Текст книги "Лелег"

– Что, всё? Выяснили отношения? Террорист Кавказа. Чтоб я тебя в медпункте больше не видел. Пшёл отсюда.

Забегая вперёд, когда увольнялась очередная партия, чеченец неожиданно зашёл к Савватиеву попрощаться. Улыбнулся.

– Никому из офицеров на прощанье руки не подал, а тебе, капитан, подам. Ты единственный, кого в части уважаю. Всё знаю. И про тебя, и про тех, кто подставил. Хочешь, расскажу, кто виноват на самом деле?

– Нет. Не хочу. Не бери на душу греха, своих подведёшь.

– За это тебя и уважаю, капитан.

– Да не капитан, а старший лейтенант.

– Для меня капитан.

– А почему на «ты»? У вас принято так?

– Да. Если к человеку обращаешься на «вы», то, по-нашему, оскорбляешь.

– Честно говоря, впервые слышу про такое. Спасибо тебе.

– Тебе спасибо. Прощай, капитан.

Летние дни по обыкновению пролетали незаметно. Это же лето. Хорошее всегда как-то уж быстро заканчивается. Хлопоты, хлопоты, хлопоты. С одним ребёнком не оберёшься, а тут почти тысяча. Солдаты – всё равно что дети. Пацаны по во семнадцати-девятнадцати лет. Конечно, самостоятельные, пупы земли. Оружием бряцать научились. Но жизни практически не знают. Максималисты. Далеко не дипломаты. Легко поддаются влиянию. Если бы хорошему. А то ведь сбиваются в стаи. По призывам, по землячествам. Братская интернациональная армейская дружба – это в газетах. Терпят узбеки, казахи, украинцы друг друга из-под палки. Только русские парни всех одинаково потчуют. Им по барабану, какой ты веры, каких кровей, кто у тебя папа или мама. Но и они не избежали влияния стариковщины, дедовщины. Традиция, что поделаешь. Уродливая, с уголовной начинкой, но прочно укоренившаяся. Каких только бед ни привнесла она в армию. Скольких её блюстителей отправили в дисбат, скольких пострадавших от неё – на госпитальную койку. А бывало, и в цинковый гроб.

Уж кому-кому, а старшему лейтенанту Савватиеву частенько приходилось вклиниваться в отлаженный уголовный механизм, чтобы хоть как-то воспрепятствовать бесшабашному вращению его шестерён. К доктору все идут. И побитые, и кто бил. Последних Геннадий Петрович ненавидел всем сердцем. Как-то фельдшер завёл в кабинет рядового из боевого подразделения. Геннадий с первого взгляда определил: перелом нижней челюсти. Слева. Типичный случай. Чтобы не тратить время на выслушивание собачьего бреда насчёт причины заболевания, капитан в категорическом тоне произнёс не вопрос даже, а готовый ответ:

– Били тебя в челюсть с правой. Кто бил, ты, естественно, пока не скажешь.

– Да нет, товарищ капитан, это я на брусьях. Неудачно соскочил и ударился щекой.

– Да что ты говоришь?

– Да, точно. Вот так, – солдатик стал показывать, как «дело было».

– «На Эльбрусе, на Эльбрусе выполнял я упражнения на брусьях. Делал я переворот, поворот и разворот и ударился я брусьями об рот». Да ты, братец, циркач. Целое представление. Значит, ногой замахнулся, а рука соскользнула?

– Так точно. Я не удержался и головой вниз.

– А какая рука?

– Правая. Ой, нет, левая.

– Какой ногой мах делал?

– Тоже левой.

– Другая где была?

– Другая? Правая?

– У тебя ещё какая-то есть?

– Другой тоже замах делал.

– Рука соскочила левая?

– Нет, правая.

– Так, хватит! Я тебе сейчас вторую половину челюсти сломаю. Почему вы все считаете, что здесь идиоты? А? Короче. Фамилия.

– Рядовой Снегирёв.

– Да не твоя. Того, кто бил.

– Никто не бил.

– Ладно, – доктор достал учебник военно-полевой хирургии. – На, почитай вот здесь.

Он раскрыл страницу, убранную мелким текстом, с лаконичным заголовком: «Перелом челюсти». Снегирёв наморщил лоб и долго вчитывался, пытаясь уразуметь написанное. Савватиев успел за это время заполнить две истории болезни.

– Прочитал? Понял теперь? Переломы нижней челюсти бывают лишь в трёх случаях. При взрывной травме, ударе копытом лошади и кулаком. Профессора, между прочим, пишут. Войны пока, тьфу-тьфу-тьфу, нет. Лошадей в вашей казарме я не видел. А вот жеребцы с округлыми харями водятся. Фамилию одного из них я и хочу сейчас услышать.

Солдат понурился. Посидели в молчании.

– Послушай, Снегирёв, если спустим на тормозах, то злодей не остановится. Будет считать себя царём вселенной. Ему ж всё дозволено. А если у тебя, не дай бог, начнётся остеомиелит? Знаешь, что это такое? Когда кость гниёт. Если поломанную челюсть срочно не пролечить в хирургическом отделении, то… Речь уже о жизни. Как бы поздно не было.

Доктор умышленно напускал страстей. Чтоб разговорить упёртого партизана. Сравнение с партизаном понравилось.

– И не бойся ты. Не в гестапо же. Признаваться всё равно придётся. В госпиталь не повезу, пока объяснительная от тебя не ляжет вот сюда, – он похлопал по столу.

Снова молчание.

– За себя не обидно? Тебя же, как шлюху, использовали и напоследок побили. Да будь ты мужиком! Стыдно.

Снегирёв молчал. Однако в уголках глаз, подметил доктор, появилась влага. Этот не скажет. До чего же мне всё это осточертело! Не выдержав досады, грохнул кулаком по столу И вышел. В дверях на входе переминался какой-то сержант. Бледный. Чего он такой бледный?

Внезапная догадка: уж не он ли? Глянул в упор, стараясь придать взгляду стопудовую тяжесть. Взять, что ли, на арапа? Выпалить прямо сейчас, знаю, мол, всё. Солдат признался, бумагу написал, подпись поставил. Но не окажусь ли в дураках? Вдруг это не он бил? Нет, он, я это чувствую. Мы по-другому.

– Как Ваша фамилия, товарищ сержант?

– Сержант Грудко, товарищ старший лейтенант.

– Вы из какой группы?[50]50
  В космических частях группа – подразделение аналогично батальону в сухопутных войсках


[Закрыть]

Получив ответ, не говоря больше ни слова, удалился. Снегирёв по-прежнему находился в ступоре, пустыми глазами упирался в угол. Когда доктор, резко отворив дверь, вошёл, сильно вздрогнул. Сам на себя страху-то нагнал. Ну, теперь будем ловить момент истины.

– Так как ты травму получил, рядовой? – и взглядом стопудовым, в самую душу, да так, что солдат не посмел отвести глаз.

– Я… с брусьев… товарищ ста… лей…

– За то, что врёшь, пособничая преступнику, будешь привлечён к уголовной ответственности, за клевету. Рапорт отвезу сегодня же в прокуратуру. Ты думал, ничего не всплывёт? Всё уже известно. Я даже знаю фамилию, кто избил рядового Снегирёва. Там уже разбираются. Мне рассказали только что. Молчишь?

Пострадавший усиленно моргал и пытался сдержать слёзы. Так, небольшая пауза и вводим тяжёлую артиллерию. И момент истины.

– Чтобы ты, дорогой, не сомневался в твёрдости моих намерений, я назову. Сержант Грудко. Он уже дал показания. Теперь сам решай: в госпиталь или в тюрьму?

Молчит, каналья. Неужели я сел в лужу? Ложное озарение посетило? Не должно, вообще-то. Гена встал в расстроенных чувствах и подошёл к окну.

– Товарищ старший лейтенант, – проблеяло за спиной еле различимо. – Что делать? Скажите, как, я готов написать.

– Вот ручка, вот бумага, пиши: я, рядовой Снегирёв…

Пока писалась объяснительная, кликнул фельдшера.

– Ты в подразделение сообщил?

– Никак нет.

– Тогда звони, как положено, дежурному по части, а я командира обрадую.

Не успел он положить трубку, примчался замполит второй группы, где служил заправщиком несчастный Снегирёв. И принялся объяснять, как что случилось. Гена внимательно слушал, с трудом скрывая ухмылку. Тот самый майор, что на суде чести чуть ли не в крик с возмущением доказывал, что армии такие капитаны, как Савватиев, не только не нужны, но и вредны. Майор изображал наглядно весь рассказанный ранее Снегирёвым сюжет, механизм падения с брусьев. Даже продемонстрировал непосредственный момент удара щекой. Для чего-то сделал пару приседаний. Жаль, пострадавшего рядом не было уже. Фельдшер повёл в перевязочную пращу накладывать. Клоунада б ему понравилась, глядишь, и настроение повысилось бы. Чего доброго, шок ещё начнётся. Надо распорядиться, чтобы фельдшер промедол вколол.

Замполит группы тем временем вытанцовывал на задних лапках, преданно, как пёс, заглядывая Савватиеву в глаза. Всё-таки ненормальные они все. На суде поливал меня, будто на Нюрнбергском процессе. Как Гитлера. Или нет, тот ведь отравился. Кто там живым попался? Геринг, Риббентроп, Кейтель? Как самого главного преступника современности. Личико-то строил. Государственный обвинитель, не меньше. Куда спесь девалась? Прыгает, лебезит, унижается. Врёт безбожно. Впрочем, это его работа. Построение коммунистического будущего из дерьма, в котором плавает народ, все мы, это разве не брехня? Не комиссары они. Ассенизаторы.

– Собственно, что Вы от меня хотите, товарищ майор?

– Как… Я ж объясняю. Человек травму…

– Знаете что, объясняйте командиру части. Моё дело доложить и оказать помощь. Кстати, вон и санитарная машина пришла. Извините.

Объяснительную на всякий случай спрятал. Командиру доложил устно. Интересно, там какую песнь запоёт этот майор? Так же будет заливать? Цирковое представление продолжается. Вот бы посмотреть. Снегирёва уложили в травматологию, прооперировали, вставили металлическую спицу. Придётся парню месяц или больше одну манную кашу кушать и супчик жиденький. А вот по отношению к Грудко командир неожиданно для всех поступил принципиально. Дисбат! Припаяли сержанту два года. Обычно такие травмы всеми правдами-неправдами стараются замазать. Обставить, как несчастный случай. Чтоб не вешать на доблестную ракетную часть преступление. Да и не гладят за такие вещи по головке. Строгими взысканиями расплачиваются и командиры, и замполиты. А те уж, в свою очередь, с белого света сживают подчинённых.

Гена в душе пожалел, что сдал сержанта. Не думал о таком печальном для Грудко исходе. Дисбат – это хуже тюрьмы. Но что случилось, то случилось. После, пока командовал медпунктом и когда уже сам стал начмедом, переломов челюстей не происходило. Как и предполагал, «принципиальный общественный обвинитель» перед командиром опозорился на все сто. Уж он и так, и этак. Командир кивал головой, мол, давай-давай, ещё. Майор и скакал, и приседал. Покруче, чем перед доктором. Порадовал. Ох, и всыпал же ему полковник, когда насладился сполна! Так всыпал, что ретивый служака надолго потерял речь. Ему даже пришлось лечиться у невропатолога. Что такое замполит без речи? Без рабочего органа? Уволили. Напоследок майор разнёс по гарнизону слух, что это ему доктор Савватиев отомстил. Очередная брехня, на которую можно было бы и не обращать внимания, но в неё вцепился закадычный дружок Баранова начальник политотдела Управления. И началось очередное нашествие.

Как-то перед мотовозом в медпункт забежал друг Сашка Хренов.

– Слыхал новость? Против тебя хотят дело заводить. Уже дознаватели назначены.

– Какое дело? Что им опять неймётся, мать их!

– Это за Снегирёва, я думаю.

– Так и будут всех собак вешать?

– Я, брат, через такое проходил уже. Знаешь, сколько в лейтенантах сидел? Два срока. Из-за всеобщего нашего любимца. Падла! Всё на мою голову скидывал. Что ни случись, виноват Хренов. Как ты сейчас.

– Меня на этот раз в чём обвиняют?

– Баранов где-то накопал, что ты тушёнки со склада брал несколько ящиков.

– Ящиков? Всего-то пару банок фельдшер принёс для бойцов, что крышу крыли. И не со склада, а из офицерской столовой. Ему девки дали за то, что крыс потравил.

– Это для тебя две банки, а для политотдела два ящика преподали. И объяснительная имеется. От приживалы твоего, что со спиртом тебя подставил.

– Да ёхарный бабай! Слушай, Сань, ты сам-то как думаешь, чего им от меня надо? Ведь самую страшную кару сделали, звезду сняли. Что для офицера страшнее?

– Я так считаю, они тебя показателем своей работы избрали.

– То есть?

– Ну, им же надо отчёты составлять. Цифры подавать в Москву. В том числе и о раскрытых либо не допущенных в результате их неусыпной бдительности преступлениях. Зачем новых действующих лиц в пьесу? Ведь есть законно избранный преступник. Вот тебя и профилактируют. Звезду сняли, галочку поставили. Отчитались. Время для новой галочки подошло, дознание проведут. Влепят какого-нибудь строгача или служебку повесят. И галочку. А, учитывая твои взаимоотношения с зампотылом, то, чего доброго, и уголовку пришьют. Два ящика – это, знаешь ли, многовато. На срок может потянуть.

– Да что ты! Даже так? И сколько же мне светит?

– Неважно. До тюрьмы не дойдёт, но из армии с позором шуганут.

– Вот оно как. Ясная картинка. И правдоподобная. Знаешь, верю.

– Ды-кэть, факты, Геночка, факты. Проходили мы уже. Пора тебе, друг, доставать из тайного схрона бомбу.

– Думаешь? И откуда все всё знают?

– Ды-кэть, плавали.

Хренов успел испариться вовремя. Через минуту заявился не кто иной, как сам начальник политодела.

– Пишите, Савватиев, объяснительную. Подробно осветите, как Вы крали со склада говядину тушёную в количестве, сами знаете, каком.

– В каком, товарищ полковник?

– Не надо прикидываться, старший лейтенант. Нам всё известно.

– Так, если известно, зачем объяснительная?

– Вы пишите, а мы разберёмся, зачем. Объяснительную отдадите командиру части.

– Значит, я сейчас своими же руками себя в ранг уголовного преступника определить должен?

– Вы и есть уголовный преступник.

– Но если Вы ошибаетесь?

– Мы никогда не ошибаемся.

– Категорично, товарищ полковник. Разрешите спросить. Что вам всем от меня надо? Мало поиздевались? Заметьте, я позволил. Знал за собой вину потому что. Нет, не спирт, – акцентировал Геннадий, заметив гримасу. – Это ерунда. Да Вы прекрасно знаете сами, что моей вины в том эпизоде никакой. Сфабриковали не без Вашего участия.

– Прекращай наглеть, старлей!

– А то что? Разжалуете до лейтенанта? Плевать я хотел на Ваши угрозы. А вина моя в том, что не довёл начатое до логического завершения. Врагов надо добивать. Как Вы сейчас меня. Но со мной, поверьте, полковник, осечка выйдет.

– Угрожаешь?

– Говорите мне «вы», пожалуйста. В друзьях мы с Вами никогда не были и не будем. Так вот. Богом прошу, отцепитесь. Я Вас не трогаю, и Вы меня оставьте в покое. Моё терпение, знаете ли, не безгранично.

Полковник немного опешил и лихорадочно соображал, как поступить. Доктор выказал ретивость. Даже зубы показал острые. Ему! Начальнику политотдела! Перед которым бледнеют командиры частей. Это неспроста. Где-то в подсознании неприятно запищал звоночек тревоги. Но какая может исходить опасность от этого затравленного докторишки? То ли храбрится, мерзавец, то ли на самом деле что-то знает. А ведь он дотошный. Баранов – кретин, ещё и в друзья набивается – рассказывал, сколько медик ему крови попортил. А что же ты, такой ерепенистый сейчас, молчал, как телок, когда звезду снимали? Ничего у него нет. Не должно быть. Почему же не должно? Врач ведь всюду засунет нос. Откопает, что хочешь. Такому бы с нами. В общей упряжке.

– Вы пишите, старший лейтенант. Наше решение Вам доведут.

Савватиев начальника политотдела проводил за дверь. Напоследок, когда тот уже горделиво затопал к штабу, спросил:

– Товарищ полковник, Вам не страшно?

Тот остановился. Но не обернулся. Нескольких секунд Гене хватило, чтобы понять, что слова его были восприняты в том смысле, который в них был заложен. И полковник возобновил шествие. Но немного не так, как начал. Не так торжественно.

Ну что ж, раз они настаивают, будем вводить танки. Кажется, настало время генерального сражения. От исхода зависит, будет ли существовать свободолюбивое государство, имя которому Гена Савватиев, старший лейтенант медицинской службы, или на его месте возникнет порабощённая колония, названия которой и придумать пока не представляется возможным.

Доктор запер дверь, предупредив фельдшера, что его ни для кого нет. Ни для кого! Извлёк из секретного своего портфеля досье. Из ящика стола пачку бумаги. Будет вам объяснительная.

Страну лихорадило. Люди пребывали в растерянности. В армии начались брожения. Политаппарат трещал по швам. Сколько можно врать? Да их уже серьёзно никто не воспринимал. Наступала всеобщая государственная агония. Уже гремела Прибалтика. Азербайджанцы в Нагорном Карабахе устроили геноцид армянам. Вспыхнуло в Абхазии, Северной Осетии, в Приднестровском регионе. СССР подобно колоссу на глиняных ногах шатался и готов был вот-вот рухнуть. Первый президент пускал страну в распыл. Забастовки волнами перекатывались по просторам некогда могущественной державы. Лютой ненавистью обернулось братское сосуществование в нерушимом союзе республик свободных. После полилась и кровушка людская. Вначале ручьями. До полноводных потоков оставалось совсем недолго.

Три года отходил Савватиев в разжалованных. После знаменитой его объяснительной служба быстро наладилась. Он тогда расписал на шести листах убористым почерком да с обеих сторон. Прошёлся по всем. Кроме командира. Чем-то они друг другу импонировали. Гена своего полковника, несмотря на постоянные вздрючивания, искренне уважал. Тот умел поставить дело на высоту. Сам пахал и других заставлял. Это определяющая характеристика. Доктор был из таких. Да и выговорёшники прекратились. Полковник после того, как прочёл, посоветовал начальнику политотдела отвалить подобру-поздорову. И в красках расписал, что может быть, если конфликт будет развиваться в начатом темпе. И вообще, сделал он вывод, не пора ли оставить доктора в покое. Налетели стаей и давай клевать. Надо хоть какую-то совесть иметь. Дайте человеку работать спокойно.

Они-то, может, пели бы по-другому. Но сама судьба пришла Гене на подмогу. «Всеобщий любимец», чего и следовало ожидать, основательно вляпался. В очередной раз надравшись до бесиков, пролез через колючую проволоку и айда бродить по России-матушке. Вломился на райцентровскую заправочную станцию, начал кричать: «Руки вверх!», до смерти напугал работавших там женщин. Потом двинул в сторону самого райцентра. Перед железнодорожным узлом стояли товарные вагоны. Вздумалось подполковнику в один из них забраться. Отдохнуть. Прилёг на сено и отключился.

Сняли в Вологде. Обнаружил путевой обходчик, когда Баранов справлял малую нужду. Прямо в вагоне. Обходчика привлёк плеск. Открыл дверь. Принял, естественно, за вора. Скрутил, вызвал наряд милиции. Продержали несколько суток в КПЗ, пока устанавливали личность. Велико было удивление командующего полигоном, когда к нему позвонили из Вологды: служит у вас такой-то?

Припомнилось всё. Даже московские дружки не помогли. Вначале хотели с треском выгнать. Без всякой пенсии. Но всё же в Москве помнили вкус тушёнки, да и спиртом пока ещё затаривались. Решили не оставлять семью грешника-тыловика без пропитания. Однако меры приняли жёсткие. Оказался-таки «всеобщий любимец» в шкуре доктора. Слетела с погон звезда. Более того. Понизили Баранова и в должности. Стал он начальником автослужбы. И майором навечно. И теперь не он Савватиева гнобил, а наоборот. Порядок в его хозяйстве, своевременный выход автотранспорта во многом зависели от милости начальника медицинской службы. А начальником мед-службы в их части теперь служил не кто иной, как вновь капитан Савватиев Геннадий Петрович. Кострикова перевели в другое место. Командир сказал руководству, что на этой должности не хочет видеть никого, кроме своего ерепенистого доктора.

Поменялось местами многое. Баранов теперь всячески заискивал. Ну, прямо-таки лепший кореш стал. Улыбался при встрече, про здоровье спрашивал. Гена не помнил зла. Относился к автослужбе одинаково ровно, как и к другим. Но опять же ненадолго сложилась якобы идиллия в карьере. Ушёл на повышение старый командир, с которым были налажены в принципе хорошие взаимоотношения. Перевели в Москву, преподавателем военной академии. Назначили нового. Этот оказался полным беспредельщиком. Из блатных. Крохобор и взяточник. И запомнил он доктора, как плохого. По ранее громыхавшим баталиям. Как это простой смертный медик смог скинуть звезду с зампотыла? С Барановым они ходили в приятелях. Закрутился очередной виток издевательств. Савватиев уже год перехаживал звание. Под любыми предлогами задерживал командир присвоение майора. И кончилось тем, что Гена написал рапорт об увольнении.

Первоначальной, но основополагающей причиной послужил вопиющий случай. Этот новый полковник запретил везти в госпиталь солдата, которого ударило током. Причём электричество вошло в одну руку, а вышло через другую, пройдя через сердце. Обычно человек при таком поражении погибает прямо на месте. Спасло то, что у несчастного были мокрые сапоги, и поток электронов направился ещё и параллельно сердечной оси. Солдат приковылял своим ходом. Почти теряя сознание. Доктор сразу понял, дело-то серьёзное. Замерил давление. Оно было гораздо ниже обычного. Пульс еле пробивался. Зрачки расширенные. Солдат плохо различал мелкие предметы. Послушал сердце. Тоны глухие, выслушивались нехорошие шумы. Короче, жизнь пострадавшего оказалась в опасности. И никто гарантировать, что она в любую минуту не оборвётся, не мог. Об этом капитан и доложил по телефону. Полковник явился через пару минут. Голова по привычке высокомерно приподнята, нижняя губа несколько оттопырена. Маршал Жуков! Побаивались его в части. И офицеры, и солдаты.

– Где умирающий? – процедил сквозь зубы. Вроде бы и тихо, но так, что каждое слово в создавшейся тишине прогремело кувалдой по корыту.

И прямиком в процедурную, где Гена только что сделал инъекцию. Солдатик до того перепугался, что вскочил с кушетки, вытянулся в струнку.

– Этот, что ли? – пальцем чуть ли не в лицо бедолаге. – Что-то не похож на умирающего. Ты как себя чувствуешь, рядовой?

– Хорошо, товарищ полковник, – выпалило без заминки обомлевшее от страха божье творенье.

Командир с гневом оборотил высокое чело к Савватиеву.

– Как это понимать? Мозги мне морочите? Я тебе покажу, госпиталь! В лазарет можешь класть. Сам лечить будешь.

– Но, товарищ полковник, мне виднее, хорошо он себя чувствует или нет. В условиях медицинского пункта такие поражения нельзя оставлять. В любую минуту может понадобиться реанимация. Соответствующая аппаратура.

– Что? Ты чего мне сейчас плетёшь? Очередную интригу? Какая реанимация! Совсем обнаглели тут. Короче, никуда не возить! Запрещаю. Если, как ты говоришь, необходимо наблюдение, то и оставайся, живи тут, наблюдай. Деятель.

– Что-то не возьму в толк. Вы меня вообще слышите? У солдата уже имеется слабость сердечной деятельности. Зрение упало. Очень серьёзные симптомы.

– Это у меня слабость сердечной деятельности. А этот на быка похож.

И вышел. Солдат потерял сознание. Савватиев кинулся к шприцам. Фельдшер уже тащил дыхательный аппарат. Поставили капельницу. На какое-то время шок отпустил. Даже слегка щёки порозовели.

– Ну, какого ты лешего перед ним вскочил? – спросил, когда к пострадавшему способность соображать вернулась.

– Не знаю, товарищ капитан. Так страшно стало. Думал, он меня убить хочет.

– Эх, мать Рассея!

Гена пошёл к телефону доложить о приступе полковнику. Тот даже слушать не стал. Матом обругал. И по-прежнему: никуда не возить. Ну, уж это дудки. Потерять бойца в мирное время из-за дурака? Повезу, чего бы мне это ни стоило.

– Алло! Соедини с автопарком.

– Товарищ капитан, командир части распорядился Вас ни с кем не соединять, – отозвался коммутатор.

– С госпиталем тогда соединяй. У меня серьёзный случай.

– Извините, у меня приказ. Не могу.

Геннадий опешил. Как это? Я что, за линией фронта, действительно во вражеском тылу? Что значит, запретил соединять? Вдруг в окне мелькнула знакомая фигура. Баранов! Сам бог послал.

– Товарищ майор! – Савватиев выскочил наружу. На минутку.

Начальник автослужбы обернулся, осклабился.

– Значит, так, майор. Только не перебивай. Что произошло, уже знаешь, конечно?

По реакции бровей было видно, что знает. Но решил прикинуться дурачком, мол, понятия не имею. Врёшь, каналья.

– Товарищ начальник, давайте хоть друг перед другом не будем. Короче. Согласно существующему законодательству Вы обязаны предоставить врачу, направляющего в лечебное учреждение больного, находящегося в тяжёлом состоянии, автомобильный транспорт. Это, кстати, и в правилах дорожного движения записано.

– Командир запретил, ты ж знаешь.

– Командир не хочет уяснить. Находится в ложном понимании ситуации. Возможно, просто ошибается. Возможно, действует намеренно. Это потом он будет объяснять военному прокурору. Сейчас речь о тебе. Если через пять минут санитарная машина не будет стоять под моими окнами, я сегодня же отнесу в прокуратуру заявление лично на тебя. Солдат умрёт, а это может произойти в любую секунду, ты сядешь. Я обещаю. Так что беги, майор, в автопарк. Пока я не рассердился.

Не сказав боле ни слова, поспешил к себе. Бойца более-менее откачали. Во всяком случае, довезу, решил доктор, быстро набросал в медицинскую книжку всё, что счёл нужным. И ещё приписал. На всякий случай. Для прокурора. Возможно, понадобится. Дал фельдшеру расписаться под своей подписью. Тот малость помялся, но, вспомнив, что дембель неизбежен, тем более уже через месяц, согласился. Эта его факсимильная закорючка, как интуитивно предполагал Геннадий, очень сослужила. Подъехала «санитарка». Ну что ж, майор Баранов, за данный подвиг тебе многое спишется на небесах. Хоть на деле и выходит, что моей непредсказуемости испугался больше, чем командирского гнева. Но как бы там ни было, машина вот она. Да здравствует Баранов!

– Алло, соедини-ка, родной, с командиром, – Савватиев всё же решил перезвонить полковнику, чтобы потом не было лишних претензий. – Докладываю, товарищ командир части. Я, капитан Савватиев, принимаю решение на эвакуацию тяжело пострадавшего военнослужащего в гарнизонный госпиталь. Несмотря на Ваш неправомочный запрет и выставленные по Вашему приказанию барьеры. Кроме того, с этой минуты я объявляю Вам политический протест и более не считаю своим командиром и непосредственным начальником. Не то время.

При выезде возникла заминка. Дежуривший на КПП сержант, отдав честь, обрадовал, что и ему был категорический приказ.

– Ты хочешь сказать, что не выпустишь?

– Командир…

– Иди сюда, взгляни.

Сержант заглянул в салон. Травмированный лежал на носилках и был настолько бледен, что с первого же взгляда возникала мысль, не покойника ли везут?

– Что скажешь?

– Чего это он?

– В очень тяжёлом состоянии. Опасаюсь, довезу ли. Особенно, если на каждом пропускном пункте будут задерживать. Теперь представь на этих носилках себя.

– Проезжайте, товарищ капитан.

– Спасибо, родной. Если что, скажи, Савватиев нахально прорвался. Ворота чуть не сшиб.

– Да ерунда, найдём, что сказать. Прикроем, доктор.

Последние слова Гена не слышал, так как машина, взревев, уже вырвалась метров на двадцать и всё резвее набирала скорость. Ёлки, сосны, осины быстро превратились в зелёное месиво, по лобовому стеклу начался долбёж: жуки, стрекозы, оводы. Водитель включил фары, давая понять встречным, что везут тяжёлого.

Подъехали к КПП, которым заканчивалась территория Второго Управления. Тут стояли люди посерьёзней. Если прошёл сигнал от командира, то не знаю, что и делать, подумал капитан и непроизвольно напрягся. В случае чего буду прорываться с боем. Жизнь солдата спасаю, простится. Различного рода заграждения, опутанные колючей проволокой, ДОТ[51]51
  ДОТ – долговременная огневая точка.


[Закрыть], окопы по бокам. Без тяжёлой артиллерии трудно будет. Шлагбаум увесистый. Такой протаранить мудрено.

– Слышишь, – обратился к водителю, – если нас не пропустят, разворачивайся и отъезжай метров на пятьдесят. Я сяду за руль. Дальше моё дело. Я и отвечу.

– Да что Вы такое говорите, товарищ капитан? Я и сам смогу. Что мне-то будет?

– Как что? Тюрьма. Или что ещё хуже, дисбат.

– Ерунда.

Пока они упражнялись друг перед другом в благородстве, ситуация разрешилась сама собой. Дежурный, не став дожидаться, пока остановятся, открыл шлагбаум и махнул, чтобы проезжали. Как потом выяснилось, им перезвонил сержант, который ради доктора нарушил приказ командира части. Круговая порука на этот раз работала на офицера. Гена понял, что обратного пути нет и не будет. На этот раз предстоит серьёзный бой. Если дашь слабину, дисциплинарными наказаниями не отделаешься. Это уже будет уголовное дело. Надо идти напролом, без страха.

В приёмном отделении, когда Гена рассказал, врачи цокали языками, сокрушались по поводу творящегося беспредела, жали руку, мол, молодец, Савватиев. Правильно поступил. Бойца сразу в реанимацию. Оказалось, действительно положение было угрожающим. Короче, спасли рядового. И что теперь, нерадостно рассуждал капитан, когда вышел на улицу. Рабочий день ещё не закончился. Оставалось время, чтобы предпринять какие-то меры для спасения собственной шкуры. Закурил, задумался. Полковник наверняка уже запустил карательные механизмы. Но он там, за сорок километров. А прокуратура вот она, рядом. Тут всё решает, кто нанесёт упреждающий удар. Да, только так.

Вернулся в приёмное. Испросил у дежурного терапевта бумаги и место, чтобы накатать спокойно заявление. Тот проводил в комнату для отдыхающего персонала.

– Давай. Бог в помощь. Если понадобится, подтвердим правильность твоих действий.

Прокуратура. Загробная тишина. Полумрак и серые стены, дощатые с облупившейся краской полы. Бледная секретарша с ярко накрашенными губами встретила незваного посетителя пронзительным взглядом и почти ласковой улыбкой.

– Вам что, капитан?

– Намерен обратиться к прокурору с заявлением.

– Заявление при Вас?

– Да.

– Подождите. Вон стул. Присядьте.

Она скрылась за обитой коричневым дерматином дверью. Вернулась через минуту.

– Проходите.

За типично массивным столом восседал молодых лет, кругленький, белобрысый майор. С первого взгляда и не поверишь, что это прокурор. Пока майор не оторвал от бумаг головы и не раскрыл рта.

– Внимательно слушаю. И покороче.

Доктор под цепкостью его глаз немного смутился. Ресницы майора, почти белые, сделались неподвижными. Из-под них повеяло прохладой. Пухлые губы постепенно стали вытягиваться, сделались тонкими, уголки опустились. Как будто тошнота мучила. Мелькнула мысль, вдруг уже обо всём осведомлён? Хотя вряд ли. Наш командир силён в другом. Там, где землю рыть копытом, рогом упереться, порвать клыками слабого, неугодного. Или, наоборот, лизнуть, кого следует, в интимное место. В моём же случае необходим дар предвидения, мгновенной оценки ситуации. Вот если бы он просчитал, взял на себя такой труд, кто такой его доктор. Хотя бы поинтересовался моим нутром. Или побеседовал хоть раз по душам. Нет. Не снизойдёт. Барин, куда там. А знал бы, то бросил бы всё и полетел сюда, в этот кабинет. Чтобы первым, до меня. Тогда бы уж мне точно был капец, прямо на холодец. Но перед прокурором стою в данную минуту я, а не он. И в этом моё преимущество. Не дрейфь, доктор! Коротко, без сентиментальных подробностей, Гена передал на словах то, о чём написал в рапорте.

– И что Вы от меня хотите?

– Прошу принять мой рапорт к рассмотрению, дать юридическую оценку поступкам командира части и принять меры к пресечению подобных неправомерных действий.