Текст книги "Цивилизация. Новая история Западного мира"

Образованных афинян уже не так интересовали сверхъестественные силы, управляющие этим миром, или хитросплетения судьбы. Им требовалась надежная информация, которую, как пишет Фукидид, «сочтут достаточно полезной все те, которые пожелают иметь ясное представление о минувшем». Однако у доказательной истории, появившейся на свет из Персидских и Пелопоннесской войн, был еще один немаловажный источник – распространение алфавитного письма. Фукидид мог отказаться от геродотовского несистематического стиля, потому что перед ним уже не стояла задача выступать со своими сочинениями перед толпой слушателей. Устная культура Афин продолжала существование, однако перед Фукидидом стоял мысленный образ совсем иной аудитории, как следует из его громкого заявления: «Мой труд рассчитан не столько на то, чтобы послужить предметом словесного состязания в данный момент, сколько на то, чтобы быть достоянием навеки»[4]4
  История, книга первая. Перевод Ф. Г. Мищенко и С. А. Жебелева. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Как было прекрасно известно грекам, записывание сообщает мыслям, идеям и рассказам не изменяемый временем вид, и стремление к богоподобному бессмертию вдохновляло не только писателей, но и самих участников истории. Великие события спровоцировали появление исторического жанра, однако и само фиксирование событий на письме стало влиять на мотивы тех, кто был в них вовлечен. Афиняне полюбили рассказывать миру о своем величии и вечной славе своих деяний. Перспектива занять место в истории стала действующей силой в человеческих поступках; вершители судеб народов сделали предметом своей заботы мнение не современников, а потомков.

Результатом писательства также стала осознанная установка на объяснение. И Геродот, и Фукидид не забывают сообщить нам о том, что объяснение (того, почему случились то-то и то-то) – их цель, и они достигают ее воссоздавая цепь причин и следствий. Афиняне напали на Сицилию, чтобы помочь своим союзникам, но причиной также было и неведение относительно численности войска противника, и убедительные речи Алкивиада. Мы сами видим, насколько это от личается от прежнего восприятия прошлого. К примеру, в «Илиаде» ахейцы осаждают Трою, чтобы вернуть Елену, и одновременно и для того, чтобы исполнить ряд прорицаний – о том, что Ахилл погибнет под стенами чужого города, что Троя падет от возвращения Париса и т. д. Эти мифические сказания, как и любые устные рассказы, не имели цели объяснять описываемые в них события, они были нужны, чтобы подвести слушателя к определенному осознанию настоящего. Они лишь использовали событийную канву для передачи чего-то, что, сохраняя специфику обстоятельств действия, имеет в то же время универсальное значение. «Илиада», «Орестея», «Беовульф», «Гамлет», «Анна Каренина» бесконечно перечитываются или представляются на сцене не благодаря фабуле как таковой, а благодаря тому, что используют фабулу для передачи общезначимых истин.

В творчестве Геродота и Фукидида мифический, иносказательный взгляд на прошлое, который был принадлежностью устной культуры, уступает место истории и литературе, которые являются двумя инструментами письменной культуры. Фукидид ставил себе цель представить прошлое как систему объективных фактов, чтобы позднейшие поколения читателей смогли точно узнать, что произошло. Однако ему, как и всем последующим историкам, неизбежно приходилось, во-первых, быть избирательным по отношению к доступному материалу, а во-вторых, составлять отобранный материал в связное повествование. С того момента, когда Фукидид оставил геродотовский беспорядочный и сбивчивый стиль в пользу точности и сосредоточенности на предмете, он дал истории смысл. Но удаление со сцены богов не превратило описание прошлого, как он надеялся, в рациональное фиксирование цепочки причин и следствий. Переход от устной к письменной культуре всего лишь заменил один вид интерпретации другим.

Если рождение истории имеет очевидную связь с наступлением эпохи письменности, связь между первыми ростками этой новой культуры и возникновением трагического театра не столь прямая. Тем не менее, и рождение, и смерть трагедии были возможны только в обществе, которое пребывало в состоянии перехода от устного слова к письменному.

Согласно преданию, в 534 году до н. э. устроитель афинского поэтического праздника по имени Феспид распорядился, чтобы один из членов хора выступал вперед для произнесения своего отрывка. Этот хоревт надевал маску одного из персонажей песнопения, и таким образом принципиальный элемент драматического театра – исполнитель, представляющий действующее лицо, – появился на свет. 50 лет спустя, в 484 году до н. э. Эсхил выиграл свое первое драматическое состязание, положив начало эпохе греческого трагического искусства. Из сотен пьес, написанных и поставленных за последующее столетие в полном виде до сегодняшнего дня дошло лишь чуть больше 30 трагедий. Хотя в нашем распоряжении остался лишь малый фрагмент греческой драматургии и хотя в известном виде она почти целиком сводится к творениям четырех человек – трагиков Эсхила, Софокла и Еврипида и комедиографа Аристофана, – сами пьесы представляют собой неисчерпаемый источник материала, позволяющего подступиться к пониманию мира, который иными средствами остается для нас недосягаемым. Ибо театр греков описывает их мир в самый момент исчезновения последнего. Его темы и сюжеты не просто образец захватывающего драматизма – для нас они суть последнее дыхание одной эпохи и предвестие другой.

В устных культурах институт сказания является не только формой искусства, он выполняет множество других функций: преподания исторического урока, наставления в нравах, события коллективной жизни, культивирования разделяемого всем обществом миропонимания. Сказания излагаются стихами, потому что для сказителя это хороший способ придать значительность произносимому, а для аудитории – удержать в памяти одновременно отдельные места и общий смысл. Устное сказание в кельтской, скандинавской, ассирийской, персидской, полинезийской, амазонской и греческой культурах породило эпическую поэзию, и те устные эпосы, которые дожили до эпохи письменности – легенды о Беовульфе и Гильгамеше, «Мабиногион» и «Илиада», – демонстрируют всю выразительность и изощренность этой формы. Поэтические праздники, на которых поэты повествовали о великих делах олимпийских богов, основании городов, веке героев, были частью греческой культуры с самых ранних времен. Некоторые из них становились праздниками песнопений, а на некоторых происходили представления, в которых граждане составляли хор, певший или декламировавший стихи в унисон. Песнопения и декламация стихов входили и в религиозные обряды, которые, кроме приношения жертв и молитв божествам, включали также игры, борцовские бои и состязания животных.

В V веке до н. э. с ростом благосостояния греческого общества все пышнее становились и его торжества. В Афинах было два главных ежегодных фестиваля (помимо множества однодневных): Ленеи и самое зрелищное из афинских празднеств – Великие Дионисии, которые справлялись в честь Диониса, бога урожая, вина, опьянения и плодородия. На Дионисии сельские жители стекались в город, и население Афинского государства объединялось в прославлении плодородия земли, могущества своей страны, мастерства поэтов и сноровки атлетов. Эти праздники организовывались в расчете на максимальное участие – на любых Дионисиях по меньшей мере 1000 мужчин и мальчиков со всех частей полиса были заняты в пении и более 300 человек задействовали как актеров. Хотя бы одного из исполнителей любой из зрителей знал лично.

Ощущение массового участия усиливалось благодаря размеру аудиторий. Театр Диониса на южном склоне Акрополя вмещал до 17 тысяч человек, причем с каждого места была прекрасно видна сцена. Темы песен и пьес выбирались так, чтобы вызвать живой отклик у зрителей, знакомые всем легенды переплетались в них с событиями недавнего прошлого: войной, мором, стихийным бедствием.

Празднества, в которых развлечения сопровождали религиозные церемонии, традиция поэтических выступлений, дух всеобщего участия и готовность аудитории искренне сопереживать событиям, разворачивающимся на сцене, – все это существовало уже в устной культуре и не выходило за ее рамки; возникновение драматического театра как ответвления поэтического представления потребовало еще одного ингредиента, развития письменного языка. Драматический театр сочетает устную и письменную культуру: слова драмы записываются и произносятся, тщательно отшлифовываются драматургом, но затем исполняются так, как если бы они рождались самопроизвольно. Если некоторые поэты, например Пиндар, просто имели записанную версию своих сочинений, с которыми они выступали, то драма требовала согласованного текста. В эпической поэзии ключевым элементом являлись исполнители, расцвечивать фабулу было их ремеслом. Письменный текст позволил стать творческой силой и драматургам, дал им возможность работать с традиционными легендами, основой всякой греческой драмы, в новом измерении. Для рождения трагедии равно требовались и эпическая поэзия, и письменность.

Самая знаменитая из греческих трагедий – это «Царь Эдип» Софокла, впервые поставленный около 430 года до н. э. Не отступающий от драматической традиции того времени, «Эдип» пересказывал общеизвестное предание, с прочими трагедиями его роднила главная тема – конфликт воли и предначертанной участи человека. Аудитория Софокла прекрасно знала о проклятии, лежащем на доме Эдипа, и о предсказании, данном его родителям, согласно которому Эдипу было суждено убить своего отца и жениться на матери. На этом фоне задачей драматурга оказывалось заставить ужасающую древнюю повесть стать глубинным отражением современной реальности.

На протяжении всей пьесы Эдип показывается искусным и мудрым правителем и при этом человеком действия. Он провозглашает необходимость пользоваться собственным рассудком и встречать все, что уготовлено жизнью, со спокойствием духа – то есть ведет себя, как образцовый афинянин V века до н. э. Таким образом Софокл фактически переносит героя из древних Фив в свое место и время. К моменту постановки пьесы Афины достигли пика славы и могущества, а возведение Парфенона и другие большие коллективные стройки превратили их в самый прекрасный город в Греции. Некоторые граждане уже усматривали в этом процветании вознаграждение за афинские политические свободы, за свое взвешенное и рассудительное восприятие жизни, – и такое умонастроение не могло не сказаться на религиозных чувствах. Если еще полвека назад вера во всемогущество и вездесущность олимпийских богов была повсеместной, то к 430 году до н. э. образованные греки все больше склонялись к мнению Протагора: «Человек – мера всех вещей». И все-таки, хотя некоторые афиняне (и некоторые действующие лица в «Царе Эдипе») отрицали могущество богов, они не сомневались в том, что человеческой жизнью управляет рок. Даже освобождаясь от веры в Зевса, Геру и Аполлона, афиняне не верили в то, что свободны выстраивать собственную судьбу.

Как разрешить этот парадокс? Как могут люди на первый взгляд вполне успешно распоряжаться своей жизнью, пользуясь рассудком и принимая разумные решения, и в то же самое время подчиняться силам рока? Попыткой Софокла ответить на этот вопрос стала неожиданная сценическая трактовка традиционного сюжета об Эдипе. В начале пьесы пророчество, которое было дано оракулом отцу Эдипа, уже исполнилось, но поскольку никто, и меньше всего Эдип, не знает об этом, никто не страдает. Эдип, в блаженном неведении относительно пророчества, счастливо женат на своей матери Иокасте; Иокаста, знающая о пророчестве, отгоняет мысли о нем, говоря, что не верит в подобные вещи.

Трагедия пьесы состоит не в исполнении пророчества Эдипом, а в его собственном открытии правды о своей жизни. Его неотступное стремление к истине о самом себе раз за разом встречает неодобрение окружающих, особенно тех, кто знает эту истину или страшится ее. Однако Эдипа не остановить: «Все я должен знать», – произносит он, и в другом месте, говоря об ужасе, который ему предстоит услышать: «Все ж я слушать должен». Когда истина наконец открывается, его жена и мать Иокаста убивает себя, а сам Эдип выкалывает себе глаза иглой застежки с ее платья. Ослепив себя, чтобы никогда больше не взглянуть в лицо человеку, он покидает Фивы в поисках места, где никогда не услышит человеческого голоса. Причина всего произошедшего – не пророчество, но желание Эдипа изведать истину и то, как он его осуществляет – целенаправленно, целиком полагаясь на собственный ум.

В искаженном современном понимании фигура Эдипа предстает неким чудовищем, мы видим в нем беспомощную марионетку внутренней стихии. Однако подчеркнуто изображая его вменяемым и рассудительным человеком, Софокл показывал своим современникам-афинянам, какая опасность им грозит. Верить в человечество как разумного творца собственной судьбы, понимал Софокл, есть самонадеянное и опасное заблуждение. Иными словами, вершина греческой словесности создавалась как довод против того, в чем, по нашему убеждению, заключался дух ее времени. В «Царе Эдипе» трагедия возвышается над иллюзорной мечтой о торжестве рассудка; напротив, показывает Софокл, рассудок лишь ведет человека обратно к его собственной судьбе.

Замысел и создание новаторской структуры «Царя Эдипа» несомненно не удались бы Софоклу, если бы к тому времени эллины не знали письменного языка. Сложное ремесло греческого трагического театра, искусное распоряжение драматическими и концептуальными элементами представления опиралось на возможность использовать записанный текст. Но кроме главного орудия в руках драматурга, письменный язык стал еще и провозвестником нового образа мыслей. Трагический театр, как показало будущее, явился последним всплеском уходящей в глубь времен традиции эпической поэзии – инструментальное усовершенствование, породившее из устной формы творчества особый устно-письменный сплав, стало также и началом его конца. На фоне возвышения рационализма «Эдип» Софокла звучал как отчаянный крик предостережения. Однако стоило рационализму воцариться в сознании людей, они перестали верить в величественную коллизию воли и предназначения, полагая, что разум позволит человеку распорядиться судьбой самому, – и в этом заключался конец трагического театра как центрального элемента греческой культуры.

Развитие письменности сыграло ключевую роль в этом процессе. Воспринимаемая прежде как попытка, одновременно трагическая и комическая, совладать с судьбой, жизнь, будучи записанной, как бы обретала вид поучительного повествования. По сути дела человек мог отныне воображать себя автором своего жизненного сказания. И если так, то его поступки более не увязывались с судьбой, или предназначением, а становились делом свободного выбора. Как именно вести себя в ситуации такого выбора стало предметом уже не трагедии, а новой области человеческого духовного опыта – нравственной философии.

Несмотря на очевидно неоднозначное отношение трагедии, в лице Софокла, к растущей вере в рассудочную способность человека, мы часто слышим, что другие виды греческого искусства явно свидетельствовали о ее укоренении. Пропорциональное совершенство Парфенона, возрождение реализма в скульптуре и живописи, внимание к человеческим формам приводятся в доказательство ненасытной тяги греческих художников к рационализму. Такому мнению особенно способствовало то, в каком контексте и каком состоянии многие греческие произведения искусства открывались современными европейцами, – это были живописные руины древних храмов, бесцветные и безжизненные, или скульптуры, утратившие свои разукрашенные одеяния, или бледные копии, по которым можно было судить только о форме подлинников, но не о их содержании. Все это, вместе с рационалистическим духом Просвещения, привело к стойкому непониманию греческого искусства. Тем не менее, когда барельефы из Парфенона, вывезенные лордом Элгином, впервые прибыли в Лондон в 1808 году, изумленный английский художник так описывал изображение Тесея: «Каждая телесная форма изменялась от того, находилась ли она в действии или отдыхала… одна сторона спины отличались от другой: первая, начиная от лопатки, тянулась вперед, вторая оттого, что тело опиралось на локоть, сокращалась между позвоночником и прижатой лопаткой, живот же оставался плоским, поскольку внутренности, повинуясь садящемуся движению, вваливались в таз…»[5]5
  Хейдон Б. Р. Автобиография и дневники. 1847.


[Закрыть] Любого, смотрящего на эти фризы сегодня, мгновенно поражает то же ощущение – ощущение движения и мощи, схваченных в камне. Греческие художники, не ведая того, свели воедино традиции реализма и движения – известные нам по главе 1, – однако этот результат имел отношение не столько к воплощению разумных принципов, сколько к демонстрации человека как животного с собственной анатомией: мускулатурой, костями, суставами, сухожилиями. Древним рационалистам, возможно, и мечталось об изображении людей как возвышенных мыслителей, но ответ художников (по крайней мере лучших из них) был подобен софокловскому – они напоминали людям об их животной природе.

Век классических Афин укладывается между реформами Клисфена примерно в 500 году и разгромом при устье реки Эгоспотамы в 404 году до н. э. Краткость этого золотого века объясняется тем, что Афины, как и остальная Греция, находились в процессе стремительной трансформации. Эгалитарное общество, базировавшееся на устной культуре и обычном праве, адаптировало себя к новым условиям экономического процветания и осваивало алфавитное письмо, которое произвело глубокую перемену в человеческом самовосприятии. Этот переход к письменной культуре прекрасно иллюстрируется такими эпохальными событиями, как разложение мифологического сознания, рождение документальной истории и укоренение рационалистического мировоззрения. Особенно нагляден пример греческой трагедии – ее недолгий век рассказывает поразительную историю о том, как письменность привела к возникновению особого рода искусства и вместе с тем подтолкнула изменения, которые стали для него смертным приговором.

Наследство, которое досталось нам от классических Афин – архитектура, скульптура, литература, мифология, драматургия, – не может не потрясать. На его фоне памятники западноевропейского железного века почти удручают своей незамысловатостью и однообразием. Но мы не должны обманываться этим сравнением и полагать, что Западная Европа обязана классической Греции всем. Как было показано в главе 1, всегда и везде человеческие общества вынуждены приспосабливаться к переменам, от которых они не в силах уклониться. Права и свободы, столь высоко ценившиеся афинянами, являлись центральным аспектом жизни людей Западной Европы еще с эпохи мезолита, и занимали это место до позднего Средневековья – с единственным перерывом на римское завоевание. Экономическую базу древних земледельческих обществ Запада составляли малые группы, естественный уклад которых подразумевал совместный труд и общее владение землей. Политическая организация западноевропейского общества выстраивалась во взаимодействии между семьями-родами: лидеры родов объединялись на собраниях-советах, выполнявших одновременно функции общественной сходки, законодательного органа, парламента и суда, а некоторые даже имели власть выбирать верховных властителей. Именно это всеобщее участие в управлении так старались сохранить греки.

Западноевропейские общества не являлись образцом совершенства, они сложились как стратегии адаптации в конкретных обстоятельствах и были отнюдь не застрахованы от внезапной трансформации, кризисов или уничтожения. Однако их члены совсем не походили на прозябавших под игом невежества дикарей, которые, если верить поколениям учебников истории, так и не вышли бы из первобытной тьмы, не случись им испытать влияния Греции и Рима. Также не следует забывать, что принадлежность и связь человека с природой, которую так стремились запечатлеть в своем искусстве греческие художники, была центральным элементом европейской картины мира еще со времен палеолита. Поэтому афиняне отнюдь не являлись исключительным племенем, которое волевым усилием сбросило с себя оковы традиционного общества, – они мучительно разрывались между стремлением сохранить его уклад и необходимостью приспосабливаться к переменам.

Мы уже немного коснулись новшества, которому предстояло оказать самое глубокое влияние на жизнь Запада. Образованные афиняне того времени все серьезнее увлекались мыслью, что рациональный анализ и дискуссия являются более надежным инструментом постижения мира, чем опыт, толкование оракула, религиозный обряд или героический эпос. Именно эта тенденция стала основополагающей не только для родившейся в греческом мире западной философии, но и для формирования западного мировоззрения вообще.