Текст книги "Моя история. Большое спасибо, мистер Кибблвайт"

Глава 6. The Who, верно?

В первый раз гитара погибла случайно. Это был сентябрь 1964 года, и мы играли свою обычную программу в «Железнодорожной таверне». Единственным нововведением была новая складная сцена, стоявшая на несколько дюймов выше перевернутых ящиков для пива, на которых мы обычно выступали. Пит как раз исполнял один из своих сценических выкрутасов, как вдруг пробил гитарой потолок. Все смолкли. Некоторые девчонки в зале захихикали. Пит решил скрыть свою ошибку, разбив гитару на куски. Его выходка меня взбесила. Он же говорил, что это было искусство. Он, мол, выводит творчество Густава Мецгера на новый уровень. Какой еще Густав? Это все чушь собачья. Дырка в потолке не имела ничего общего с Мецгером, а вот с хихикающими девочками – очень даже. Это было душераздирающее зрелище. Когда я вспомнил, чего мне стоили мои первые гитары, я словно бы стал свидетелем расправы над священным животным. Дорогим священным животным, которое мы теперь должны были заменить другим дорогим священным животным. А еще нам пришлось заплатить за дыру в потолке.

Очень скоро Пит не просто разносил в щепки свою гитару – он вставлял гриф прямо в динамик усилителя, чтобы добиться всевозможных сюрреалистических звуков. В этом было что-то первобытное, что-то жертвенное. Гитара кричала около пяти минут, пока ее окончательно не разбивали. Критики не обратили на это внимание, но фанаты сразу же просекли фишку. Они почувствовали энергию этого ритуала. Журналисты писали о том, что видели, но не о том, что слышали. В этом состояла проблема с разносом инструментов – мне казалось, что люди приходили только для того, чтобы поглазеть на это. Они перестали слушать.

Знаете, я бы очень хотел, чтобы сегодня Пит уничтожал свои гитары ровно так же, как и тогда, но перед этим призывал аудиторию не просто смотреть, но и слушать. И ведь они последовали бы его совету, не так ли? Только представьте семидесятилетнего мужчину, который яростно набрасывается на стойки усилителей, – весьма захватывающее зрелище. Но по крайней мере сегодня мы могли бы себе это позволить. В 1965 году его художественное самовыражение обходилось нам очень дорого.

Мне уже и без того приходилось воевать с Китом и его летающими барабанными палочками. Едва мы получили первое признание, как он уже стал главным красавчиком The Who. Где бы мы ни играли, всюду девушки кричали: «Кит, Кит, Кит!». Ему нравилось быть в центре внимания, да и вряд ли его можно за это упрекать. Проблема заключалась в том, что я загораживал ему вид, но ведь я был фронтменом, это было моей работой. И тогда Кит решил, что барабанщик должен быть впереди.

Чтобы отстоять свою точку зрения, он каждый вечер швырял мне в затылок барабанные палочки, каждый чертов концерт. Мысль о том, чтобы барабанщик находился на передней части сцены, а остальные участники группы ютились у него за спиной, звучала нелепо, но он относился к этому на полном серьезе. Когда метание барабанных палочек не сработало, он решил стать главным на задней части сцены. И в этом он был великолепен. Он делал все, чтобы перетянуть на себя часть внимания. Больше всего ему хотелось петь. Однако петь он не мог. То есть мог, но не очень хорошо. Но если вы когда-нибудь захотите увидеть барабанщика с истинным блаженством на лице, посмотрите, как Кит Мун поет «Bellboy». Он с головой уходил в процесс и оказывался на седьмом небе. Порой, когда мы были в хорошем настроении, то позволяли ему исполнить «Barbara Ann», но только один раз за несколько выступлений. В любом случае он пел так громко, как только мог. Вы можете услышать это на старых записях. В каждой песне Пит и Джон отвечали за вокальные гармонии, то есть за бэк-вокал, а я пел партию ведущего вокала. И Кит вместе со мной.

Помимо наркотиков, нехватки денег и выдрючивания Кита, дела шли хорошо. Для начала мы разобрались с названием группы, что всегда крайне важно. Мы были The Detours до февраля 1963 года, когда выяснилось, что нас путали с другой группой под названием American Detours. Я не могу точно вспомнить, кто первым додумался до The Who. Мы зависали в квартире у Барни, приятеля Пита, придумывая одно глупое название за другим. «Группа». «Никто». «Волосы». Последнее название понравилось Питу. Но вроде как Барни не совсем его расслышал. Он спросил:

– Кто?

А затем кто-то сказал:

– А хорошо звучит: «Кто».

Так все и было. Или, может, это случилось на следующий год или около того. Затем, на протяжении четырех месяцев в 1964 году, мы были The High Numbers. Затем появился Кит Ламберт и заявил: «Нет, мы возвращаемся к The Who. Это название намного лучше. Гораздо более наглядное. С тремя буквами можно сделать гораздо больше, чем со всей этой чертовой кучей букв в High Numbers».

Среди ответственных за плакаты было много недопонимания и смятения, но это того стоило. Через пару месяцев Кит придумал, как мне кажется, самый лучший рок-плакат всех времен и народов. Это бы и наполовину так хорошо не сработало с «чертовой кучей букв» в The High Numbers. Был конец 1964 года, и вечерами по вторникам мы выступали в Marquee. Клуб Marquee ничем особо не выделялся. Но это был настоящий Вест-Энд. Мы и раньше играли в городе, но сейчас все было по-серьезному. Именно здесь выступали «Роллинги». Но во вторник вечером в клубе не было ни души. Для полной картины не хватало перекати-поля. Никто не приходил сюда по вторникам. Но Кит сделал свой плакат:

The Who. Максимальный ритм-энд-блюз. По вторникам в Marquee.

На плакате был изображен Пит, похожий на лебедя. Кит привнес частичку балета в этот плакат, и полдела было сделано. Был у него и еще один козырь в рукаве. «Мы пойдем и разыщем сотню самых модных модов, – сказал он, – и сделаем их костяком нашего фан-клуба. У нас будут сотни слушателей».

Итак, мы обошли Шепердс-Буш и раздали бесплатные билеты самым модным модам, которых только смогли найти. Затем мы проделали то же самое в Вест-Энде, за исключением того, что во вторник не нашлось ни одного несчастного, который смог бы взять эти билеты. Ни модов, ни каких-нибудь пижонов, вообще никого.

Тем вечером я был так взволнован. Я и раньше играл в пустых залах, но пустой Marquee был бы абсолютно новым уровнем пустоты. Однако постер и беспощадные маркетинговые уловки Кита дали свои плоды. В ту самую первую ночь явилась целая толпа преданных замечательных людей из Шепердс-Буш. А потом подтянулась новая толпа тех, кто опоздал. На следующей неделе посетителей было немного больше. Довольно быстро все закрутилось. Из уст в уста распространялись слухи о том, что во вторник в Вест-Энде выступала одна группа с фидбэком (фидбэк – характерный «воющий» звук электрогитары, достигается из-за резонанса струн и колонок. Пит Таунсенд был одним из пионеров использования фидбэка в качестве музыкального эффекта. – Прим. пер.), дикими ритмами и импровизацией. Сарафанное радио в те дни работало намного лучше, чем Интернет сегодня.

Через три-четыре недели очередь уже растянулась на всю улицу. Это был первый ощутимый признак успеха. Мы были мод-группой. Мы были хитом сезона в хитовом клубе на «Западе», пока не появились The Small Faces и все не испортили, храни их Господь. Это были настоящие моды из Ист-Энда, и, по моему мнению, Стив Марриотт был одним из величайших исполнителей соул-рока всех времен и народов.

Но в начале 1965 года этот титул принадлежал нам, и это было классно. Кит делал свою работу в качестве нашего менеджера. Он нашел нам дом, организовал для нас подобие фан-клуба, он знал, как нас продать. Если кто-то из нас делал что-то новое на сцене, он подмечал это и говорил, стоит ли это оставить или нет. Обычно Пит выступал за сохранение нововведений. У него был свой генеральный план, и иногда мне хотелось, чтобы он поделился им с нами, но в то же время мы полностью доверяли ему. Если он говорил прыгать, мы прыгали. А он говорил прыгать. Он призывал нас быть все более дикими и необузданными. Публика в пабах и клубах любила его, несмотря на то, что он происходил из другого общества. Возможно, это было связано с тем, что он всегда угощал людей выпивкой. Мы любили его, потому что он понимал суть шоу. Он видел, что на одной только музыке не выехать. Нужен был полный набор.

15 января 1965 года мы выпустили наш первый настоящий, написанный Таунсендом сингл The Who. Недавно Пит сказал, что «I Can’t Explain» была написана неизвестным восемнадцатилетним пареньком, который не мог признаться своей девушке в любви, потому что принял слишком много таблеток дексамфетамина. Еще он сказал, что его нельзя обвинять в прямом копировании The Kinks (британская рок-группа 1960-х годов, которая разработала характерное британское звучание, оказавшее влияние на множество исполнителей самых разных жанров. Являются одними из основоположников субкультуры модов. – Прим. пер.). Трек все равно попал в топ-10, и мы по сей день начинаем с него наши концерты. Это отличная песня. Но записывать ее было совсем не просто. Мы появились в студии Pye Records в районе станции метро «Мраморная арка» в сентябре 1964 года, чтобы начать работу над нашим большим студийным дебютом. Мы были готовы сыграть нашу первую авторскую композицию в нашем новом уникальном английском стиле. Но Шел Талми, модный американский продюсер, навязал нам бэк-вокал с гармонией в стиле Beach Boy, который Пит проклинает и по сей день. Хуже того, он привел Джимми Пейджа, чтобы тот сыграл соло на гитаре.

«Вот дерьмо!» – такой была моя реакция. Реакция Пита была немного более красноречивой, но что мы могли поделать? Я хотел, чтобы Пит играл. Я хотел, чтобы мы были сами собой, а не той группой, в которую хотел превратить нас какой-то янки. Будь у нас право голоса, мы бы отказались, но выбора у нас не было. В те дни это была живая запись, всего три звуковые дорожки. Впихнуть соло Пита после этого было бы чрезвычайно сложно и привело бы к тому, что запись растеряла бы свою текстуру. Да, Пит сыграл бы великолепное соло, как он делал каждую ночь на концертах, но звук стал бы менее плотным. Невозможно одновременно играть и ритм, и соло. Во время живого выступления вам это еще может сойти с рук – для этого у Пита была особая техника, но мы были в студии и это была наша первая настоящая запись. Талми создал крупные хиты для The Kinks и не собирался менять своего решения. Либо так, либо никак.

Мы записали песню за один дубль, а затем Талми сказал, что мы должны поместить что-нибудь на обратную сторону. Он предложил нам одну песню под названием «Лысая женщина». Я быстренько переписал текст.

 
Yeah, I don’t want no bald headed woman
It’ll make me mean, yeah Lord, it’ll make me mean.
Yeah, I don’t want no sugar in my coffee.
 

 
Да, мне не нужна лысая женщина,
Она меня разозлит. Боже, да, она меня разозлит.
Да, мне не нужен сахар в моем кофе…
 

И так по кругу. Работа выполнена. В то время я не понимал, о чем эта песня, но она была блюзовой и я чувствовал себя как дома. Через два часа мы вышли из студии. Джимми звучал совсем не так, как Пит, но этого было достаточно, чтобы мы впервые попали в чарты.

Наше первое появление в «Top of the Pops» («Top of the Pops» или TOTP – музыкальная программа британского телевидения, выходившая на Би-би-си и транслировавшаяся во многих странах мира. – Прим. пер.) также обернулось для меня первым полетом на самолете. В те дни это шоу снималось в церковном зале в Манчестере, поэтому Кит посадил нас на рейс British Airways из лондонского аэропорта. Только полюбуйтесь на меня – птица высокого полета. Оказалось, что в самолете я сидел рядом с Марианной Фейтфулл, которую тоже пригласили на TOTP. «С тобой все в порядке?» – спросила она, когда мы взлетели. В общем-то, я был в порядке, но было мило, что Марианна держала меня за руку.

Наш следующий сингл получился более гармоничным. У Пита уже было готово девяносто пять процентов «Anyway, Anyhow, Anywhere» к тому моменту, как он пришел с этой песней в Marquee одним апрельским днем. Однако ей недоставало бриджа (музыкальной связки между частями. – Прим. пер.). Мы вместе поработали над этим на сцене до прибытия зрителей. Поначалу трек звучал как песня о блаженном свободном духе, потому что в то время Пит был одержим Чарли Паркером. Но к концу дня мы уже пели о том, как врываемся в запертые двери, не заботясь о том, что правильно, а что нет.

Это был мой вклад. Я привнес в песню дух улиц, бунтарский настрой. В таком возрасте вам кажется, что вы всегда правы. Строки «Ничто не встанет у меня на пути» посвящались тому, как мы собирались построить свою собственную жизнь, и мне кажется, что они были очень уместны. И, конечно, в середине песни присутствовал фидбэк Пита. Это было ново. Это было революционно – настолько революционно, что наш лейбл Decca отослал первый тираж пластинок обратно, потому что там посчитали, что запись испорчена. Но это были мы. Мы увековечили наш сценический акт на виниле.

Мы попали в чарты. Мы побывали на телевидении. Би-би-си снизошли до того, чтобы пустить нас на радио. А затем у нас случились первые зарубежные гастроли. Две ночи в Париже. Это вам не Шепердс-Буш. Там все было совсем по-другому, по-иноземному. Я не знаю, как мы выглядели в глазах парижан. Разумеется, у них у всех было отличное чувство стиля, и мы наверняка казались им пришельцами из космоса. Концерт состоялся в клубе Club des Rockers с небольшим залом с барной стойкой без сцены. Мы забились в угол, а зрители были прямо перед нами, на уровне наших глаз и лиц. Bon soir.

Мы начали играть «Heatwave», и толпа просто стояла, уставившись на нас, практически не демонстрируя никаких эмоций. Они были французами. Мы были англичанами. Ни одной английской группе не было легко во Франции. Возможно, они ненавидели нас? Возможно, это был их способ показать галльское презрение? Поэтому мы отреагировали так, как всегда в таких ситуациях. Добавили каплю соответствующего настроя.

«Daddy Rolling Stone», «Motoring», «Jump Back». Ноль реакции. Мы прибавили газу. Неужели это провал? Неужели мы так и покинем сцену в полной тишине? Это продолжалось в течение всего сорокапятиминутного сета, а затем, как только мы закончили самую зловещую, агрессивную, дикую версию «Anyway, Anyhow, Anywhere», публика будто с катушек слетела. Наш первый концерт за границей обернулся успехом. О нас написали в местном музыкальном журнале: «Аудитория поняла, что зарождается новый стиль рока». Впрочем, я не уверен, что это было правдой и у зрителей действительно возникли столь философские мысли. Их всего-навсего как следует встряхнуло.

Конечно, у Кита не было денег, чтобы отвезти нас обратно, но он прекрасно говорил по-французски и своим языком проложил нам путь домой. Или он одолжил деньги у Криса Парментера, A&R-менеджера из Fontana Records. Кит был мастером развода. Он использовал свой аристократический акцент и свой адрес в Белгравии (один из самых фешенебельных районов Лондона. – Прим. пер.), чтобы открывать всевозможные лазейки для превышения кредитного лимита. У него были карты в Harrods и Christopher Wine Company и счета в нескольких банках, все в минусе.

Когда дело становилось совсем худо, он наведывался в казино с чековой книжкой. В случае выигрыша у него появлялось достаточно денег, чтобы расплатиться с судебными приставами, а если он проигрывал, то чек все равно не был действительным. Он был игроком, но с помощью своего красноречия мог выпутаться из любой ситуации. Благодаря чему мы и вернулись из Франции. Но по возвращении домой его выселили с Итон-плейс. Для нас это был отчетливый звоночек, что New Action, управляющая компания Кита и Криса, была на мели.

Что касается Пита, то у него дела шли в гору. Он сидел в своей квартире в Белгравии, весь в заботах о готовящемся альбоме, и слушал оперу, дистанцировавшись от всего. У него были деньги. Он получал авторские отчисления. Выручка с концертов была для него всего лишь карманными деньгами. Это изменило нас. Мы превратились в группу и автора песен. Полагаю, это было неизбежно с самого начала, но у нас не было диктатуры и я никогда не был просто рядовым солдатом. Я все еще компоную наши шоу, выбираю порядок исполнения песен. У меня есть чутье относительно того, в какой именно последовательности их нужно играть, чтобы ощущения от нашей музыки заискрились в теле зрителя. Если поместить песни не в том месте, можно не достичь этого эффекта, а мы такого себе никогда не позволяли. На первых порах мы обходились без сет-листа. Я просто выкрикивал названия песен, и ребята начинали играть. В разгаре выступления я чувствовал, какая композиция должна следовать за той, что мы играли. Я углублялся в свое сознание, анализировал свои чувства и решал, как можно было бы перенести эти чувства и эмоции на другой уровень, не разрывая связи. Такой подход совершенно отличался от того, чтобы просто лабать хиты один за другим.

Многие группы распадаются из-за отсутствия баланса. Или, что еще хуже, они оказываются в суде, споря из-за того, кто, что и когда написал. Это не имело для меня большого значения. За эти годы я, конечно, иногда беспокоился, но не о деньгах, а о признании. Я сделал свой вклад, понимая, что именно привнес в группу, поэтому было тяжело читать критику моего вокала в прессе. Но такова жизнь. Зачем тратить время на волнения? Вместо этого я просто смирился.

Я принял осознанное решение, что если моя работа будет заключаться в исполнении песен Пита и если песни Пита будут гениальны (такими они и являются), то я буду доволен своей судьбой, большое спасибо. Я все делал так, как он хотел. Конечно, если мне что-то не нравилось, я прямо сообщал ему об этом. Я никогда не сдерживался, и разговоры были непростыми, потому что, как и большинство писателей, он ревностно защищал свое детище. Но это напряжение тоже было нужным и важным. Оно тоже сделало нас теми, кто мы есть. Оно никогда не было разрушительным. И, что бы ни случилось, я знал, что мы никогда не расстанемся из-за денег. Пит был в своей квартире в Белгравии, а я все еще жил в фургоне с Клео. Честно говоря, я был счастлив. Я жил этой мечтой на колесах.

Тем летом мы просто работали. Работали не покладая рук, вкалывали как проклятые. В 1965 году мы отыграли 236 концертов. Мы обходились тремя-четырьмя часами сна в сутки. Шоу, сон, дорога, шоу, сон, дорога. Я думаю, что я перенес это лучше, чем остальные ребята, потому что они все еще ютились на заднем сидении «жука» Кита. Но затем, в какой-то момент Пит купил «Линкольн Континенталь», а Кит и Джон обзавелись «Бентли». Вдобавок они наняли шоферов, потому что никто из них не умел водить. Пит, паренек из Альпертона, проживал свою собственную версию пьесы «Пигмалион». Он был Элайзой Дулитл, а Кит был профессором Хиггинсом.

Иногда мы ходили в китайский ресторан под названием «Дом лотоса» на Эджвер-роуд. Кит заявлялся туда без гроша, мы все ели и пили от души, а под конец вечера он подписывал скатерть. В те дни это был приемлемый тендер, и ему это сходило с рук. Большинство людей могут провернуть этот трюк один или два раза, но Кит делал это большую часть шестидесятых. Он вытворял такое с чеками и с контрактами. Увидев однажды в 1966 году выступление одного начинающего гитариста, он пригласил его менеджера на ужин в «Лотос». Менеджером был Чес Чендлер, а гитаристом – Джими Хендрикс, и к концу вечера Джими заключил контракт с Китом прямо на скатерти.

В этом весь Кит. Люди восхищались им. Он производил впечатление порядочного, заслуживающего доверия члена общества. Кит Мун не просто восхищался своим тезкой. Он превратился в него. Прошло около шести недель с момента их первой встречи. После этого Кит Мун мог идеально изобразить Кита Ламберта. Все его манеры, все до мелочей. Было ощущение, что ты сидишь не с Китом Муном, а с Китом Ламбертом. Он подражал ему забавы ради, но это быстро переросло в нечто большее. Все эти его фразы: «Мой дорогой мальчик». Он не говорил вычурно и с сарказмом, он действительно решил стать членом высшего общества. Он купил «Бентли» и обзавелся гардеробом. Он стал поклонником изысканных вин и бренди. Эти долгие ночи в «Доме лотоса» были для него как мастер-классы. Кит с Китом дегустировали весь ассортимент отборного вина, сверяясь с впечатлениями друг друга, прежде чем Кит Ламберт оставлял свою подпись на скатерти.

Люди часто заблуждаются в отношении Кита, считая его обычным пьяницей. Но он был настоящим знатоком выпивки. Когда мы снимали «Томми» в 1970-х, я помню, как он зашел в бар в отеле Портсмута и попросил сделать коктейль с бренди «Rémy Martin». Бармен возразил, что не имеет значения, какой бренди Кит собирался использовать, если он смешает его с чем-нибудь еще. Он просто не почувствует разницы. Но Кит решил поспорить. Он велел ему выстроить в ряд все бренди на полке и добавить к ним имбирь. «Если я угадаю, какой из них «Rémy Martin», – сказал он, – то вы всю ночь напролет будете угощать напитками меня и моих друзей. Если я ошибусь, вы можете забрать мою машину». Бармен согласился. Кит шел вдоль бокалов бренди, словно находился в винном погребе в Бордо. Чутье его не подвело – он сделал правильный выбор.

* * *

Лето 1965 года запомнилось морем работы, несколькими, по большей части конструктивными, разборками и Китом, который неустанно работал над своими познаниями в области бренди. Это было гармоничное лето. Нечасто такое можно о нас услышать. Люди думают, что мы все время ссорились, но это неправда. Большую часть времени мы валяли дурака. В основном мы говорили о музыке и путях нашего развития. Драки и приступы гнева? Большая часть из этого выдумки. Опасность – это часть имиджа. Мы были опасной группой, всегда балансировали на грани, буквально в шаге от мордобоя. Именно этого люди ждали от рок-групп – постоянного разрушительного потенциала. Никому не нужны были группы, участники которых хорошо ладили друг с другом. «Битлз» уже были лучшими друзьями… по крайней мере в ранние годы. И это соответствовало их стилю музыки. Но с нашим стилем это никак не вязалось. Где же драма? Где опасность? Мы все делали по-своему.

Однако кое-что происходило не напоказ. Иногда драки и вспышки гнева были настоящими. Впрочем, обычно это только шло нам на пользу. Конфликты подкидывали дров в наш костер. Но они случались не очень часто, и в остальное время мы замечательно проводили время. Достаточно взглянуть на фотографии: мы валяли дурака и веселились. Иногда, конечно, мы хмурились на фото, но это всего лишь показывало наше отношение к камерам. В июне 1965 года в «Melody Maker» написали: «Есть на свете группа, которая постоянно находится на грани развала. Всем известно, что речь идет о The Who».

Этой группой и правда были The Who. Мы стояли на краю. Мы были на грани. А потом мы отправились в наше первое европейское турне, и все развалилось. Вполне возможно, что вы слышали историю о том, как меня исключили из группы. Из моей собственной группы. Некоторые люди рассказывали эту историю раньше, но сейчас вы услышите мою версию, и это правда, клянусь своей жизнью. Нет, лучше поклянусь жизнью Пита, потому что пятьдесят лет – это приличный срок и есть небольшая вероятность, что я могу кое-что перепутать.

Итак, мы были в европейском турне, и все шло наперекосяк. Какие-то проблемы случались не по вине группы, но в некоторых все же виноваты были только мы и никто другой. В начале месяца кто-то украл фургон со всем нашим оборудованием, который мы оставили снаружи приюта для животных «Battersea Dogs Home», что было иронично, так как наш роуди Сай поехал туда в поисках немецкой овчарки, чтобы укрепить безопасность нашего фургона. Оборудование, с которым мы в тот раз должны были отправиться в турне, то и дело выходило из строя, даже когда Пит и Кит не разбивали его.

Первый концерт в Голландии прошел хорошо, но где-то между Голландией и Данией парни раздобыли целый мешок «алых сердечек» (наркотические таблетки дексамила в форме сердца. – Прим. пер.). Выступление пошло насмарку. Темп становился все быстрее и быстрее. Напрочь отсутствовал контроль. Царил полнейший беспорядок.

Мы приехали в Данию, в Орхус в воскресенье 26 сентября 1965 года. Зал был наполнен пятью тысячами взбешенных датских фермеров. Группа была в середине второй песни, когда толпа слетела с катушек. Люди начали ломать стулья, полетели бутылки, концерт превратился в полномасштабный бунт. Это было второе самое короткое шоу в нашей карьере.

Наутро новость о нашем концерте облетела газеты, но мы уже отправились на следующее шоу в Ольборг. Именно там все окончательно развалилось. Возможно, всему виной сочетание наркотиков, которые ребята принимали, и взвинченных нервов, но шоу оказалось полной лажей. Я отчаянно пытался донести до слушателей текст и напрягал голосовые связки, но ребята просто играли громче и быстрее. Это была какофония, и так больше не могло продолжаться.

Музыкальная группа с таким большим талантом собственноручно спускала его прямо в унитаз. Поэтому я решил спустить в унитаз кое-что другое. Пока группа разносила сцену в конце «My Generation», я выбежал за кулисы прямо к чемодану Кита в гримерной. Я решил покончить с этим раз и навсегда. Потребовалось пять секунд, чтобы отыскать его заначку, этот большой пакет, полный таблеток. Амфетамины, «алые сердечки» – чего там только не было. И я просто спустил всю чертову партию прямо в унитаз. Конечно, Кит вышел за кулисы прямо вслед за мной, желая принять еще одну таблетку. И тут он поднял крик: «Где они? Что, черт возьми, с ними случилось?» И я сказал ему, что спустил их в унитаз.

Это разозлило его, и он врезал мне своим бубном. Полагаю, мне повезло, что это единственное, что было у него под рукой. Разъяренный Кит обрушился со своей перкуссионной атакой, а я дал ему отпор. Это был не самый страшный бой, но все же это был бой, и я поставил в нем точку. На следующий день мы улетели домой. Меня вызвали в кабинет Кита Ламберта и сообщили, что я больше не являюсь частью The Who.