Текст книги "Имя мне – Легион"

– Но вы не ощущаете угрозы?

– Нет. Именно я была последней наставницей Палача прежде чем нашу связь прервали и я смогла потом понять, что случилось. Первое, что он освоил – это организация восприятия и двигательная активность. Большая часть всего остального получена им из сознания операторов. Но эти сведения были слишком искажены, чтобы уже с самого начала означать слишком много – представьте себе ребенка, зазубрившего Геттисбергское обращение. Оно сидит у него в голове – и все. Тем не менее, оно может стать для него и интересным, и важным. Постигнутое, оно сможет даже вдохновить его на действия. Конечно, вначале потребуется, чтобы ребенок подрос. Теперь представьте себе ребенка с огромным количеством сталкивающихся образов – позиций, склонностей, воспоминаний – ни одно из которых не действовало на него все то время, пока он остается ребенком. Добавьте ему чуть-чуть зрелости (только не забывайте, что образцы ему дадены четырьмя разными личностями), и каждый образец при этом куда более мощен, чем слова самого умелого агитатора, несущие, как это всегда бывает, заряд своих собственных чувств. Попытайтесь вообразить себе конфликты, противоречия, порождаемые столкновением взглядов четырех людей…

– А почему об этом не подумали раньше? – спросил я.

– Ах, – сказала она, улыбнувшись, – полностью чувствительность нейристорного мозга поначалу и не оценили. Предполагалось, что операторы просто механически добавляют и добавляют сведения, и это все продолжается до тех пор, пока не создастся некая критическая масса – то есть пока не образуется соответствующая картина мира или его модель, могущая в дальнейшем служить своеобразной точкой отсчета, исходным пунктом для саморазвития разума Палача. И он, похоже, начисто опроверг реальность такого способа.

А вот что, тем не менее, действительно имело место – так это феноменальное значение импритинга, «запечатлевания». Запечатлелись личностные характеристики операторов, их отношение к тем или иным ситуациям. Они не вступили немедленно в действие и потому не были сразу обнаружены. Они находились скрытыми до тех пор, пока мозг не развился в достаточной степени, чтобы понять их. А потом было слишком поздно. Палач неожиданно получил четыре дополнительных личности и был не в состоянии координировать их. Когда он попытался разделить их, это ввергло его в нечто вроде шизофрении, а когда решил объединить, привело к кататонии. Он метался между двумя этими вариантами гибели. Именно тогда он и замолчал. Я чувствовала, что он испытывал нечто вроде приступа эпилепсии. Возбудившиеся хаотические токи в этом магнитном материале могли стереть его разум, что повлекло бы в конечном счете нечто эквивалентное смерти или идиотизму.

– Я понял вашу мысль, – заметил я. – Теперь, если продолжать ее, я вижу только такие альтернативы: или успешная интеграция всех этих материалов, или действия металлического шизофреника. Что вы думаете о его поведении – как он будет себя вести, если один из этих вариантов окажется возможным?

– Хорошо, – согласилась она. – Как я только что сказала, полагаю, были какие-то физические ограничения для сохранения множественности личностных структур на очень длительный период времени. Тем не менее, если бы это и было так, личность эта стала бы продолжением его собственной плюс копии четырех операторских – по крайней мере, временно. Ситуация в корне отличалась бы от той, в которую мог попасть человек-шизофреник того же типа, в том, что добавочные личности были бы точными отражениями подлинных личностей, а не ставшим независимым самовозбуждающимся комплексом. Они могли продолжать развиваться, они могли дегенерировать, они могли конфликтовать вплоть до точки разрушения или коренного изменения любого из них или всех их вместе взятых. Другими словами, невозможно предсказать, как это было в действительности и кто получился в результате.

– Можно рискованное предположение?

– Давайте.

– После длительных неприятностей Палач справился с этими личностями. Он отстоял свои права. Он отбил атаку квартета демонов, который терзал его, и приобрел в процессе обороны всепоглощающую ненависть к реальным индивидуумам, ответственным за эти его мучения. Полностью освободиться, отомстить, добиться своего полного очищения – и он решил отыскать своих операторов и уничтожить их.

Она улыбнулась.

– Вы спутали два предположения – обычную шизофрению и способность преодолеть ее и стать полностью независимым и автономным. Это равные ситуации – неважно, какие связи вы между ними усматриваете.

– Ладно, согласен. Но все же – как насчет моих заключений?

– Вы говорите: если он превозможет все это, он возненавидит нас. Это напоминает мне не совсем честную попытку вызвать дух Зигмунда Фрейда: Эдип и Электра в одном лице, уничтожение их родителей – творцов всех их напряжений, тревог, воспламеняющих их впечатлительные сердца вместе с молодостью и беззащитностью. Как бы это назвать?..

– Гермацисов комплекс? – предположил я.

– Гермацисов?

– Гермафродит был объединен в одно тело с нимфой Салмацис. Я произвел нечто подобное с их именами. Чтобы намекнуть на наличие четырех родителей, против которых возмущено дитя.

– Остроумно, – согласилась она, улыбаясь. – Даже если бы свободные искусства не давали ничего больше, они обеспечили бы великолепными метафорами всех исследователей. Но это недопустимо, это чрезмерно антропоморфно. Вам хочется знать мое мнение. Ладно. Если Палач и осилил это, то случилось это только благодаря отличиям нейристорного мозга от человеческого. Исходя из моего профессионального опыта, могу заверить вас, что человек не смог бы справиться с подобной ситуацией и добиться стабильности. Если бы Палач сделал это, он должен был разрешить все противоречия и конфликты, овладеть ситуацией настолько основательно, что я не верю, что оставшееся могло повлечь такой вид ненависти. Страх, неуверенность – все, что рождает ненависть – должно было быть изучено, систематизировано и превращено в нечто более полезное. Возможно, все это привело бы к чувству отвращения или к желанию независимости и самоутверждения. Я полагаю, это единственная причина для возвращения корабля.

– Следовательно, по вашему мнению, если сегодня Палач представляет собой мыслящую личность, то отношение его к своим бывшим операторам единственное: он не хотел бы иметь с ними больше ничего общего?

– Верно. Как ни жаль вашей гипотезы о Гермацисовом комплексе. Но в таких случаях мы должны оценивать мозг, а не душу. И мы видим два варианта: либо он гибнет от шизофрении, либо успешное решение его проблем совершенно исключает возникновение желания отомстить. Другими словами, беспокоиться не о чем.

Как бы мне это изложить потактичнее? Я решил, что не смогу…

– Все это прекрасно, – сказал я, – настолько, насколько это реально. Но оттолкнемся одновременно и от чистой психологии, и от чисто физического. Могла ли существовать какая-то особая причина для того, чтобы он жаждал вашей смерти – то есть, я имею в виду простой и старомодный мотив убийства, основанный скорее на событиях, чем на всяких особенностях его мышления или психических отклонениях?

Выражение лица ее было трудно разгадать, но, учитывая характер ее работы, я мог рассчитывать и на меньшее.

– На каких событиях? – спросила она.

– Понятия не имею. Потому и спрашиваю.

Она покачала головой.

– Боюсь, что не знаю.

– Ну, что ж, – сказал я, – я больше не могу придумать, о чем вас еще порасспросить.

– А я не могу придумать, о чем вам еще рассказать.

Я допил кофе и поставил чашку на поднос.

– Тогда благодарю вас, – сказал я, – за ваше время, за кофе. Вы были очень полезны.

Я поднялся. Она тоже.

– Что вы будете делать дальше? – спросила она.

– Я еще не совсем решил, – ответил я. – Хочется подготовить как можно более полное сообщение. Может, вы что-нибудь посоветуете?

– Я полагаю, что тут и изучать больше нечего, я дала вам все факты, которые только можно найти для вашего сообщения.

– Вы полагаете, Дэвид Фентрис не мог бы найти здесь какое-нибудь дополнительное толкование?

Она фыркнула, затем вздохнула.

– Нет, – сказала она. – Я не думаю, чтобы он сказал вам что-нибудь полезное.

– Что вы имеете в виду? То, как вы это сказали…

– Я знаю. Ничего я не имела в виду. Некоторые люди находят утешение в религии. Другие… Вы знаете. Другие в конце жизни платят ненавистью первой ее половине. Они не использовали ее так, как намеревались. Отсюда и своеобразная окраска их мыслей.

– Фанатизм? – спросил я.

– Не обязательно. Неуместное рвение. Нечто вроде мазохизма… Черт побери! Я не могу ни поставить диагноз на расстоянии, ни повлиять на ваше мнение. Забудьте то, о чем я вам сказала. Составьте свое собственное мнение после того, как повстречаетесь с ним.

Она подняла голову, оценивая мою реакцию.

– Ну… – отреагировал я. – Я вообще-то не уверен, что отправлюсь с ним повидаться. Но вы возбудили мое любопытство. Как может религия сказаться на деятельности инженера?

– Я разговаривала с ним после того, как Джесси сообщил нам новость о возвращении корабля. Тогда у меня сложилось впечатление, что он почувствовал, что мы вторглись в сферу Всемогущего Господа попыткой сотворить искусственный разум. То, что наше творение спятило, было единственным подходящим концом – ведь оно представляло собой результат несовершенного человеческого творения. И ему, кажется, показалось вполне возможным, что Палач вернулся для возмездия – как карающая нас рука правосудия.

– О!

Она улыбнулась. Я улыбнулся в ответ.

– Да, – сказала она. – Но, может быть, я просто застала его в дурном настроении. Наверное, вам стоит оценить все это самому.

Что-то толкнуло меня покачать головой – некоторая разница прослеживалась между оценкой его, моими воспоминаниями и замечаниями Дона о том, что Дэйв заметил, что знает мозг Палача и не особенно тревожится. Где-то среди этих точек зрения лежало нечто, что, как я чувствовал, я должен знать и узнал бы без особого расследования.

Итак, я сказал:

– Ну, думаю, теперь достаточно. Это, так сказать, психологическая сторона изучаемого мною вопроса – не механическая и уж точно не теологическая. Вы очень мне помогли. Еще раз спасибо.

Она шла с улыбкой вплоть до двери.

– Если вас не слишком затруднит, – сказала она, когда я шагнул в коридор, – я бы хотела узнать, чем закончится вся эта история – или любой интересный поворот, касающийся его.

– Моя связь с этим делом закончится, как только я составлю свой отчет, а сейчас я как раз отправлюсь его писать. Конечно, я могу по-прежнему почерпнуть какую-нибудь информацию…

– У вас есть мой номер?

– Нет, но…

У меня он был, но я записал его снова – прямо под ответами ее соседки, касающимися моих исследований по части моющих средств.

Двигаясь в намеченном направлении, я для разнообразия размышлял над всеми связями в этом деле. Я направился прямо в аэропорт, нашел самолет, готовящийся к полету в Мемфис, купил билет и последним взошел на борт. Несколько десятков секунд, возможно, вот и все. И не осталось даже запаса, чтобы освободить номер в мотеле. Неважно. Добрый доктор, вправляющий мозги, убедила меня, что так или иначе Дэвид Фентрис будет следующим, черт бы его побрал. Слишком прочно сидело во мне чувство, что Лейла Закери не рассказала мне всей истории. Я должен был получить возможность пронаблюдать все изменения в этом человеке для себя и попытаться представить, какое отношение они имеют к Палачу. Ибо по многим причинам я мог судить, что отношение к Палачу эти изменения имеют.

Я высадился в холодный, немного облачный полдень, почти сразу же нашел транспорт и направился по адресу конторы Дэйва.

Предгрозовое ощущение прокатилось по моим нервам, когда я пересекал город. Черная стена туч продолжала громоздиться на западе. Позже, когда я оказался перед зданием, в котором делал бизнес Дэйв, первые несколько капель дождя уже ударили в его грязный кирпичный фасад. Потребовалось бы куда больше воды, чтобы освежить это здание или любое другое в округе. Я подумал, что дождю пришлось бы для этого идти куда дольше, чем теперь.

Я стряхнул капли и вошел внутрь.

Вывеска указала мне направление, лифт поднял меня, ноги отыскали дорогу к его двери. Я постучал в нее. Немного погодя я постучал снова и снова подождал. Опять ничего. Тогда я потрогал ее, обнаружил, что она не заперта, толкнул и вошел.

Там была маленькая приемная с зеленой дорожкой. Стол в приемной покрывал слой пыли. Я пересек ее и всмотрелся в пластиковую перегородку позади стола.

Человек сидел спиной ко мне. Я загрохотал костяшками пальцев по перегородке. Человек услышал стук и повернулся ко мне.

– Да?

Наши взгляды встретились. Его глаза по-прежнему обрамляла роговая оправа и они были лишь энергичнее, а линзы – толще, волосы – реже, щеки немного запали.

Колебания воздуха после его вопроса улеглись и ничего в его пристальном взгляде не изменилось, показывая, что он меня узнал. Дэйв нагнулся над пачкой схем. Кривобокий шлем из металла, кварца, фарфора и стекла лежал на ближайшем столе.

– Меня зовут Донни, Джон Донни, – сказал я. – Я ищу Дэвида Фентриса.

– Я Дэвид Фентрис.

– Рад познакомиться с вами, – сказал я, подходя к тому месту, где он стоял. – Я помогаю в расследовании, касающемся проекта, в котором вы когда-то принимали участие…

Он улыбнулся, кивнул и потряс мою руку.

– Палач, конечно. Рад познакомиться с вами, мистер Донни.

– Да, Палач, – сказал я. – Я готовлю отчет..

– И вас интересует мое мнение насчет того, насколько он опасен. Садитесь, – и он показал на кресло в конце его рабочего стола. – Принести чашку чая?

– Нет, спасибо.

– А я как раз собирался.

– Ну, в таком случае…

Он подошел к скамье.

– Извините, сливок нет.

– Ну и ладно… А как вы узнали, что это касается Палача?

Он усмехнулся и принес мне чашку.

– Потому что Палач вернулся, – ответил он, – и это единственная вещь, с которой я был связан – вот и решил, что этого дело и касается.

– Вы хотите поговорить о нем?

– До определенного предела.

– До какого?

– Когда мы приблизимся к нему, я дам вам знать.

– И прекрасно… Насколько он опасен?

– Я бы сказал, что он безопасен, – ответил Дэйв, – если не касается трех персон…

– А раньше – четырех?

– Точно.

– А из-за чего?

– Мы делали нечто такое, чем не должны были заниматься.

– Это было…

– Именно это дело – попытка творения искусственного разума.

– Почему бы вы не должны были делать этого?

– Человек с таким именем, как у вас, мог бы этого и не спрашивать.

Я хихикнул.

– Если бы я был проповедником, – сказал я, – я бы вам сказал, что в Библии нет прямого запрета на это – разве только, что вы молились на него тайком.

Он затряс головой.

– Ничего подобного, это очевидно, это ясно. Времена с тех пор, как была написана Великая Книга, изменились, и вы не должны придерживаться исключительно фундаменталистских подходов в сложные времена. То, о чем я говорю, нечто немного более абстрактное. Разновидность гордыни, не отличающейся от классической – попытка состязания, достижения равенства с Творцом.

– Вы ощущали это – гордыню?

– Да.

– Вы уверены, что это не было только энтузиазмом из-за великолепного, хорошо разработанного проекта?

– О, там было немало всего подобного. Доказательства того же – гордыни.

– Я, кажется, вспомнил нечто о человеке, который создан по образу и подобию Творца, и кое-что еще о попытках жить согласно этому. Отсюда, мне, кажется, следует, что упражнение своих способностей в подобного рода занятиях должно быть шагом в правильном направлении – действие в соответствии с идеалом Бога, если вам так нравится.

– Вовсе не так. Человек не может быть настоящим Творцом. Он может только подражать тому, что уже создано. Только Господь способен творить.

– Тогда вам не о чем беспокоиться.

Он нахмурился.

– Нет, – сказал он затем. – Зная это и, по-прежнему, пытаясь творить, мы и проявили свою гордыню.

– Вы действительно так считали, когда работали над Палачом? Или все это пришло к вам на ум после свершившегося?

Он по-прежнему хмурился.

– Я не совсем уверен.

– Тогда мне кажется, что милосердие Господне должно быть склонно простить вам сомнения.

Он выдавил кривую улыбку.

– Неплохо, Джон Донни. Но я чувствую, что правосудие может уже быть на пороге, и что из четырех может не остаться ни одного.

– Тогда вы рассматриваете Палача как ангела мщения?

– Иногда вроде того. Я рассматриваю его как нечто, вернувшееся потребовать правосудия.

– Только для уточнения, – предположил я. – Если бы Палач имел полный доступ к необходимому оборудованию и мог бы сконструировать другой агрегат, такой же, как он сам, вы бы решили, что он виновен той же виной, что и вы?

Дэйв покачал головой.

– Не испытывайте на мне свое остроумие, Донни. Я достаточно далек от фундаменталистов. С другой стороны, я мог бы допустить, что могу ошибиться и что могут иметься и другие причины, по которым дело кончится тем же.

– Такие, как…

– Я говорил вам, что дам знать, когда доберемся до определенного предела. Вот и добрались.

– Ладно, – сказал я. – Но я – нечто вроде банковских стен, знаете ли. Люди, с которыми я работаю, обеспечивают безопасность других. Они хотят остановить Палача. Я надеялся, что вы расскажете мне немного больше – если не для себя самого, тогда ради других. Они ведь могут и не разделять ваших воззрений, и вы не можете не согласиться, что из-за такого вашего решения дело обернется еще хуже. Отчаяние, между прочим, тоже является грехом, по мнению большинства теологов.

Он вздохнул и дернул себя за нос – все его привычки оставались теми же, что и в давно прошедшие времена.

– А вам что за дело до этого? Кем вы работаете?

– Лично я? Я пишу о науке. Я готовлю отчет об этом изобретении для агентства, которое занимается охраной по найму. И чем лучше мой отчет, тем больше у них шансов.

Некоторое время он молчал, затем сказал:

– Я многое читал в этой области, но ваше имя мне не знакомо.

– Большая часть моих работ касается геохимии и морской биологии, – ответил я.

– О! Тогда вы сделали странный выбор, вам не кажется?

– На самом деле – нет. Я гожусь для этого, и босс знает мои способности, уверен, что я справлюсь.

Он глянул через комнату в том направлении, где пачка чертежей закрывала что-то – то, что, как я понял впоследствии, было терминалом. Ладно. Если он решил проверить мои полномочия, Джону Донни пришел конец. Это, казалось, черт знает как удивило его, хотя не родится ли у него снова ощущение греха? Должно быть, он подумал, что грешно не верить мне, потому что больше туда не смотрел.

– Давайте пойдем таким путем… – сказал он наконец, и что-то от старого Дэвида Фентриса прозвучало в его голосе, взятом под контроль чувствами. – По той или иной причине я считаю, что Палач хочет уничтожить своих прежних операторов. Если он – представитель Правосудия Господнего, то, все, что бы я ни сделал – неважно. Он преуспеет. Тем не менее, если это не так, то я не буду нуждаться ни в какой внешней защите. Я сотворил свое собственное наказание, и это позволит мне управиться с создавшейся ситуацией тоже самому. Я лично остановлю Палача – прямо здесь – до того, как пострадает еще кто-нибудь.

– Как? – спросил я его.

Он кивнул на сверкающий шлем.

– Вот этим, – ответил он.

– Как? – повторил я.

– Антенны телеуправления Палача по-прежнему не тронуты. Они так и остались его составной частью. Он не может отключить их без того, чтобы не выключиться самому. Если он появится в четверти мили отсюда, этот механизм включится. Он издает громкий звуковой сигнал, а внутри него начинает загораться свет – там, спереди. Затем я надену шлем и приму на себя управление Палачом. Я приведу его сюда и выключу его мозг.

– Как это – выключите?

Он потянулся к схемам, которые рассматривал, когда я вошел.

– Вот. Эта плата неподвижна. Там есть четыре подсистемы, которые необходимо разъединить для выключения. Здесь, здесь здесь и вот здесь.

Он поднял взгляд.

– Вы должны сделать это в соответствующей последовательности или он задаст вам жару, – заметил я. – Вначале вот этот, затем те два. И потом вот этот.

Когда я снова поднял взгляд, серые глаза всматривались в мои.

– Я думал, что вы геохимик или морской биолог.

– На самом деле – ни тем, ни другим я не был, – ответил я. – Я писатель-популяризатор: там клок шерсти, там другой – с миру по нитке – и я занимался кое-чем подобным раньше, когда принимался за работу.

– Я понимаю.

– Почему вы не передали это в космическое агентство? – спросил я, заметая следы. – Системы телеуправления используются и теперь… Наверное, и для Палача.

– Установка демонтирована много лет назад… Я думал, вы работаете на правительственную организацию.

Я покачал головой.

– Извините. Я не хотел вводить вас в заблуждение. Я нанят частным детективным агентством.

– Угу. Значит, тогда это заказ Джесси. Но это не важно. Вы можете сказать ему, что тем или иным способом о Палаче позаботятся.

– Что, если вы ошибаетесь насчет всего сверхъестественного, но совершенно правы в другом? – спросил я. – Предположим, он придет, и вы почувствуете, что он с успехом сопротивляется? Предположим, что следующий в его списке – не вы? Предположим, что он идет сейчас к одному из оставшихся, оставив вас на потом? Если вы так чувствительны к вине и греху, то не кажется ли вам, что вы будете в ответе за эту смерть – если вы могли предотвратить ее, рассказав мне немного больше? Если вас беспокоит только сохранение тайны…

– Нет, – сказал он, – нечего меня ловить, применяя мои принципы к гипотетической ситуации, которая будет играть на руку только вам. Нет, я уверен, что все так и будет. Куда бы Палач не направлялся, следующим, к кому он придет, буду именно я. Если мне не удастся остановить его – значит, это не сможет сделать никто другой, и Палач закончит свою работу.

– Почему вы так уверены, что следующий – именно вы?

– Посмотрите на карту, – сказал он. – Палач высадился в заливе. Мэнни жил рядышком, в Новом Орлеане. Естественно, он и стал первым. Палач может двигаться под водой как управляемая торпеда, которая спланирует свой курс, исходя из законов логики – удобнее и незаметнее. Оттуда он отправится вверх – ко мне, в Мемфис. Затем еще дальше, к Лейле, в Сент-Луис, – тогда явно будет на очереди она. И только после этого он повернет в сторону Вашингтона.

Я подумал о сенаторе Брокдене в Висконсине и решил, что добраться до него не составит проблемы. Все они были в пределах досягаемости, если рассматривать это дело с точки зрения путешествия по рекам.

– Но откуда он узнает, где вы находитесь? – поинтересовался я.

– Хороший вопрос, – ответил он. – Он был в состоянии улавливать на некоторой дистанции ощущения волн нашего мозга, передававших ему познания о мире. Я не знаю, на каком расстоянии он может распознать нас сейчас. Он способен сконструировать усилитель, чтобы расширить зону восприятия. Но скорее всего все гораздо проще – я думаю, он наверняка проконсультировался в Центральном банке данных. Там всего навалом – даже данные о реках. Он вполне способен нанести удар когда-нибудь в глухую полночь и исчезнуть. Наверняка он достаточно хорошо идентифицировал информацию – машины это умеют.

– Тогда мне кажется, что самое лучшее для всех вас – убраться подальше от рек, пока все это дело не закончится. Палач не сможет слоняться вокруг вас по населенной местности без того, чтобы его заметили.

Дэйв покачал головой.

– Он найдет способ. Он дьявольски сообразителен. Набросив одежду и натянув шляпу, он может идти по ночам. Он не нуждается ни в чем, что необходимо человеку. Он может вырыть нору и забиться в нее, чтобы провести там, под землей все светлое время суток. Он может бежать без отдыха всю ночь напролет. Нет места, которого он не смог бы достичь в поразительно короткое время. Нет, я должен ждать его здесь.

– Позвольте мне изложить все настолько четко, насколько смогу, – сказал я. – Если вы правы в том, что он – Кара Господня, то я вам скажу, что это отдает богохульством – попытка сдержать его. С другой стороны, если это не так, то я думаю, что вы виновны в том, что не предупредили об опасности других, скрывая информацию, которая могла бы позволить нам обеспечить гораздо большую защиту для них, чем вы способны сами это сделать.

Он рассмеялся.

– Мне всего лишь необходимо научиться жить с этой виной – так же, как они – со своей, – сказал он. – После моей попытки овладеть Палачом они получат все, что заслужили.

– Насколько я помню, «не судите – и судимы не будете», – заметил я. – Если, конечно, не хотите впасть в другую разновидность гордыни.

Он перестал улыбаться и принялся внимательно изучать мое лицо.

– Есть нечто знакомое в образе ваших рассуждений, в образе ваших мыслей, – заметил он. – А раньше мы никогда не были знакомы?

– Сомневаюсь. Я бы вспомнил.

Он покачал головой.

– Путь, избранный вами – тревожить души человеческие слабым звоночком колокольчика, – продолжал он. – Вы тревожите меня, сэр.

– Это и был мой замысел.

– Вы остановились здесь, в городе?

– Нет.

– Дайте-ка мне номер, по которому я смогу разыскать вас, ладно? Если у меня появятся какие-либо новые идейки насчет этого дела, я позвоню вам.

– Я желал бы, чтобы вы высказали мне их теперь – если они у вас есть.

– Нет, я немного погожу. Где я смогу найти вас попозже?

Я дал ему название мотеля в Сент-Луисе, где я все еще считался постояльцем. Я мог периодически справляться там о его звонках.

– Ладно, – сказал он, двинулся к перегородке у приемной и встал там.

Я последовал за ним и задержался у двери в коридор.

– И вот еще… – сказал я.

– Да?

– Если он объявится и вы остановите его, вы согласитесь позвонить и известить меня об этом?

– Хорошо.

– Тогда спасибо – и удачи!

Порывисто я протянул ему руку. Он пожал ее и слабо улыбнулся.

– Спасибо, мистер Донни.

Следующий, следующий, следующий, следующий…

Я не мог расшевелить Дона, а Лейла Закери рассказала мне не все, что могла. Еще нет реального смысла обращаться к Дону – до тех пор, пока у меня не будет рассказа поподробнее.

Все это я обдумывал, возвращаясь в аэропорт. Предобеденные часы всегда казались наиболее подходящими для беседы с людьми в любого сорта официальных качествах, так же, как ночь представляется наиболее подходящей для грязной работы. Психологически сложно, но, тем не менее, верно. Мне не нравилось, что остаток дня пройдет впустую, в то время как может найтись кто-нибудь еще, заслуживающий, чтобы с ним потолковать прежде, чем я обращусь к Дону. И я решил, что такой человек есть.

У Мэнни Барнса был брат Фил. Хотел бы я знать, насколько полезной может стать наша беседа. Я мог побывать в Нью-Орлеане в достаточно подходящий час, узнать все, что он захочет рассказать мне, позвонить снова Дону насчет новостей о том, как идут дела, а затем решить, было ли там нечто такое, что я должен осмотреть, имея в виду, например, корабль.

Небо надо мною было серым. Я страстно желал преодолеть это расстояние. И я решился. Ничего лучше на этот момент я придумать не мог.

В аэропорту я быстро взял билет на ближайший рейс.

Когда я спешил на самолет, глаза мои скользнули по полузнакомому лицу человека на эскалаторе. Похоже, рефлекторно мы оба заметили друг друга, потому что он тоже оглянулся и его бровь дернулась в испуге, а взгляд был испытующим. Затем он исчез. Но я так и не вспомнил его. Полузнакомое лицо стало известным феноменом в перенаселенном сообществе, члены которого постоянно перемешиваются и перемещаются. Мне иногда кажется, что это все, что, в конце концов, останется от каждого из нас: штрихи обличий, какие-то пустяки, несколько более живучие, чем другие отпечатанные мельканием тел. Парень из маленького городка в большом мегаполисе, Томас Вульф давным-давно почувствовал нечто подобное, прежде чем создать новое слово – «человекотепло». Это мог быть кто-то из тех, с кем я когда-то мимолетно знакомился, или подобный ему – а то и кто-то, похожий на подобного – у меня было немало обстоятельств и раньше, похожих на это.

И пока я летел под пасмурным небом из Мемфиса, я тщетно размышлял над глубокими дискуссиями прошлых лет насчет искусственного интеллекта или ИИ, как значилось на табличке, прикрепленной к думающей коробке. Когда речь заходит о компьютерах, споры об ИИ кажутся горячее, чем я считаю необходимым, отчасти из-за семантики. Слова «разум», «интеллект» обладают всеми разновидностями избитых ассоциаций нефизического типа. Я полагаю, это возвращает к факту, что ранние дискуссии и предположения, касающиеся этой проблемы, придавали такое звучание, как будто возможность для появления разума всегда присутствовала в ряде механизмов и что правильные действия, верно составленная программа могут вызвать его – стоит лишь их просто-напросто открыть. И когда вы смотрите на эту проблему таким же образом, как и многие другие, у вас начинает нарастать неудобное «дежа вю», – а именно витализм. Философские баталии ХIX столетия были настолько давно, что была забыта и доктрина, которая утверждала, что жизнь вызывается и поддерживается некоей «жизненной первопричиной», совершенно не родственной физическим и химическим силам, и, благодаря ей, жизнь есть самоподдерживающаяся и саморазвивающаяся установка – все это разгромил Дарвин со своими последователями, а теперь она снова рвалась к триумфу после былой победы механистической точки зрения. Витализм снова выполз из щелей, когда с середины прошлого столетия возродились подобные споры вокруг ИИ. Казалось, что Дэйв пал жертвой этих взглядов и уверовал, что помогал создать неосвященный сосуд и наполнил его чем-то, предназначенным только для тех святых вещей, что появились на сцене в первом образе Творения…

С компьютерами было не совсем так плохо, как с Палачом, потому что вы всегда могли утверждать, что неважно как тщательно разработана программа – она по существу есть выражение воли программиста, и действия, совершаемые машиной, представляют собой просто функции его разума, а вовсе не самостоятельный разум, осознавший свое существование и проявляющий свою собственную волю. А для санитарного кордона в теории всегда был Гедель с его демонстрируемой правдивой, но механически недоказуемой теоремой.

Но Палач был совершенно иным. Он создавался как искусственный мозг и, во всяком случае, обучался по образу и подобию человека, и, если дальше могло быть принято во внимание нечто вроде витализма, он был в состоянии контакта с человеческим разумом, из которого он мог почерпнуть почти все – включая искру, что толкала его на эту дорогу саморазвития – чем она сделала его? Творением своих собственных рук? Раздробленным зеркалом, отражающим раздробленную человеческую природу? Или и то, и другое? Или ни то, ни другое? Я не имел полной уверенности, но хотел бы я знать, сколько из его собственного было действительно его собственным. Он явно приобрел множество новых способностей, но был ли он способен иметь реальные чувства? Мог ли он, например, чувствовать нечто вроде любви? Если нет, то по-прежнему он оставался всего лишь скопищем разных сложных способностей, не вещью со всеми избитыми фразами ассоциаций нефизического вида, которые делали слово «разум» таким колючим вопросом в дискуссии вокруг ИИ; и если он был способен на что-либо, скажем, на нечто вроде любви, и если бы я был Дэйвом, то я бы не чувствовал вины за то, что помог появлению Палача. Я бы ощущал гордость – не гордыню, как он полагал, и еще бы я ощущал смирение. Хотя, с другой стороны, я не знал, какие бы мысли у меня бродили, потому что я все еще не уверен, не от дьявола ли изощренные умы.