Текст книги "Лелег"

Баранов действительно распахнул бельма. Губы дрожали, из-под ресниц обильно текли слёзы. Они всегда так текут, когда тебе в нос попадают. Гена ухватил за рубашку, приподнял.

– Выбирай. Два варианта. Ты меня сдаёшь. Но в таком случае жена пишет заявление о попытке изнасилования, и я тебя, подлюку, сажаю лет на семь, не меньше. Уж я-то добьюсь. Ты меня знаешь. В зоне петухом сделают. Второй вариант. Будем считать нашу процедуру лечебно-психологической, пошедшей тебе только на пользу. Ты идёшь спать, и назавтра мы, как ни в чём не бывало. Идти сможешь? Помочь?

Он подхватил начальника подмышку, легко поднял. Тот явно начинал трезветь, поскольку в глазах, помимо животного ужаса, стали проблёскивать искорки злобы.

– Не ты сейчас обижаться должен, – Савватиев заметил искорки и взбесился. – Это я пострадавший. И моли Бога, чтоб живым до подъезда довёл. Нечего тут сверкать.

И поволок, как друзья-алкаши волокут подвыпивших собутыльников. У подъезда решил-таки доставить до самой квартиры. Дождался, пока дверь закрылась, и только тогда перевёл дух. Пальцы при этом уже не дрожали.

Бригада приступила к ремонту крыши. Пока вёдро, как сказал начальник ИТС. Ободрали прежнее покрытие и начали приколачивать новый шифер. Параллельно восстанавливали систему вентиляции. Практически делали её заново, поскольку старые короба от ветхости разрушились. Геннадий, убедившись, что работы ведутся аккордно, поехал в город за половой доской. Вместе с товарищем Хреновым. Начальник ДОЦа[47]47
  ДОЦ – деревообрабатывающий цех.


[Закрыть], гражданский, заматеревший мужичок, долго мял заявку, словно собирался её использовать в гигиенических целях. Потом нудно цедил что-то о загруженности своего стратегического предприятия, невероятном количестве заказов. Глядел выразительно на часы. Александр толкнул в бок: смотри, мол, всем видом намекает. Дождавшись, когда из кабинета вышли другие заказчики, извлёк из портфеля трёхлитровую бутыль. Мгновенная метаморфоза. Физиономия начальника расплылась, глазки забегали. Он даже дышать стал учащённо.

– Конечно, мы понимаем. Гукосовским в первую очередь. А как же. Важное государственное дело. Вас устроит, если доска будет готова к завтрашнему вечеру?

– К завтрашнему вечеру мы и сами напилим. Сегодня! Или никак.

Сделал вид, что собирается бутыль убрать в портфель. Это обстоятельство повергло гражданина в транс. Он заметался по кабинету. Зачем-то остановился у графика, висевшего в полстены. Почесал за ухом. Опять глянул на часы.

– А-а-а. Где наша не пропадала. После обеда, часикам к четырём заезжайте.

– Другое дело. Тогда и рассчитаемся.

– Я вообще-то доверяю клиентам. Но…

– Так ведь проходили мы уже. Дашь наперёд, а потом шиш с маслом?

– Ладно. К двум часам жду. Сегодня работаем только на ваш заказ.

До назначенного времени оставалось пару с лишним часов. Офицеры проехали в москательный магазин. Прицениться к гвоздям, шурупам, гвоздодёрам. Опять же краску надо посмотреть.

– Ну что, Сань, давай ко мне? – предложил доктор, когда вышли из магазина. – Пообедаем по-человечески. Водителя накормим.

– Я что, против? Супруга не заругает?

Когда подъехали к дому, Хренов спросил:

– Ты Баранова видел сегодня?

Гена вздрогнул, но не подал вида.

– Нет. А что?

– Представляешь, явился ни свет ни заря. Всклокоченный. Побитый. Под глазами бланши. Нос опухший. Хромает. Видать, вчера погулял. Интересно, кто это его? Не ты ли?

Савватиев пристально поглядел в глаза товарищу. Получилось, что во взгляде сквознуло нечто такое, отчего вещевика стало коробить. Он заёрзал.

– Ты, доктор, не дрейфь. Я могила. Если что, могу подтвердить, что весь вечер был со мной. На подсобке, шашлыки жарили. И бойцы тоже.

– Это моё личное. Надо будет, сам отобьюсь.

– Не скажи. Это ещё тот фрукт. Во всяком случае, на меня можешь рассчитывать.

– Спасибо.

Елена открыла дверь. Первым увидела Хренова, инстинктивно забеспокоилась. Но тут же перевела взгляд ему за спину и улыбнулась. Геннадий рассмеялся.

– Познакомься, это капитан Хренов, Александр Михайлович. Мы вместе работаем.

– Не работаем, а служим, – Сашка был сражён Ленкиными глазами и никак не мог скрыть вожделенного восхищения.

Он протянул руку, очевидно, намереваясь захватить её ладошку и по-джентельменски поцеловать. «И этот бабник, тудыть его налево, – ругнулся про себя доктор. – Изнасиловал уже глазищами». Елена, предугадав намерение, быстренько пожала протянутую руку, отдёрнула свою и засмущалась вконец. Сашка Хренов по-прежнему беспардонно таращился, позабыв про скромность и тактичность. Гена помрачнел.

– Мы бы чего-нибудь перекусили.

– Да-да, – спохватилась жена. – Обед готов, проходите, мойте руки. Полотенце свежее. Где ваш солдатик?

– Сейчас поднимется, – буркнул хозяин, в душе начиная сожалеть о том, что притащил в дом Хренова, которого, вполне возможно, придётся ставить на место. Может, как Баранова. – Что там у тебя?

– Борщ с утра сварила. На второе картошка-пюре с котлетами.

– Замечательно, – вклинился Сашка. – Я уже позабыл, как он пахнет, борщ-то. Чесночок у вас есть? Обожаю горбушку натереть и с борщиком. Вы, Леночка, прелесть. Приедет моя Татьяна, научите её? А то супы да каши. Скажите, Вы не хохлушка?

– Питерские мы, товарищ Саша Хренов, – она уже пришла в себя от первого смущения и, видя, что Генка вдруг заревновал, решила вещевика немного пошпынять, для начала акцентировав на фамилии.

Гораздо позже, когда они уже семьями ходили друг к другу в гости, Санька поделился, что хотел сменить. Взять фамилию жены. Хренов! Подкалывают все. Поделился мыслью с родителями. Так отец чуть не прибил. Ах, тебе фамилия наша не нравится? На графьёв да на князьёв потянуло, сукин сын? Прокляну, на порог не пущу! Так Сашка остался Хреновым. Елена об этой жизненной коллизии могла только догадываться.

– Удалённость Ленинграда от цивилизованных окраин братской Малороссии ещё не означает, что мы, русские девушки, не способны к борщам. Ну, а Вы, простите, кто по национальности будете, татарин?

Гена непроизвольно глянул на приятеля: действительно, глазки-то у него чуток раскосые, чёрные, сам смуглый.

– Кто его знает, может, в крови и течёт что-нибудь от Мамая. Моя родина – Поволжье. Там намешано всяких мастей.

– Под городом Горьким, где ясные зорьки… Девушки у вас красивые, говорят?

– А то. Из Москвы и Санкт-Петербурга за невестами езжали в наш город.

– Вот я и смотрю, женихи не промах. С Таней Вашей, к сожалению, не знакома, но уверена, что красавица. Тоже горьковчанка?

– Что ж мне, от своего добра в другое место ехать на поиски? Тамошняя.

– И никакую другую не надо, конечно?

– Борщ – объеденье! Произведение искусства. Обязательно су-пруженьку к Вам пошлю на курсы. Дай-ка, Геныч, мне горбушку. Я её чесночком. А может, по сто грамм?

– О, нет. Хватит вчерашнего. Ещё, чего доброго, захочется повторить на ком-нибудь.

Хренов чуть не поперхнулся.

– Намёки у вас, доктор, какие-то прозрачные. Сразу не сообразишь, кому предназначены.

– Кушайте, кушайте, товарищ капитан, – Елена так улыбнулась, что глаза её залили огненной гжелью кухню и обволокли всех там находящихся чем-то приятным, целебным. Так на Руси у нас и ведётся с древнейших времён. Из-за женщин войны начинались, женщины их же и прекращали.

Когда с полным кузовом идеально нарезанных, с пропиленными пазами досок возвращались в часть, Сашка, загадочно улыбаясь, шепнул:

– За такую жену, дружище, я бы не только зампотыла отрихтовал, а и генералом бы не побрезговал. Уж это я умею мастерски, знаешь. Ты молодец. Я тебя уважаю.

Месяц почти истёк, а работам конца-края видно не было. По всей части, постоянно озираясь, носились офицеры с затравленными физиономиями. Упаси бог попасться на глаза командиру или кому-то из замов. По казармам, подсобкам и складам победоносно шествовал его величество Аврал. Пожирая личности, низводя каждую конкретную особь к уровню дафнии. Люди отощали и физически, и морально. С утра до вечера ругань, унижения, угрозы. До показательных занятий оставалась неделя.

Медицинский пункт был определён, как зона бедствия. Если в казармах более-менее укладывались в сроки, то вотчина капитана Савватиева отставала по всем параметрам. Здание действительно оказалось ветхим. Когда вытаскивали старые оконные рамы, обрушалось полстены. При замене сантехники рухнули кирпичные перегородки. В боевых подразделениях имелось по нескольку сотен личного состава. Чего бы не работать? А в подчинении у доктора три солдата-фельдшера. Был ещё один приживала. Немного придурковатый хлопчик с Западной Украины. Гена чуть ли не в крик противился, когда его в медпункт определили. Но начмед настоял. Зачем? Какие-то свои тайные цели преследовал. Наверное, особист заставил. Для сбора и поставки соответствующей информации. Знал бы Гена, чем обернётся для него соседство приживалы.

Когда до урочного дня осталось трое суток, командир части бросил на санчасть десант. Командовать десантом поручено было первому заместителю. Естественно, самого доктора окрестили нерадивым, неисполнительным, должностным уродом и даже врагом народа. Трое суток не спал. Работы и днём, и ночью. От недосыпа, запаха краски, растворителя, ацетона голова не соображала. Передвигался на автопилоте. Голос первого зама имел высокий фальцет, и от постоянных выкриков: «Савватиев, ко мне! Савватиев, на склад за гвоздями! Савватиев, получите краску и цемент!» – начинало колотить. Однажды Геннадий пришёл в неописуемый ужас, когда, отчётливо расслышав ненавистный фальцет, обнаружил, что рядом никого нет. Это уже галлюцинация.

В последнюю ночь стелили, наконец, линолеум и вставляли стёкла. Доктор занимался подбивкой документации, маркировкой новой мебели, распечаткой описей по комнатам. Амбулатория, лазарет, изоляторы – всё сверкало. На окнах новые шторы. Закуплены ковровые дорожки. Люстры красивые. В некоторых дверях вместо филёнки вставили диковинные стёкла «Морозко». Красота. Кафель, метлахская плитка. О таком медпункте и мечтать не мог. Радоваться бы. Но сил не осталось даже на это. Когда часы показали семь утра, был произведен последний мазок кистью по плинтусу в коридоре, разостланы дорожки, расставлены тумбочки.

Подошёл куратор, замкомандира. Выспавшийся, сытый. Ему уже доложили об окончании. Состроив на лице ехидцу, он приложил руку к козырьку и в издёвку отрапортовал:

– Товарищ капитан, разрешите передать Вам в эксплуатацию новую санчасть? Разрешите принять к сведению замечания по выполненным работам?

Гена, не отреагировав на сарказм, отвернулся. Прошёлся по пустым комнатам. Больных накануне разогнали. Тяжёлых направили в госпиталь, остальных – по подразделениям, освободив от нарядов и работ. Войдя в свой кабинет, обнаружил, что пропал дипломат. Спёрли. Даже не стал шум поднимать. Ценных бумаг в нём не было, остальное мелочь. Переоделся. Почистил щёткой сапоги. Присел за стол и больше ничего не помнил. Очнулся от громких чужих голосов. По медпункту ходила комиссия. Надо было кинуться навстречу, представиться. Сопровождать. Ноги не подчинились. Он так и сидел, как будто большой начальник. Только с пустыми глазами. В кабинет заглянул какой-то полковник, наткнулся на невидящий Генин взгляд и, ничего не сказав, закрыл дверь.

На следующий день на совещании вместо поощрения за проделанную работу Савватиева славили, как ни на что не способного. Говорили, что, если б не героические усилия первого заместителя, на часть бы лёг несмываемый позор. Врачи отремонтировать медпункт не смогли, а вот зам – человек, далёкий от медицины, смог. И благодарность ему. И назначение на вышестоящую должность. Интересно, думал доктор, почему они не вспомнят, как я требовал людей, как доказывал, что руководить работами должен специалист? И то, что выматывал из себя весь месяц жилы, как проклятый? И смог бы этот красавчик-зам исполнить завершающий аккорд, если б я не отыграл увертюру, основную часть и кусок заключительной? В принципе, на всём готовеньком, с ротой бойцов. Кто бы не смог? Как мне на всё наплевать!

Гена в мотовозе спал мертвецки. Вагон качало на уклонах, повизгивали тормозные колодки, гремели буфера. В соседних купе громили столы, там забивали «козла». Ничего этого он не слышал. Не знал капитан Савватиев, что капитаном ему оставалось быть совсем недолго.

Баранов, хоть и затаился, но контролировать каждый шаг медиков не переставал. Будучи наблюдательным от природы, не преминул отметить слабое место. Приживалу. Солдат-западенец только с виду был придурковатый. На самом деле, пользуясь покровительством начмеда Кострикова, шастал по всем злачным местам, заводил всевозможные связи. Действительно, в плане чего достать по хозяйству равных ему не было. То краску раздобудет, то лист фанеры откуда-то приволочёт. То с подсобки мяса. Опять же, майор посылал его за грибами, подсовывал в бригаду, которая выезжала на дальние болота для сбора начальству из Москвы клюквы. Савватиева это всякий раз коробило. За бойцами нужен глаз да глаз. А этот, получалось, оставался практически бесконтрольным. Гена чувствовал, что приживала занимается не только хоздеятельностью. Мутный. Не один раз делился этими мыслями с начмедом. Костриков пожимал плечами и обычно парировал тем, что вот, дескать, вся аппаратура в исправности, сантехника работает, дезинфекция на высоте. Приживала освоил автомакс[48]48
  Автомакс – аппарат для разбрызгивания дезинфицирующих растворов.


[Закрыть] и успешно забрызгивал всю часть хлоркой. Дезуголок содержал в образцовом порядке.

Фельдшеры этого приживалу недолюбливали. Но они солдаты. Что с них возьмёшь? Солдат – не офицер. С него взятки гладки. Два года отбарабанил и до свидания. Там хоть всё провались. Лишь бы не трогали. Солдат спит, служба идёт. И как бы тот или иной хорошо ни относился к офицеру, как, например, к Савватиеву подчинённые, всё же солдат остаётся солдатом. Для него офицер, прежде всего, блюститель несвободы. Угнетатель самых лучших в жизни мужчины годков. И царила в солдатских душах этакая своеобразная религия, круговая порука.

Фельдшеры хоть и помогали своему капитану бороться с ненавистным Барановым, но на многие приживаловы проделки закрывали глаза. По принципу: не тронь экскремент, он и пахнуть не будет. Приживала, в свою очередь, всячески им угождал, жарил картошку на сале, подносил чаёк, мотался по различным их поручениям. Как потом выяснилось, хитрый западенец угождал не только в медпункте. Его использовали жуликоватые военнослужащие и боевых подразделений. Когда Геннадий проводил собственное расследование всего случившегося впоследствии, накопал такие вещи, от которых прямо оторопь брала. Оказывается, солдаты спокойно воровали спирт из сейфов своих беспечных командиров. Слепки ключей имелись. Пьянствовали по ночам. Особенно после боевых, когда спирт вообще рекой тёк.

Водился огненный напиток и у приживалы. Он на него и краску в соседнем стройбате выменивал, и отделочные материалы. Да что угодно мог раздобыть. И не только для медпункта. Кто ни попросит. Дошло до того, что стал приторговывать, мерзавец. Обзавёлся деньжатами, обмундированием с иголочки. О нём в солдатских кругах пошла слава. Потянулся к приживале народ. Всё чаще доктор стал замечать, что около медпункта ошиваются сомнительные личности. В основном, кавказцы. Азербайджанцы, армяне, грузины. С приближением начальства они обычно ретировались на безопасное расстояние, но не уходили, выжидали. Это они за пойлом являлись. Как я не сообразил, терзался впоследствии Геннадий, анализируя предшествовавшие и последующие роковые события. Ведь чувствовал, догадывался даже. Костриков по-прежнему разводил руками, прикидывался дурачком. Исчезал то на больничный, то в командировку или на учёбу какую-нибудь. Командир с удовольствием его отпускал, лишь бы не видеть. Кому интересен бездельник?

Впрочем, после памятных показательных занятий, когда унизили и обидели, Савватиев сам несколько сник. Служба сделалась в тягость. Он уже не стремился лечь костьми и рвением далеко не отличался. Единственной заботой стало отбыть повинность и поскорее домой, к ненаглядной. Ленка была на седьмом месяце. Сын, а в том, что родится именно мальчик, никто не сомневался, вовсю толкался изнутри. Особенно было заметно, когда со службы возвращался он, будущий отец. Какое это счастье, если бы кто знал! Гена витал в облаках. Ни о чём другом и думать не хотелось. Все дрязги, нелепости, неприятности по службе отошли сами собой на второй план. И казалось им обоим, вернее, почти уже троим, что нет на свете никакой войны, нет ни подлости, ни обмана, ни предательства.

Любуясь проплывавшими за окном пейзажами, Савватиев блаженствовал и наделял природу дополнительными красками всевозможных оттенков. От солнечных лучей в стёклах то и дело возникали, пропадали и вновь возгорались, веселя душу, радужные круги. Солнце к моменту прибытия мотовоза на конечную уже полным диском поднималось над ёлками и металось по сугробам бесчисленным количеством ослепительных зайчиков.

Гена легко пробился в автобус сквозь наглую толпу, уселся. Именно сегодня пилить пешком не хотелось. Подъехали к КПП. Сержант, открывший шлагбаум, поднялся на подножку и поинтересовался:

– Товарищ капитан Савватиев есть?

– Имеется такой, – ответил доктор, не переставая радоваться погожему утру и жизни, как таковой вообще.

– Товарищ капитан, выйдите, пожалуйста.

– Чего там ещё? – так хотелось потешиться ещё пару минут, пока бы ехали к штабу – Ну, что надо?

– Там фельдшер Ваш за будкой стоит. Что-то хочет сообщить.

Автобус захлопнул дверцы и весело задымил по расчищенной дороге, вскоре скрывшись за поворотом. Савватиев, скрипя подмётками по снегу, прошёл за будку.

– Товарищ капитан, залёт, – фельдшер был бледен и упорно избегал смотреть в глаза. – Я предупредить прибежал.

– Что? Докладывай толком, не егози. Знаешь ведь, не люблю.

– Ночью в третьей группе бойцы перепились и устроили бузу.

– Так, понятно. А мы тут при чём?

– На Вас хотят всё свалить.

– Как это?

– В медпункте обыск уже провели. Баранов постарался. Нашли канистру со спиртом. Кричал, что за деньги солдатам продаёте. Западенца увели в штаб, он, писарь мне рассказал, всё на Вас показал. Ну, как Баранов ему велел.

– Что?!

Гена почувствовал, как земля уходит из-под ног. Воображение моментально срисовало весь ужас положения, степень нависшей лично над ним, капитаном Савватиевым, угрозы. И никакого просвета. Сплошной мрак. Ну, да, приживала. Его работа. Баранову на блюдечке преподнёс. Всего-то и надо было, проследить маршруты, приставить соглядатая. Вычислить несложно. Упустил я этот момент. Расслабился. Приживалу, конечно, допросили с пристрастием. Эта мразь слишком трусовата, чтобы меня не подставлять. Небось, тюрьмой грозили. Или расстрелом. А что, он поверит. И напишет всё, что продиктуют. Что же делать? Ответа не нашлось. Даже намёка на хоть маленькую надежду. И капитан вдруг чётко осознал, что обречён. На этот раз не отбрыкаться. Обложили со всех сторон. Красными огородили флажками. Курки у ружей взведены. Патроны набиты картечью. Выжлятники пустили псов по следу. Остаётся либо с обрыва вниз головой, либо самому в загон под выстрелы. Как волка, обложили.

Вихрем закрутилось. В мгновение ока налетело вороньё. Дознаватели, замполиты, секретари комитетов комсомола, парторги. Все жаждали доктора кровушки. Будто голодом их морили целый год. К чести своей, Гена ни разу не унизился каким-либо оправданием или хотя бы попыткой реабилитироваться. Объяснительных писать не стал. Как ни давили. Даже генерал, начальник Управления, прискакал на лихом коне и на всём скаку, да с размаху – шашкой. И подлецом обозвал, и преступником. И как только мать на свет произвела такого? При упоминании матери Савватиев глянул на генерала с нескрываемым презрением, а чуть позже почувствовал, как из глаз прямо-таки брызнуло неприкрытой ненавистью. Отчего начальника Управления начало корёжить. Он до того разъярился, что твёрдо пообещал передать дело в военную прокуратуру и засадить выродка, то есть его, пока ещё капитана Савватиева, за колючую проволоку, в зону, к педерастам и насильникам. Так и сказал.

Геннадий промолчал. И не потому, что нечего было ответить. Не хотел пачкаться. Молчал и на комиссии в Управлении, и на суде чести офицеров, и на заседании комитета комсомола. Рьяные служаки исходили на нет, сатанея от этого его молчания. Как всем хотелось, чтобы доктор начал каяться, оправдываться, прощения просить да в ногах ползать! Некоторые задыхались от возмущения, кое-кто даже слёг в госпиталь. Порой доходило до смешного. Когда «правильные» комсомольцы обливали опозорившего их честные ряды члена грязью, один из приглашённых на судилище как-то незаметно для самого себя увлёкся чтением личного дела доктора. А там помимо выговорёш-ников, на которые нормальный человек внимания не обращает, ведь выговоров не имеет тот, кто ничего не делает, мельтешила целая уйма благодарностей. Он до того отрешился от стандартной в таких случаях разоблачающей болтовни, что непроизвольно вклинился в речь замполита, который как раз в эту секунду громогласно делал вывод, что таким комсомольцам, как Савватиев, не место в доблестных рядах ВЛКСМ[49]49
  ВЛКСМ – всесоюзный ленинский коммунистический союз молодёжи.


[Закрыть].

– Товарищ подполковник, смотрите, у Савватиева в личном деле благодарность за отличную сдачу зачёта по марксистско-ленинской подготовке.

Присутствующие онемели. Тишина держалась, наверное, с минуту, а может, и дольше. Замполит даже рот раскрыл. Побледнел. Затрясся. Затем гнев ударил ему по мозгам так, что лицо симптоматически побагровело, а мочки покрытых мхом ушей сделались лиловыми. Он взмахнул ладонью раз, другой, третий. Видимо, уже пошла речь, а слова запаздывали. Или вообще не приходили на травмированный ум. Наконец, извилины напряглись, и замполит выдавил членораздельный звук, быстро сорвавшийся на истерический фальцет:

– Это он специально! Это он нарочно!

Гену единогласно исключили из комсомола. Через месяц после этого ему исполнилось двадцать восемь лет, и так бы, по возрасту выбыл. Суд чести сопровождался такими же пламенными речами. Но говорили те, кому и положено. Другие офицеры молчали, уткнувшись носами в собственные колени. Каждый понимал, за что пострадал доктор: если Вы имеете совесть, то Вас имеет тот, кто её не имеет. Сочувствовали. Сопереживали. Но не больше. В защиту не было произнесено ни одного слова. Никто не решился, хотя почти все в зале сидящие были ему во многом обязаны. Боялись люди мести. Да и кто его, этого доктора, до конца знает? Может, и вправду спиртом торгует? Дыма без огня, как говорится…

Дело обставили так, что Савватиев, поправ все нормы морали, реализовывал за деньги похищенный им спирт солдатам своей же части. Для этого он использовал помощника, находящегося в медпункте на иждивении. В деле имеются соответственные объяснительные и показания свидетелей. Поскольку выяснить, когда, где и у кого спирт был похищен, не удалось, решили не передавать дело в прокуратуру, а ограничиться тем, чтобы ходатайствовать перед вышестоящим командованием о снижении капитана Савватиева Г.П. в воинском звании на одну ступень.

Через три месяца Геннадий Петрович вновь стал старшим лейтенантом медицинской службы.

Однако на этом не закончилось. В Советской армии того периода появилась и прочно угнездилась гадкая традиция: добивать. Вешать на проштрафившегося все грехи. Обязательно на каждом совещании фамилия доктора склонялась по всем мыслимым и немыслимым падежам. В каком-то подразделении сорвался лыжный кросс по причине болезни нескольких спортсменов. Кто виноват? Савватиев. Из госпиталя выехала военно-врачебная комиссия, чтобы освидетельствовать группу солдат на предмет «годности к работе с компонентами ракетного топлива и на высоте». Плановое мероприятие. Доктор подготовил всё полагающееся, документацию, вызвал солдат, даже обед приготовили с шашлыками. Комиссия не доехала, сломалась машина. Врачи вернулись. А старшему лейтенанту Савватиеву был объявлен строгий выговор. За бездействие.

Однажды Костриков привёл очередного приживалу. Того, западенца, из медпункта убрали, опасаясь, как высказался замполит, мести со стороны разжалованного. Когда Гена увидел новое лицо, широкое, нагловатое, и узнал, что это за лицо, ничего не говоря, демонстративно взял приживалу за шкирку и вышвырнул вон. Начмеду сквозь зубы буркнул:

– Я здесь хозяин, понял, майор? Терять мне уже нечего. Могу и по роже.

Больше приживал в медпункте не появлялось.

Приближалось время подготовки абитуриентов в высшие военные учебные заведения. Каждый год из Москвы спускали план по количеству представляемых кандидатов. И попробуй, не выполни! Все понимали, что из сотни направленных поступят один, два. И, тем не менее, возню раздували так, чтоб слышно было. А бойцам? Им дурака повалять пару месяцев было в охотку. Много желающих набиралось. И всех необходимо пропустить через медицинскую комиссию. Это значило, что врач обязан был ежедневно возить эту бесшабашную команду численностью с целый взвод за сорок с лишним километров в гарнизонную поликлинику на обследование, в завершение которого солдаты представлялись на ВВК.

Надо сказать, весьма хлопотное дело. И даже изнурительное. Для медиков. Но не для бойцов, среди которых всякие попадались. И хорошие, и плохие. Порой призывали скрытых уголовников. Те самыми первыми подавали рапорта. Вырвавшись в город, из поликлиники сбегали развлечься. Гена не раз из-за таких получал нагоняи и взыскания. Как уследишь? С годами понял, что по отношению к ним есть только одно средство – устрашение. Когда во время одного такого залёта капитан показательно определил нарушителей на гауптвахту – прямо из поликлиники завёз к своему приятелю, который командовал гарнизонной губой, – побеги прекратились.

Но дело не в этом. Как правило, людей на обследование из подразделений направляли с большим опозданием. Долго раскачиваться – тоже одна из въевшихся традиций. Когда, например, до последнего срока оставалась неделя. Никак невозможно уложиться в неделю. Хоть ночуй в автобусе. И за это тоже доставалось доктору.

В этот раз на служебном совещании, заранее, за два месяца, во всеуслышание Савватиев объявил, чтобы командиры подразделений уже сейчас начинали подбирать кандидатов в абитуриенты и представлять списки в медпункт. Об стенку горохом. Прошла неделя, ни одного кандидата. Геннадий повторил выступление на следующем совещании. Никакой реакции. Тогда он написал на имя командира части рапорт с тем же текстом. Ноль. Стал обходить казармы и уже лично беседовать с командирами подразделений. Кивали головами, да-да, мол, всё сделаем, доктор, ты молодец. Спохватились традиционно за неделю. И, естественно, не уложились. По этому вопросу прикатил в полк сам начальник политотдела. Савватиева вызвали в кабинет командира, где вся набежавшая свора находилась уже на взводе.

– Ну-с, милейший, – грозный комиссар оборотил лик к врагу народа, преступнику и бездельнику Савватиеву, вновь испечённому старшему лейтенанту медслужбы. – Доложите нам, как в очередной раз Вы сорвали план генерального штаба. Вы вообще что себе думаете? Он что у вас – это адресовалось уже командиру и замполиту, – действительно подрывной деятельностью занимается?

Командир и замполит только глазами сверкали. В него, Савватиева, естественно. Сверкали так, чтоб начальник видел. Намекая, что вот они, мол, сделали всё от них зависящее, а этот, разжалованный – не зря разжалованный! – специально оттягивал время. Чтобы досадить, в отместку значит, за то, что звания лишился. Гена не удержался, хотя перед этим дал себе слово ни в коем случае не вступать в полемику.

– Между прочим, товарищи полковники, я докладывал и письменно, и устно. За два месяца. Заранее. И неоднократно, позволю себе заметить. И что? Была хоть какая-то реакция? Кто-то пошевелился?

– Не понял, – главный комиссар приподнял брови. – Он что, хочет сказать, что не виновен? Хоро-о-ш. Идите, старший лейтенант. С Вами всё ясно. Будем разбираться.

Доктор не шёл, а скорее бежал. Он пребывал вне себя от бешенства. Душила обида. Да что ж это такое! Доколе терпеть-то? Беспредел какой-то. Дежурный фельдшер доложил, что у них ЧП. Пришла беда – отворяй ворота. Савватиев почувствовал, что вот-вот сорвётся. Сжал зубы.

– Докладывай.

– Помните, на днях положили с ангиной чеченца?

– Ну и?..

– Ночью молодым «велосипед» устроил. Я утром поначалу не понял, откуда у тех ожоги на пальцах. Потом один признался.

– Пошли, покажешь.

Действительно, у четверых серьёзные ожоги. Этот чеченец, когда все уснули, вставил солдатикам между пальцами ног спички, да не одну, по пять штук. Те спали, как и положено молодым, мертвецким сном, ничего не почувствовали. Когда сера вспыхивает, несчастный, со сна ничего не понимая, начинает дрыгать ногами. Точно, как на велосипеде. Вот такая жестокая забава.

– Приведи-ка этого шутника.

Когда чечен вошёл, Савватиев уже немного успокоился. Маленький, тощий, взгляд исподлобья. Лицо прыщеватое. Шея грязная. Мерзкий тип. Доктор пару минут всматривался, пытаясь найти хоть намёк на раскаяние.

– Ты зачем это сделал?

– Чего такого я сделал?

– Зачем над молодыми издевался?

– Кто издевался? Подумаешь.

– Нет, погоди, служивый. Для тебя искалечить человека – это в порядке вещей? Откуда ж ты такой взялся?

– Они молодые.

– Так что ж? Здесь все одинаковые, потому что больные. Ты, прежде всего, пакость мне сделал. Мне, понимаешь? И с чего ты, чудо нерусское, – Гена начал заводится, бесил его чечен, – решил, что тебе всё сойдёт с рук?

– Ты что на меня кричишь?! Придёт время, мы вас, русских…

Гена поднялся, подошёл к нему вплотную.

– Ну-ну. Продолжай.

– Да пошёл ты.

Зачесались кулаки. Но нельзя. И всё же уши надрать следует. Иначе что же это получается, дискредитация офицерского звания? Врёшь, басурманин. И ухватил шутника-садиста за мочку уха. Неожиданно чечен с разворота сильно ударил по руке, вывернулся и принял бойцовскую стойку. Всё, больше не могу терпеть, сказал себе старший лейтенант, и резко, с правой залепил оплеуху. Улетел под раковину умывальника. Но быстро вскочил, издал боевой клич и кинулся с кулаками.

Чтобы не оставлять синяков – этого только не хватало, – Гена встретил атаку открытой ладонью, только намного резче, чем в первый раз. Не дал вскочить, врезал кулаком в лоб. И ещё несколько оплеух.

– Успокоился, псих? Или ещё полечить? Учти, свидетелей нет. Твоё же преступление найдётся кому засвидетельствовать. К слову сказать, не советую нас, русских, трогать в будущем. В порошок сотрём. Почитай историю. Умеешь читать-то? Так вот, Гитлер не смог. А уж ты-то.

Чечен молча сопел, только глазёнками зыркал. Однако в них уже не было ненависти. Но и страха тоже.