Текст книги "Покорение Южного полюса. Гонка лидеров"

Вскоре после начала похода во время приготовления пищи Шеклтон случайно прожег пол палатки. Скотт взорвался от ярости. Эти два человека были абсолютно несовместимы, трудности путешествия заставляли эмоции переливаться через край, и любого пустяка оказывалось достаточно для того, чтобы спровоцировать настоящий взрыв.

Приглашение Шеклтона в этот поход уже само по себе стало большой глупостью. Они со Скоттом не должны были оказаться в одной экспедиции, не говоря уже о необходимости делить одну палатку. Давний скрытый конфликт рвался наружу.

Однажды утром, когда Уилсон и Шеклтон укладывали вещи в сани, Скотт внезапно в бешенстве закричал:

– Идите сюда, чертовы идиоты!

Они подошли к нему, и Уилсон тихо спросил:

– Вы обратились ко мне?

– Нет, – ответил Скотт.

– Тогда, должно быть, ко мне? – поинтересовался Шеклтон.

Ответа не последовало.

– Так вот, – продолжил Шеклтон, – ты – самый большой чертов идиот из всех, и каждый раз, когда ты посмеешь так говорить со мной, получишь то же самое в ответ!

Это был почти неизбежный мятеж. Если бы все зависело только от Скотта (или Шеклтона), их путешествие закончилось бы уже в тот самый момент. Именно Уилсон с общего согласия стал моральным лидером похода, заставил их забыть о противоречиях и убедил двигаться дальше – но вовсе не потому, что так уж хотел этого.

В своем дневнике он написал: «Этот утомительный поход на юг нужен лишь для того, чтобы побить рекорд самой южной точки». Данная запись свидетельствует, что первую вспышку энтузиазма сменило совершенно иное мнение. Однако Уилсон чувствовал, что повернуть назад так рано, да еще и по такой причине будет ужасным позором, от которого пострадает вся экспедиция.

Выживание в экстремальных условиях зависит от здравого смысла и интуиции.

Конфликт, подавленный или нет, вредит и тому и другому. Он становится приглашением к несчастью. Любые опасности полярной экспедиции меркли перед напряженными отношениями участников партии и недостатками личности Скотта. Как любил говорить Амундсен, люди – это неизвестная переменная Антарктики.

Исключительно хорошая погода и солнце были на руку Скотту. Он воспринимал это почти как свое право и закономерность. В сумбурных планах, которые строились каждый день буквально на ходу, он предполагал, что лучшие из возможных погодные условия будут сохраняться и путь экспедиции останется таким же безопасным. Это говорит о безрассудстве и неумении принимать решения в условиях стресса – качествах, которые когда-то разглядели его флотские командиры. Скотт был слеп ко всему, кроме рекордной южной точки. Жизни всех троих – Скотта, Шеклтона и Уилсона – зависели от его готовности в нужный момент повернуть назад, поэтому требовалось постоянно контролировать упрямого человека, переставшего мыслить рационально. Начиная с 80° южной широты это бремя, помимо необходимости сохранять мир между Скоттом и Шеклтоном, также легло на Уилсона.

Когда умер Снетчер, его в качестве эксперимента скормили другим собакам и увидели (как в свое время Нансен), что те действительно едят сородичей, и тогда Скотт решил выгрузить часть поклажи, чтобы

двигаться дальше на юг с месячным запасом провизии, без еды для собак, предоставив им питаться друг другом… У меня есть надежда, что на такой диете они будут работать лучше…

Скотт сильно изменился со времени своего первого санного похода, состоявшегося семь месяцев назад, когда он, как иронически заметил Феррар, считал, что «с собаками нужно обращаться ласково».

От челночной схемы отказались. Убивая собак и хоть как-то придерживаясь собственного плана, Скотт устремился на юг со скоростью семь миль в день. Это было немного, но по крайней мере одно и то же расстояние теперь не требовалось проходить трижды.

Изначально Скотт намеревался уйти в поход на десять недель. Чтобы иметь в запасе лишнюю неделю для продвижения на юг, он увеличил этот срок до двенадцати недель, сократив дневной рацион продуктов для команды. К сожалению, план его был плох, а поведение неосторожно:

Весьма беззаботная манера обращения с провизией и керосином, повлекшая за собой необходимость растянуть их в конце похода на лишнюю неделю, привела к резкому сокращению потребления пищи и топлива – и мы оказались в тисках нужды.

Теперь они буквально голодали и постоянно думали о еде. Они ели меньше, чем любые полярные исследователи со времен первой арктической экспедиции сэра Эдварда Парри в 1820 году. Но даже в этом факте Скотт находил странный повод для гордости.

На Рождество Уилсон обнаружил, что у Скотта и Шеклтона началась цинга. У обоих появились классические симптомы – опухшие и воспалившиеся десны. Они не ели свежей пищи уже два месяца – только пеммикан, бекон и патентованную консервированную пищу, абсолютно лишенную витамина С.

Уилсон видел, что дело зашло слишком далеко. Им нужно было остановиться гораздо раньше, но убедить в этом Скотта казалось совершенно невозможным. Болезнь стала неопровержимым аргументом. Уилсон настаивал, чтобы они немедленно повернули назад и как можно скорее вернулись на корабль. Но Скотт пребывал в нервном возбуждении и стремился к рекордной южной отметке любой ценой. Он был глух к любым доводам. После очередного спора, по его словам, они пришли

к следующему соглашению. Двигаться вперед до 28 декабря – именно тогда мы должны оказаться на 82-й параллели. Потом повернуть к берегу и исследовать, если представится возможность, высокие горы и интересные скальные формации, параллельно которым мы сейчас идем…

Это был компромисс, с которым Уилсон неохотно согласился. 28 декабря они пересекли 82-ю параллель и на следующий день разбили свой самый южный лагерь на отметке 82°15′. Гигантский бергшрунд[44]44
  Разрыв, сформировавшийся на внешней границе ледника между его движущимися частями и неподвижной структурой (скалами, твердым снегом и др.). Иногда его глубина может составлять более ста метров. Прим. ред.


[Закрыть], где шельфовый ледник взгромоздился на скалы, сводил на нет любые надежды о геологических изысканиях.

Скотт и Уилсон прошли на лыжах еще милю-другую, достигнув отметки 82°17′. Шеклтона оставили присматривать за собаками. Его даже не пригласили разделить триумф от покорения самой южной точки мира. Такого пренебрежения он никогда не забудет.

31 декабря Скотт наконец отдал приказ поворачивать назад.

Нам очень повезло [писал Уилсон], ведь мы ничего не знаем о состоянии снега на поверхности Барьера летом. Оно может сильно отличаться от того, каким было во время нашего похода на юг. Всегда нужно иметь резерв на случай сложных снежных условий, трудной дороги или плохой погоды.

Это «нужно» говорит о многом. У сдержанного Уилсона оно означает суровое осуждение. Ведь Скотт ради собственных амбиций рисковал жизнями своих спутников и был готов к еще большему риску, чем тот, в котором признавался. Тайная запись в его навигационном блокноте говорит о том, что он планировал идти вперед еще в течение двух недель, с тем чтобы вернуться к складу, оставленному по дороге, лишь 14 февраля. Продуктов, растянутых до предела, хватило бы только до этого дня, но не дольше.

Когда они повернули назад, погода переменилась и двигаться стало трудно. Скотт несказанно удивился этому факту. Изменчивость снега, скользкого сегодня и липкого уже завтра, застала его врасплох, хотя подобных примеров в течение года было много. Снова проявилось удивительное для руководителя экспедиции отсутствие предвидения и абсолютное неумение приспосабливаться к ситуации.

Из дневника Скотта видно, как он мечется между безрассудством и угрызениями совести. В день, когда они повернули назад,

невозможно было не почувствовать некоторой тревоги по поводу будущего – невозможно было не признать, что у нас мало провизии.

И два дня спустя:

Смешно вспоминать ту легкость, с которой мы собирались проделать наше обратное путешествие, видя, в какую борьбу за выживание оно превратилось.

Их жизни зависели от того, удастся ли найти склад, оставленный ими в сотне миль к западу, где хранились продукты, необходимые для возвращения на корабль. Как и все остальное, он тоже был устроен без учета требований безопасности. Склад пометили единственным флагом – булавкой в бесконечной пустыне. Скотт зафиксировал это место крестиком на карте открытой ими местности. Он исходил из того, что раз в тот момент видимость была идеальная, то и по возвращении все будет выглядеть так же, поэтому удивился и возмутился, когда увидел, что теперь в этом месте все окутано туманом. Кажется поразительным, что после двадцати лет, проведенных на флоте, встречаясь с ветрами и сталкиваясь с различными капризами погоды, он напрочь забыл о таком элементарном явлении природы, как туман.

В самый критический момент туман вдруг слегка рассеялся, и они увидели склад – маленькую точку, очень далеко, в неожиданном для них квадрате. Окажись погода чуть хуже, дела их были бы совсем плохи. Они погибли бы в том буране. Резервов не оставалось, продукты почти кончились.

К этому моменту все трое уже сильно страдали от цинги: конечности опухли, суставы болели. Сани они тащили сами, по словам Скотта, «медленно, монотонно и выматывающе, но… это все равно бесконечно лучше, чем управлять сворой усталых и голодных собак». Несколько выживших собак давно потеряли остатки уважения к хозяевам и отказались работать. Им позволили идти рядом в надежде, что позднее все-таки удастся заставить их тянуть сани.

Но, после того как люди два дня подряд сами тащили еду для собак, Скотт смирился с неизбежностью. Он приказал Уилсону (который обычно выступал в роли мясника; грязная работа – убивать без ружья) покончить с Нигером и Джимом, последними выжившими собаками.

После обнаружения склада их возвращение превратилось в стремительное бегство от неудержимо надвигающейся беды. Все трое – Скотт, Уилсон и Шеклтон – ослабели от цинги и голода. Первый же буран мог окончательно погубить их. Это было следствием бессистемного и некомпетентного планирования Скотта, к которому трудно почувствовать симпатию, но можно искренне сожалеть о судьбе его компаньонов, ставших жертвами бездарной политики своего лидера.

Чтобы уменьшить вес поклажи, Скотт бросил лыжи, которые считал причиной всех своих бед, хотя на самом деле так и не научился ими пользоваться. «Привыкаешь идти даже по рыхлому снегу, – оправдывался он в своем дневнике 5 января, – и то облегчение, которое мы вначале испытывали, вставая на лыжи в таких случаях, теперь совсем не ощущается».

18 января, примерно в ста милях от корабля, Шеклтон внезапно упал, почувствовав резкую боль в груди. С момента, когда началась цинга, он оказался самым слабым из всех троих. С каждым днем ему становилось все хуже. Симптомы – головокружение, одышка и кашель с кровью – показывали, что он болен не только цингой. У него были шумы в сердце: заболевание, которое, как правило, вызывается ревматической лихорадкой, перенесенной в детстве. Обычно это не опасно, но в состоянии стресса может– обернуться бедой. В другом полярном путешествии у Шеклтона случился инфаркт.

Упал Шеклтон отчасти из-за переутомления. Каждый его мускул, каждая мышца были истощены до предела. Он тащил сани и не берег себя. Его горячий нрав и демоническая энергия приводили к тому, что он часто взваливал на себя двойной груз. Кроме того, он испытывал болезненное желание доказать Скотту, что на многое способен. И теперь очень переживал из-за своей слабости.

Много позже Шеклтон рассказывал, как, лежа в палатке, услышал слова Уилсона о том, что он не выдержит дороги, и крикнул им, что переживет их обоих.

«Десять лет спустя, – обычно говорил Шеклтон, – в миле от того самого места и Скотт, и Уилсон умерли, а я все еще жив». Независимо от степени правдивости его истории, она хорошо отражает суть этой карикатуры на полярное путешествие. Шеклтон принуждал себя держаться исключительно за счет силы воли, изредка помогая своим спутникам тянуть сани, но почти всегда шел самостоятельно. Его горячность и напряженные отношения со Скоттом приводили к тому, что он считал приказ последнего избегать перенапряжения и тяжелой работы не проявлением доброты, продиктованным лучшими побуждениями, а сознательной попыткой унизить его.

Конфликт между ними перешел в фазу неприязни и подспудно враждебной жалости. Слишком часто Скотт терял терпение, общаясь с Шеклтоном, и тогда Уилсону приходилось срочно объявлять перемирие. Они вряд ли могли позволить себе роскошь ленивой перебранки. По вине Скотта им грозила очевидная опасность. Был допущен перерасход запасов. Они вполне могли столкнуться с тем, что продукты закончатся раньше, чем удастся дойти до следующего склада. Туман и несколько бурь, которые воспринимались как предупреждения, сократили их дневные переходы. Они все сильнее сомневались в возможности спасения. Вдобавок ко всем бедам Скотта еще раз застал врасплох неизученный им снег, на этот раз – ломкий наст. После того как они несколько часов прорывались вперед по нему, на каждом шагу испытывая мучительную боль в воспаленных, изъеденных цингой суставах, Уилсон сухо написал: «Мы сожалеем, что выбросили лыжи». Но ему все-таки удалось убедить Скотта оставить одну пару на случай, если кто-то заболеет.

Этим лыжам Шеклтон и обязан своим спасением. Надев их во время перехода по насту, он смог держаться на поверхности, не утопая в снегу. В своем ослабленном состоянии он ни за что бы не перенес этот путь без лыж.

По иронии судьбы следующий склад заметил как раз Шеклтон. Из-за плохой видимости и неудачной отметки на карте они снова едва не пропустили его, подвергаясь смертельной опасности. У них еще оставалась какая-то еда, но моральное и физическое истощение достигало критической точки. Через несколько часов после того, как они нашли склад, начался первый за все время их похода настоящий буран. По словам Скотта, «случись он день или два назад, обстоятельства сложились бы совсем по-другому». Они пришли на удивление своевременно. Это была генеральная репетиция несчастья.

Пока пережидали буран, у Шеклтона случился еще один, более сильный приступ. И снова Уилсон готовился к худшему, но Шеклтон поднялся. Третьего февраля, когда они вернулись на корабль, Шеклтон уже передвигался самостоятельно, являя собой живое воплощение своего родового девиза Fortitudine Vincimus: «Выносливостью преодолеем».

Глава 13
Возвращение на «Дискавери»

Все это происходило между двумя знаковыми историческими событиями – прокладкой подводного кабеля и изобретением беспроводной связи. Западный человек приучался к мгновенной связи с любой точкой на Земле. Однако вдали от телеграфного аппарата он был, как и встарь, брошен на произвол судьбы в море молчания, но уже с новой для него, нестерпимой жаждой слышать голоса извне без какой-либо надежды на это.

Вернувшись на «Дискавери», Скотт не только оказался в безопасности в наиболее критический момент, но и обнаружил, что их изоляция окончена. Пришел спасательный корабль.

Это был тот самый «Моргенен», зверобойное судно, на котором десять лет назад Амундсен отправился в свое первое арктическое плавание. Сэр Клементс Маркхэм купил его в Норвегии. «Моргенен» переименовали в «Морнинг» и переоборудовали в Лондоне, а командовать им сэр Клементс поставил Уильяма Коулбека. Там, где сэр Клементс не проявлял одержимости, он по-прежнему оставался хитрой старой лисой.

Коулбек, который плавал с Борчгревинком на «Саутерн-Кросс», был одним из немногих людей, знавших море Росса. Родом из Йоркшира, он служил в торговом флоте и оказался очень хорошим мореплавателем. Через семь дней после выхода из Новой Зеландии он отыскал «Дискавери» в этом дальнем уголке планеты по еле заметному следу оставленных Скоттом сообщений, обследовав свыше пятисот миль весьма условно нанесенной на карту береговой линии.

Скотт предполагал, что лед отпустит «Дискавери». Но обнаружил, что корабль по-прежнему находится в плену, а между ним и «Морнингом», легко покачивающимся на волнах, еще как минимум пять миль толстого льда.

Через десять дней после своего возвращения он понял, что в этом году «Дискавери» может не вырваться на свободу. И не слишком расстроился. Ведь это позволяло ему на совершенно законных основаниях отказаться от выполнения официального приказа о возвращении, привезенного «Морнингом», и, следуя секретным инструкциям сэра Клементса, оставаться на месте. Скотту требовалось время, чтобы восстановиться.

Результат предпринятого им похода – 82°17′ – никого особенно не впечатлил. Самым ярким в этом броске на юг стало ощущение плохой организации. По словам Ходжсона, итог «довольно посредственный… Похоже, они пережили гораздо более трудные времена, чем признавались вначале». По сравнению с тем, чего достиг Нансен, этот результат казался еще менее успешным, особенно учитывая то, какой ценой он был получен.

«Похоже, мы ни в чем не достигли особенных успехов», – так сам Скотт писал в письме Скотту Келти, секретарю Королевского географического общества. Однако это было не совсем справедливо. Пока Скотт шел к югу, Армитаж возглавил исследовательскую партию к Западным горам и стал первым человеком, достигшим Антарктической ледовой шапки. Это стало настоящим открытием (гораздо более значительным, чем достижение Скотта), которое сразу же оценили по достоинству. Бернацци перечисляет результаты Армитажа в своем дневнике:

Типичный [антарктический] ледник изучен до самого его источника… Пройдена дистанция примерно в 240 миль… с санями через горный, покрытый ледниками район… на 78° южной широты [достигнута] высота… примерно 14 500 футов… людьми, неопытными в передвижении по ледникам.

Результаты Армитажа впечатляли больше, чем результаты Скотта. Да и в роли лидера он выглядел намного сильнее и уравновешеннее. Не надеясь на случай, он успешно справился с расселинами и высотной болезнью. Кёттлиц, умевший диагностировать лучше, чем Уилсон, успел предупредить его о начинающейся цинге, и Армитаж при первой же возможности повернул назад, имея в запасе достаточно продуктов, сил и здоровья, хотя на горизонте уже виднелось манившее его плато. Он двигался медленнее, чем мог бы, но благодаря этому уберег своих людей, не допустив несчастных случаев и болезней. Его возвращение на «Дискавери» было спокойным в отличие от сумбурного появления партии Скотта. Конечно, яркой эту историю не назовешь. Но, как любил говорить американский исследователь Вилджалмур Стефанссон, «приключение – это признак некомпетентности».

В начале февраля Скотт начал подготовку ко второй зимовке. Он решил отправить бóльшую часть торговых моряков домой, поскольку, как он признался адмиралу Маркхэму, «попытка смешать людей из торгового и военно-морского флота была ошибкой… они никогда не смогут ужиться вместе».

Среди тех, кто должен был вернуться, оказался «преданный анафеме» кок, а с ним – еще несколько неугодных Скотту членов экипажа. Но самую горькую чашу он приготовил Шеклтону.

Стремясь оправдать себя, Скотт обвинил в посредственном результате своего похода на юг острую сосудистую недостаточность Шеклтона, забыв, что этот кризис случился уже после того, как они повернули назад. Скотт вообще испытывал странное презрение к инвалидам и без колебаний списал Шеклтона на берег по состоянию здоровья. Сам Шеклтон, усмотревший в таком решении намек на недостаток мужества, был сильно расстроен. Похоже, он выздоравливал гораздо быстрее Уилсона, но на Большую землю отправляли именно его, а Уилсона оставляли на корабле. За помощью Шеклтон обратился к Армитажу, второму по старшинству члену команды.

Учитывая, что факт выздоровления Шеклтона – по крайней мере от цинги – подтвердил доктор Кёттлиц, Армитаж обратился с этим вопросом к Скотту, который после некоторого промедления сказал: «Если он не вернется домой больным, то вернется опозоренным». Скотт явно не хотел говорить это Шеклтону прямо в лицо. Но он не забыл мятежного поведения Шеклтона во время их совместного похода на юг и не хотел больше иметь дело с трудностями, вызванными внутренней силой и личным обаянием этого человека. Со стороны Шеклтона было наивно верить, что Скотт сумеет все это простить и забыть. Ни один лидер не потерпит соперника – тот должен быть подчинен или устранен. На «Дискавери» не оказалось места для двоих – Шеклтон должен был уйти.

Время вынужденного возвращения домой наступило. Когда он сошел с «Дискавери», направляясь к «Морнингу», вся команда разразилась напутственными криками. Это выглядело как настоящее низложение Скотта – именно так ситуацию восприняли все офицеры. Шеклтон умел находить общий язык с моряками как военно-морского, так и торгового флота. Для Скотта, который, по общему мнению, мог общаться только с офицерами военно-морского флота, это всегда являлось дополнительным раздражающим фактором, порождавшим в нем чувство неполноценности.

2 марта «Морнинг» поднял паруса. В путь его провожали Скотт с несколькими спутниками. Один из офицеров «Морнинга», младший лейтенант Эванс, в будущем адмирал лорд Маунтэванс, оставил потомкам описание сцены их прощания с кораблем, который уходил в сопровождении эскорта китов, выпускавших фонтаны воды, а также круживших над ними в вышине чаек и поморников:

Мы смотрели с кормы на небольшую группу людей, сгрудившихся в печальном одиночестве на краю ледяного моря… Мы смотрели на них, пока экипаж Скотта окончательно не исчез из вида, и тогда бедный Шеклтон… потерял самообладание и зарыдал…

Когда Скотт, планировавший в следующем сезоне путешествие на запад, попросил Скелтона, ходившего с Армитажем к Западным горам, пойти с ним в качестве проводника, тот ответил, что «готов пойти и туда, и куда угодно еще. Не то чтобы я особенно этого хочу – но кто-то же должен идти».

Тем временем жизнь команды немного улучшилась. Ослабели ветра. В общем кубрике прекратились драки и стычки. Цинга победила колебания Скотта относительно рациона, поэтому теперь в меню было много свежего мяса и здоровье людей стало крепче.

Но без Шеклтона в кают-компании стало скучно. Заменивший его лейтенант Джордж Малок, офицер военно-морского флота с «Морнинга», не мог заполнить возникшую пустоту.

Читая отчет об экспедиции Свердрупа, доставленный «Морнингом», Уилсон был «поражен количеством санных походов, которые они предприняли… из отчета становилось понятно, как хорошо иметь много собак, которые везут поклажу». Но для Скотта неудача с использованием собак во время путешествия на юг по-прежнему означала не его собственные ошибки, а непригодность этих животных для полярных исследований. У него развилась почти истерическая ненависть к собакам за то, что они его так подвели. Дошло до того, что, когда у нескольких сук, остававшихся на корабле, родились щенки, он приказал убить их всех, поскольку ему «осточертело видеть такое количество жалких недоразвитых мелких тварей, готовых перегрызть друг другу глотки на куче навоза».

После списания Шеклтона на берег оставался неразрешенным конфликт между Скоттом и Армитажем. Скотт намекнул Армитажу, что по семейным обстоятельствам ему следовало бы тоже отправиться домой на «Морнинге». Об атмосфере на «Дискавери» многое говорит тот факт, что, хотя Скотт действительно имел определенную конфиденциальную информацию о жене Армитажа, тот воспринял это предложение не как проявление доброты, а как непорядочную попытку избавиться от него. Армитаж считал, что истинной причиной была зависть – Скотт боялся, что оставшийся на борту соперник отберет у него часть славы. Но Армитаж, по словам Скотта, «не понял» сигнала и настоял на своем. Он считал, что восстанавливает против себя Скотта, препятствуя его планам превратить экспедицию в бенефис военно-морского флота. Все участники экспедиции, имевшие отношение к торговому флоту, за исключением двух моряков, были отправлены домой, и Армитаж оказался единственным оставшимся на борту офицером торгового флота.

Ему нельзя было приказать уехать – его защищал от этого контракт. Сам он уезжать не хотел, поскольку справедливо полагал, что отказ от дальнейшего участия в экспедиции воспримут как позорный поступок. Тогда Скотт запретил Армитажу путешествие на юг в следующем году из страха за собственный рекорд, чем очень обидел его.

Армитаж о многом размышлял той зимой. Спустя годы он написал, что

обнаружил некоторые черты в характере [Скотта], за которые его можно было любить, но довольно отчетливо понял, что тот крайне подозрителен и никому не позволит встать у себя на пути… Скотт запросто мог подружиться с человеком, воспользоваться им, а затем предать его…

При этом он упомянул, что Шеклтон, в отличие от Скотта, «никогда не забывал друзей».

К тому моменту Армитаж уже знал, что Скотт с неохотой позволил ему исследовать Антарктическую ледяную шапку. В сообщении для прессы, отправленном в Англию с «Морнингом», Скотт намеренно принизил его достижение и покровительственно написал своей матери, что Армитаж «отличный парень, но, говоря между нами, староват для такой работы. [Он] – тот человек, который достал вяленую рыбу для собак».

Так Скотт переложил на другого человека вину за неудачу с собаками и посредственные результаты похода на юг. Действительно, участвуя в подготовке экспедиции, Армитаж с помощью Нансена нашел в норвежском Олесунне рыбу хорошего качества. Вряд ли его можно обвинять в том, что произошло потом, поскольку он не контролировал ее доставку и правильность хранения в пути. Но Скотт уже почти инстинктивно пытался уклониться от ответственности за свои ошибки.

Пришла вторая весна, а с ней и новый сезон санных походов. Скотт задумал главное предприятие, собираясь пройти по стопам Армитажа. А самому Армитажу, обиженному до глубины души, было приказано остаться и командовать кораблем, пока Скотт будет ставить новые рекорды.

Будущее путешествие (как и остальные) предполагало использование людей в качестве тягловой силы. Скотт гордился этим, проявляя нездоровое стремление к тяжелейшим физическим усилиям, почти на износ. Это напоминало маниакальную реакцию на зимнее безделье – тяга к самоистязанию, а возможно, и неистовое желание самоутверждения.

Путешествие сразу пошло по печально знакомому шаблону. Вначале случился фальстарт из-за саней, вышедших из строя в результате плохой подготовки и излишней нагрузки. Затем уже в пути, 26 октября, Скотт обнаружил, что потерял единственный набор навигационных таблиц, имевшийся в распоряжении экспедиции, но поспешил вперед без них.

Следуя маршрутом, проложенным Армитажем, Скотт поднялся по леднику Феррара и оказался на плато. В отсутствие сдерживавшего его Уилсона (который ушел на мыс Круазье, где Ройдс обнаружил первую колонию императорских пингвинов) Скотт вел себя очень обособленно и всячески дистанцировался от спутников, одним из которых был Скелтон, грубоватый и несдержанный в своих дневниках.

В нарушение всех канонов поведения в горах Скотт начал двигаться в спешке, словно пытаясь превзойти Армитажа в скорости. Его останавливали только бури, не позволявшие выйти из палатки. «Шкипер, – писал Скелтон о том, что уже было хорошо знакомо спутникам Скотта, – становится очень нетерпеливым, когда возникают такие задержки». Скотт нагрузил себя и товарищей до предела: они тащили вверх по 240 фунтов поклажи каждый, ежедневно выдерживая девять-десять часов нечеловеческих усилий.

20 ноября на высоте примерно 9 тысяч футов над уровнем моря один из моряков по фамилии Хендсли не смог идти дальше из-за высотной болезни. Это оказалось неприятным, но, зная нетерпимость Скотта к больным, Хендсли боялся признаться капитану. Скотту об этом вынужден был сказать Скелтон, добавив:

Мы не можем и дальше двигаться в таком же темпе… боцман [Томас Физер] тоже болен, но ему не хватает духа признаться в этом. Мы все переутомились. Но он пришел в ярость, [заподозрив] меня в проявлении жалости. А он не из тех, кто поощряет ее.

Еще два дня Скелтон был вынужден мириться с тем, что он назвал «изматывающим трудом», продвигаясь дальше вместе со Скоттом. Но, когда они поднялись на плато, Скотт вдруг решил, что Скелтон, показав путь наверх, выполнил свои функции, а потому приказал ему возвращаться на корабль вместе с Хендсли и Физером. Скелтон осторожно возразил, что довольно печально подняться сюда второй раз и снова не попасть в самую южную точку, – но тот ответил, что это и правда печально. И все. Скелтон вместе со своими спутниками благополучно вернулся на корабль.

С двумя наиболее подготовленными моряками – главным корабельным старшиной Эдгаром Эвансом и старшим кочегаром Уильямом Лэшли – Скотт продолжил движение на запад. Это стало нелепым повторением прежних ошибок. Снова Скотт и его спутники мерзли и страдали от недоедания, поскольку пища была скудная, а одежда – неподходящая. Снова Скотт надеялся на самые благоприятные погодные условия и удивился, когда дела пошли хуже. Снова он проявлял беспечность, когда требовалась осмотрительность, и потому допустил перерасход провизии. Когда 1 декабря они повернули назад, снова повторилась гонка за выживание: продукты и топливо подходили к концу, и спастись удалось исключительно благодаря везению. Снова Скотту сопутствовала удача, и все трое вернулись на корабль точно в рождественскую ночь. За два месяца они прошли 600 миль ценой невероятных усилий, впрягаясь в сани по двенадцать часов в день. Так Скотт стал единственным, кто получил двойной приз, достигнув и самой южной, и самой западной отметки.

Обстоятельства были трудными [писал он Хью Роберту Миллу], я даже не могу привести пример в истории полярных исследований, равный им… Я горжусь своим путешествием, хотя никогда в жизни больше не хотел бы снова оказаться в горах на Земле Виктории. Там настолько трудные условия, что трое моих людей не смогли их выдержать и были отправлены назад.

Звучит весьма хвастливо, особенно учитывая то, как неоправданно ему везло.

Скотт впоследствии считал этот поход лучшим из своих путешествий. И уж точно он был самым удачным. Только его он совершил в компании опытных моряков военно-морского флота, воспитанных в близких ему традициях. В рамках знакомой иерархии он чувствовал себя в безопасности, его ранг вызывал безоговорочное уважение и автоматически обеспечивал авторитет.

Когда все воссоединились в проливе Макмёрдо, им оставалось лишь терпеливо ждать, когда льды растают и позволят им уйти.

Но еще до того, как это произошло, один из членов команды по фамилии Уилльямсон записал в своем дневнике 5 января 1904 года: «Заметили два корабля. От радости прыгали, как дикари».

Скотт радовался не столь сильно. Спасательные корабли – а это были именно они, «Морнинг» и зверобойное судно «Данди», переименованное в «Терра Нова», – привезли безоговорочные распоряжения Адмиралтейства:

Если «Дискавери» не сможет отплыть из-за льда, Вам надлежит оставить его, переведя команду… на спасательные корабли… поскольку руководство в сложившихся обстоятельствах не может позволить офицерам и матросам Королевского военно-морского флота и далее оставаться в антарктических областях.