Текст книги "Via Roma"

Середниково в августе 2012 года

Сноха, Летовка, Болтушка, Проза, Мгла, Трель, Журба, Брусника, Жажда, Утка, Хвоинка, Мидия, Гвинея, Свистулька. Их чёрно-белые лица разные, как имена. Их нижние челюсти с мягкими розовыми губами мерно движутся слева направо, перетирая пищу. У некоторых – может быть, левшей, – слева направо. В их больших коричневых глазах – одна-единственная на всех, простая, но очень долгая бессловесная мысль. Напевает доярка. Щёлкают доильные аппараты. Молоко поднимается от сосков к трубам, по которым течет в холодильную установку, превращаясь по пути из продукта секреции молочных желез в предмет промышленной переработки. Льётся моча. Падает навоз. Движется цепь скребкового транспортера, передвигающего навоз в специально отведенное для него место. Вьются под крышей коровника ласточки. В отдельном здании лежат на соломе недавно родившие коровы, а в соседнем помещении поднимаются на ломких ногах двухдневные телята и, поднявшись, звонко мычат. Если протянуть телёнку руку, он возьмет её в рот и будет лизать, всасывая в себя, будто она вымя, а человеческое тело от этого пропитывает ласковое ощущение абсолютной, беспримесной радости. Наверное, лучше всего назвать это ощущение органическим.

Хотя каким ещё оно может быть на первой в России органической молочной ферме. Точнее, в хозяйстве, которое делает первое в России органическое молоко. Ещё точнее, на первом в стране молочном хозяйстве с международным органическим сертификатом. Уточнения важны, потому что всё дело в деталях.

Хозяйство называется «Спартак», находится в подмосковном Шатурском районе, в селе Середникове и его окрестностях. Это собственно ферма, где живут четыре с половиной сотни коров. Это разбросанные среди мещёрских лесов пастбища и поля, где выращивают корма. И небольшой молокозавод, где пастеризуют и разливают молоко, а также делают из него сметану, кефир и творог – все под маркой «ЭтоЛето». На другие, несертифицированные, заводы молоко отправлять нельзя: не должно быть ни малейшей возможности, чтобы органическое молоко смешалось с обычным, с этим строгость практически кошерная.

Раньше это был обычный колхоз, но сейчас на поля не вносят минеральные удобрения, сорняки не истребляют гербицидами, насекомых – пестицидами, а среди растений нет и не будет ни одного генетически модифицированного. По полям летают трактора с современными приспособлениями, которые могут на большой скорости сгребать подсушенную траву и упаковывать её в рулоны (местные называют их «конфетками»): в них трава превращается в сенаж, питательный и долго хранящийся корм. Коровам дают только то, что выращено здесь: люцерну и клевер, пшеницу и рожь, ячмень и тритикале (потому что в России органических кормов на рынке нет, везти европейские – очень дорого, а обычные использовать запрещено). Животным не вкалывают гормонов роста, а антибиотики прописывают только заболевшим, и если в инструкции написано, например, что молоко нельзя использовать ещё пять дней после последней дозы лекарства, в «Спартаке» удлиняют этот срок вдвое. Живут коровы в зданиях с хорошим освещением и вентиляцией. Их доят швейцарскими доильными аппаратами, которые максимально имитируют ручную дойку, – уровень вакуума меняется в зависимости от скорости молокоотдачи: слабеют струи – слабеет давление. Молоко перерабатывают без использования консервантов и других неестественных хитростей, отчего срок его хранения не превышает пяти суток. И весь этот производственный цикл сертифицирован швейцарской компанией bio.inspecta: в Швейцарии биоземледельческие стандарты хорошо разработаны и закреплены законодательно. В России таких стандартов ещё попросту нет. А потому нет и ферм.

«Да, есть хозяйства, которые говорят: у нас все органическое, – говорит мне Геннадий Фёдоров, директор по развитию сельхозпредприятий корпорации „Органик“, в которую входит „Спартак“ (им он руководил в начале). – А станешь у них уточнять – и начинается: я не применяю ГМО, и поэтому у меня органическая продукция; я применяю минеральные удобрения, но в сбалансированном виде, поэтому когда берут анализы, нет превышения предельно допустимых норм. Другие коллеги показывают даже российские органические сертификаты – и говорят: чего ты паришься, заплатил сто тысяч и получил. Или вот был у нас консультант, который нам помогал с органикой. И когда у нас что-то не получалось, возникали сложности (а они не могли не возникнуть, дело ведь новое), он говорил: не переживайте, инспектор ночью не видит. Но так не пойдет, наша задача не обмануть, а научиться технологиям. Обманем инспектора, но результата от этого не будет». Органике Фёдоров учился на стажировках в той же Швейцарии, а также в Германии и Прибалтике и говорит, что отношение к органике в разных странах отличается. Если прибалты в большинстве своём занимаются ею, потому что это выгодно (продукция дороже, конкурировать на рынке проще, а ещё дотации), то в Швейцарии это из бизнеса превратилось в образ жизни: «Есть ли инспектор, нет ли, они будут делать одинаково, потому что иначе не могут, – они так живут». И ему, говорит, ближе швейцарский путь.

Но без инспекций все равно не обойтись, потому что без сертификата продукция не может считаться органической, какой бы она ни была органической на самом деле. Это беспристрастный взгляд со стороны: инспектор приезжает раз в год и придирчиво осматривает все хозяйство. Контроль самый разный, начиная с визуального: специалист, придя на поле, может сразу, например, определить, применялись гербициды или нет. Затем детально проверяется вся документация: поступали ли на склад минеральные удобрения, сколько куплено антибиотиков, как они расходовались. Берутся анализы почвы и воды, осматривается техника, упаковки на складах, случайно оброненные пакеты, интересуют даже запахи. Инспектор беседует с людьми – механизаторами, доярками, обычными жителями села, которые даже не работают на ферме: должна быть полная уверенность, что не случилось ничего неорганического. А самое главное – сначала всё хозяйство должно было пройти конверсию, то есть переход из обычных земель в категорию органических. Конверсия длилась пять лет, и все эти пять лет сопровождались строгими ежегодными инспекциями.

Сертификация с конверсией обошлись больше чем в миллион долларов. При этом органическое сельское хозяйство затратнее обычного и менее продуктивно: достижения химиков сильно всё удешевляют и облегчают. Нынешний директор «Спартака» Александр Устименко, который переехал в Середниково из Ставропольского края, вспоминает, что проблемы с сорняками у себя на родине решал просто, химполкой: «Подниму самолёт, жахну гербицидом, и ни одного сорняка за два дня в безветренную погоду. В ветреную – за три-четыре. Но здесь с ними можно бороться только агротехникой и севооборотом. Весной мы бороним землю – это агротехника. Каждый год засеиваем поля разными культурами – это севооборот». Молока коровы тоже, естественно, дают меньше: четыре тысячи литров в год каждая, а на средней российской ферме – около шести тысяч.

В «Органик», кроме «Спартака», входит сеть магазинов «Биомаркет», торговый дом «Экопродукт» и земли в Солнечногорском и Рузском районе, которые сейчас находятся в стадии конверсии. «Органик», в свою очередь, принадлежит «УралСибу», и вот почему может позволить себе большие инвестиции. Пожалуй, только крупной корпорации, а не фермерам под силу сделать органическое хозяйство в России рентабельным.

В конце концов, органическое животноводство – оно ведь тоже промышленное, как и обычное. Это совсем не история про права животных, оно не для коров, а для людей. Его конечная цель – молоко с определенными органолептическими свойствами. Чтобы его получить, коровам создают комфортные условия – но только ради качества молока. А молоко корова может давать, если у неё будут телята, и поэтому человек включает её в непрерывный процесс оплодотворения, беременности и лактации. До полутора лет корова – тёлка. Потом её искусственно оплодотворяют, и она превращается в стельную, то есть беременную. Ещё через девять месяцев рождается телёнок, и появляется молоко, которое вообще предназначено для теленка, но перенаправляется людям (коровьих детей тоже поят до трех месяцев, но уже со второго дня их приучают к растительным кормам). После родов корову стараются как можно скорее оплодотворить снова и продолжают её, беременную, доить – прекращая только за три месяца до отела: корова тогда называется сухостойной, а вымя восстанавливается и готовится к следующей лактации. И так три-четыре отела – в обычном интенсивном животноводстве и пять-шесть – в щадящем органическом. Потом надои падают, а у коровы начинаются проблемы со здоровьем: и гинекологические, и скелетные, потому что кальций уходит в молоко. Отработавших коров отправляют не на пенсию, а на убой, а яловых, то есть тех, которые в течение года не сумели оплодотвориться, отправляют и раньше. Потому что они – говядина. Коровы вообще могут жить долго, лет двадцать, но тут в природу вмешивается экономика: пространство на фермах ограниченное, уход за бесполезными животными дорог, а их количество с каждым годом увеличивалось бы в арифметической прогрессии.

Зато молоко такое, каким оно было раньше. И известно – от кого. От Глюкозы и Златки, Незабудки и Одарки, Барыни и Теоремы, Метки и Алычи, Царицы и Шпаргалки, Оптики и Резеды, Негритянки и Ягодки, Фурии и Кураги, Сплетницы и Метели, Дивы и Мадам, Везухи и Рыбки, Красы и Янтарки, Виры и Вишни, Солнышка и Золовки, Голубики и Свирели, Калибры и Марианны, Королевы и Вероники, Гюрзы и Реки, Гильзы и Бусинки, Юрги и Ласки, Иволги и Кудрявки, Дали и Оливии, Вахты и Ренаты, Дюжины и Любляны, Хозяйки и Ромашки, Глории и Красуни, Руды и Горюхи, Виллы и Астрид, Сирены и Любимки, Лилии и Муки, Вьюги и Лесси, Кокосовой и Квинты, Линии и Риги, Заимки и Госпожи, Скалки и Кассеты, Байки и Гейши, Весты и Эрмы, Горлинки и Искры, Малины и Весны, Моды и Буки, Розы и Медянки, Дойры и Дыни, Цыганки и Паузы, Рижанки и Биты, Паутинки и Ленты, Фёклы и Мавры, Люстры и Свиты, Ревизии и Игры, Норки и Росы, Скатки и Фиалки, Цинии и Маугли, Малютки и Норы, Катюши и Репки, Балерины и Амалии, Крохи и Шалуньи, Зорьки и Чурочки, Виноградки и Мурки, Ракушки и Драмы, Аквы и Лаванды.

Арзамас в сентябре 2012 года

По часам поезд должен был уже подъезжать к Арзамасу, но я посмотрел в окно и узнал Саконы – значит, опаздывали на сорок как минимум минут. Даша проснулась, и мы стали смотреть в окно вдвоём на тёмные леса и небо со звёздами. Проехали Балахониху, и я рассказал ей, что там дальше Волчиха, где много земляники, а потом рассказал, как, заблудившись, пришёл к Балахонихе от Маяка: было много грибов, отец ушёл в одну сторону, я в другую, вода была у него, и я пил дождевую из луж, потому что было жарко и очень хотелось пить. А после Слезавки показал вытянутые в линию огни Хватовки и рассказал о треугольнике железнодорожных путей, по которому мы должны были свернуть с западно-восточной магистрали на северно-южную, рассказал о том, как однажды ехал с сестрой в Крым прямо из Арзамаса, сначала в Краснодар, а потом на автобусе, который переправлялся через пролив на пароме. И рассказал, что в Эстонии, где я был недавно, таких паромов много, и они очень большие, там есть целые кафе, где готовят очень вкусную солянку, которую называют селянкой. «Это, наверное, потому что она очень населена, в ней много всего, – сказала Даша. – Или потому что населяет желудки людей».

Утром мы пошли мимо полузаброшенных садов в лес, в тот самый железнодорожный треугольник. Даша хотела научиться лазить по деревьям, и мы искали подходящее, но стволы у осин и клёнов были гладкими, а ветви – высоко. Зато мы нашли месторождение опят – потом встретились и подберёзовики, по большей части состарившиеся, отяжелевшие от воды; нашли два белых. Нас видели небольшие коричневые лягушки и крошечный уж, похожий на верёвочку с оранжевой меткой. Поезда шумели время от времени с разных сторон, а потом раздался зов, и я узнал голос отца. Он приехал на велосипеде и собирал только мухоморы – для какой-то бутурлинской знакомой, решившей ими лечиться. А потом в саду, во время осеннего пира – с печёной картошкой, жареными сосисками, таманским вином, – мама рассказывала о новом проездном для пенсионеров, на тридцать девять поездок, с отрывными талонами: все шутят, что последняя на кладбище, потому и нечётная.

В этом году вообще много грибов. Даже в парке женщины, пускавшие на аттракционы, время от времени, когда детей не было, отходили в берёзы и возвращались с опятами. В парке теперь углубляют, расчищают пруд, снова будут заполнять водой. В шахматном павильоне, куда по выходным надолго уходит отец, мы смотрели на двух бодрых стариков: чётко и быстро, опережая секунды, переставляли они фигуры и били по часам – играли на время. В парке завели небольшой вольер-зоопарк: между клеток живут утки, гуси, куры, индейки, в узких клетках из конца в конец ходят волк, дикий кот, хорьки. Волк успокоился, когда ему принесли поесть, и курицы подошли к нему вплотную, клевали кровавые лужицы рядом с миской. А когда колесо обозрения (я ещё помню, что оно стояло на берегу пруда; я ещё помню, что оно много лет стояло заброшенным там, где стоит сейчас) подняло наверх, стало видно, сколько в городе появилось новых куполов, и стало видно, что новая гостиница у стадиона – ростом с соседнюю водонапорную башню, которую построили для первого городского водопровода. Я рассказал Даше, как однажды ночью, когда весна переходила в лето, я повесил на этой башне, на стержне, на котором крутится нижегородский олень, красно-жёлто-зелёный африканский флаг, что сшила его из лоскутов моя сестра, и что он провисел целых полтора дня. Потом я захотел показать старинный кирпичный колодец, оставшийся от того самого водопровода, – он рядом с аллеей, разделяющий парк и дендрарий, рядом с Тремя Дураками, красно-терракотовыми бетонными комсомольцами, которые держат над собой пламя, – и даже нашёл место, но на колодец положили бетонную плиту. Дендрарий расчищен, я раньше и не замечал, как аккуратны его аллеи. А подходящие ветвистые деревья мы нашли рядом с домом – я ещё помню, как их сажали, как мы с отцом через ветхий забор пробирались в соседнюю воинскую часть, склад горючего, ради саженцев вишен. Потом забор поставили новый, из кирпичей, а деревья вот выросли, теперь они уже вровень с нашим четвёртым этажом.

В Арзамасе вдруг замечаешь, что делаешь то, чего давно не делал, – просто гуляешь по городу. Не двигаешься по маршруту от и до, не приходишь гулять в определённом месте – а не спеша обходишь почти весь город: здесь до сих пор так делают. На прогулке видно, как город стал чище, богаче, малонаселённее. Зашли в женский монастырь – я ещё помню его хозяйственным магазином, – на Соборной площади (просто Площади, как говорят в Арзамасе). Увидели трапезу, увидели новенькие купола, стены со свежей побелкой, узнали, что подкидывать в монастырь котят – грех. Зашли в собор – увидели отдельно стоящую икону Пантелеймона, покрытую пятнами поцелуев, узнали, что по благословлению митрополита благословляется покупать свечи только в церковной лавке собора, а другие свечи сжигаться на подсвечниках не будут. Я заметил, чего не видел раньше, – окна на южных дверях, а через них видно Выездное, и всё остальное, что видно с моего любимого места в начале Верхней Набережной, куда мы тоже пошли, и дальше по набережной – к Святодуховской церкви, бывшей типографии, бывшей Святодуховской церкви; к администрации, бывшему горсовету и горисполкому, бывшему реальному училищу; к Знаменской церкви, бывшему банку, бывшему планетарию, бывшей Знаменской церкви. На набережной всё застраивается особняками, даже поликлинику – бывшую земскую управу – отремонтировали, осовременили ради чего-то опять церковного.

Два дня растягивались и стягивались, как меха, наполненные воздухом, который пах осенними кострами и сухими листьями, и время, мне показалось, обрело способность двигаться в разных направлениях, не только вперёд, а ещё и назад, и вообще в любые стороны, поворачивая, изгибаясь – как чёрные птицы, которые в последний почерневший вечер носились над городом, собираясь в скоростные стаи, всё прибывая, умножаясь, ныряя в порывах ветра, вызывая ветер.

Нижний Новгород в мае 2013 года

После чересчур громкого вибрирующего бара, где в одном зале двигала частями своего тела негритянка в блестящих синих полуодеждах, а во втором зале в таких же полуодеждах показывала гладкие свои ягодицы и молодой лобок белая, где вокруг неё складывались и раскладывались кто во что горазд пьяные молодые женщины, выплёскивая незамысловатую похоть, где одна из них, с лицом и телом простоватым, села на стул и заворожённо – наслаждаясь, подмечая, впитывая, – смотрела на шёлковую танцовщицу, где мы превратились в пульсирующих фрагментарных существ, – мы перешли через ночную Рождественку и вошли в кафе-бар «Нептунь». Там сходу и навсегда пахло общественной мочой. В аквариуме плавали вялые рыбы. Барные полки наполнял прозрачный и непрозрачный мусор. Сбоку висела картинка с неземным мужчиной, обнимающим неземную женщину. Мелкие кудри девушки за стойкой взмывали ввысь как чебоксарский фейерверк, и золотой крест лежал на её белокожей груди над упрятанными в кармашки бюстгальтера грудями. Мы сели у бара и замахнулись было на двести «Пяти озёр», но осмотрелись и решили по пятьдесят и дальше; взяли селёдки. Вошли две не столько пьяные, сколько усталые к половине второго девушки. Они сели напротив нас, в углу у окна, попросили меню. Одна из девушек положила, как обняла, голову на плечо своей подруги и заснула. Нам поставили две стопки и тарелку с селёдкой, картошкой и укропом. Вторая официантка, столь же кудрявая, отнесла девушкам меню. Мы выпили по половине. «Селёдка мороженая», – сказал Андраш, потому что селёдка была мороженой. У девушки за стойкой зазвонил телефон. «Ты что, – сказала она. – У меня завтра день рождения, не сегодня». Через приоткрытую дверь было видно кухню с морозильником: его открыли, в нём действительно лежала ёмкость с селёдкой, его закрыли. В щели появилась вторая официантка. Она принагнулась, приподняла подол платья и синхронно почесала внешние стороны обоих бёдер чуть выше коленей. «Девушки, вы определились?» – спросила официантка за стойкой. Лежавшая на плече у подруги девушка выпрямилась и туманно, но хлёстко заказала: «Два борщачка!»

Советское в июне 2013 года

Сразу за Барнаулом начались ровные поля, аккуратно перегороженные берёзовыми полосами. Я скоро заснул и проснулся недалеко от Бийска, увидел слева, как строится большая развязка. «Что за развязка?» – спросил у водителя. «Развязку строят, – сказал он. – Движение большое». Въехали в Бийск. «Бийск», – сказал водитель. Накануне, в Москве, мне говорили, что в Бийске люди зарабатывают, бросаясь под машины и требуя потом компенсацию. Бийск оказался чистым и большим. Переехали широкую Бию. «Бия», – сказал водитель. Ехали вдоль ленточного соснового бора с одной стороны и вдоль Бии с другой: где-то совсем рядом впереди она соединялась с Катунью в Обь. Но мы повернули налево и переехали широкую Катунь. «Катунь», – сказал водитель. Проехали мимо указателя: направо Белокуриха, налево Советское. «Направо – Белокуриха, – сказал водитель. – А налево – Советское». Уже давно мы ждали гор, но всё была равнина. «Ещё немного, и горы будет видно», – сказал водитель. Стали видны серо-синие горы, в них был весь горизонт впереди.

На красном двухэтажном здании на окраине Советского было написано: «Гостиница-сауна „Сакура“. Круглосуточно». Внутри было похоже на присутственное место. В комнатке вроде вахтёрской сидела администратор, бойкая завитая женщина. «Есть у вас свободные номера?» – спросил я. «Да есть», – ответила она. – «Двухместный сколько стоит?» – «Восемьсот». – «А интернет есть у вас?» – «Делают». Водитель попрощался и поехал в Барнаул.

Мы заселились в комнату с высокими потолками. Она пахла жильём, которое долго пропитывали табаком. Тусклый запах был такой же принадлежностью комнаты, как стены, окно на задворки, старые обои, плоские кровати с тонкими покрывалами разных цветов. Кроме нас в гостинице никого не было.

Мы долго не могли найти в комнате розетку. Я пошёл было вниз, но встретил в коридоре администратора, нёсшую тощие простыни. Она ненадолго задумалась и ответила: «Наверное, только в одноместных есть и в трёхместных». Спросил её, что здесь было раньше. Оказалось, военкомат. Розетку – старомодную, в виде цилиндра, – мы нашли у подоконника, за занавеской.

Душ был в конце коридора, совместно с туалетами. Умывальник был в коридоре. Окна в туалетах и душе были большими и прозрачными, выходили на яблони, забор. Хозяйка предложила затопить сауну. Мы пошли искать магазин, чтобы купить мыла и полотенец.

Село было пустым. Прошли мимо трактора с кабиной от ГАЗ-53, мимо районной поликлиники, детского сада, мимо подростка, который нёс на плече подругу. На центральной площади в сторону Бийска смотрела зелёная пушка. На её стволе сидел другой подросток. «А не перевернётся?» – спросил он у стоявших внизу девочек, но больше у себя самого.

В супермаркете «Мария-РА» на кассе сидел крепкий парень. Ещё один ходил по залу. Мы стояли у полок с пивом, но он сказал, что пиво на кассе не пройдёт: только до девяти. Была половина десятого. Мы купили мыла и квас «Хороший товарищ Петрович».

Через дом находился бар «Уют Гермес». Посередине его крыльца лежала бело-рыжая собака. Она медленно приподнялась, но уходить не решилась. Мы протиснулись между нею и косяком. Из глубины к барной стойке вышла большая редкозубая цыганка. Она налила нам в пластиковые стаканы барнаульского пива. За её спиной на обоях, изображавших кладку из красного кирпича, висел написанный фломастером «Прейскурант на песни»: «О Боже какой муж. – 1300. Махито – Слёзы солнца – 700. Бигуди – 900. Мульти sex – 1000. Валера – 1000. Ваенга Желаю – 900. О Боже какой мужчина 2 раза со скидкой за 1999». Но то был шутливый прейскурант, серьёзный висел рядом: «Медляк – 150. Шансон – 300. Кольщик (нагора) – 350. Переключить песню – 100. Что-нибудь, чтобы душа свернулась… – 500».

«Что „Кольщик“ такой дорогой?» – спросил я у цыганки. «Специально, чтобы не заказывали, – ответила она. – А то нормальные люди уже слушать не могут. Но чаще всего „Боже, какой мужчина“ заказывают. Семьдесят раз подряд могут заказать». Мы сели за деревянный стол. Пиво было кислым. Вошли две юные девушки, купили сигарету и ушли. По бару ходила молодая чёрная кошка. Мы решили допить пиво на улице, сели на ограждение напротив крыльца. Собака стояла на крыльце и смотрела внутрь бара, потому что внутри стояла и смотрела на собаку кошка. Подъехала «восьмёрка», из неё вышли два пожилых и два молодых цыгана – с таким видом, как будто в машине их было не меньше десяти, но остальные постеснялись. Двое вошли в бар, двое – отперев её, в соседнюю дверь, и видно было, как внутри они встретились. Собака легла и свернула тело, кошка бесшумно вышла.

Мы перешли через площадь. На улицах уже не было никого. Справа на одноэтажном доме мигали огоньки. Я предположил, что это бар и предложил зайти туда тоже. «Может, они мигают просто так», – предположил Ваня. «Здесь не то место, чтобы что-то мигало просто так», – предположил я.

Внутри работал телевизор, за одним столом сидели парни, за другим – девушки, в том числе те, что заходили в «Уют Гермес». Пиво стоило на три рубля дешевле – тридцать семь рублей. Я взял пластиковый стакан с пивом с собой.

Мы шли мимо небольшого глухого строения, слабо освещённого уличным фонарём и светом из соседних окон. В нём было две двери, одна из них светилась и пела жалобным мужским голосом. Мы остановились послушать: песня была о том, как в Москву приехала смертница, взорвала метро, и мать не дождалась сына.

У гостиницы мы остановились, я допивал пиво. Подъехала легковая машина. Из задней левой двери вышел мужчина и попросил покурить. У нас не было. Мужчина пошёл в сторону дальних домов на противоположной стороне улицы. Машина никуда не уехала, но больше из неё никто не вышел.

Администратор показала нам сауну: сауна, душ, комната отдыха с телевизором. Рядом с комнатой отдыха была комната с лежащим на полу большим матрасом. Вместо полотенец она дала нам простыни.

Дверь в сауне, по виду обшитой совсем недавно, закрывалась неплотно, выпуская жар, который и так был скорее теплом. Вода в душе сильно пахла сероводородом, как если бы была минеральной. Из комнаты отдыха разносилась громкая дурная музыка. Я её выключил. В углу под тюлем и красными китайскими фонарями располагался треугольный пуфик. На стене висела вышитая картина: голая гладкотелая женщина лежала на боку, подперев голову рукой. Её лобок представлял собой рыжую полоску, уходящую вниз. На талию женщины положил голову леопард с умными и нежными мужскими глазами. Он выглядел так, как будто мучился оттого, что он зверь, а не человек-мужчина. В коридоре висела другая вышитая картина: на ней другая женщина, тоже голая, задумчиво лежала на большом льве, который тоже мучился от того, что он зверь. «Где такие берут?» – спросил я у администратора, когда мы помылись. Она пожала плечами: «Да везде есть».

В комнате Ваня забрался на кровать и стал решать, кому позвонить: «Я не могу не поделиться тем, чему сам не верю». Он говорил в телефон громко, громко: «Я в сельской гостинице на территории Алтайского края! До Монголии шестьсот километров! Я на краю галактики! Я хуй знает где!»

Утром Советское оказалось деловым, пыльным и довольно многолюдным селом.