Текст книги "Лелег"

Книга II
Дважды капитан Советского Союза

Часть I
На белом море

Июльская тундра великолепна! Красоты неописуемые. Просторы необозримые, исполненные роскоши, сановного величия, что понятно, это же резиденция самой Снежной Королевы, которой вовсе не чужды летние волшебства, пора очарований, миражей, влюблённостей, поэтических вдохновений. В конце концов полноценного отдыха, этих двух месяцев без противно воющих метелей, безжалостных морозов, постоянно злых, словно собаки, зимних вьюг и холодных, безжизненных сияний в небе, чтобы их зажечь, столько сил тратить приходится. Да, пару месяцев – не грех расслабиться. К тому же столько прикрас, такое буйство жизни, очнувшейся от парабиоза. Королевы тоже ведь люди!

Множество мелких и местами чуть крупнее озерков жизнерадостно сверкают под незаходящим на ночь солнцем, порой даже кажется, что в них кипит расплавленное золото. Живописные низины, поросшие сочной зеленью, перемежаются позолоченными песчаниковыми холмами, между которыми сплошь рыжие кочки и светящиеся кустарники, расстелившиеся одинаково с карликовыми берёзками. Над ними невероятное разнообразие небесных оттенков, которые трудно даже описать. Облака, каких не встретишь нигде. Тут и там вспархивают, перелетая с места на место, беспокойные куропатки, хватая на лету вкусных кровососущих упырей. Авральная пора выплода птенцов. Разомлевшая тундра неистово пищит, жужжит, чирикает.

Между кочками полно подберёзовиков, моховиков, рыжиков, волнушек. Там, где беломошник, где мелкие ёлки, берёзы, встречаются красноголовики, роскошные белые боровики. Благодать! Кабы не комары. Налетают свирепыми вихрями, зависают писклявыми тучами. Только сунься. Особенно когда стоит нежная тёплая погода. Выпьют заживо! Донимают осатанелые оводы да ещё слепни всяческих мастей, прокусывают шкуру, сосут кровь, личинку норовят отложить. Олени страдают больше всех. Да если ещё кто из них вдруг поранится, жадная до тёплой крови свора накидывается и безнаказанно устраивает безудержное вурдалачье пиршество. Куда только она смотрит, королева снежная? Хотя об этакой напасти может и не знать, зимой, окромя снежинок, никаких других насекомых не летает.

Стада мигрируют по тундре в поисках щедрых пастбищ. За ними семьями оленеводы. Найдут место и станут лагерем, возведут чумы. Кочевая жизнь у ненцев складывалась многими веками. В ней нет мелочей. Всё, даже любая загогулинка, имеет значение в суровом полярном быту. Но и ничего лишнего. Лишнее – обуза, тягость для упряжки. Оленям такая поклажа не интересна. Иной, заартачившись, падает на колени и, хоть ты его режь, не сдвинется с места. Доходит до такого, что взбешённый погонщик, особливо когда это молодой и тоже с характером, забивает чуть ли не до смерти упрямца.

Когда по времени наступает вечер, солнце спускается к горизонту, но не прячется, катится вдоль. Цвета начинают играть, менять тональность, раскрашивают местность весьма затейливо, разнообразно, любоваться тундрой в такие часы немалое удовольствие. Олени похожи на движущийся лес. Ветвистые рога раскачиваются, словно кроны под ветром. Иной раз подумается, что ими в озерцах размешивают горячую солнечную плазму, готовя, подобно малярам, краску, дабы заняться обязательными художествами, без которых тундра уже не будет тундрой, а так, серым пятном.

Чуть поодаль, за песчаными дюнами, шумит прибой. Море. Белое. Оно действительно белое. Это в южных широтах моря синие, как небо. Здесь же киты и те белого цвета, их так и зовут – белухи. Побережье выстилает белый спрессованный песок, по которому во время отлива можно ходить, даже ездить, как по асфальту. Но встречаются места, где он может и засосать, подобно трясине. Местные называют няшей. Прошлым летом пограничники чуть не утопили в коварной няше «зилок», еле выволокли трактором. За рулём сидел молодой неопытный солдат, проморгал, не объехал, увяз. Вот было мороки.

Чайки, бакланы, крачки постоянно барражируют над полосой прибоя. На берег выбрасывает рыбу, но бывает, и кита, и нерпу, погибших в шторм. Тогда у пернатых самоедов праздник чревоугодия, неимоверный гвалт, драки, скандалы. Птицы тут голодные, хуже собак, и кидаются на еду, словно в бой. По той же причине бывает, что незадачливые охотники, в основном неместные, иногда лишаются добычи. Подстрелят, к примеру, гуся или утку, а быстро добраться не смогут – всё, пиши пропало. Только к обглоданному скелету и поспеют. Морские птицы прожорливы. Опять же птенцы у них.

За взрослением потомства, своего и чужого, зорко наблюдают полярные совы. Окрас у них серый, в отличие от зимнего, снежно-белого. Сова чужих птенцов не трогает. Закон у них, что ли, такой? Но когда те подрастут, берегись. Лето короткое в тундре. Начинается мгновенно. Вчера ещё сугробы лежали, а сегодня, глядишь, сквозь не успевшие растаять сугробы полезла трава, низины усыпало пушицей, зацвела морошка. Через неделю вся тундра озеленилась, цветёт и поёт. Чтобы вырасти, окрепнуть и повзрослеть, потомству природа отпускает месяц-полтора. Надо успеть, иначе с Северного полюса быстро Королева возвратится. Вот оно и пылает, словно пожар, празднество жизни.

Куропатки, или как их тут зовут – куропти, высиживают по десятку и более детёнышей. Через месяц это прилично упитанные цыплята, вот-вот полетят. Мириады по кустам шныряют. Солдаты, отбывающие воинскую повинность в дислоцированных у моря ракетном и «пэвэошном» отдельных батальонах, а также на местной заставе Архангельского погранотряда, в свободное от боевого расписания время вооружаются палками и бьют куроптят на шашлыки. Обдирают перья прямо со шкуркой, насаживают на вертела и запекают в собственном соку. По вечерам над низкорослыми кустарниками вьются многочисленные сизые шлейфы от костров. Бойцы лакомятся молодым птичьим мясцом. Не сказать, чтобы им не хватало армейского пайка. Но еда из котла казённая, без изюминки, какая присутствует, к примеру, в домашней стряпне. А куроптятинка нежная, с дымком, пальцы проглотишь. В котелке и чай заваришь из трав, также с дымком. Красота!

Конечно же, летом веселее. И порыбачить можно. Причём так просто всё: леска и крючок. Наживка летает тут же. Из рогатки подстрелить неуклюжего баклана труда не составляет. Насаживают небольшими кусочками мясо и закидывают, конец закрепляют в песке заострённой палочкой. Примитивных таких удочек штук пятнадцать-двадцать. Пока все закинешь, глядишь, на предыдущих уже и улов. Возвращаешься, вытягиваешь. Через одну, как правило, есть. С ладонь, а то и больше, трепыхается. За час ведро камбалки – запросто. На маслице постном или так, на шампуре зажарить. Свежая, сочная, вкусная, да под стопочку, если уставом не запрещено. Где ещё такой рыбки отведаешь? В магазине, на большой земле, конечно, не та.

Словом, парни отрываются по полной. Начальство на такое жестокое браконьерство закрывает глаза. Чем ещё молодых мужичков порадуешь в глухих местах, так далёких от цивилизации, что глядишь, и озвереть недолго? Ну, крутят фильмы три раза в неделю (это если лётная погода), ну, самодеятельность организовали. А что ещё? Только служба, служба, служба.

Но лето – и труд. Навигация! За короткий период необходимо запастись продуктами, углём для котельной, бензином и соляркой для техники и многим ещё. Зимой-то транспорта другого, как самолёты и вертолёты, нет. Что на них перевезёшь? А летом – корабли. Подходят и становятся на рейде, от них к берегу грузы доставляют плашкоутами, самоходными баржами, которые в прилив заплывают чуть ли не в посёлок. Потом, в отлив, с задранными носами оказываются почти полностью на суше. К бортам подгоняют технику, и начинается разгрузка.

Работа авральная. Лопатами, в основном. Чем же ещё? «У солдата, у солдата, кроме, кроме автомата, обязательна лопата». Разгрузить плашкоут – попотеть изрядно. И тут в помощь солдатская смекалка, как без неё-то! Ракетчики первые придумали разгружать скребком от бульдозера. Приварили металлические тросы по бокам. Подгоняют «гэтээску»[35]35
  Гэтээска»» – от ГТС, гусеничный транспортёр санитарный.


[Закрыть], цепляют. Трое заносят скребок на кучу угля, сами налегают сверху, а водитель даёт малый задний ход, зорко следя, чтобы приспособление не рухнуло с борта вместе с бойцами. Загребают внушительную порцию и волокут к краю палубы. Внизу, плотно прижавшись к плашкоуту, ожидает бортовой армейский «зилок». Две-три протяжки, и кузов полный. Можно везти в родную часть на угольный склад. Разгрузить машину намного проще. Опускают борта, и человек пять на разные стороны проворно раскидывают уголь за несколько минут. Хитрое разгрузочное приспособление у себя с готовностью внедрили сначала пограничники, а потом и «пэвэошники»[36]36
  «Пэвэошники» – от ПВО, противовоздушная оборона.


[Закрыть]. Председатель местного колхоза, наблюдая, в какие рекордные сроки солдаты управляются, попросил командира ракетчиков помочь и его хозяйству. А за это…

После навигации художественная самодеятельность у ракетчиков пополнилась современными гитарами, ударной установкой и клавишным синтезатором, приобретёнными за вполне законные трудовые деньги. Вот уж радости солдатикам! В те годы в армию приходило немало самодеятельных и даже профессиональных музыкантов, певцов, чтецов, поэтов. Такие концерты у себя в клубе устраивали! Даже гастролировали в колхозном доме культуры. Население не знало, как и благодарить. Места глухие, дикие. А тут настоящие электрогитары! Да ещё парни, как на подбор, красавцы, крепыши. Девушки так и млели. Местные ребята изнемогали от ревности. Однажды случилось такое чрезвычайное происшествие, ни в одном кино не увидишь, целое побоище, куликовская битва, были даже санитарные потери. Велика гормональная власть над взрослеющими отроками. Трубя, как лоси, готовы не на жизнь, а на смерть биться за какую-нибудь облезлую лосиху. Закон природы. Куда против него?

Замполит по просьбе председателя колхоза и заведующей ДК, посовещавшись с командиром, разрешил выступление самодеятельности в одно из воскресений. Да ещё вдобавок распорядился, помимо концертной бригады, прихватить на вечер солдат, отличников службы. Заведующая попросила поиграть на танцах. Концерт прошёл, естественно, на бис. Девушки поселковые по законам наследственности, а у каждой в тех краях в родне политические каторжане, дворяне там всякие, репрессированная элита, одним словом, были настоящими красавицами. Мужичкам тамошним пришлось отсиживаться по углам, скрипеть зубами и злобу накапливать. Накопили в преизбытке, глядя, как ненаглядные обжимаются в медленных танцах с ракетчиками, а некоторые, что посмелее, вообще целуются, не стыдясь.

На выходе из клуба скопилась внушительная компания трубящих рогатых лосей, вооружённая кольями. Понеслось-поехало. Силы неравные. Одному солдату приходилось отбиваться от пятерых инфантильных рогачей. Надо сказать, перед отправкой в Заполярье каждый претендент проходит тщательное медицинское освидетельствование. Отбирают самых выносливых и крепких. Парни, служившие у Божка, да и у пограничников, и пэвэошников, либо были спортсменами, либо здоровяками от природы. Отпор местной шпане дали предостойный. Даже замполит поучаствовал. Потом ему накладывали грим под глазом. Вырвались довольно-таки потрёпанными. Кому губу рассекли, кому сломали нос. Несколько получили колом по голове. Но кто из местных попал под кулаки ракетчиков, потом отлёживались на больничном. Много таких набралось.

Отбившись от первых инфантильных атак, загрузились в гэтээску и рванули прочь. Ехать километров пять. Посёлок стоял на берегу, а войсковая часть подальше, в тундре. Когда проезжали мимо старых заброшенных складов, в лобовое стекло угодила монтировка. Водитель, не ожидавший такого коварства, резко рванул на себя рукоять дифференциала. Гэтээска закрутилась на месте, словно подбитый танк. Замполит, усыпанный стеклом, душевно заорал, как будто его ранили. Двигатель заглох. Солдаты вывалились из пассажирского отсека, приготовились к роковой драке. Благо, рядом валялось множество досок, брёвен, коими мгновенно вооружились и готовы были стоять насмерть. Из-за сараев показалась и стала быстро приближаться расплывчатая серая масса. Белые ночи на ту пору заканчивались, и стояли призрачные сумерки. Разобрать было трудно, кто бежит, сколько сохатых голов. Замполит, отошедши от шока, разумно скомандовал: «По коням!» – и бойцы шустро, один за другим юркнули внутрь. Гэтээска сорвалась, взрыхлив и подняв столбом пыль с песком.

На высокой скорости проскочили КПП, машина поднялась, будто скаковая лошадь, на дыбы, резко затормозив перед крыльцом. Возбуждённый до крайности, майор кинулся в казарму, поднял по тревоге личный состав. Часовой доложил, что со стороны посёлка движется на большой скорости автомобиль. Вскоре стало видно, как он суматошно кромсает сгустившиеся сумерки острыми лучами фар.

– Дежурный! – закричал замполит.

– Я, товарищ майор, – откликнулся откуда-то из подсобки дежуривший по части молодой лейтенант-связист.

– Боевая тревога, раздать оружие.

– И патроны?

– Да, по два полных рожка каждому, – майор вошёл в азарт и героически рвался в бой. – К автоматам примкнуть штык-ножи. Я им покажу, жучкиным сынам, советскую власть! Оборзели тюлени, дальше некуда, вконец охамели. На кого руку подняли!

Лейтенант, немало удивлённый новой породе тюленей, подумал, а на кого, собственно? Обычное дело, мужики баб не поделили. И решил патронов не давать. Незаметно набрал номер командира. Леонид Тихонович Божок мертвецки спал после охоты. Почивала и супруга, умаявшись от ощипывания и свежевания мужниных охотничьих трофеев: гусей да уток. Спросонья не сразу сообразив, почём фунт лиха, подполковник несколько раз требовал повторить доклад. Когда дошло, разъярился.

– Я ему, стервецу, сейчас такую боевую тревогу объявлю, маму родную вспомнит не раз! Оружие не выдавать ни в коем случае, ты что! Людей расставить по периметру, на территорию никого не допускать, всех лишних в шею. Понял? Оружие ему приспичило. Мальчишка!

Через пять минут командир уже вбегал в казарму. При полном обмундировании, как и не спал. Замполит перед ним так и выплясывал.

– Первыми напали. Понимаете, как бандиты, из-за угла. Собаки! Песцы облезлые! Ну, мы им сейчас. Дежурный! – он настолько вошёл в раж, что уже чуть ли не отталкивал в сторону самого Божка. – Живо вскрывай оружейку. Будем отражать нападе…

Договорить не успел. Подполковник, коротко размахнувшись, заехал ему ладонью в ухо. Майор остолбенел. Держась, как дитя, за щеку, глупо моргал и уже молчал, очевидно, впав от неожиданности в транс. А командир тряс под носом кулачищем и выговаривал:

– Тебя для чего на должность поставили? Для дискредитации советской власти? Чтоб порочить ум, честь и совесть нашей эпохи? Ты кто такой есть? Комиссар! Я сразу говорил, затея с танцульками гнилая. Так нет же! Тебе хорошеньким выглядеть хочется. Идиота кусок! – и для наглядности ещё разок замахнулся, но не стукнул. А тот даже не отшатнулся, так и стоял, моргая.

– Ну, ладно, ладно. Чего, как неживой? – командир забеспокоился. – Что, и тебе по голове заехали?

– Да вроде нет.

– Так что случилось? Прозрение вдруг нашло?

– Да как-то… Впервые со мной. Виноват, товарищ подполковник. Разрешите идти?

– Куда? Тудыть налево, куда ты идти собрался?

– Как куда? К бойцам! Всё ж таки нападение.

– А-а-а. Ну, тогда иди.

Замполит выбежал наружу, глубоко вздохнул. «Тяжёлая у него рука!» – проворчал под нос и нервно хихикнул. Тем временем грузовичок подкатил, из кузова высыпало человек тридцать. Начали окружать. Грузовичок, пытаясь развернуться, соскочил задним колесом с бетонки и застрял. Божок велел взять водителя и доставить живьём. Двое бойцов с готовностью кинулись исполнять. Через пять минут колхозный водила, Канюков Петя, мужичок тридцати лет, коренастый, крепенький и пьяненький, был доставлен. Чуть ли не волоком. Оба глаза у Пети как-то быстро заплывали и начинали фиолетоветь.

– Вы что беспредельничаете? – командир принялся было отчитывать вояк, но, не сдержавшись, расхохотался.

– И пальцем не тронули. Это он сам, споткнулся, упал, потерял сознание, очнулся, бланш под глазом, – ответил один из бойцов, и все поблизости прыснули со смеху.

– Петя, тудыть налево, ты чего диверсантов цельный кузов мне навёз? – Божок продолжал улыбаться уголками рта. – Решили часть захватить? Власть менять собрались, военный переворот? Да ты знаешь, олух, чем это для тебя может закончиться? При сталинских порядках я бы тебя уже пристрелил. Доходит?

– Тихоныч, да пойми, обидно, – водитель туго соображал и раскачивался, будто на баркасе плыл. – Ваши наших всех баб оприходовали, а нам как же?

– Ты про каких баб тут мне вышиваешь? Твою Дмитриевну? Хотел бы я посмотреть.

– Э-э-э. Мою Дмитриевну попробуй, оприходь. Она тебе живо оторвёт приходное хозяйство. Гы-гы-гы.

– Так какого чёрта припёрся?

– Так я это… Наши ж страдают.

– Эх, бестолковщина! Ты что, пацан? Голова седая, а туда же. Нажрались, дебоширите. Тебе ли в драку лезть?

– Это мы ещё поглядим!

– Да что поглядим-то? Дурачок!

– Зачем оскорблять, Тихоныч? Чай, не первый год меня знаешь.

– Да знаю, горе луковое, знаю. Потому и разговариваю. Не то давно сидел бы в каталажке. Ну, если хочешь, распоряжусь, быстро упакуем.

– Не надо, Тихоныч, давай без каталажки.

– А как быть с теми вон, террористами твоими? О, о, окружают, десантура недоделанная. Я ведь действительно могу меры принять. Вот скомандую сейчас выдать оружие и перестреляю, точно куропаток.

– Да я их сейчас, – Петя развернулся и принялся высматривать своих, что у него никак не получалось. – Ты погодь, командир, ща всё уладим. Эй, мужики-и-и!

Со стороны подсобного хозяйства, представлявшего собой утеплённый сарай с двумя десятками свиней, стоящий в полусотне метров, послышались крики. Сквозь полумрак смутно просматривалось, как трое гражданских тщетно пытаются увернуться от одного всего лишь солдата из хозвзвода. Тот, правда, был на две головы выше и душевно колотил их лопатой. «Диверсанты» благим орали матом, слышно было хорошо.

Возникла возня около автопарка. Через несколько минут оттуда пригнали под конвоем десятерых. Божок сердечно веселился, глядя, как этих самодеятельных «террористов» щедрыми сензитивными пинками эскортируют семеро ракетчиков. Солдаты так увлеклись, так раззадорились, что на первых порах не реагировали даже на Божка, который пытался их урезонить и кричал, чтобы прекратили «интернировать» местное население.

Вскоре прибыл отряд пограничников. Начальник заставы капитан Куприянчук возглавлял лично. У всех оружие. Патроны, должно быть, боевые! Погранцы всегда при автоматах, служба такая. Куприянчук представлял в посёлке исполнительную власть, заменяя и милицию, и прокуратуру, и таможню. Он мгновенно оценил обстановку, приказал по отношению к банде действовать, как к нарушителям границы. Даже дал добро стрелять в случае неповиновения. Но в этот раз боевые заменил холостыми, естественно.

Через минуту со всех концов раздались автоматные очереди, ещё минут через пятнадцать-двадцать нападавшая свора стояла под дулами на рифлёнке перед казармой и вытирала сопли с кровью, дрожа и скуля. Очень эффектно, когда в тебя палят из калаша практически в упор. Недолго и обделаться. Ядрёный сивушный дух над чего только ни повидавшей рифлёнкой витал яко наглый демонический анчутка. Он был неприятен. Он был страшен. Он своими острыми когтями всячески цеплялся за мысли, вызывая предчувствия, от которых становилось мрачновато на душе. Боролись, боролись, и вот, напоролись. Божок смотрел на этот хмельной сброд и с ужасом констатировал: это же наш советский народ, наше будущее, наша опора, наше счастье. Получается, просто-напросто пшик. В перспективе не сверкающие горизонты светлого коммунистического будущего, а смута, мрак, бесчинства и реки крови, как без неё-то. Господи, спаси и помилуй!

– Что с ними будем делать, товарищ командир? – Куприянчук обратился к Божку нарочито громко, чтоб слышали все. – Нападение на сверхсекретный объект, подрыв обороноспособности государства, можно по закону военного времени.

– Предлагаете расстрелять? – Божок обвёл взглядом притихшую свору, вяло, не очень натурально усмехнулся. – Всех?

– А чего с ними возиться? Всех, конечно. Не хватало, чтоб ракетные части подвергались бандитским нападениям безнаказанно.

Начальник заставы, невероятным усилием воли подавив улыбку, вышел перед строем и приступил к постановке «боевой» задачи:

– Первое отделение, берёте десять пленных и выводите за подсобку. Там, за сараем, ликвидировать. Второе отделение, берёте ещё десятерых и выводите вон туда, – он махнул рукой в сторону угольного склада. – Этих кончайте там. Боезапас экономить, на одного террориста один патрон. Понятно?

Пограничники вскинули автоматы, начали с помощью прикладов разделять толпу. Ракетчики помогали кольями. Местные, огорошенные и мало чего соображающие, вначале безропотно выстроились, как того требовал грозный Куприянчук.

– Третье отделение! – продолжал, войдя в злостное лицедейство, капитан. – Последнюю партию отогнать подальше в тундру, в направлении заброшенного аэродрома. Этих не расстреливать. Штыками!

Божок, одобрительно кивнув, отошёл к казарме и, сидя на лавочке курилки, стал наблюдать за лицами бойцов. Очень серьёзные, даже оторопь забирала, прямо как палачи, погнали «приговорённых» по намеченным роковым инстанциям. Когда миновали КПП, один из пленных, очевидно, из местных героев, истерично взвизгнул: «Ата-а-а-с!!!» Подконвойные с отчаянными воплями бросились врассыпную. Кто прямо через тундру в посёлок, с головой проваливаясь в шарки и болотца, кто к шумевшему в трёх километрах студёному морю, кто вообще непонятно куда, в таинственные заросли ракитника и карликовой берёзы. Вслед им долго улюлюкали, смеясь и чертыхаясь во весь голос, рядовые и сержанты непобедимой, легендарной Советской армии. Никто не обратил внимания, как помрачнел, опечалившись, Божок. Мудр был и прозорлив. Будущее, совсем уже недалёкое, смутило ему душу до навязчивого желания пойти и напиться в одиночку.

Больше всех, наверное, радовался замполит. Он вообще-то подозревал, что получит завтра сполна и по службе, и, может статься, по партийной линии, но на душе было настолько хорошо, что аж приплясывал на месте. Здорово быть победителем! Божок, глядя на такое абсолютно искреннее выражение инфантильных чувств, кстати, не совсем плохих, даже, наоборот, несколько смягчился и решил не карать молодого комиссара. Но прокатить, да так, чтоб в пот бросило, не помешает. Хорошо, что закончилось в общем-то безобидно. А если бы поселковые прихватили ружья? Божок был партийцем со стажем, умел прорабатывать подчинённых стратегически, чтоб до конца жизни. На следующий же день сколотил партсобрание и устроил судилище. Бедному майору пришлось такого в свой адрес выслушать! И бледнел он, и краснел, и чуть ли не плакал, доказывая свою преданность великому общему делу. Под конец, когда совсем было вычеркнул себя из жизни, командир предложил благородному собранию поставить провинившемуся на вид. И всё! Ни строгого выговора с занесением, ни предупреждения о неполном служебном соответствии.

Когда закончилось, майор смотрел такими влюблёнными глазами, что Божку сделалось неловко. Как не быть по-собачьи преданным, если к тебе по-человечески? Замполит всю оставшуюся службу благодетеля своего боготворил и всегда вспоминал ласковым словом, ставя в пример молодым офицерам. А после собрания накрыл стол, и все капитально перепились. Для Леонида Тихоновича застолья были одним из атрибутов командирства, и он их выдерживал с честью. Никто не мог соперничать в количестве принятого на грудь. Когда замполит и парторг, а вместе с ними обязательно приглашавшийся на мероприятия «по сплочению воинского коллектива» властолюбец Куприянчук уже обычно валились под стол, подполковник Божок, не качнувшись, вдохновенно произносил очередной тост, наливал до краёв и обязательно опрокидывал рюмку полностью, не оставляя ни капли на донышке.

Интересное было время. Сколько потом разговоров ходило. Солдаты пересказывали подробности с колоритными нюансами. Рождались легенды, которые переходили от призыва к призыву. Танцы больше не устраивали, как ни просили командира заведующая домом культуры и председатель колхоза. Но с концертными программами героико-патриотического содержания спустя полгода стали выезжать. Живущие в посёлке ветераны войны каждую исполненную песню требовали на бис, а «Катюшу» вообще по пять раз, не успевая протирать глаза от выстраданных в нелёгкое лихолетье сороковых годов слёз. Талантливая служила в РВСН молодёжь. После памятного вечера многие поселковые красавицы выскочили замуж за уходивших на дембеля парней и уехали на большую землю, кто в Россию, кто на Украину, кто в Белоруссию, одна вообще в Ташкент.

Служба ратная шла чередом. Старички увольнялись, разъезжались по домам, приходили новые, всё такие же крепыши. Бегали в самоволки. Некоторых, как водится, подкарауливали колхозные ревнивцы. Но масштабных баталий не случалось. Наступала зима. Длинная, бесконечная, нудная. В посёлок стали наведываться ненцы-оленеводы. Мучимые длительной трезвостью, они на упряжках подкатывали, минуя родню, к сельпо и от души затаривались водкой. Некоторые прямо у магазинного крыльца выпивали по бутылке и падали в нарты без чувств. Бедные олени, голодные, предоставленные сами себе, таскали их, бесхозных, по посёлку. Иные забредали в тундру, чтобы добыть из-под снега ягель. Пьяные погонщики дрыхли без памяти, отпугивая сивушным храпом снующих тут и там песцов.

Ненцы – народ выносливый и к морозам устойчивый. Могут спать прямо в снегу, никакая метель не страшна. Однажды пограничный наряд наткнулся при обходе на тело, почти заметённое. Стелилась позёмка, подмораживало. Впереди идущий просто об него споткнулся, а то и не заметили бы. Начальник заставы в тот вечер лично разводил наряд. Когда солдат-пограничник от неожиданности выругался, капитан поспешил подойти и удостоверился, что в снегу человек. Никто не сомневался, что откапывают труп. Сугроб раскидали, пограничник склонился над телом. Старик, седой, без шапки и признаков жизни. Наклонился ниже, на всякий случай пощупать пульс. Вдруг старичок, издав боевой клич, вскочил, прочно раскорячился на искривлённых конечностях, выхватил из-за голенища пима нож, ткнул бойцу в живот и мгновенно растворился в темноте, ещё больше сгустившейся от метели.

Куприянчук, опешив от подобного макиавеллизма, стал беспорядочно палить вдогонку из пээма. Да куда там! Хорошо, недалеко отошли от заставы. По рации вызвали гэтээску. Дежурный немедленно доложил о случившемся в отряд. Из Архангельска выслали самолёт. Все кинулись готовить посадочную полосу. Зажгли костры и постоянно подливали в огонь солярку. Божок прислал своего врача и бульдозер. Разровняли сугробы. Через три часа «АН-2» уже подруливал к гэтээске, в салоне которой лежал на носилках бледный, как полярный сполох в небе, но живой солдатик, над которым колдовал доктор от ракетчиков. В Архангельском госпитале бойца квалифицированно прооперировали той же ночью. Через две недели вернулся в строй и честно продолжал выходить в наряды по охране государственной границы.

Когда раненого отправили, Куприянчук поднял заставу в ружьё, велел прочесать посёлок с праведной и благородной целью найти бандита во что бы то ни стало. В первой же избе, где проживали оседлые ненцы, косоглазого злодея обнаружили спящим на оленьей шкуре в углу под умывальником, куда уложила после распития очередной горькой бутылки старуха-хозяйка, Анка Белая. Такая же проказница и бестолочь. Вообще ненцы, ударяясь в осёдлость, моментально деградируют. Не могут они не мигрировать по тундре, выпасая оленей, отыскивая новые пастбища, ставя чумы, добывая зверя и уплетая сырое мясо. Ещё они обожают во время забоя пить свежую кровь. Там, в тундре, они прямо-таки божества. Всё у них по уму, весь уклад наработан тысячелетиями. Рациональный, целесообразный. А вот в посёлке…

Анку Белую так же находили в сугробе. Тогда родственники её возвращались из соседней деревушки Кия, где производился забой колхозного стада. Как раз в конце октября. Олени вдруг стали. Ненцы осмотрелись и обнаружили сугроб со старухой. Обледеневшей и ничем не отличающейся от вмёрзшего в песок бревна. Бросили её в нарты и, причитая, повезли домой. Один из родственничков на бревне примостился верхом. Дома с грохотом свалили в сенцах. Сами за стол уселись, настрогали оленины, наложили в миску квашеной камбалы и принялись пить за упокой вновь преставившейся рабы божьей Анны. Пили час, два. Вдруг распахивается дверь, на пороге эта самая раба. Мокрая, злющая, и ну кричать:

– Ах, вы! В моём доме и без меня водку пьянствуете? Вот я вас!

И схватила кочергу. Это было лишним. Родня, обезумев, кинулась прочь, оставив недопитыми несколько бутылок. Вот счастья-то Анке Белой привалило. Любила она водочку больше всего на свете. Белой прозвали за то, что, сколько помнили, ни разу не видели с тёмными волосами. Она, наверное, с рождения уже седой была. Здесь ведь всё белое, у моря студёного.

Когда пограничники ворвались в избу, старуха испугалась и убежала. Спряталась, как обычно, в собачьей конуре. Куприянчук встряхнул разбойника, стал выпытывать: что ж ты, сволочь, солдатика нашего ножичком пырнул? Тот отмахнулся, ещё обиделся на грубое обращение.

– А какого чёрта с ружьями накинулись? Я что, мешал кому-то? Спал себе, горя не знал. Сами первыми напали, а теперь ругаетесь. Ты не шуми, начальник, иди обратно.

Ну, всыпали деду малость. А что ещё? Так и ушли. Слава богу, солдат жив-здоров остался.

Вообще жизнь у ненцев короткая. На севере, что ни на есть крайнем, долго жить невозможно. Здесь и земля вращается медленнее, энергии космоса не хватает местному люду. Поэтому взрослеют дольше. Идёт на вид мальчишка, пацан. Поинтересуешься, а ему уже около тридцати. Зато после ненцы сразу стареют. В сорок лет перед тобой беззубый и почти седой дедуля. А тех, кому за пятьдесят, и не встретишь. Советская власть пыталась с этим как-то бороться, насильно внедряя в тундру социализм, народное образование и бесплатное здравоохранение. Получалось наоборот. Всеобщая грамотность – достижение огромное, ничего не скажешь, но принесла ли она пользу здесь, в Заполярье? Детишек насильно вывозят от родительских чумов, заталкивают в интернаты. Сразу начинают болеть: туберкулёзом, ревматизмом, вшивеют. Моментально обучаются курению, пьянству и блуду. Как приходит осень, в тундре прямо-таки охотничий сезон на детей оленеводов. Услышит кочевье вертолёт, и сразу чад прятать. Кто не успел схорониться, отлавливают. Нужна ли оленеводу такая грамота? Ему бы организм покрепче, движения побольше, за оленями бегать, а не за партой сидеть. В тундре многое умение надобно, которому в школе не учат. Вот и получается, и не учёный, и не тундровик. Тропы оленьи не по буквам читаются.