Текст книги "Via Roma"

Тюмень в августе 2007 года

На первом этаже Музея изобразительных искусств было отключено электричество. Странно ходить по музею с выключенным светом – видишь картины такими, какие они есть на самом деле, когда их никто не видит. В день, когда я там ходил, была выставка графики Шишкина, и в полусумраке залов было видно, как она бесцветна. Был также небольшой зал с Аргуновым, Рокотовым и Боровиковским, было по одному Айвазовскому, Репину, Кустодиеву, Фальку, но мне больше запомнились второстепенные – Констанин Горбатов, «Зимний закат», Станислав Жуковский, «Княжеский дом осенью» (первый умер в бедности Берлине в конце мая 45-го, второй в 44-м в концлагере в Прушкове, вот судьбы). Если за чем и ехать сюда специально – это картины ненца Константина Панкова с чистыми цветами и текучими волнистыми композициями и работы других художников «северного стиля». А ещё здесь целый зал тобольской резьбы по кости: сцены охоты, поезда лаек, олени, есть соцреалистические работы, в которых поражает несколько идиотическое сближение далековатых материала и формы, – я, например, засмотрелся на «Победительницу» Геннадия Кривошеина (известный косторез): вырезанную из кости мамонта фехтовальщицу в бриджах с рапирой, кубком и маской. Странное ощущение видеть часть древнего животного, так вот преобразованную.

Тюмень заметно равняется на Москву. На ювелирном магазине пишут: «Новое поступление бриллиантов». По городу висят объявления «Пропишу несколько человек в своей квартире. Быстро». «Евросеть» тут называется бутиком. А мой брат-тюменчанин показывал ресторан, в котором, утверждал он, в меню не указывают цены, а просто приносят счёт (неважно, так ли это на самом деле, важна уверенность, что да); про соседний же Курган он отзывался так: «У них перед казино (тогда ещё были казино) стоит главный приз, «девятка», – и этим всё было сказано и о Тюмени, и о Кургане. «Столичность» проявляется также в реставрации старого и строительстве нового: деревянные и каменные особняки прошлых веков в центре города заменяются точно такими же, только свежими, а тюменский офис «ЛУКойла», например, – уменьшенная копия московского, только без нефтяной качалки перед входом. Даже цирк тут, как и в Москве, стоит на Цветном бульваре. При всем этом Тюмень кажется гораздо более удобной для жизни, чем Москва, потому что соразмерна человеку. Здесь работают далеко не самые выдающиеся архитекторы, но вот градостроители тут хорошие и удачно вписывают в существующие улицы даже самые скучные сооружения. В жилые районы с деревянными домами с красивыми резными ставнями и наличниками аккуратно вставлены девятиэтажки – по одной-две на небольшой аккуратный квартал (не в каждый) и такой высоты, что они не кажутся высокими. В центре же на углах оставляют старинные особняки, а за ними – новостройки в пять-шесть этажей; или окружают старинный угловой дом полукругом – и то, и то смотрится органично. На улицах очень чисто – и потому что их хорошо убирают, и потому что урны часты как нигде. Правда, воздух в центре города трудный: чадят старые, списанные из Европы автобусы (на них надписи: «Частный» или «Личный») и тяжёлые грузовики со строительными грузами и строительной пылью.

Памятники в Тюмени прекрасны. Стоит человек в высоких сапогах и свитере, он держит пальцами висящую за спиной куртку – простой человек, душа нараспашку, а ведь был большой начальник Рауль-Юрий Эрвье, под его чутким руководством открыли 250 месторождений. Вторая рука его трогает валун, символизирующий недра (недра!). Есть памятник школьникам, не вернувшимся с войны: девушка провожает юношу в солдатской шинели, положив руку ему на грудь. Есть удивительный памятник Победе: серая цементная стена с многофигурным примитивистским барельефом. Родина-мать попирает врага в образе инопланетянина с крыльями, в солнце заключены узники концлагерей и мирные граждане, идёт строй солдат с ручными пулемётами и ППШ, тут же портреты тюменских героев и героинь в овалах. На улице Коммунистической разбит сквер святителя Филофея, где его, бронзового, слушают изумлённые представители коренных народов и русский охотник с ружьём. И ещё в Тюмени много памятников жертвам репрессий. У Текутьевского кладбища стоит камень с белым крестом и надписью «Покоятся здесь в тишине Обычные граждане – мирные люди, Погибшие не на войне». Рядом стоит стела, посвящённая депортированным калмыкам. А на центральной улице Республики есть камень, на котором написано: «Здесь в 1937—1938 годах проводились массовые расстрелы безвинных. Никогда больше».

В Тюмени, как и в Москве, есть мост для молодожёнов, только гораздо больше. Он ведёт через реку Туру от места, где была основан город, в Зареку. Весь замковый ассортимент хозяйственных магазинов Тюмени скрепляет там брачные союзы граждан: «Любить друг друга будем вечно. Ирина и Антон», «Евгений, Наталья, совет да любовь», «Виталюся и Ленуся. Любовь навеки». Перила моста используются в качестве места для любовных признаний: «Шквал Тимур, я дышу тобой и только. От Марии», «Лёлик! Я тебя обожаю! И безумно люблю! Олик», «Я умею любить, но недолго», «Вздох идёт всё трудней По изорванным нервам Я поверь оценила всю силу любви. Нужно в спину стрелять, если хочешь быть первым – Как же много цинизма в моей грязной крови! Я люблю тебя, ДУРАК!» Надписи есть также на асфальте и даже с наружной стороны моста: Павлик написал там, что любит Олю. А под мостом неспешно плавает по Туре единственный в городе прогулочный теплоход.

Тобольск в августе 2007 года

«Поехали завтра в Тобольск», – предложил Миша. «А где будем ночевать?» – спросил я. «Да мы завтра вечером и вернёмся», – сказал Миша. От Тюмени до Тобольска двести пятьдесят километров, а если туда и обратно – пятьсот. Для меня, привыкшему к тому, что расстояние от Москвы до Арзамаса в четыреста (а на машине те же пятьсот, я два-три раз так ездил) – это вполне себе обстоятельное путешествие, предложение казалось не совсем выполнимым. Для брата, сибиряка, дорога не представлялась чем-то сверхординарным. Наутро мы отправились и по хорошему таёжному шоссе, уставленному восьмиконечными крестами с одной и той же надписью «Господи, спаси и сохрани Россию», домчались до Тобольска на «Ладе-Калине» за два с половиной часа.

Бывшая столица Cибири – татарской и русской, аж до самого Тихого океана, – и в то же время место не столь отдалённое (по сравнению со столь отдалённой Восточной Сибирью), куда были удалены многие, от угличского колокола и пленных шведов, до декабристов, поляков и последнего царя, город, лишившийся столичного норова, когда Транссиб прошёл через Тюмень, а потом ставший центром нефтепереработки – всю эту противоречивую, смотанную в плотный клубок с торчащими нитками историю, где свобода и неволя – почти одно и то же, – можно увидеть в Тобольском краеведческом музее. Который, как и положено, находится в кремле, одновременно и крепости, и тюрьме, остроге, защищающем от безграничного и безлюдного окружающего пространства – и одновременно в это пространство не выпускающем.

Здесь есть всё, что составляет суть этого причудливого края и этого города, столицы простора и пустоты. Белоснежная модель старинного города и зал декабристов. Жилища коренных северных народов, шаманские берестяные маски и интерьер дома сибирских татар. Кандалы и клейма для каторжников – деревянные печати, где иглами выложены буквы, – и даже машинки для клеймения с целым набором клейм. Самодельные арестантские ножи и карты с чернильными пиками и трефами. Крестьянский календарь в виде палки с засечками: четыре стороны по временам года; длинные засечки или даже рисунки (соха, грабли, серп, солнце, месяц, лодка, сани, птиц, звери) – праздники, кресты – церковные праздники; короткие засечки – будни; ниточка указывает день. Резная кость: солдаты, упряжки, охотники, конный в фуражке с автоматом, какие-то обелиски. Мамонтовый скелет и чучело белоголового сипа («Залёт птицы случайный», – говорит табличка; то есть если бы не залетел и не сел бы в 1940-м на купол церкви, остался бы жить). Тут же засушенный ктырь с пояснением: «Слюна ктырей содержит сильный яд, от которого насекомые умирают мгновенно; личинки ктырей также хищники». А по залам ходят такие каторжные на вид люди, – в спортивных обвисших штанах, которые выглядят единственными у этих людей видом брюк, – что кажется, будто арестанты пришли посмотреть на свой музеефицированный быт. Шумит, пылит в кремле ремонт: из тюрьмы делают аттракцион. Выходишь за белую стену на обрыв – и видишь обширную огибаемую широким Иртышом Подгору с костёлом и церквями посреди низкорослых крепких домов, а дальше, за Иртышом – волю без конца.

То же и у подножия памятника Ершову, местному: тобольский кремль в миниатюре на спине кита из «Конька-Горбунка», и тут же мужики играют на гармошке, лошади отдыхают, тянут другие мужики сеть, а кит вроде как и доволен – сибирская идиллия, глубокая мечта о сказочной жизни с одновременной твёрдой убеждённостью, что ничего сказочного нет и быть не может. Немногие туристы фотографируются с сидящим на троне царём – сказочным, не тем, кто жил здесь, не зная, что доживает.

То же на Завальном кладбище, где и Кюхельбекер, и ссыльные поляки, и нефтяники на чёрных плитах во весь рост как живые – с эпитафиями: «Трассы нефтяные – линии судьбы на ладонях Родины-России, а в судьбе России есть и я, и ты, это мы – нефтяники Сибири». Над кладбищем нависает стальная телевизионная вышка, на кладбищенском стенде висит образец правильного креста, над кладбищем тоже ведётся очистительно-туристическая работа: «В связи с большими реставрационными работами в исторической части Завального кладбища, – висит на входе табличка, – и разработкой туристических маршрутов к историческим памятникам, просим родственников благоустроить места захоронения родных (убрать крапиву, мусор, срезать кустарники, покрасить оградки и старые памятники). В противном случае, при дефектовке, неухоженные могилы могут попасть в число заброшенных и судебном порядке признаны бесхозными, с последующей ликвидацией».

(История – это то, что остаётся после дефектовки.)

От кремля через площадь, покрытие с которой снято, а новое пока не уложено, по щебёнке мимо голых длинных труб – двухэтажное здание с художественной мастерской резчика по кости Минсалима Темиргазеева. Там стоит костяная пыль, а хозяин показывает свои богатства. Уходить с пустыми руками не хочется, я покупаю северного охотника, стоящего среди трёх ёлок. Потом замечаю деревянные фигурки, расписанные шариковой ручкой и фломастерами: хитрый татарин с привязанной к поясу копейкой. «Это Ахметка, – говорит Минсалим. – Когда споришь, держи в руке, выиграешь спор. Носи в кармане, удача будет». Я беру трёх Ахметок, себе и в подарки.

А Миша хотел привезти из Тобольска непременно копчёного муксуна. Он встретил в Тобольске армейского своего друга, и спросил, где в городе принято покупать рыбу. Друг сказал, что на вокзале, и мы поехали на вокзал. Тот был серым, с тремя бетонными углами сверху, и пустым. Внутри были работающие автоматические камеры хранения, которых я давно на вокзалах не видел. Пути были заставлены составами цистерн. Поодаль от вокзала на перроне были ряды с морем копчёной рыбы. «Главное, – сказал Миша, – чтобы вместо муксуна не подсунули щокура: щокур постнее, а муксун всегда с открытым ртом. И важно, чтобы гнилую не подсунули». Он выбирал долго, но уже в Тюмени, когда мы сели за стол, оказалось, что он всё-таки купил щокура.

Турин в сентябре 2007 года

Я в первый раз был за границей, и мне повезло, что это был Турин. В это городе всё было совсем другим, не похожим на то, что я видел раньше. Отдалённо, своей каменностью и порядком, на него походил Петербург, – но только отдалённо, идеологически.

Первая столица объединённой Италии, он не был похож и на Италию, какой я себе её представлял. В Турине даже кухня совсем другая, савойская: «Пасту едят совсем другие итальянцы», – помахала ладонью переводчица.

От королевских времён центральным улицам достались бесконечные аркады: чтобы можно было гулять по улицам в любую погоду, не боясь ни дождя, ни солнца. Улицы второстепенные, составляющие ровные прямоугольные кварталы, узки и часто без деления на тротуары и проезжую часть. На них стоят маленькие машины: совсем не такие, как в Москве, где на размерах машин не экономят.

В то же время на Турином возвышается Моле Антонеллиана – самое тогда высокое здание Италии. Оно задумывалось как главная синагога страны, но еврейская община отказалась от него, когда расходы были превышены больше чем в два раза, а архитектор Антонелли решил сделать её гораздо выше обычного. Думаю, на отказ повлияло и то, что многим бы не понравилось, что самым высоким зданием страны стала бы синагога. Сейчас это Музей кино с муляжами инопланетян, рабочими столами американских киномагнатов, неореалистическими афишами, воплощённой комнатой с унитазами из «Призрака свободы» и лифтом в пустоте, который поднимает на смотровую площадку. Оттуда на фоне дымчатых Альп виден весь красночерепичный город, где королевская архитектура крепко соединяется с муссолиниевской и послевоенной.

Турин – это ещё и синоним «Фиата». Нас привезли в полупустой торговый центр, и я не сразу понял, что это бывший автомобильный завод, многоэтажный, где технологический процесс шёл сверху вниз и заканчивался треком на крыше. Напротив «Фиата» – Eataly, открывшийся незадолго до того центр Slow Food с разной интересной и дорогой фермерской и не фермерской едой: в Москве тогда не было ничего похожего – ни по выбору, ни по возможности тут же, на псевдорынке, поесть. (Теперь Eataly добралось и до Москвы, но уже идейно устаревшим и мало кому нужным.)

Россия Италию интересует незначительно. В пухлой «Репубблике», которая лежала в гостинице (или то была туринская «Стампа»? ), только на восемнадцатой или двадцатой странице была небольшая заметка об испытаниях какой-то российской ракеты, а больше во всей газете ничего. В общем, лишь бы с той стороны ничего не рвануло. Однажды рвануло: на Пьяцца Сан-Карло в одном из домов показывают ядро, оставленное суворовской армией; впрочем, тогда русские город освобождали. От железнодорожного вокзала через Пьяцца Сан-Карло к Палаццо Мадама идёт Римская улица, Виа Рома. Я тогда понял, почему все дороги ведут в Рим: в том числе потому, что в каждом, как мне сказали, городе Италии есть такая улица (я сам потом нашёл их несколько).

Турин полон небольших памятников. На маленькой площади, где мы сидели за одним из ужинов, их стояло сразу три. Саму площадь вернее было бы назвать просто внутренним квартальным двором. Двор был весь в деревьях, и мы сидели под деревьями за большим столом. Рядом стояли столики маленькие, за них садились молодые пары ради бокала вина. На балконе дома, где на первом этаже был ресторан, откуда нам носили еду, стояла женщина и смотрела на двор вообще. Это всё было тоже совсем не похожим на Россию: чтобы в вечернем дворе под деревьями стояли столы, официанты разносили вино, а на балкон вышла постоять-посмотреть жительница. Сейчас есть и такое. Как есть и то, что я увидел в другой вечер: большая площадь у самой По была по периметру полна столиками в несколько рядов и шумела людьми, а к барным стойкам было не протолкнуться.

Заречная, за По, часть Турина, называется, мне сказали, Крым.

***

С поэтом Олегом Дозморовым в один из вечеров мы заспорили вдруг о хороших и плохих стихах. Наверное, я сказал о каких-то стихах, что они плохие, а Олег не согласился совсем: «Что такое плохие стихи? Не бывает плохих стихов. Бывают стихи неудачные, не получившиеся». – «То есть плохие». – «Нет-нет». – «Вспомни раннего Лермонтова, который переписывал Пушкина почти целиком, разбавляя своими плохими добавлениями». – «Это слабые стихи, не плохие. Стихи не могут быть плохими». – «Слабые, то есть плохие. Ведь хорошими же стихи бывают? Значит, могут быть и плохими». Ещё я вспомнил «Цех поэтов» – пусть мне не близка манера таким образом учить писать стихи, но у Гумилёва была хорошая средневековая идея: чтобы показать, что ты поэт, надо сделать шедевр, законченную работу, про которую можно сказать, что она хороша. Но Олег всё-таки не соглашался с моей категоричностью, и мы незаметно увеличили горячность нашего спора до такой громкости, что остальные за столом даже ненадолго замолчали, оборотившись к нам: всё же сидели мы в хорошем ресторане, пили хорошее вино, и общий разговор шёл совсем о других вещах.

Канале и Альба в сентябре 2007 года

Я оказался там случайно, и не знаю ничего об этих городках, кроме того, что там увидел, – ни истории, которая у них длинная, ни того, как и чем они живут сейчас. В Канале, знаю, есть винодельни, они изготавливают игристое асти и красное вино барбера. Там я видел пробки для игристого, широкие и ровные цилиндры, совсем не похожие на то, что потом вынимают из бутылок, и видел закрытые пивными пробками бутылки с дозревающим вином. В ресторане с видом на квадратную кирпичную кампанилу была череда из полутора десятков блюд, всего по кусочку, а официантку с хриплым лицом я встретил на следующий день в Турине: число современников велико, но не безгранично, мы все так или иначе знакомы. Городок был пуст, время было обеденное, всё закрыто, сентябрь, но жарко. Запомнились два стенда с некрологами – мне понравился этот объединяющий жителей обычай. Такой же стенд я увидел и в Альбе, узкие улицы которой были полны туристов. Там я купил шоколадные конфеты с красным перцем и спагетти с крошками трюфелей. На площади, вымощенной булыжником, видел полицейского на велосипеде, подъехавшего к спортивному автомобилю и упрекнувшего водителя за неправильную парковку. Под конным памятником патриота (их, конных патриотов, как я понял, в Италии много) сидели, сложив руки на животе, бодрые старики. Всё было упорядочено, размерено, установлено – это были настоящие городские города, и это было для меня удивительно, я впервые был за границей. Может быть, дело просто в том, что люди живут там очень давно; по крайней мере, мне хочется верить в то, что это вопрос только времени. Между городами – крутолобые виноградные холмы, огороженные каменными стенами кладбища и придорожные часовни с богородицами и искусственными цветами – как они называются, эти часовни?

Севастополь в июле 2008 года

В Севастополе мы спали под пододеяльником, сшитом из двух детских в те времена, когда со взрослыми пододеяльниками были проблемы. Смотрели с балкона на белые многоэтажные дома, угадывая в пепельной дымке горизонта серое море.

Самое интересное в этом городе люди – те, что устраивают митинги у памятника Екатерине Второй, плещут на место мемориальной таблички синюю краску, пишут на своём «Опеле» объявление «Оторву от сердца», называют магазин «Приветливым», а агентства недвижимости – «Компромисс» и «Золотые россыпи», придумывают рекламы «Бар «Обжора» – изысканный вкус» и «Камо»: любимый город может есть спокойно» и озаглавливают автовокзальный туалет «Санитарно-гигиеническим комплексом». Собакам здесь говорят: «Бэличка, ты меня напрягаешь», а знакомых приветствуют: «Сколько лет, зимой ни разу!»

Ещё вот какие были случаи.

Великобёдрая женщина в панаме, свисающей с её головы, как сама женщина свисает со складного табурета, громко зазывает на Графской пристани на морские прогулки: «Божественная морская прохлада!» – а заинтересованных подзывает: «Подойдите ближе, у меня ноги болят».

Между сосен по иссушенным дорожкам проспекта Генерала Острякова, где руккола растёт сорняком, так что лучше называть её гусеничником, навстречу женщине шли бабушка и внучка. Женщина и девочка задели друг друга, и на землю упало мороженое в вафельном стаканчике, так что у ошеломлённой девочки осталась в руках только плёночная упаковка. Женщина остановилась и сказала: «Ребёнку тоже надо смотреть. Сейчас я тебе денежку дам», – и дала из кошелька несколько денег.

Маршрутное такси, называемое здесь «топиком», подъезжает к остановке (а останавливается оно только «в оборудованных местах»: «остановок «Автостоянка», «Проём», «Конец забора», «У знака «Севастополь» НЕТ»). Водитель, молодой загорелый парень в больших чёрных очках, будит гудком спящую на скамейке старушку. Та с трудом встаёт, передвигается в носках, кидает впереди себя тапки и палку. Одна тапка падает под автобус, и она её долго достаёт. «Бабушка, за мной сейчас все встанут, давайте быстрее», – говорит водитель ласково и терпеливо.

«Знаете, зачем на дорожку присаживаются? – говорят нам на прощание. – Потому что за путешествие в организме отвечает попа». «Я такую пахоту – не принимаю!» – отзывается телевизор из гостиной.