Текст книги "Via Roma"

Александров в июне 2009 года

Этот некрасивый город напоминает первую полосу собственной газеты «Деловой Александров». Она выглядит так: небольшой логотип в левом верхнем углу и ужасно некрасивая разноцветная реклама на остальном пространстве. Центр Александрова состоит из плохо сделанных советских или плохо сохранённых досоветских домов, завешанных – порой почти полностью – вывесками и рекламами (преимущественные цвета настырные, шрифты – бесплатные). Названия на вывесках неординарные: пирожковая «Подмосковник», землеустроительное предприятие «Владимирские земли-А», супермаркет «Хороший», кофейня «СССР», некоммерческое партнёрство «Его величество закон», ООО «Эге Энергострой», магазин платьев и костюмов «Час торжества», продуктовый магазин «Вершки и корешки». По разбитым дорогам вдоль разбитых тротуаров ездят автобусы с крупной надписью «Благовест» на боку. Над центральной улицей висит перетяжка «Недвижимость в Болгарии от застройщика», говорящая о том, что и здесь есть люди, которым по карману заграничная собственность.

(Этот город можно также сравнить с женщиной: не слишком счастливой, свои лучшие годы уже прожившей, но в принципе добродушной и простодушной, называющей своё лицо не иначе как «рожей» – и относящейся к нему соответственно. Она загораживает его огромным количеством ненадёжной косметики, чтобы привести «рожу» в человеческий, как она считает, вид. Если бы же она относилась к нему как к какому-никакому, но лицу и вместо такого приукрашивания занялась бы заботой – то, наверное, было бы лучше.)

Мы были в Александрове за шесть лет до этого. С тех пор здесь появилось довольно много кафе – есть даже суши-бар и пиццерия (она называется «Пиццалэнд» – уезжая, мы зашли в неё; салатово-оранжевые стены, в большом зале квадратные столики и два посетителя, на кассе неожиданный негр в бейсболке, уже, впрочем, обрусевший: обсчитал на двадцать пять рублей и не повёл ни единой бровью). Работает и столовая, в которой мы в первый приезд обедали котлетой, покрытой слизистым светло-коричневым соусом, и рисом со вкусом прудовой воды. Сейчас это место называется «Учебно-производственная мастерская ОГОУ НПО ПУ-28. Закусочная» – название более чем подходящее. На пустом поле у городского собора всё так же взметает знамя женщина-столпница; когда-то на постаменте держалась одинокая буква «О», теперь никаких знаков, и гранитная плитка отваливается за гранитной плиткой. Под женщиной, у кустов, выпивали двое.

Даша проголодалась, и мы зашли в чебуречную. За одним столом женщина с мальчиком ели чебурек. За вторым столом сидели три работницы чебуречной и ели борщи из пластмассовых тарелок. Над прилавком телевизор показывал иранские демонстрации. Одна работница отложила ложку и пошла за стойку, но мы решили поискать место получше. Вскоре через дорогу увидели закусочную, в которой было пусто совсем. На стенах висели репродукции картин: «Охотники на привале», брюлловская «Всадница», «Венера» Боттичелли, в оригинале прикрывающая причинное место волосами, а тут, похоже, мочалкой. Из подсобного помещения вышла женщина с платком, повязанным на голове широкой светлой лентой. Мы спросили насчёт пирожков. «Чебуреки есть. Есть с мясом, есть с капустой, – отвечала она. – Но с мясом мне не очень понравились. Возьмите с капустой, там тесто вкусное, тонкое». Мы было собрались уходить, как она разглядела Дашу: «А-а, так вот это для кого. Ей, наверное, мороженого надо. Или молочный коктейль». Даша растерялась. Мы попросили мороженого и кофе и сели за стол, накрытый тяжело-малиновой скатертью и гибкими пластиковыми подставками с фруктовыми изображениями. «Вот, вкусное мороженое, – принесла она в стеклянной вазочке три шарика, от души посыпанных тёртым шоколадом. – Оно не очень холодное. С холодильником что-то случилось, от жары, наверное. Но оно свежее, не бойтесь, и ребёночку хорошо. Всё свежее, шоколад при вас натирала, ешьте на здоровье. Дети – единственное, что я люблю в этом городе. У меня у самой два внука. Вашей сколько, три? Ой, пять? А такая маленькая. Ничего, ничего, у меня старшая внучка тоже маленькая была, а потом за год нагнала. У неё и попка появилась, и тут вот тоже. Теперь волнуюсь, когда она среди сверстников. С балкона смотрю». Поспел кофе. Она рассказала нам о младшем внуке, тоже бывшем маленьким, но теперь подрастающем. «У меня есть для вас подарок, – сказала она вдруг и вынула нам бусы из больших синих искусственных камней. – Это мне подарили. У меня есть один мужчина-поклонник. Но они же для молодых, а я уже… Вот ещё пакетик, „С новым годом“, у вас благодатная семья».

Рядом с этой радушной закусочной – филиал художественного музея с выставкой «Блистающий мир»: портреты фантастических существ, нарисованные фантастическими красками, провинциальные сны о чём-то большем. Через дорогу – сам музей, с экспозициями «Магия камня» и «В гостях у Дуняши». Он расположен в бывшей усадьбе купца Первушина и красив снаружи тонкими деревянными деталями, но внутрь заходить что-то не хочется – как не хотелось и шесть лет назад. Рядом парк культуры и отдыха. Под высокими деревьями пустынно, только шестеро-семеро детей вместе с родителями играют на огороженной детской площадке, вход на которую платный: «Игровой городок». Стенд перед входом обещает аттракционы зимой.

Александровский кремль, ради которого приезжают в город туристы, тих, опрятен и беден – и совсем не похож на бывшую столицу Московского царства, которой он был при Иване Грозном, удалившимся сюда ради опричнины. Подле круглой угловой башни устроено бездомными лежбище. Оно защищено кустами и стеной, на землю накинуты для теплоты одежды, хозяева отсутствуют. Рядом с кремлём ровная и ещё чёрная дорога: тут ездят туристические автобусы, бывает, что и с иностранцами.

Музей делит кремль с Успенским женским монастырём, основанным здесь в семнадцатом веке и прервавшимся на советское время. У дорожек разбиты типичные для монастырей благоухающие клумбы, в дальний угол вход запрещается табличкой – на этом монастырское заканчивается. В здания, отданные музею, стоит зайти только ради того, чтобы попасть внутрь: увидеть тесные и душные помещения с низкими сводами, которые привечали и охраняли царственных особ. Экспонаты по большей части неинтересны: копии картин с Иваном Грозным, зажатое в колодки чучело. Но в Успенской церкви есть удивительная икона «Страшный суд», запомнившаяся нам и в прошлый раз. Возле неё можно провести не меньше часа, разглядывая тщательно выписанные фигурки – сребролюбцев точат серебряные червячки; некто с чёрным хвостом вместо ног помешивает на сковороде грешников; из открытых гробов восстают голые мускулистые мертвецы и устремляются в молитвенной позе к огненным ангелам; беснуются чёрные черти с белыми звериными когтями, а сверху, чем выше, тем более одетые, обрамляют вознёсшего меч сияющего Творца окутанные облаками праведники. Ещё хорошо подняться на шатровую Распятскую колокольню, чтобы посмотреть с высоты ласточкиного полёта на прекрасный и лёгкий белый, как всё здесь, Троицкий собор, построенный Алевизом Новым, на гуляющих по дорожкам чёрных монахинь и цветных туристов – и на обрамлённый арочными проёмами зелёно-серый город вдалеке. На стенах граффити: «Суслик+Ленка», «Уралмаш», «Саня Мордовия» – наглядное свидетельство тому, что русский народ безоговорочно победил безграмотность.

У Троицкого собора в небольшую дыру старого дерева ныряла галка. «Я так и знала, что мы за час управимся», – говорила дама в розовых штанах господину с бородкой. Закончился шахматный турнир «Царские игры». «Как вы сыграли?» – интересовался у худого старика в серо-синем костюме и светлой рубашке подвижный его ровесник, похожий на радиокорреспондента: на плече висел магнитофон в кожаном футляре. «Ничья, – отвечал тот. – А там было без вариантов. У него по пешкам, пять штук. И ладья – и на дэ четыре, и на аш четыре». – «Ну я вот думал, что пешку съест». – «Он и съел». – «Ну ладно, – пошёл корреспондент по траве. – Протокольчиков нам – парочку – дайте». Несколько человек пронесли связки шахматных досок.

Напротив кремля сувенирные лавки. В одной из них я увидел деревянные расписные волчки. Стоящий перед прилавком мужчина, судя по виду, православный, но себе на оздоровительном уме, нахваливал: «Владимир Полуэктович вытачивал, а Галина Сергеевна раскрашивала. Они и для здоровья полезны. Если раскручивать волчок большим и указательным пальцами – это развивает работу желудка, если большим и средним – улучшает работу кишечника, большим и безымянным – печень, а большим и мизинцем – укрепляет кровеносные сосуды. И ещё я вам скажу секрет, чтобы вы дожили до двухсот лет: парное козье молоко. Помогает от белокровия, бесноватости, а если глазки помазать, от прогрессирующей слепоты вылечивает. Так что купите козу». – «И козла», – заметила из-за прилавка более спокойная Галина Сергеевна. – «Ну, это если для размножения», – неудачно закончил Владимир Полуэктович. Волчки большей частью напоминали раскраской александровские рекламы, мы выбрали более-менее гармоничные, но Даша твёрдо решила взять самый розовый. В соседнем магазинчике мы купили сергиевопосадскую куклу с приличным лицом и пальцами, словно отрубленными посередине топором. На ярлыке она называлась Дюймовочкой, но продавщица назвала её Катей. Даша назвала её Катей тоже. «Мне нравится имя Катя. Красиво, когда в имени есть буква „а“. И ещё какая-нибудь другая буква».

Сергиев Посад в июне 2009 года

В стороне от Лавры на зелёном пригорке прячется за деревьями красно-белая Ильинская церковь. Рядом шумят машины (по их скорости можно понять, что в Сергиевом Посаде привыкли жить быстро, что это большой город), но всё-таки тихо, а вокруг одноэтажные частные дома, как будто не было ни революций, ни прочего: постепенная жизнь, храм у дома, в такой же траве, как и он, не отделённый площадью, а вписанный в небольшое свободное место. В таких местах, рядом с которыми человеку уютно жить, понимаешь, как много потеряно, променяно, выломано.

Лавра переполнена цветным человеческим движением. Мужчина с фотоаппаратом с сильным объективом снимает смиренного молодого нищего с бородой. Тот застыл посреди шума с кружкой в руке. Фотограф приседает, старательно выбирает ракурс, нищий сидит, не моргает. Фотограф снял, отворачивается, смотрит в экран на результаты, нищий не шелохнётся. На центральной советской площади шумит День молодёжи. Гремит музыка, как будто её издают все окружающие здания, от неё не скрыться – не в этих же кафе, всех как одно полутёмных, подвальных или завешенных тяжёлыми шторами – чтобы свет не касался пищи, не открывал её тайн. У подземного, ведущего к Лавре, перехода висят благочестивые ковры. На берегу Кончуры уткнулся лицом в тёплую землю человек. Ещё трое распивают под деревьями у воды, и одна из них женщина. На другом берегу по зелёному лугу ходит белая невеста. В часовне над Пятницким колодцем лежит бесплатная православная газета «Возглас»: «Клиника Практической Медицины XXI. Православные традиции. Маммология, хирургия, проктология»; «Православное агентство недвижимости с Божией помощью поможет продать, купить, обменять Вашу квартиру в Москве и Московской области»; «Кресты. Намогильные, поклонные и голгофы из дуба, тика, ироко. Пропитка антисептиком, покрытие корабельным лаком «Тиккурила». Вот и всё православие.

Но больше всего запомнилось не это, а то, что, оказалось, забылось. Мы сели на лавочку отдохнуть от жары, смотрели на очередь, упершуюся в Троицкий собор, и показывали Даше цветущий за лавочкой барбарис. «Что это?» – спросила придвинувшаяся маленькая девочка. «Барбарис», – сказали мы. И ещё – пух вылезал из тополей настоящей ватой.

Коктебель в июле 2009 года

Мы прибыли в Коктебель из Феодосии на теплоходе «Иван Кожухарь». Регулярное морское сообщение тут отсутствует, но ходят туда-сюда экскурсионные теплоходы и катера, есть ещё «Иван Поддубный» и «Иван Голубец», а также другие имена. Мы решили, если получится, остаться тут на пару ночей, а если не получится, ехать обратно в Ленино на автобусе.

Но никто не хотел пускать к себе на две ночи ни на улице Стамова, ни на улице Королёва, ни на улице Победы. Стоявший на перекрестке разводящий сказал, что есть недалеко, но не люкс. Он привёл к испитой на вид женщине. «Ты почём говорил?» – спросила женщина. «По шестьдесят», – ответил разводящий. «Я уже по семьдесят говорю», – предупредила она неизвестно кого и повела нас по бесконечному извилистому двору к самому последнему его углу. Там приткнулась конура с двумя кроватями, в которой раньше, по всей видимости, жила большая собака. Потом были другие бесконечные дворы с цветами, с завешанными тюлем дверями, с сидящими на дорожках разноцветными кошками, с отсутствующими хозяевами. «Возьмёте?» – спросил я у стоявшей у забора в бездействии женщины. «Оминя тылько два чловека», – ответила она, с трудом отделяя слова. Через два дома бодрый пожилой мужчина отказывал в месте компании из шести молодых. Среди них была мулатка, они приехали на микроавтобусе. «У меня только четырёхместный, – говорил хозяин. – Платите за шестерых. В этом районе начинается от двенадцати долларов». Молодежь безуспешно торговалась. «А трёхместный сдадите на две ночи?» – спросил я. «На одну ночь сдам, если утром уйдёте. Завтра люди приезжают», – ответил хозяин. Мы снова ходили, а Даша, сидевшая на моих плечах, спрашивала сверху: «Когда же мы найдём жилище?» – и подбадривала: «Если чего-то сильно хочешь, это обязательно сбудется!» Дойдя до какого-то безысходно-вонючего тупика с загородившим его КамАЗом, мы вернулись на прежнее место. «Сколько стоит на одну ночь?» – спросил я. «А вы в восемь утра уйдёте?» – ответил мужчина, ещё не закончивший с шестерыми молодыми. И мы решили сначала разобраться с другой задачей: Даша хотела какать. Найти туалет тоже оказалось непросто. Один был закрыт, а во втором пускали только по-маленькому: отключили воду. Ксеня возмутилась, их пустили.

Можно было вернуться на корабле в Феодосию – нас высадили на полтора часа, – но мы не успели бы ни на один автобус в сторону Ленина. Можно было уехать на автобусе, но единственный автобус до Щёлкина уже ушёл. Оставались варианты с пересадками и такси, и мы решили сделать последний обход. В первом же угловом доме нам сдала белую комнату хозяйка с полным ртом золотых зубов. Ксеня разговорилась с ней, сказала, что мы приехали из Ленина. Та не знала, где это. «Там ещё Щёлкино», – уточнила Ксеня. «А это что, тоже на море?» – ответила хозяйка. Про Щёлкино она знала только то, что там строили АЭС. В соседях у нас оказались поляки: парень с коротко стрижеными висками и затылком и черноволосая девушка. Вечером они шептались в беседке по-польски, то есть шептал в основном парень – и ставил негромко запись какой-то польской рок-группы. Музыкального смысла у музыки не было: слышался только чихающий против чего-то протест. Я назвал соседей гостями из города Апчхирь.

На следующий день мы узнали, что делает «Иван Кожухарь», когда высаживает на время экскурсантов в Коктебеле: набирает новых и плывёт в Курортное. «Лукоморье – это доисторическое название Чёрного моря», – нёс по пути громкий женский голос, а после принялся перечислять названия карадагских скал: тут были и чёртовы раздвоенные копыта, и сфинксы, и Нефертити, и профиль не только Волошина, но и Пушкина. «Мы-то с вами образованные люди, поэтому представим что-нибудь другое», – объяснял голос переход от татарских фантазий к постсоветским. Карадаг оказался не чёрным и не каменным, как я думал, а каким-то земляным, коричнево-красноватым. Курортное напоминало местность, подвергнутую ядерному удару: на горе стоял брошенный недостроенный пансионат, из воды торчал огромный бетонный куб.

В Коктебеле было не лучше. С тесной набережной не было видно ни моря, ни холмистой красоты. Всё было заставлено ларьками, лотками, киосками, мангалами, увешано тряпками, тапками, кепками, полотенцами, китайскими и не китайскими пепельницами, чесалками для пяток, ёршиками для унитазов с залитыми пластиком ракушками – а в узком проходе продвигались отдыхающие, ошалевшие от этого первоначального накопления капитала, который всё никак не накопится, всё никак не разовьётся во что-нибудь путное.

«Приглашаем на популярную экскурсию на деревянной яхточке, сделанной под старинный корабль», – зазывали в мегафон. «От имени всех дельфинов Чёрного моря», – доносилось из дельфинария. По пляжу ходила бойкая тётка, разносила кукурузные палочки: «Участвуйте в игре! Покупаете пачку кукурузных палочек и получаете приз. Кто ещё желает поучаствовать в акции? Игра называется „Кукурузные палочки“. В приз входят денежные единицы, аксессуары на мобилку, косметика. Влаживается от пяти до ста гривень. Кто ещё желает поиграть в игру? Татуировочки, сувениры здесь хорошие, дорогие. Приятного удивления! Я же вам говорю – будет сувенирчик либо на мобилку, либо на рюкзачок».

Ночью я открыл бутылку коктебельского шардоне и разлил в хозяйский стакан и хозяйскую чашку. Так себе было вино. «Пржебышчепшыштепчеш», – доносилось из соседней беседки.

Арзамас в октябре 2009 года

В кинотеатр «Искра» приехали на гастроли шубы российских фабрик. Ловкие молодые люди лихо гоняли шубы по кронштейнам, демонстрируя нужные экземпляры. Их тугие животы поддерживались сумками-ремнями, набитыми деньгами. Одевали лейтенанта милиции, молодую женщину с зажившими после подросткового возраста угрями, – подавали то одну шубу, то другую, а та поворачивала своё стройное лёгкое тело перед зеркалом и перед подругой. Звучали «Белые розы» и «На земле мы все не вечные», началась «Бодрячком, пацанчики», но вовремя и предупредительно поставили следующую песню.

Две девочки-младшеклассницы с портфелями за плечами, в ярких куртках и ярких шерстяных шапках, обменивались или хвастались друг перед другом альбомами с наклейками. У одной девочки наклейки, полусвёрнутые, были наклеены на губах, на щеках и на подбородке. А с портфелем мальчик заметил на завалинке уже нежилого деревянного дома на улице Кирова зелёно-полосатого котёнка – поднял его, опустил, погладил, поманил за собой, и котёнок двигался так, словно сам не знал, идёт он за мальчиком или не идёт.

На перроне, в переулке с остатками водонапорной башни, стояли автозак и десяток людей в бело-серо-голубоватой камуфляжной форме, вооружённых автоматами и собаками. В вагоне на нижнем, одиннадцатом месте, спал на животе грузный мужчина, одетый в майку и семейные трусы; между его сжатых ног лежало обтянутое поблескивающей и гладкой мошонкой большое яйцо.

Арзамас в декабре 2009 года

1.

В зимней церкви, в которой я давно не был, стало, кажется, больше золота. Идёт утренняя служба, я гляжу на мерцающее совместное богатство вокруг некрасивых шапок и верхних одежд, думаю о том, что все тонкие свечи – это умершие люди, о которых ещё помнят. Служительница гасит свечи, сгоревшие на четверть, на треть, бросает их вниз, в ящик, пускает в дальнейший оборот. У дверей, реагируя на входящих, смотрят в окно и болтают, ногами и так, три цыганских подростка. В глубине слева скопление, я обхожу его слева, вижу крепкого священника, который торопливо читает перед людьми – пожилые и старые женщины, четыре-пять мужчин. Закончив, он оборачивается, выговаривает: «Перед причащением надо не есть, не пить, поститься. Вчера вот праздник был, почему не причащались?» – «Работа. Работали. Работа», – нестройно, поодиночке, тихо отвечают люди. – «Работали. А сегодня выходной». Он делает начинающий жест, к нему двигается пожилая женщина в платке, но он сообщает ей, снова жестом, чтобы обождала, и выводит стоящего позади высокого мужчину лет тридцати со сжатым лицом. Мужчина сгибается, становится на колено, священник накрывает его зелёным длинным отрезом ткани и склоняет к нему ухо для исповеди.

Когда-то, ещё не крещёным, читая антирелигиозные стенгазеты в детской поликлинике (о негигиеничности креста, который целуют сотни людей) или в тёмном школьном коридоре (ракета с космонавтом разрывает телефонный провод, соединяющий чернобородого попа в колокольне и белобородого бога на облаках) я думал, что когда умрут старухи, которые только и ходят в церковь, вера в бога исчезнет сама собой. Позднее, в те времена, когда весь город вышел на улицу в радостном ожидании приезда патриарха с мощами Серафима Саровского, когда я читал вперемешку Джека Лондона и репринт имкапрессовского «Закона божьего», я входил в храм с благоговением и со страхом думал о том, что будет, если у меня случится эрекция. Сейчас я стою и вижу, что слишком много золота, что бога в этой зимней церкви нет, что эти люди мне чужи и непонятны.

На остановке «двойки», по дороге на кладбище, встретили женщину, с которой жили в общежитии; лицо мне знакомо. «Ну как же, – говорит она. – Серёжа, мальчик больной». Я понимаю, что она говорит о своём сыне, но я уже не знаю ни сына, ни её. «Помню, ты маленький был, – продолжает она, – играли в коридоре, а мама тебя зовёт: „Рома, домой“, а тебе не хочется, но ты идёшь, всегда с первого раза шёл, не сразу, но шёл». Мы все память друг о друге, и большая часть памяти о других хранится в нас совершенно случайно, по смежности, затерялась, как на внешнем накопителе, не имея для нас значения, но я всегда чувствую себя странно, когда узнаю от другого память о себе, не совпадающую с моей собственной: я сомневаюсь в идентичности самому себе. «Кто этот больной мальчик? – спрашиваю маму. – Этот Сережа Антонов?» – «А жили они почти напротив. Он сейчас всё в автобусах ездит, на поминки ходит, отец с ним всегда здоровается». – «Зачем ездит?» – «Да просто так. Катается». И когда мы приходим на кладбище, я снова спорю внутри с Толстым, который зря обобщал своё. Мне рядом с мёртвыми жалко мёртвых, не себя. Об этом три слова, они тут почти на всех памятниках, они кажутся потерявшими значение, но они главные и точные: «Помним, любим, скорбим».

2.

В ДК «Ритм» заканчивается юбилейный концерт ансамбля пожарных «01». В зеркальном фойе ничего как будто не происходит, но всё-таки происходит. Мужчина ошибается дверью туалета; «Чего хотели?» – поправляет его охранник. Одеваются четыре девушки. Переговариваются две гардеробщицы, идёт время. Выходят люди, всё больше и больше: «Глотки лужёные». – «Молодцы ребята. Молодцы». – «Какая там фанера!» Встречаются и крепко обнимаются двое мужчин; первый словно сейчас расплачется от радости, а второй похож на бобра: «Фёдор Иваныч. Здорово!» – «Здорово, дорогой. Как дела?» – «Нормально». – «Нормально?» – «Нормально. Ты как?» – «Нормально». – «Нормально. Где трудишься?» – «В шиисят четвёртом». – «В шиисят четвёртом?» – «В шиисят четвёртом». Выходит и мама: «Хорошо пели. За пятьдесят рублей целых два часа. Чувствуется мужская сила. Особенно вот в стариках. Ну, они уже полковники, подполковники. Трое молодых было ребят, музыкальное училище закончили».

Продолжается воскресенье. По городу ходят солдаты, получившие увольнительную: курят сигареты, покупают зубную пасту, ходят, сопровождаемые родителями и сёстрами; их зелёные пятнистые фуфайки перетянуты широкими ремнями так туго, что кажется, будто на них надеты пышные толстые мини-юбки.

3.

У вокзальной остановки на втором Арзамасе старуха, торгующая пирожками, громко, как будто боится, отгоняет мужичка, похожего на монаха: «Дурак ёбанай. Уябывай отсюда». Мужичок что-то отвечает, но его не слышно, но он не уходит. Чуть погодя за него вступается небольшая бабёнка, непонятно откуда взявшаяся. Потом они вместе доходят до остановки, и сначала переговариваются как незнакомые, о старухе вообще, но потом как-то становится ясно, что это пара. У мужичка острая бородка, на голове чёрная шапка, на воротнике чёрной телогрейки вышиты ангелы, у его женщины, похожей на цыганку, шуба из коричневого искусственного меха и золотые зубы. Приезжает «единица», они усаживаются, не переставая переговариваться и уже переругиваться. «Мужчина, что у вас за проезд?» – спрашивает кондуктор. «Проездной!» – сначала говорит он. «Один на двоих!» – говорит он потом и медленно набирает мелочь, выводя кондуктора из себя. Его интонацию трудно определить – она кажется и шутливой, и почти безумной: у него хитроватые глаза, но эта хитрость ни на что не направлена. Громко и бесцельно мужичок и бабёнка ругаются всю долгую дорогу, по которой автобус объезжает город, меняются точками зрения, пользуясь языком по инерции, не обращая внимания на пассажиров, которые время от времени пытаются осмыслить и завершить эту речь. Перед моей остановкой они встают перед дверями, передо мной, я выхожу вслед за этой скорбной потерянной женщиной, а её мужчина, стоя в открытых дверях, орёт что есть мочи, до хрипоты: «Куда-а-а-а!!! Куда!!! На следующей!!! Куда-а-а-а!!! Куда пошла-а-а-а!!!» Автобус терпит, а женщина то пройдёт немного, то встанет, то стоит.