Текст книги "Лелег"

Аистиха опять подалась за реку. Альгис промыл рану, перевязал чистой тряпицей крыло. Взял аиста к себе на колени, тихонько прижал к груди, погладил. Тот и не сопротивлялся. Даже глазки подкатил. Наверно, оттого, что боль ушла. Альгису всегда удавалось боли снимать. Удачнее всего при ранениях. Но и когда зуб у кого болел, тоже помогало. Поводит ладонью – и порядок. Раны заживали гораздо быстрее после его пассажей. Подруга вернулась, от удивления обомлела. Наверно, самой захотелось подластиться? Он протянул руку, птица послушно подошла, позволила себя обнять. Так и сидели, пока не взошло солнце. Потом Альгис вздремнул, не меняя позы. Потом осторожно поставил птиц, сходил срубил деревце, острогал сучья. Не толстый, но и не тонкий хлыст приторочил поперёк седла. Поднял сперва раненого, подсадил потом его преданную подругу на другой конец хлыста. Запрыгнул в седло, тронул красавца ахалтекинца, который успел пощипать травки и вдоволь напиться из родника, бившего из-под скалы и убегавшего вниз к Днестру.

Опасаясь открытого пространства, Альгис выискивал места, где можно было передвигаться скрытно. Лощины, овражки, кустарники, дубравы, местами перелески. Он по-прежнему придерживался направления вдоль Днестра, но уже вверх по течению. Аисты сидели смирнёхонько, казалось, что вообще дремлют. За полдень в небе началось кучевое движение, высь как будто хмурилась рассерженно, однако дождя, по всей вероятности, скоро ждать не приходилось, поскольку солнце нисколько не смущалось набегавших отовсюду тучных облаков, которые и сами, видать, были не в настроении портить погоду. Светились от пронизывающих их тулова лучей и радовались летнему счастью.

Услышав знакомое щёлканье, Альгис обернулся, задрал голову. Несколько аистиных семей, не спеша, даже с ленцой, ловя попутные потоки, планируя, возвращались. Зобы, животы, небось, под завязку. Альгис помахал им рукой, аисты пощёлкали в ответ. Наверно, родичей заметили. И вправду, развернулись, круги стали наворачивать. Он им ещё помахал, мол, летите, ребята, не дам в обиду сородичей.

Как раз пересекали весёлую, полную стрекоз, жуков, шмелей цветущую прогалинку в очередной дубраве. Сколько всего душистого, радужного, голова уплывала. Аисты после очередного круга над этой пёстрой, как палитра, полянкой перестроились и собрались было дальше. Альгис от неожиданности даже вздрогнул, как малолеток. Столь несуразно и отвратительно прозвучал откуда-то из-за дремучих, вековых деревьев мушкетный выстрел. Моментально сориентировавшись, спрыгнул с коня, шепнув ахалтекинцу, чтоб скоренько укрылся с птицами в чаще. Сам побежал на звук.

Наверняка метили в тех. Не без тревоги глянул вслед аистам, чьи силуэты почти растворились в облаках. Вроде без потерь ушли. Слава богу! Так, и кого принесла нелёгкая? Где ты, поганец, не в меня ли сейчас целишься? Он, бесшумно перебегая от дерева к дереву, местами падал в траву, незаметно полз, точно зверь лесной. Десять конных степняков оживлённо тараторили на своём абракадабрском наречии, с аппетитом грызли куски вяленой конины, запивая высококалорийное яство молдавским вином, от которого по всей дубраве расходился специфический аромат, в связи с чем Альгис почувствовал жуткий голод и жажду.

Даже охранения не выставили? Что за бестолочи! Один из татар протирал ветошью мушкет. Этот, что ли, моего аиста подстрелил? Выходит, если так, они успели побывать в Рашкове. Ах вы, щучьи головы с хреном! От ужасной догадки передёрнуло всего, даже в глазах потемнело, поскольку знал, что подобные озарения всегда у него не беспочвенны. Бесшумно извиваясь в траве, подкрался к татарам совсем близко. Они его не чувствовали. Чьи басурмане, кто подослал? Чью волю исполняют? Выбрал троих, которые могли бы дать показания. Остальные имели рожи такие дикие, что бесполезно и пытаться. Зловеще хрустнули разрубаемые хрящи, кости. Троим, которых отметил, приложил клинком, как обычно, плашмя. Быстро и ловко стреножил.

На всякий случай обежал в полукилометре вокруг. Никого вроде. Какие-то странные татары. Слабо организованы. Больше похожи на примитивную разбойную шайку. Придётся пятки поджаривать. Через полчаса все трое висели на стволах дубов, добротно привязанные, обложенные пучками хвороста. Альгис посвистел ахалтекинцу, тот вскоре припожаловал с преспокойно сидящими на жерди аистами.

– Ну, что, пора перекусить, чем бог послал, ребята? – он ссадил птиц, накрошил им лепёшек, как раз оставалось две всего лишь. Сам решил попотчеваться татарским трофеем, жеребятиной и удивительным на вкус вином, которое молдаване называют «Изабелла». Коня пустил пастись.

Придя в себя, татары оторопели, когда увидели всего лишь одного казака, и того уже в летах. Удивления добавили спокойно себе расхаживающие аисты. У одного перевязано крыло. Потом этот конь, с которым казак разговаривал, как с человеком. Убырлы![16]16
  Убырлы (татарск.) – оборотень, колдун.


[Закрыть] Альгис, исподтишка наблюдая, просчитал все их мысли, не такие уж они и затейливые были. Особенно у того, что мушкетом баловался.

– Узнаёшь? – обратился к татарину-мушкетёру с ядовитой ухмылкой. – Что, конины мало вам, аистятинки захотелось? В крыло ты ему, кутак-башка, попал. Вот скажу сейчас, чтоб глаз тебе выклевала жена его. Эй, – крикнул он птице, – поди сюда, дорогая.

Татарин хотел было хохотнуть, но красавица аистиха действительно направилась к ним, расправив угрожающе крылья. Это было уже не смешно. Татарин начал дёргаться, выворачиваться. Путы были крепкие. Птица разбежалась и, подпрыгнув, ухватилась клювом за нос. Такого даже Альгис не ожидал. Татарин стал орать, изрыгать всякие нехорошие ругательства. Язык с турецким схож, немудрено было понять.

Поднялся, подошёл, осторожно отнял птицу, погладил её, обнял, сказал, чтобы пока отошла к своему хозяину. Да как врежет крымчаку в ухо.

– Чтоб не ругался безбожно, нехристь басурманская. Рассказывайте, успели напакостить в Рашкове? Вразумительно спрашиваю? – поскольку в ответ полилось потоком, понятно каким, пришлось добавочных лещей отпустить, с обеих рук по очереди. – Какие уроды! Так ты говорить будешь аль нет? А вы? – он обернулся к двум остальным, те только сопели.

Нарочито не торопясь, достал из мешка кресало, трут. Когда слабый огонь начал облизывать подмётки, татары поняли, что шутки кончились, принялись наперебой рассказывать, что, к чему и зачем.

Они по приказу Давлет-Гирея двумя разбойными группами проникли в Рашков. С помощью ханского агента, вырядившегося торговцем лошадьми, проследили, где остановился гетман Замойский, внаглую, средь бела дня ворвались к нему и убили, перерезав охрану, а также всех, кого нашли в доме, в том числе нескольких женщин и детей. Прорываясь из города, напоролись на казаков. Вторая группа завязла в перестрелке, все до одного погибли, но первой удалось уйти.

– Какие герои, какие удальцы-храбрецы! – Альгис почувствовал, что не хватает воздуха, такое случалось редко. Выждал пару минут, чтобы взять себя в руки, чтобы хотя бы отдышаться после душевного потрясения. – Зачем по аистам стреляли, ироды?

Он разбросал разгоревшиеся головешки, затоптал. Татары было вздохнули, подумав, что останутся жить. Они и жили. Пару ещё минут, пока Альгис ходил за карабелой. Хотел поначалу срубить им головы. Но стало противно. Ограничился быстрыми уколами точно в сердце. Татары не мучились нисколько.

– Значит, его раскрыли. Или предал кто-то, – понурившись, начал собираться в путь, так как в Рашков всё равно надо было ехать. Литовскому начальству доложиться и турецкому заодно. Думы одна мрачнее другой отразились глубокими врезками морщин по всему челу. – Теперь не узнать.

Это произошло в начале века, шестьсот пятом году. Россия стонала от смуты. Предателей расплодилось в неимоверных количествах. Приходилось рисковать. Впрочем, когда было по-другому? Ничего, мы только крепчаем. Так наверняка рассуждал боярин Рыдва, Альгис Сабаляускас, рыцарь плаща и кинжала, полковник османской империи, ротмистр гусарийской хоругви войска польского, правая рука великого Князя Литовского, левая рука польского короля. И вообще, сам будущий князь, приднестровец, интернационалист, великой души православный русский патриот.

Друзей-аистов благополучно довёз до города, где передал на счастье своим людям, одной бездетной казачьей семье. Может, оно так совпало, но у этих добрых казаков один за другим стали рождаться казачата, причём каждый год и в идеально гармоничной пропорции, поочерёдно мальчик, девочка, мальчик, девочка.

Часть II

Гусария создавалась на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого столетий. Это были отряды тяжёлой кавалерии со специфической тактикой. Она, подобно тарану, проламывала боевые порядки вражеской конницы или пехоты концентрированным кавалерийским ударом. За годы практически непрерывных сражений гусарийцы воссоздали присущие только им приёмы контактного боя, усовершенствовали имевшиеся вооружения, средства защиты, придумали всевозможные приспособления. И, конечно же, легко узнаваемые отличительные атрибуты: яркие раскрашенные крылья, крепившиеся различными способами за спиной всадника, очень длинные пики с прапорцами, звериные шкуры.

Многие десятилетия считалась основной ударной силой войск Речи Посполитой, в отличие от просто гусар, которые были лёгкой кавалерией, так называемыми вспомогательными подразделениями. Длительное время она не имела себе равных в Европе, атаки её не раз приносили успех Королевству Польскому и Великому Княжеству Литовскому, в том числе серию побед в войне с Россией в восьмидесятых годах шестнадцатого столетия. Увы, исторические факты не всегда приглядны для нашего патриотического восприятия. Тяжело давалось России смутное время. Да и смутным оно было больше изнутри, где вдоволь имелось удельного чванства и боярской великодержавной тупости. С которыми тоже приходилось бороться на пределе сил и возможностей. Хоть и крамольна мысль, но не поляки ли помогли от сего мракобесия избавиться?

Наибольшей численности гусария достигла к двадцатому году семнадцатого столетья. В битве при Клушине неполных семь тысяч поляков, из которых почти шесть тысяч были крылатые гусары, разбили тридцатипятитысячную армию русских со шведскими наёмниками. Несколько вооружённых копьями, саблями и кончарами[17]17
  Кончар – меч с длинным узким, прямым, трёх– или четырёхгранным клинком.


[Закрыть]рот напали на шведскую конницу, не привыкшую так, один на один, встречаться с гусарийскими хоругвями. Обуянные ужасом иноземцы пустились наутёк в основной стан. То есть на своих трусливых плечах принесли польскую тяжёлую кавалерию в русский лагерь. Далее – резня, кровь, стенания, позор.

Тяжёлый был тот год. Польша уже имела наглость диктовать Европе свои условия. Подначивала турок, татар против России. Тут же била их безбожно, а чуть позже брала в союзники. И опять – и в хвост, и в гриву их, басурманов. В конце восемьдесят третьего года гусарийцы выступили на помощь осаждённой турками Вене и заслужили репутацию храбрейших воинов, когда-либо встречавшихся под солнцем.

Битва под Веной стала последней значительной победой гусарии под командованием Яна Третьего Собеского, тогда уже короля. Угроза завоевания Западной Европы османской империей была снята. Но… Ничто успешное не вечно без должной государственной поддержки. Роскошные хоругви требовали роскошного содержания, современных вооружений, новейшего огнестрельного оружия, мобильной и эффективной артиллерии. А это деньги, деньги и ещё раз деньги. Тут-то мудрости королевской и великокняжеской стало исторически не доставать. В отличие от государственности русской, выпестовавшей такое великое детище, как внутренняя и внешняя разведка.

Польская экономика была подорвана, солдаты не получали жалования более десяти лет. Произошло ослабление союзного государства, и вот, спустя сто лет славного периода своей истории, территория Речи Посполитой была разделена между соседями.

Хоругвь, ведомая ротмистром Сабаляускасом, ко времени описываемых событий знаменитым и весьма уважаемым офицером Речи Посполитой, находилась в походе. Крылья были сложены в специальном рыдване. В другом таком же лежали пики. Остальное оперативнотактическое висело всё на всадниках. До Хотина оставалось не так уж и много, каких-то пару дней и ночей.

Альгис был задумчив и в то же время испытывал некоторое блаженство от скорого свидания с полюбившимися сердцу местами. Этот волшебный Днестр! Красоты, коих ни в Польше, ни в Турции, даже в России не сыскать. И не в том прелесть тех пейзажей, что необыкновенны по краскам закатов или восходов или, скажем, по удивительной истоме степных просторов, радующих душу, будто непорочные ласки юной валашенки. Сама земля источалась благостью, отчего душе хотелось петь, а телу в пляс пуститься.

Днестровское левобережье отличалось природной свободолюбием. Кого только сюда ни заносило в попытках самоутвердиться, обзавестись царством или хотя бы крепким хозяйством. Ничуть не бывало того. Полоска земли, в масштабах иных государств ничего собой не представляющая, однако, себя ерепенила, гадких людишек не принимала, изводила всеми способами, даже саранчу насылала. Так оно и утвердилось в мозгах, лишённых мыслящего космического начала: Дикое Поле. Поляки давно облюбовали, турки только слюнки пускали, татары кругами наяривали столетие за столетием, ан нет, здравствуйте и до свидания. Кто не понял, косточками выстлался. Их тут столько разбросано. Сплошной кальций, может, эти скальные берега из них и сделаны?

Свои тайны Приднестровье раскрывало только избранной системе социальных координат. Единственная государственность, отвечавшая приднестровским канонам, была Россия. Ибо цели исповедала богоугодные. Мир, человеческие взаимоотношения, любовь. На левом берегу это всё имелось в историческом предчувствии. Собственно, его, это предчувствие, и можно было бы назвать предвестником справедливости, явления духа святого. Не все тогда ещё догадывались, что именно русский дух и есть святой.

Войском Речи Посполитой командовал великий гетман Литовский Ян Кароль Ходкевич. Конфликт с Османом Вторым, который даже успел составить план завоевания Украины и Польши, к тому времени достиг практически своего апогея. Мало того, турки вынашивали идею вообще европейского господства. Тут уж, хочешь не хочешь, а шляхетная Речь Посполита решила, что лучше смерть, нежели такой позор, жён своих в султанские гаремы сдавать за просто так. В стойло свинячье этого Османа проклятого! Что вообще себе вообразил?

Призадумалась шляхта. Храбрости, конечно, хоругвям не занимать. Однако соотношение сил, мягко говоря, ни в борщ, ни в капусту. Османская армия, набрав со всего мира всевозможных наёмников, пока имела, что им платить, поскольку со всего мира таскала награбленное целыми караванами. Опять же казаки у султана подрабатывали преданной службой.

Казаки! С рождения в седле, саблей рубиться для них не токмо умение, жизненная потребность. Лихие, знающиеся с нечистой силой, готовые хоть в пекло, хоть в рай. В пекло им ещё сподручнее. Порой даже янычары бледнеют на фоне проделок, что устраивает казачья вотчина, будь то на службе у кого-нибудь, будь то в самовольных разбойных отлучках.

Подумало великое гетманство, подумало, и обратилось прямо к ним за помощью, поскольку хорошо было осведомлено, как запорожцы султану «желают крепкого здоровья, радости и счастья». Спят и видят посадить турку на кол. Петро Сагайдачный! Их гетман, личность неординарная, честолюбивая, имеющая склонность к аналитическому мышлению. Польских корней, что немаловажно. По данным секретной службы, намерен на основе Запорожской Сечи создать независимое православное государство вдоль Днепровского бассейна, добиться равноправного партнёрства с европейскими странами, с какой-нибудь из них взаимовыгодно заключив союз.

В июне Казацкая Рада на общем сходе решение помочь Польше в борьбе против Турции одобрила и не замедлила выслать в Варшаву делегацию во главе с самим Петром Конашевичем-Сагайдачным. Сорокатысячное войско запорожцев под командованием сечевого гетмана Якова Бородавки выдвинулось к пограничной с Молдавией крепости Хотин. Туда же скрытно Альгис вёл свою хоругвь.

Не знал, вернее, не успел узнать он тогда, что Осман ещё до того, как ринуться на поляков, предпринял некоторые подлости в отношении военных объектов Малой Польши. Причём руками самих же поляков. Костью в горле были султану приднестровские крепости, в особенности Рашков, уже много десятилетий стоявший на самом выгодном стратегическом направлении. Помимо прочего, администрация Османа обладала секретной информацией, что в городе орудуют чуть ли не все европейские разведки, сплошная штаб-квартира. Своя, турецкая, в том числе. Торговцы, евреи, конокрады, казаки, монахи всех мастей, ремесленники, бродяги, нищие и юродивые. Сплошь тайные агенты. Казачьи банды имели свои городские районы, дома, словно малые цитадели. Неизвестно, против кого те казаки пики повернут, если что.

Казаки действительно не брезговали пощипать мелкие, местами даже крупные польские поместья, разоряя уважаемую шляхту безбожно. Когда возмущённые ясновельможные паны хватались в горячке за пистоли, казаки долго не церемонились, всех убивали, поместья сжигали дотла. Приблизительно такие разведданные султан Осман и привёл польскому королю. Коль не хочешь, брат шляхтич, удара в спину от неуправляемой своры, испепели этот Рашков к собачьим чертям. И пан король внял голосу турецкого разума.

За день до выхода хоругви Альгиса в поход на Хотин крупный отряд крымских татар по приказу из Варшавы, поскольку состоял на службе при войске польском, ранним утром вошёл в крепостное поселение Рашков. Командовал татарами родственник хана Гирея, на ту пору верноподданного турецкого султана. Звали родственничка Хабибрасул. Молодой, высокий, тонкий в талии, широкий в плечах, аккуратная чёрная бородка, усы, жгучий карий взгляд из-под красивых длинных ресниц. Вороной конь удивительной грациозности был под стать хозяину. Поговаривали, такого быстрого скакуна вообще в мире не найти. Хабибрасул воином был с рождения. Невероятно храбр, равно, как и жесток. Также и подл. К людям относился исключительно с позиций, удобно ль зарубить или придётся ещё фехтовать. Приблизительно таких же сколотил в собственный отряд, который рос численностью, прекрасно вооружался, оттачивал боевое мастерство.

Рашков уже пробудился от сладких снов южной заристой ночи. По разным концам раздавались весёлое ржание, невинное блеянье, мирное мычанье, запоздалые петухи горланили от нечего делать, возбуждая суетливое куриное кудахтанье по дворам и переулкам. Купцы деловито фланировали по улицам и главной площади. По заветным точкам расползлись нищие. Торговцы раскрывали ставни своих лавок, развёртывали лотки, вывешивали для обозрения товары. В многочисленных мастерских вовсю стучали молоточками, скрежетали железками, вжикали рубанками. Туда-сюда сновали женщины с кувшинами. Кто-то выкатывал бочки с вином, рядом столик, скамеечка, на столике плошки для питья. Некоторые преуспевающие рисковали выставить посуду побогаче, кубок серебряный, к примеру, или что-нибудь из китайского фарфора.

Город приступал к обыденной жизни. Ребятня высыпала. Стражники мелькали около своих постов и будок. Гарнизон в казармах занимался заточкой клинков, чисткой мушкетов и пистолетов, штопкой обмундирования, промыванием косточек отцам-командирам, обсуждал городские новости, делился победами на любовном фронте. Появление на улицах татар ни у кого не вызвало удивления. Обычное дело. Обстоятельство, что их сделалось невероятно много, тоже особого фурора не произвело. Свои же люди.

Когда раздался почти одновременный душераздирающий вопль, а следом гиканья, рыканья и прочие звуковые атрибуты боевой атаки орды, обыватели ничего такого не заподозрили. Вплоть до момента, пока по деревянным отмосткам и пыльным улицам не покатились невинные головушки, а из ужасных ран не хлынула кровища рекой, заливая канавы и вскорости все улицы. Пока разом не вспыхнули по всему городу крыши домов. Горели и храмы, православный, католический. Даже небольшая синагога, несмотря на то, что каменная. Предсмертные стенания, крики, визги, вой собак, рёв горящих живьём животных и детишек.

Гарнизон сопротивления практически не оказал. Не успели. Казаки, правда, быстро собрались, обнажили клинки. Рубились отчаянно, умело. Каждый положил по пяти и более крымчаков. Но силы были неравные. Татары заполонили город действительно чёрной безжалостной ордой, несущей огонь и смерть. Русская резидентура понесла в тот день серьёзные, трудно восполняемые потери. Польские, литовские, турецкие шпионы загодя были предупреждены. Удалось после неравной кровавой схватки прорваться за город знакомым нам по прежним делам Никите Дуболому и Фёдору, крестьянину, которого Альгис в своё время посылал предупредить Ивана Грозного.

Город пылал, даже на утренних облаках заметны были отсветы пожаров. С десяток татарских конников ринулись преследовать. Они уже наседали, кони-то особенные, первостатейные скакуны. И всё время стреляли из луков, не понимая, почему эти русские не выпадают из сёдел. Стрелы каждый раз улетали без промаха. Наконечники, выкованные из железа особого сплава, обычно пробивали и кольчугу, и щиты. Татары начинали бесноваться. Вроде настигли, а расстояние как бы не убавляется. Кричали до хрипоты, гикали, рыкали, взвизгивали, придавая лошадям настроения. Скакуны наращивали темп, снова казалось, что ненавистные спины уже вот, один рывок, и можно рубить. Ан нет, русские поддавали жару, разделяющее расстояние каверзно нарастало. Натягивали тетивы, пускали стрелы. Начали уставать руки. Вскоре колчаны опустели.

Неожиданно преследуемые остановились, развернули коней, сняли со спин свои луки. Первые же стрелы прошили насквозь двоих, тут же ещё двоих и ещё двоих. Опытные ордынцы, быстро придя в себя, пригнулись к гривам, выхватили сабли. Понеслись в атаку. Тут же двоих коней пронзило длинными копьями, бедняги кувыркнулись, с кошмарным хрустом подминая под себя всадников. Оставшиеся двое татар совершенно опешили, резко натянули поводья, скакуны поднялись на дыбы. Они, эти русские, вблизи выглядели великанами, закопчёнными, окровавленными, страшными настолько, что кони сами развернулись, чтобы дать стрекоча, хозяева даже не пытались остановить. Плевать на позор, надо когти рвать. Но пока разгонялись, ужасные русские уже тут как тут. Ни иллюзий, ни надежд, ничего, никакой альтернативы. Два синхронных взмаха могучих рук, яростный свист клинков, рассечённые вдоль хребтов кольчуги вместе с горячими телами татарских крымских парней.

– Фёдор, глянь-ко, вроде один живой, – Никита саблей указывал на убегавшего в сторону поросшей фиолетовым шалфеем балки татарина. – Хромает. Ногу никак сломал? А ну-ка, поехали, глянем, что там у него.

– Осторожно, братуха! От недобитка всего ждать.

– Щас я его заарканю, подлюку.

Когда подскакали, татарин и вправду выхватил длинный кинжал, размахнулся, чтобы метнуть. Мастера были ножи метать. Не успел, арканом сдавило шею, Никита дёрнул коня, петля затянулась, крымчак захрипел, выпучил глазища. Связали, разок огрели между бровей, чтоб охолонул. Когда сняли с него шлем-шишак, надо сказать, непростой, с перьевым плюмажем, козырьком, наносником, ушами и назатыльником, Фёдор брезгливо сплюнул.

– Так я знаю гниду. Это ж Айся. Да ты помнишь его. А, Никита?

– Айся?

– Ну как же! Каждую седмицу приезжал. То пороха ему, то арапников для нукеров. Кольчугами интересовался нашими, златоустовских мастеров. И откуда прознал-то? У казаков рыбу выкупал целыми возами. Также знал, когда они из-за Днестра наезжают обозом.

– Тут все всё знают. Кстати, рыбный промысел у днестровцев такие обороты закрутил. Казаки гуторили, что прямо из воды судаки в корзины выскакивают. Да ещё карпы со свинью размером, сомы вообще с телёнка или даже бычка годовалого.

– Хм, в корзины, говоришь? Нет, братуха, энти казачки дюжо хитры. Разбойники, чтоб их! Они там Днестр приручили каким-то образом. Кабы просто неводами таскали, то столько улова не набрать. Они обозами рыбу возят. И не только сюда. Они её вялят, солят. Промысел целый. Куда только государи смотрят? Такие доходы пропадают.

– Смотрят. Альгис говорил, что там, на Днестре, вскорости поработать придётся. Это Дикое Поле с дикими промысловиками под своё крыло будем брать. Турке вот прыти поубавим, ляхам тоже, и займёмся с божьей помощью. О, гляди, прислушивается, недоносок. Слышь, Айся, ты, случаем дела, не на Османа тайно служишь?

– Вспомнил его! Ах ты… Точно, постоянно отирался возле нашего подворья. Из отряда Хабибрасула, пакостник? Они ведь на стороне поляков. Вот гадёныш! Почто ж ты, собака, супротив своих-то? – Никита схватил за грудки, приподнял над землёй одной рукой, второй замахнулся отпустить леща. Но не стал.

– У этой своры своих не бывает, – мрачно рассудил Фёдор. – А скажи-ка, мил человек, али приказал кто злодейство такое?

– Говори, не молчи, – Никита всё ещё держал татарина на вытянутой руке, тот только ногами болтал да глаза продолжал пучить.

– Петлю с шеи может снять?

– Один хрен, не скажет. Дюжо дикие.

– Так давай пятки поджарим. Верное средство от немоты.

– Хоть понимаешь, чего утворили, поганцы?!

– Никита, вяжи-ка ему руки. И ноги. Я хворосту соберу. Надо же, столько народу загубить. Погодь, невмоготу мне.

Отвесил звонкую оплеуху. Подумав секунду, отвесил с другой руки. Пошёл за хворостом. Когда подошвы начали дымиться, Айся разразился было изощрёнными русскими ругательствами. Надолго не хватило. Завыл, стал извиваться, правда, бесполезно. Никита перед этим прочно пришпилил его одёжу к земле двумя пиками. Потом татарчонок добросовестно начал отвечать на задаваемые вопросы. Выяснилось, что отряду Хабибрасула поставлена ещё одна задача: не дать воссоединиться хоругвям литовского гетмана с войсками Сагайдачного. Для чего крымчаки в срочном порядке выдвигаются сегодня же в приграничный Хотин.

Айся, уже почти в бреду, признался, что Хабибрасул отобрал специальную когорту лучников, самых метких, именно для уничтожения обозного генерала Петра Сагайдачного. Тысячу отравленных стрел прислали из Константинополя для подлого дела. Когда же татарчонок, войдя во вкус вынужденного предательства, поведал, что заказ на стрелы поступил от польского монарха, Никита принял решение не добивать.

Напоили вином, которое имелось в походном бурдюке на все случаи жизни, посадили на свободного коня, добротно приторочили к седлу. И понеслись в сторону предстоящего серьёзного сражения. Надо было предупредить Альгиса о предательстве ханского родственника, канальи Хабибрасула, уничтожении штаб-квартиры в Рашкове вместе с городом и крепостью, о вероломных планах чрезмерно амбициозного малолетки Османа и ясновельможного, до подлости инфантильного Сигизмунда.

Сагайдачный придерживался трёх основных доктрин: война с турками и татарами, компромиссы с Польшей, борьба за сохранение украинского православия. Человек недюжинных интеллектуальных возможностей, он мог просчитывать ситуационные перспективы вперёд на много ходов. Для полководца, общественного деятеля качество неоценимое. В наше сумасшедшее время, когда некоторые государственники поменяли державную мудрость на принципы компромиссного лизоблюдства, а сами державки превратились в нечто аморфное, слизеподобное, кроме отвращения, ничего иного не вызывающее, в простых сёлах можно услышать живые легенды и задушевные песни о славном гетмане. Если народная память до сих пор любовно привечает, значит, не напрасно жил, воевал, себя не щадил гетман Сечи Запорожской Петро Кононович Сагайдачный. Храбрейший из казаков, участник многих боевых походов, сражений, пан гетман был прирождённым дипломатом. Он понимал, что украинская православная государственность жизнеспособна лишь в беззаветной дружбе с Россией, которая сама ещё никак не могла освободиться от смуты и гнилостного брожения внутри себя. Это была его четвёртая, основополагающая доктрина, достижение целей которой предполагало такую жертвенность, что одной жизни не хватит, и не только своей.

Запорожские казаки в одночасье полюбили своего кошевого атамана, он ещё не был гетманом, но мудр настолько, что люди к нему тянулись. Когда молодой Петро однажды после кровавой стычки с ливонскими холуями, пытавшимися арестовать знакомого священника, бежал на Сечь, то застал там внушительное воинское образование, полки, роты, десятки. Но организованность, от которой попахивало первобытной анархичностью, оставляла желать лучшего. Полки скорее можно было назвать ватагами, если не шайками. Дисциплины никакой, пьянство, драки, поножовщина.

Природа наградила Петра цепкой памятью и дерзким холодным умом. Прекрасный фехтовальщик, знал секреты рукопашного боя, владел уникальными приёмами древних казачьих единоборств. Прекрасно ориентировался в боевой обстановке, чувствовал баталию, как самоё себя, безошибочно определял наметившиеся проблемы, разрешение которых требовало недюжинной смекалки. Она у Сагайдачного имелась. Люди в этом день ото дня всё больше убеждались, сплачивались вокруг него и в конце концов признали за вожака. На всеобщей сходке Петра Кононовича Сагайдачного единодушно избрали первым гетманом Запорожской Сечи.

Хозяйство досталось беспокойное. Казачья вольница неохотно вживалась в реалии беспрекословной дисциплины. Борьба с пьянством порой приобретала гротескные формы, так как частенько дело заканчивалось истериками, вспышками ярости, бесноватые хватались даже за сабли, лезли на рожон, теряли самоконтроль и вообще человеческий облик. Приходилось применять методы не только морально-воспитательного характера. Кому-то просто по челюсти, кого-то арапником. Сажать в каталажку на хлеб и воду. А кого справедливости ради показательно казнить. В основном убийц и насильников, жизнь за жизнь.

Свободолюбивая братия необходимость такого жёсткого правления понимала с трудом. Некоторые вовсе не принимали. Возникали недовольства, возмущения, бунты. В результате Сагайдачного от гетманства отстраняли. Первобытно-демократическое общество под названием Запорожская Сечь строилось по принципу «любо-нелюбо». Как известно, любовь – девка взбалмошная. Сагайдачного вскорости избирали обратно. Потом опять старая песня. На его место садились более податливые вольному духу исторические личности. Такие, например, как Григорий Тискиневич, Дмитрий Барабаш, в двадцатом году гетманом избрали Якова Бородавку, который и повёл запорожцев на Хотин, где высокое доверие не оправдал, опозорился, был уличён в предательстве, казаками арестован и вообще казнён. На коленях просили Петра Кононовича вновь принять гетманский пернач[18]18
  Пернач – разновидность булавы, символ доблести, власти, доверия.


[Закрыть]. Он не кочевряжился. Всегда, даже когда бывал понижен в должности, верой и правдой служил общему делу.