море.

Куприянчук и Бирюков действительно сидели, на первый взгляд, абсолютно трезвыми. Прапорщик Володин Костя, раскрасневшийся, вдохновляемый и поощряемый их серьёзными, почти со слезой взглядами, выводил любимую компанией песенку.

 
Всё идёшь и идёшь,
И сжигаешь мосты.
Правда где, а где ложь?
Совесть где, а где стыд?
А Россия лежит
В пыльных шрамах дорог,
А Россия дрожит
От копыт и сапог.
 

И через паузу все трое ударили припевом, да так браво, высокопарно, что Геннадий не удержал чувств и, не успев толком войти, во всю мощь голосовых связок подхватил, будто гимн запел, встав по привычке смирно.

 
Господа офицеры!
Голубые князья!
Я, конечно, не первый
И последний не я.
Господа офицеры,
Я прошу вас учесть,
Кто сберёг свои нервы,
Тот не спас свою честь…