Текст книги "Лелег"

– Вам, капитан, заняться нечем? Приходят тут с мелочами. У меня поважнее работы по горло. Поезжайте и разбирайтесь на месте.

– Не представляется возможным. Прошу принять заявление.

– Хорошо. Идите. Оставьте у секретаря.

Секретарша, когда Савватиев протянул бумагу, принялась гримасничать. И неудовольствие мелькнуло на немного увядшем, но ещё не потерявшем привлекательности личике, и досада, и даже брезгливость. Потом пошли вздохи. Как же, отвлекают от важных государственных дел.

– Почему в двух экземплярах?

– Вы не понимаете? Вдруг молния ночью ударит? Именно в папку, где мой рапорт хранится? Как я потом докажу, что был здесь, правду искал? Вообще, что не верблюд.

– Господи, давайте уже.

На втором экземпляре она тиснула штампик, расписалась. А первый зарегистрировала во входящем журнале.

– Вот теперь прощайте, милая девушка. Кстати, Вам так идёт, когда улыбаетесь. Делайте это почаще. Полезно для здоровья, это я как врач утверждаю.

На следующий день капитан Савватиев не явился на утреннее совещание. Решил вообще в штаб не ходить. Объявил же накануне. Забастовки в армии запрещены. Сразу выгонят, если вздумаешь. А вот насчёт политического протеста в регламентирующих документах ничего не сказано. Тем более что от исполнения непосредственных служебных обязанностей не отказывался. Забегали. Сперва замполит прискакал. Стращал, уговаривал, обещал поговорить с командиром, намекал, что звание майора, наконец, присвоят, если пойдёт на попятную. За ним начальник штаба. Парторг. И ещё всякая шелупонь, от которой пользы в армии, как с козла молока. Им всем Геннадий отвечал, что в кабинет командира части зайдёт только после того, как полковника нынешнего там не будет. И решение твёрдое. До обеда никто не совался. После обеда ворвался председатель суда чести младших офицеров.

– Савватиев, в четырнадцать тридцать явиться в клуб. Будем рассматривать Ваше персональное дело.

– Какое дело ещё?

– Ты как думал! Невыполнение приказов, отказ от службы.

– А вот вам дудки, деятели! Всё это фигня. Какие приказы я не выполнил? Преступные? Служебные обязанности у меня в полнейшем и образцовом исполнении. Можешь убедиться. Если хочешь. Вчера только жизнь вашему бойцу спас. А он его убить хотел. Так и передай шавкам своим. И вообще, вали отсюда. Мне работать надо. Ваш суд недействителен. Меня не ждите. Я что, больной? Жрите там себя, как пауки в банке. Меня же увольте.

– Вот именно. И уволим.

– Это мы посмотрим. Времена другие настали. Хрен! Уволит он меня.

– Дурак, против офицеров идёшь.

– Кого в виду имеешь? Ты, что ли, офицер? Прихвостень. Про офицерскую честь только и знаешь, что это слово такое, пишется с маленькой буквы. Настоящие офицеры за меня будут. Хотя бы в душе.

– Ну, знаешь, докторишка, на борзых мы и намордник надеть можем.

– Я тебя самого сейчас в гипс упакую, сволочь.

Через полчаса в кабинет постучал знакомый капитан из отделения заправщиков.

– Петрович, пойдём, а? Там такое про тебя несут! Молодые с мест гавкают: не уважаю нас, не уважают. Ты себе только хуже делаешь.

– Да пойми же. Если я туда сунусь, они меня по полной раскатают. Мне даже рта не дадут раскрыть. Распишут, как им выгодно. Хана мне тогда. А так я этот суд не признаю и тем протестую, что не являюсь на него. Как ты не видишь, судилище это. Со мной расправиться хотят. За всё хорошее, что для людей сделал.

– Не знаю. Мне сдаётся, ты сейчас неправ.

– Я уже привык в одиночку бороться. Теперь точно уверен, что и один боец в поле – воин. И ты когда-то будешь гордиться, что со мной знаком был. Только подам ли я руку тебе? Вот над чем задумайся.

Ещё минут через десять Гена заметил через окно, как из клуба потянулись по рабочим местам люди. Закончили. Теперь Ваш, выход, товарищ полковник. Но товарищ полковник прямиком направился в город. В прокуратуру. С пухлой папкой компрометирующих материалов на капитана Савватиева. Сутки фабриковали. Собирали объяснительные со свидетелей. Даже с тех, кто и не ведал ничего. Финальным каприччо звучало постановление суда чести: ходатайствовать перед командованием об увольнении капитана Савватиева по служебному несоответствию с одновременной передачей дела в судебные органы.

Когда майор с бесцветными ресницами слушал гневливую исповедь, уголки его губ не опускались книзу. Они вообще сделались круглыми. Как у сытого окуня. И понять, что у прокурора на душе, было невозможно. Закончив, полковник уставился в белые глаза законника с таким видом, что ждёт похвалы за проделанную розыскную работу. А похвала-то и затерялась где-то в дебрях той самой, загадочной души белобрысого майора, подступиться к которой ох как мечтали многие.

– Всё мне, конечно, понятно. И сработало бы, если б ещё вчера на моём столе не появилось это.

– Что, это?

– Знакомый, гляжу, почерк?

Полковник, не веря очам своим, пробежался по тексту и сжал кулаки. Они у него неимоверно зачесались. Командир даже присмотрел место на столешнице, по которому так хорошо было бы сейчас грохнуть со всей силы. Даже сердце закололо. Он тяжело задышал.

– Водички? – участливо предложил собеседник.

– Не надо, – прорычал полковник. – Что же мне теперь, дерьмо собственное жрать?

– Выходит, так. Недооценили своего начмеда. Гляжу, волк матёрый.

– Ты предлагаешь всё так и оставить?

– А ты хочешь, чтобы я тебя привлёк?

– Что-о-о!!! Это что за базар? На фуфло берёшь, начальник?

– Ой, давай без этого. Блатной жаргон знать надо. Не каждому дано.

– Как мы заговорили. Когда с канистрочкой, то ко мне?

Сказал сгоряча и пожалел. Забылся на мгновение. Понял, что оплошал, увидев, как сузились смотрящие сквозь него глаза. Они даже потемнели. Как-то вдруг обозначились уголки губ, стали похожи на стрелы, летящие в разные стороны.

– Товарищ полковник желает, может быть, переночевать в камере предварительного заключения?

Прокурор потянулся к кнопке. Полковника кинуло в пот. Он знал этого блюстителя давненько. Знал и тех, кто прямо отсюда, из кабинета, улетали в места, очень уж не столь отдалённые. Без какой-либо жалости тут ставятся подписи под приговорами. Чуть ли в обморок не свалился, когда резко распахнулась дверь. Оглянулся. Фу ты. Секретарша. Чего она ржёт?

Секретарша не ржала вовсе. Она премило улыбалась, потому что нахально подслушивала через неплотно прикрытую дверь. Ей очень было приятно, что тот капитан, медик, сейчас обоих этих посадил в лужу. И парень-то симпатичный. Молодец.

Это был конец августа тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Последовавшие события в корне изменили устоявшийся образ мышления у миллионов. Республики захлёбывались предоставленной свободой. Как дети, которым родители сказали: идите, куда хотите, и вытворяйте, что на ум взбредёт, ничего вам за это не будет. Мечтали о самостоятельности – получите.

На каких дрожжах и кто замешивал тогдашнюю мозговую кашицу? Но забродила она подобно молодому вину. Забурлила, запузырилась. Попробуй, заткни пробкой. Вышибет, а то и разорвёт. Хозяину дела нет. Пусть играет Иппокреной, пусть шипит искристой пеной. Крепче будет лишь оно, так судьбой осуждено.

Потянулись к бесконтрольной хмельной бочке все кому не лень. Зачем ждать, пока окрепнет, если можно за так, безнаказанно, прямо сейчас. Хлебай, гомо сапиенс. Хорошо, правда? Говори, что хочешь, поливай грязью, кого хочешь. Не забудь про обидчиков. Помнишь, как в школе тебя ставили в угол? Расквитаться! За унижения, за двойки. Ненавистных отличников до смерти забить, учителей голодом заморить. Разобраться с соседями. Тот, куркуль, хозяйством обзавёлся, сытый, довольный. Чем я хуже? Подумаешь, с утра до ночи спину гнёт. Это не в счёт. Справедливость должна быть во всём. Мне тоже богатство подавай. Что? Пахать, как и сосед? Ну, уж дудки. Мы по-другому. Мы ему петуха подпустим.

Иным в алкогольном делирии вдруг полезло в голову такое, о чём раньше и подумать-то было страшно. Идеи! Переустройства мира, возрождения цивилизаций, устранения инакомыслия. До того нахлебались из незакрытой бочки, что уже на самого хозяина покатили.

– Кто ты таков? Откуда вообще взялся?

– Я добрый дядя, – визжал хозяин в ответ. – Свободу всем раздаю, плюрализм, гласность. Вы на меня молиться должны.

– Да пошёл ты, – кричали со всех сторон экзальтированные автономии. – Мы сами себе хозяева.

– Как же вы можете быть себе хозяевами? Не по правилам это.

– У нас новые правила. Нашлись люди, продиктовали. Теперь по-нашему всё будет. Без иноверцев. Без оккупантов. Без несогласных.

– Да какие же мы иноверцы? Многие из вас, как и я, христиане, к тому ж православные.

– Плевать! Всё равно иноверцы. Нам другой дяденька так сказал. Он добрее. И кормить обещался, и зрелищ всяких там. Колу, жвачку, Мальборо. От тебя одна только пропаганда. Тоска.

– Да за какие такие заслуги кто-то там вас кормить станет? Мозги ваши куриные!

– Он наоборот считает. Не куриные. Мы единственно способная нация. Остальные – манкурты. Вот за это и накормит.

– Ну, глядите, братцы. Как бы вас кровью не накормили заморские доброжелатели. Вашей же.

– Тамбовские волки тебе братцы.

Демократы рвались к власти. И это было бы хорошо, если б настоящие демократы. Куда там. В основной массе сменившие окрас продажные чинуши. Те же коммунисты, вовремя просёкшие скорый развал. В любой партии есть свои герои и свои предатели. Любая партия – прежде всего большинство. Любое большинство – это уже сила, с которой считаются и которая способна владеть средствами. Значит, если своевременно примазаться да толково изливать совместные идеи в народ, то и кормушка гарантирована. Что-что, а трепаться всякая номенклатура за годы застоя и последовавшей перестройки научилась.

В армии происходило аналогичное. Разлагающийся политаппарат уже не контролировал процессы дестабилизации. Так называемое свободомыслящее офицерство принялось разглагольствовать на темы, нужна ли вообще армия. С врагами бывшими мы замирились. С американцами целуемся чуть ли не в дёсны. Президент Михаил Сергеевич с демократом Бушем лучшие корешки. Прорвалась дамба, понесло неудержимым потоком из Советской армии уставших от извечного идиотизма. Массово увольнялись не только идейно непримиримые, но и заслуженные кадры. Многим из которых цены не было. В той же Америке таких офицеров боготворили бы.

Но были и те, кто, несмотря на ветхость своего существования, остались верными выбранной профессии и, стиснув зубы, продолжали выходить на боевые дежурства, бороться за справедливость, рисковать жизнью, а порой и жертвовать ею. Военно-космическая часть, где служил начальником медицинской службы капитан Савватиев, продолжала осуществлять запуски на околоземную орбиту спутников. Хоть приток молодых специалистов за последнее время заметно снизился, всё же государственные задания часть выполняла.

На старте царила обычная суета. Ракету сутки назад установили на «столе». Телеметристы запустили электронику, провели испытания. За дело принялись уже заправщики. Тепловоз подтащил цистерны с жидким кислородом и азотом, с концентрированной перекисью. По технологическим этажам сновал вверх-вниз лифт. Фермы обслуживания скрипели под ветром, налетавшим порывами из распаренной летним зноем тайги, над которой висело мутное голубоватое марево. Солдаты в чёрных комбинезонах таскали толстые металлизированные шланги-рукава, подсоединяли их к заправочным системам. Самый опасный, пожалуй, момент. Ракета начала снизу белеть, покрываться инеем. Это полился в топливные баки кислород с азотом. Температура чуть ли не минус двести. А снаружи плюс тридцать и влажность. По мере заполнения ступеней ракета-носитель из зелёной превращалась в серебристую. Иней, нарастая, становился хрупким, шелушился, отваливался. Ветер эти ошмётки подхватывал, кружил над стартом. Казалось, что снег пошёл. В августовскую жару-то. Диво.

Геннадий, как обычно, сидел в санитарной машине метрах в пятидесяти. Руководил медицинским расчетом аварийно-спасательной группы лично, так как его подчинённый, узбек лейтенант Джумабетов, укатил в родной Ташкент по причине выхода в очередной отпуск. В руках у доктора раскрытое письмо. От матери солдата, которого током ударило. Которого спас и от смерти, и от самодурства морально нечистоплотного полковника, командира части.

Когда Сашка Хренов рассказал, как старательно, ничем не брезгуя, руководство под него, доктора, землю рыло, Гена понял, что судьба за него. Что появился ангел-хранитель. Который и храбрости придавал, когда надо, и уберегал от непродуманных поступков. Полковнику после демарша в прокуратуре объявили строгий выговор. Тот Генин рапорт стал притчей во языцех. Случай из ряда вон выходящий. Офицеры смотрели с уважением. Начальство – с ненавистью и боязнью. Генерал приезжал, лично беседовал. Упрашивал прекратить политические выпады в сторону руководства. В конце концов, упросил. Гена приостановил протест, решив, что с полковника достаточно пока и строгача. Наверно, зря.

Генерал после таких своих унижений затаил не просто злобу, а патологическую несовместимость даже с воздухом, которым мог дышать этот ненормальный старший лейтенант. Отчего у старика возобновились обострения хронического астматического бронхита, которым страдал ещё со времён начала строительства космодрома, когда они жили в палатках, дубели в сорокаградусные морозы, не всегда и поесть удавалось досыта. За эту свою героическую молодость, приведшую через десятки лет к генеральской должности, но, к сожалению, лишившую здоровья, начальник Второго Управления, в принципе заслуженный и достойный уважения человек, не мог вот так, запросто оставить без последствий свободолюбивые порывы молодого, не нюхавшего нужды наглеца.

По этой причине Савватиев до сих пор ходил в капитанах. Хренов поведал, как собственными ушами слышал пафосное изречение командира, что скорее повесится, чем присвоит начмеду майора. Откуда-то в личном деле появились незапланированные выговоры. Гена даже не стал интересоваться, за что на этот раз. Война продолжалась. По-прежнему он оставался одним в поле воином. Полковник не переставал настраивать против него руководство. Беспардонно прибегал ко лжи. Подтасовывал факты. Лил и лил грязь на все четыре стороны. Как-то один из московских проверяющих поинтересовался: раз такой плохой начальник медслужбы, почти бандит с твоих слов, то как ты позволяешь ему осуществлять медобеспечение стартовых мероприятий? Это же государственное преступление с твоей стороны по сути дела!

Однако открыто расправиться с доктором не позволяла политическая ситуация. Достаточно одной жалобы, и наедут всевозможные общественники, что на современном этапе похуже любой, даже самой принципиальной комиссии. Командир в глубине души удивлялся, почему Савватиев молчит. Уж сам-то, случись подобное, веером бы расписал, во все мыслимые и немыслимые инстанции. И ещё глубже, на самом, может, дне, у полковника вызревало сожаление. Стоило ли гнобить начмеда? Мужик-то с характером. И правильным характером. Что, в общем-то, редкость. Но механизмы были раскручены. Теперь оставалось одно: держать прежний курс, иначе генералитет сочтёт тебя самого не удобным. Прощай тогда, кудрявая папаха.

Гена перечитал письмо. Мать благодарила за сына. Простыми словами. Словами труженицы, далёкой от всей этой белиберды, что витала вокруг него, дважды капитана медицинской службы. Глубоко вздохнув, откинулся на спинку сиденья и перевёл взгляд на ракету. Уже вся белая. Только головная часть, собственно сам спутник, оставалась тёмно-зелёной. Значит, скоро начнут отходить фермы. Старт заметно пустел. Тепловозы оттащили порожние цистерны. Над площадкой переваливались от одного порыва ветра к другому целые облака видимых молекул азота. Из всех технических отверстий хлестало низкотемпературными испарениями. Пришло на ум: ведь это мой последний пуск. Что-то должно на днях произойти.

Глянув на часы, скомандовал водителю:

– Заводи.

Когда заскрежетали невидимые лебёдочные моторы, фермы начали отходить, санитарка сорвалась и понеслась к месту сбора АСГ. У огромного здания МИКа[52]52
  МИК – монтажно-испытательный комплекс.


[Закрыть] уже выстроились в колонну пожарная машина, грузовики со спасательным оборудованием, тягачи. Водитель пристроил машину в хвосте колонны. Гена вышел перекурить.

Как всегда, повсюду, кто, украдкой взобравшись на крышу, кто на дереве, торчали любопытные. Бесполезно бороться. Сколько ни вдалбливай про технику безопасности, без толку. Что мы за нация такая? Ведь риск для жизни. Не дай бог, рванёт. По клочьям ведь. Не соберёшь. Им хоть бы хны. Любопытство дороже живота. Рассея!

Вот и тишина. По графику. До звона в ушах. Через десять, значит, минут пойдёт. Моя последняя. И вряд ли такую тишину где услышать потом доведётся. Надо же, и ветер стих. И вороны. Как не было их. Сколько лет не перестаю удивляться. Чем объяснить? Живая природа-то. И, как все, боится войны. Пуск ракеты – это ведь война. Настоящая. С грохотом, огнём, ужасом. Ни одна тварь на земле не посмеет с небесами спорить. А мы, человеки, гомо сапиенсы, запросто. Вот сейчас Первый подаст команду: минутная готовность. Потом – ключ на старт. Протяжка один, протяжка два. Пять, четыре, три, два, один. Пуск. Задрожат небеса. Земля и подавно. Ещё одна дыра в ионосфере. Через неё космическая радиация хлынет убийственными струями. Может, оттого народ с ума сходит, что дыр этих много наделали?

Когда за соснами, ёлками, осинами и берёзками, закрывавшими собой вид на стартовый комплекс, вначале зашипело, а потом загрохотало, АСГ сорвалась в известном направлении. Мимо штаба, около которого, задрав головы, ошивалась целая толпа товарищей с лампасами, мимо КПП с раскрытыми настежь воротами, мимо КАЗа[53]53
  КАЗ – кислородно-азотный завод.


[Закрыть]. Уйдя за облака, ракета-носитель отстрелила первые ступени, четыре боковухи. Это хорошо было видно из окна машины. Когда-то Геннадию приходилось служить там, где эти отстрелянные ступени валялись по всей тундре. Их уничтожали специальные подразделения. Раскрытые, как бутон тюльпана, фермы струились в бродившем по старту раскалённом воздухе. Пожарный расчёт заливал брандспойтами дымящуюся траву и обгоревшие деревья.

Внизу, метров на тридцать, под самим «столом» ярко полыхала в солнечном потоке речушка Емца. Сколько хариусов из неё натаскали, товарищ дважды капитан? Однажды, когда прапорщики взяли на ночную рыбалку, чуть не утопились. Да и не рыбалка была, браконьерство самое настоящее. С фарой, автомобильным аккумулятором и острогой. Сёмгу добывать собрались. Бестолочи. И я вместе с ними. Лодку перевернули. Хорошо, недалеко от берега. Один из них на берег не вышел. Вот когда Гена испугался по-настоящему первый в жизни раз. Ведь он офицер. Обязан отвечать за тех, кто ниже по рангу. Да и человеческая жизнь не пустое слово. Прапорщик, а это был хороший приятель Сашка Писалёв из строевой части, когда волна ударила в зад, с перепугу уплыл на другой берег. Там и сидел, дрожа от холода, жалобно блеял, пока горе-браконьеры вытаскивали лодку, мотор, искали вёсла. Пришлось идти за дружком на этих самых вёслах, поскольку мотор не завёлся. На следующий день после того глупейшего инцидента Савватиев в первый раз лёг в госпиталь. С приступом аритмии. Не выдержало сердечко накопленного негатива. А впереди его ещё… море целое.

Да-а-а. Прощай, речка Емца. Какая тебе на смену придёт в будущем? Почему-то Геннадию казалось, что жить будет именно у реки. Может, Нева, откуда началась его военная служба? Или Волга, в чьи степи направили после академии на целый год молодого лейтенанта, а может быть, Днепр, на берегу которого родился? О том, что рекой этой окажется загадочный Днестр, дважды капитану Советского Союза Савватиеву Геннадию Петровичу и в голову не могло прийти. Ангел-хранитель помалкивал пока, свято храня доверенную свыше тайну судьбы своего подопечного у берегов Белого моря.

Через неделю Гена, проявив принципиальность, в который раз пойдя на конфликт с командиром, закрыл офицерскую столовую. То есть не сам, а его дружок Серёга, начальник ОСЭО. Но по докторову рапорту. В столовой вышла из строя канализация. Из переполненных сточных труб и унитазов заливало цеха, в том числе варочный и раздатку. Нескольких офицеров пропоносило, и они оказались в инфекционном отделении. И опять – в который раз! – командир только ухмылялся на доклады начмеда. Савватиев раз доложил, два. На третий поставил в известность Серёгу. Тот прикатил моментально. Опечатал. Вынес предписание. Да ещё командующего полигоном поставил в известность. В который уже раз в части начался аврал. Ремонт столовой обещал затянуться на месяцы. Офицеры роптали. Недобро косились. Некоторые перестали с Геной здороваться. Всё потому, что на одном из совещаний полковник в красках разрисовал, что доктор прикрыл заведение ему в отместку, использовав личные связи с санэпидслуж-бой полигона. И не иначе, как взятку дал. Мы по этому поводу ещё разберёмся. Благодаря Савватиеву, товарищи офицеры, вам приходится жрать баланду.

Действительно, офицерский состав временно кормили в солдатской столовой. Это уже ни в какие рамки. Сволочь он, этот Савватиев. Жди теперь, пока отремонтируют едальню родную. Хотя ремонт можно было закончить в две-три недели, а то и раньше, если аккордно. Однако по привычке службы долго раскачивались, трепали больше языками, доктора песочили. Воз по-прежнему торчал увязшим в болоте.

Серёга звонил, интересовался ходом ремонта. Объект-то непростой, можно сказать, стратегически важный. Геннадий рассказал, как есть. Начальник СЭО нешуточно пришёл в негодование и вновь вышел на командующего. Тот рассвирепел, навставлял таких пилюль начальнику Второго Управления, что на следующий день в части бушевала гроза. Да что там гроза. Ураган! Ревело и выло всё пространство. Командир летал перед генералом, как молодой солдат перед «дедом». Короче, через три дня закончили. Сохла свежая краска. Маркировалась посуда. Прикручивались последние краники. Подключались к сети котлы и другое оборудование. Столовая сияла. Оставалось одно обязательное и на самом деле ответственное мероприятие. Требовалось для обеззараживания труб залить водопроводную сеть раствором хлорки – а то, кто его знает, чего занесли при ремонте? – и потом обязательно промыть проточной водой в течение суток. Не менее!

Гена постоянно торчал в столовой, контролируя ход ремонта. Лично руководил дезинфекцией водопровода. Убедившись, что после хлорирования промывку начали, уехал домой. Слава Всевышнему, рассудил он, аврал подошёл к завершению. Но утром фельдшер, которому было поручено проследить, доложил, что воду пропускали часа два, не больше. Зампотыл так распорядился. После Баранова к ним в часть заместителем командира по тылу пришёл вообще полный кретин. Причём на клеточном уровне. Доктор это сразу заподозрил. Многие симптомы указывали на поражение центральной нервной системы по органическому типу, так бы и звучал диагноз, если бы психиатр активность проявил. То ли от травмы в каком-то далёком прошлом, то ли от перенесенной мозговой инфекции. Поступки совершал тыловик соответственные. Ну вот какая кикимора ему втемяшила перекрыть воду?! Из каких соображений он отдавал тупое приказание? Больной!

Подъехала машина ОСЭО, произвели забор проб воды на бактериологический и химический анализ, который на следующий же день подтвердил её недоброкачественность.

– Петрович, там у вас что происходит, – кричал в трубку Сергей. – Почему анализы такие? Ты проконтролировал, чтоб хлорку, сколько надо, сыпали?

– Да я сам лично раствор готовил. Две бочки, как ты велел.

– Выдержали достаточно? Впрочем, микробов-то почти не выявили. Химия сплошная. Промывали систему?

– Промывали. Но недостаточно. Зампотыл перекрыл на ночь.

– Он что, не совсем здоров?

– Думаю, да.

– Ладно, жди завтра в гости.

В офицерской столовой собрались все: командир, тыловики, нач-прод, ИТС, прибыл генерал, начальник Управления. После приезда главного санитарного врача вызвали и Савватиева. Когда Гена вошёл, в самом разгаре шло очередное цирковое представление. Командир части выплясывал перед Серёгой, бил себя в грудь, махал руками.

– Всё сделано в соответствии с санитарными требованиями, откуда я знаю, почему анализы плохие?

– Надо было промывку проводить как следует, – парировал Серёга.

– А как же! Больше суток воду пропускали, – не моргнув глазом, врал полковник, дурачок-тыловик утвердительно кивал головёнкой, поддакивал.

Серёга, устав слушать детский лепет, распорядился, чтобы все мероприятия повторили и в особенности промывку. Иначе на Управление придут такие штрафные санкции, что мало не покажется. Полковник при этом уже чуть ли чечётку не отбивал. И всё врал, врал, клялся всем святым, что есть. Гена, наблюдая за комедией, невольно скривился. Противно сделалось. Он не заметил, как пристально за ним следит генерал. Естественно, тому показалось, что доктор над ними усмехается. И взорвался. Но не сразу, как только отъехал начальник санэпидотряда. Генералу стало предельно ясно, кто виной всему, кто причина всех свалившихся на Управление бед.

Он орал на Савватиева минут пять. Оскорблял, грозил, рисовал самые чёрные перспективы. Под конец выпалил, чуть ли не визжа:

– Командир части! Приказываю этого, с позволения сказать, врача, а вернее, врага, посадить на казарменное положение и не выпускать за пределы части, пока офицерская столовая не будет сдана санитарной службе тютелька в тютельку.

– Есть, товарищ генерал, – с готовностью отозвался полковник, озаряя лицо ядовитой ухмылкой. С тем расчётом, чтоб её видел доктор.

«Господи! Как примитивен. Как мерзки они все. Ни минуты боле с ними», – сказал сам себе дважды капитан, повернулся и пошёл восвояси, уже не видя, как удивлённо открыл рот генерал, как развёл в стороны руки командир, мол, а я что говорил – негодяй, дрянь докторишко.

– Интересно, куда я иду? – это Гена сказал вслух и, спохватившись, оглянулся. Никого. Только берёзка неподалёку что-то громко зашептала и стала кивать ветвями в сторону штаба.

– Ты думаешь, туда надо мне? Пора пришла?

Вошёл в штаб. Проследовал по коридору и упёрся в строевую часть. Ну, да, куда же ещё? Это судьба. Хватит, навоевались.

– А, доктор? – пробегавший мимо финансист Володя Новожилов протянул руку. – Приветик. Какая нужда привела к нам, грешным?

– Я в строевую.

– Как там дела со столовкой?

– Завтра откроют.

– Вот хорошо было бы. А то от солдатской кухни изжога замучила.

В строевой шуршала привычная бумажная суета, писари колдовали над пишущими машинками. Начальник строевой части прапорщик Сашка Писалёв приходу Гены искренне обрадовался.

– Ген, что-то хотел?

– Да, Санёчек. Дайка ты мне, друже, стандартный лист бумаги да ручку-самописку. Буду рапорт сочинять.

– Ого! После такой шумихи ещё рапорт? Командир точно повесится у себя в кабинете, – прапорщик весело рассмеялся. – Он при одном только упоминании фамилии Савватиев заимел привычку бледнеть лицом и за сердце хвататься.

– Э, сие послание будет в радость ему, поверь.

«Командиру войсковой части номер такой-то.

Рапорт

Прошу ходатайства об увольнении меня из Вооружённых сил СССР.

Начальник медицинской службы

капитан м/с (подпись) Г.П. Савватиев»

число, месяц, год