Текст книги "Via Roma"

С Маврикия в Москву в декабре 2010 года

Я потом подумал, что если бы так долго не провозился в сувенирной лавке, если бы мне не переделывали там два раза жемчужные серёжки и в конце концов не сделали бы из-за этого скидку в сто двадцать рупий, округлив до семи тысяч (если бы не округлили, я бы, возможно, не смог бы расплатиться, потому что денег на карточке было впритык), и из-за всего этого не задержался бы в отеле, разбираясь с выставленным счётом, то я бы с ним не познакомился.

Я встретил его у стойки регистрации: довольно крупный, хотя ростом с меня, похож на Фореста Уитакера – не только приспущенным левым веком, но и вескостью в словах и движениях. Он показывал стоявшим в очереди людям свой распечатанный электронный билет и пытался спросить, нужно ли ему идти в кассу за обычным. Те его не понимали, его английский был плох. Я ему сказал: «Да всё нормально, только паспорт нужен». Он же сказал: «Хотел уточнить, а то как-то летел из Аргентины, там надо было в кассу идти». Лицо его было землистым, отдалённо квадратным, небритым: щетина редкая, жёсткая, чёрная, в основном на верхней губе. Когда он регистрировался, девушка за стойкой попросила его поставить чемодан боком, ручкой вверх. Он сказал: «Да, это весь багаж, больше нет». «Ручкой вверх», – перевёл я. Ему надо было в Дубае пересаживаться на самолёт «Аэросвита» до Киева, и девушка объясняла ему, что багаж нужно будет там, в Дубае, взять и снова регистрироваться.

В самолёте мы оказались соседями. Мы познакомились, пожали руки; его была во въевшемся машинном масле. Его звали Игорь, он был из Измаила. Игорь был слегка нетрезв, то есть вёл себя как трезвый, но от него несло нормальным ровным перегаром, таким перегаром, по которому было ясно, что выпить он может много, но всегда себя контролирует. Он стал рассказывать о себе – помощник старшего механика, которому недавно друзья выправили документы старшего механика. Его корабль («балкер», как говорил Игорь) два месяца простоял в Порт-Луи («Порт-Луисе»), а шёл из Китая и потом Таиланда в Кот-д’Ивуар («Берег Слоновой Кости», называл он; незадолго до того там случился военный переворот), вез рис в мешках: «Три вида – для бедных, средних и богатых. Отличается цветом, а больше ничем: самый дорогой розовый, средний голубой (про третий рис я не запомнил). И ещё тем, что самый дешёвый – сечка, а самый дорогой – целый, двадцать долларов килограмм». По пути судно, сделанное когда-то в Японии, сломалось, и они зашли на Маврикий на ремонт двигателя. Но судовладелец-грек пожалел денег на полный ремонт, также жадным оказался суперинтендант («Это такой представитель владельца»), и ремонт был сделан наполовину. Игорь настаивал, что ремонт должен быть полным, иначе балкер встанет в открытом море и нужно будет вызывать буксиры. Суперинтендант отрезал, что ремонт завершён. Тогда Игорь сказал, что отработал половину контракта, разрывает его и летит домой за свой счёт: «Я ему показываю, он говорит: «Почини». Я говорю: «Это невозможно починить, нужна новая деталь. Он говорит: «Ты плохой механик». А я ему говорю: «Ну, ищите хорошего». И ещё покупал неправильные детали. Муфту принёс сильно меньшего диаметра. Просил его насос купить, он купил – для дачи».

Таким образом Игорь оказался на самолёте. Он достал свой большой ноутбук и стал показывать мне фотографии двигателя: «Это моя страховка, чтобы в случае чего показать». Он листал снимки и молча оборачивался ко мне, как будто спрашивал: ну ты видел? Муфта, действительно, было разорвана. Ещё висело пластиковое ведро, в которое стекало масло.

Позже, когда он узнал, что я работаю в журнале, Игорь снова достал ноутбук и показал мне книгу стихов одного своего знакомого моряка. Она называлась «Я, море, низко кланяюсь тебе». Там были, например, такие стихи:

Прочтешь порой статью морского склада

Что пропечатал кто-то из чинуш:

«Он жить не мог без шторма». Это ж надо,

Чтоб человек писал такую чушь!

Я с молодости в море, но не встретил

Чтоб моряки любили штормовать.

Хоть страха перед штормом не заметил

Но чтоб любить?! Такому не бывать!

Мы все привыкли к резкой качке судна

И даже спим, улавливая такт.

Но жить в качелях месяцами трудно

И неприятно. Это тоже – факт.

А взять бы автора статьи за ушко

Да на недельку сунуть под циклон.

Чтоб поболтало, чтоб с компотом кружка

В столовой учинила марафон.

Чтоб суп выпрыгивал на брюки резво

Чтоб ночью в койке покатало всласть,

Чтоб в такт раскачке, гулко и железно

В столе стучала отданная часть.

Вот разобрал бы стол раз пять за сутки

Ошпарился в столовой пару раз

И перестал бы, даже ради шутки

Писать такую ерунду про нас.

Пиши о молока надоях смело

И о коровах, что его дают,

Ну, а когда не знаешь сути дела

То не берись. А то ведь засмеют!

«Читаешь – и подписываешься под каждым словом, сказал Игорь, скидывая стихи мне на флэшку. – Тот, кто в море ходил, тот поймёт». Сам он ходил уже семнадцать лет. «Романтика кончилась через двенадцать, – обозначил он. – Но вообще она кончается после первого серьёзного шторма. Мы, когда шли с Цейлона на Маврикий, попали в такой – девятибалльный. Крен был сорок два градуса, ещё немного и оверкиль. Есть неплохой голливудский фильм „Идеальный шторм“, он вполне правдивый, только приукрашенный: я сколько не спрашивал, никто в такой идеальный шторм не попадал. А если кто и попадал, тот на дне лежит».

Игорь не сильно расстроился, что прервал контракт: «Старшим механиком я буду зарабатывать десять-двенадцать тысяч долларов, а так получал пять. Шесть предложений у меня уже есть. Вообще, русские моряки, то есть и украинские тоже, выросли за последнее время в цене: зарплаты увеличились в два раза». В его экипаже из девятнадцать человек были и русские, то есть украинцы, и бирманцы, и филиппинцы. Одного русского он списал на берег за неуважительное отношение к азиатам: «Он мне: «Обезьяны». Я ему: «Они такие же люди, как и ты». Говорит мне: «Давай они за нас работать будут». «За что, – говорит, – ты меня списываешь?» – «За то, – говорю, – что ты их обезьянами считаешь». – «Да они же как обезьяны, – говорит, – руками едят». – «Ты вот, – говорю, – попадёшь в экипаж, где русских за таких же филиппинцев считают, тоже будешь обезьяной». Вообще Игорь, хотя и устаёт от английского языка, не очень любит русские экипажи: «Это значит пить весь рейс. Хочу теперь, чтобы русских в экипаже не было». Ещё рассказал, что им положен стакан красного вина в день: «Но наши копят за неделю, чтобы выпить нормально. В Порт-Луисе мы тоже хорошо погуляли. Но это хорошо, за счёт фирмы когда. За свой счёт мы всего раз на берегу были – дороговато, двести долларов водное такси, так называется».

Когда принесли ужин, Игорь, попросив пива, слегка потрогал еду, а потом достал пакет со своей: «Посмотрим, что мне наш повары дал. Он тоже с Украины». В пакете были варёные яйца, курица, огурцы, помидоры и варёная картошка. В Дубае я видел Игоря в коридоре, но потом он исчез.

На московском рейсе собрались и быстро перезнакомились и передружились русские, летевшие на родину из разных, где работали, африканских стран. Стюардесса в конце концов принесла им весь оставшийся запас крепких маленьких бутылочек и попросила только не очень сильно шуметь. Они и не шумели сильно.

За Балашихой в июле 2011 года

Рыболовный клуб «Фиш-тайм» за Балашихой рыбаки называют просто «Фишкой» и даже «Фишечкой» – за уют. Это основательно облагороженный и, как говорят профессионалы, зарыбленный пруд на месте бывшего песчаного карьера. Рыбу регулярно завозят в цистернах и выпускают по сезону то форель, то щук, то сазанов, то – как последние несколько недель – карпов. Рыбаки покупают себе время, а на выходе взвешивают улов и дополнительно платят за рыбу. Карп, например, уходит по 230 рублей за килограмм. Но лучше брать путевку на весь день: она стоит две тысячи, и в нее входит рыба на эту сумму. Если поймана, конечно.

В шесть утра вокруг пруда уже занято мостков десять. В воде торчат то тут, то там поплавки, свистят снасти. Хозяин места, неторопливый молодой человек Булат, предлагает встать с удочкой к завсегдатаю Олегу: тот охотно помогает новичкам. Олег, крепкий мужчина в камуфляже и темных нью-вейвововых очках, рассказал диспозицию: «Я пока точку ищу. Смотрю на пузырение – это первый признак, что карпёнок подошел: он со дна собирает, мутит, а кислород поднимается. Нахожу место – доставляю прикормку. Вот есть адское средство, называемое мортира ручная, – он показывает большущую рогатку. – Так что я пока раскормлю, и вы приходите, половим. Я сегодня на поплавок, а там парни на бойлы ловят».

На бойлы ловит Николай, рыжеватый мужчина с лицом мастера на все руки. Он как раз выуживает добычу, и я вижу, как из зелёной воды появляется усатая розовая морда. Через полминуты голый зеркальный карп с линией крупной чешуи бьется о доски. Рядом с мостком – чемодан с выдвижными ящичками. В них умопомрачительное множество крючков, шариков, поводков и прочих штук. Возле коробка с пахучей рассыпчатой массой, тёмно-малиновой, с желтыми точками кукурузы. «Это специальная прикормка для бойлов, – объясняет Николай. – Бойлы – вот они: это десяточка, это четырнадцатый номер. Это вот крючок с волосом, на волос бойл насаживают, не на крючок. А сюда надо стопора. Знаешь для чего? Чтобы бойл не прыгал и не слетел». Я мало что понимаю, но на всякий случай киваю и агакаю. И рассматриваю пустой крючок, от которого отходит нитка с плотным шариком – он, как я догадался, и есть бойл. Выше по поводку, привязанному к леске, – похожая на веретено конструкция, ее Николай набивает прикормом: «Это кормушка. Я прямо в корм бойл прячу, чтобы он не зацепился за что-нибудь, а рядышком лежал. Ну, и ещё бойл разными штуками сбрызгиваю, вот манго у меня, белый шоколад, ананас, слива, клубника, есть с запахом мотыля». Он берёт удилище, заносит кормушку за голову и резко отправляет её на середину пруда, в прикормленное место. «Почему, – интересуюсь, – насадка не на крючке?» – «Карп – он же как свинья, на самом деле. Бойл лежит рядом с кормом, карп берет, а крючка не чувствует, но потом понимает подвох, мотает головой и сам себя подсекает. Всегда за нижнюю губу. Рыба так меньше всего травмируется, и хозяин здешний даже разрешает ее отпускать. Вставай со мной, поучу. Кстати, клюет», – и Николай кивком разрешает мне выудить рыбу: кончик удилища то сгибается, то выгибается.

Дёргаю вверх. Чувствую упругое сопротивление, но не чувствую тяжести, хотя по всем признакам на крючке крупная рыба. «Опусти и подмотай, – говорит Николай, – а потом снова подними». Опускаю, подматываю, снова поднимаю, и так раз пять, пока не вижу совсем рядом большое рыбье тело. Карп тоже меня увидел – и дал дёру, но я осторожно довёл его до подсачника. Первый!

«Вы подсекать не забывайте, вы ж не дама», – замечает Николай. А я-то думал, что подсёк как надо. Но ничего, думаю, уж в следующий раз! Тело физиологически охватывает азарт. Клюет почти сразу же после заброса. Второй! «Надо сбавить темп, – решает Николай. – Это я на белый шоколад ловил, а попробуем на ананас». Темп и правда сбавляется, и я пока смотрю, что происходит вокруг.

Слева лежит на шезлонге женщина и разгадывает сканворд. Возле нее стоит с удочкой ещё одна женщина в сером спортивном костюме. Справа сидят по мосткам, расставив удочки, мужчины в шортах, безрезультатно скучают. Над головой низко гудят самолеты. Сзади поскрипывает стройка: вдобавок к рыбалке тут строят гостиницу, бани и ресторан. Над водой взлетают серебристые осетры. Вдруг – странный подскакивающий звук, и я увидел, что удочка спрыгнула с подставки и танцует на досках. Бросаюсь к ней – скользко шлепаюсь на спину – но тут же схватываю, подсекаю. Время сжалось в плотный сгусток, я весь превратился в бездумную рыболовную снасть, и вот уже вижу, как покорно следует ко мне третий карпище. «Я вот так однажды дал половить парню, – меланхолично вспоминает Николай, – а он в костюме был, приличном. Удочку в воду увели, он испугался, что я ругаться буду, – сиганул прям в костюме. Я ему говорю: зачем, вон же лодка есть».

На ананас продолжает бодро клевать. Упускаю одного почти у мостков, но вытаскиваю другого, потом ещё, и ещё. Половина рыб возвращается в воду, иные расходятся по рукам желающих: Николай ловит ради процесса. «Рыбалка как на Чёрных Камнях, – комментируют собравшиеся рыбаки. – Когда Коля приезжает, рыба себя чувствует как в ресторане». Вокруг ощутимо растет напряжение. Женщина в спортивном костюме не выдерживает: «Да он сейчас тут всю рыбу выловит». Скрытый ольхой человек справа забрасывает свой бойл точно в то место, где питается стая, прикормленная Николаем. Напряжение снимается просто: опытные рыбаки собирают неудачливых на мастер-класс.

«Кормить же надо, ребята. Вы ж не кормите», – учит Олег. Николай показывает прикормку и спреи с ароматизаторами. «Короче, я беру опарышей, брызгаю этой херней и всё? – не верит солидной комплекции мужчина с широкой цепью на шее. – Слушай, я всю жизнь ловлю рыбу. Я знаешь, сколько рыбы наловил за свою жизнь? Больше, чем ты думаешь. Я тут в Рязань приезжал, там пруды большие, рыба – кишит, ртами воздух глотает. Я и глубину такую, и глубину такую – и ни фига не клюет!» – «Ты узнай, каким комбикормом в этом рыбхозе кормят, и на него лови, вон Сергей тебе подскажет». – «Сноповяз!» – демонстрирует Сергей, мужчина лет пятидесяти с грустным лицом. Голоторсые мужчины с большими крестами и без крестов смотрят на сноповяз.

Николай уезжает – дела. Ловить больше уже не хочется: страсть утолена, хочется просто наблюдать. Олег возвращается на свой мосток: «Самое интересное в рыбалке – когда ты обманул рыбу. Особенно если знаешь, что она хитрая. Вон, например, фидера лежат – чего проще, забрось и лови. Но от фидера всё равно возвращаешься к истокам – к удочке, к поплавку. Насадки разные пробуешь. Три-четыре штуки поймал на что-то, и десяток можешь поймать – но уже неинтересно. Начинаешь менять – что бы ей еще такого хитрого, чтобы она клевала? А бывает, ищешь, что бы такое поставить, чтобы она не клевала. Мы раньше в Бисерово ловили, это большой рыбхоз, тут недалеко, но там условий никаких. А здесь – все удобства. Жену можно в кафе отправить. Для детей площадка, даже клоуна могут привезти».

А на другом берегу окруженный семьей отец троих детей вынимает крючок из карпа. «Откройте рот, пациент!» – командует средний его сын лет четырех. Отец кладет рыбу в садок, к четырём предыдущим. Он счастлив: «В прошлые выходные вообще ни одной поклевки. Но мне дедушка подсказал: „Карп черную леску любит“. В чае нужно вымачивать. Да у нас вообще в прошлый раз – крючок крошечный был». Мальчики трогают рыбу.

Могилёв в ноябре 2011 года

Три вещи больше всего запомнились мне в Могилёве: язык, деньги и чистота.

И язык, и правописание: чугуначны вакзал, театр лялек, сёння, цырульня «Прыгожасць». Смешно – но природа смеха понятна. Русский литературный, обрабатывая диалектные и устаревающие слова, какие-то возвышал, какие-то нейтрализовал, какие-то вытеснял в просторечие, которое и кажется смешным, когда его выдают за грамотный язык. Белорусы называют кукол и железную дорогу ляльками и чугункой всерьёз, а мы нет. Если прислушаться и разобраться, парикмахерская куда смешнее цирюльни. Мы называем красивых людей пригожими, но редко, а «сёння» говорим, но писать стесняемся. Писать же так, как пишут белорусы, в общем, не более забавно, чем говорить «севодня», а писать «сегодня». Сам же народ совсем не похож на впечатление, которое производит их язык. Я был в Могилёве на свадьбе, самая смешная шутка там была такая. Тамада вынул из кармана телефон, приложил к уху и обратился к столам: «Мне только что позвонили из Минска. Сказали, что на этой свадьбе можно хлопать».

В центральном универмаге Могилёва внизу супермаркет, а наверху – советская торговля: пространство разделено перегородками на возрастные и половые отделы, продавщицы наряжены в немаркие халаты, одежда развешана на кронштейнах, стоящих длинными рядами. Я примерялся к драповым курткам, которые стоили около полутора миллионов, не понимая, дорого это или не очень. «Это нормальная цена», – успокаивала женщина, выбиравшая мужу пальто. Фасон у пальто был добропорядочный, двадцатипятилетней выдержки. Потом мы ходили с братом по пустынным даже в выходной кафе и барам, по центральной пешеходной улице, где на одной двери висело объявление «Только до 1 декабря! Всё по 180 тысяч!» То там, то здесь мы пили бедное, пресное белорусское пиво, закусывали нежным белорусским салом с паприкой. В кафе «Изба» читали меню: картошечка от бабы Люси, картошечка от деда Митяя («та же баба Люся, только с яйцами»), сковородка «Бабкин внук» («в сковородочке лежали драники, а их сверху прикрывала ветчина, грибочки, сыр, майонезик, их кумир»). Драники (просто драники, не внучатые) были безошибочными, жареное мясо с картошкой и луком – тоже. Счёт вышел на девяносто шесть тысяч, я дал две пятидесятитысячных, и когда открыл папку со сдачей, она развернулась, как на пружине, от пёстрой толпы денег. Я долго не мог сообразить, сколько нужно добавить, чтобы чаевые оказались в рамках приличия.

Чистота бросалась в глаза уже на ночном вокзале, а потом поразила наутро, когда я смотрел из окна многоэтажного дома во двор. На большом тёмно-зелёном газоне не было видно ни одного окурка, ни одного пакета, ни одной бутылки, ни хоть какого-нибудь маленького, человеческого мусора – ничего кроме травы и земли. И потом было то же самое: пойдёшь в магазин, и всё чисто; пойдёшь от магазина дальше, и всё чисто. На всех тяжеловесных, облачно-серых, безлюдных, слишком широких для людей улицах Заднепровья было чисто. Вопрос был в том, убирают или не мусорят. Но на следующее утро я пошёл, туда, где на карте был обозначен парк имени 60-летия Октября. Он состоял из редких тонких деревьев и травы, а на траве были и бутылки, и пакеты, и окурки: по отдельности, сосредоточиями, пластами. Я дошёл без дороги до небольшого озера. На берегу стоял корабль, переделанный в ресторан с казино. Всё было закрыто, на другом берегу стояли дома, на песке пляжа были взрыты следы. Сквозила мокрая осенняя пустота, я вспоминал, как вчера вечером в темноте над Днепром подростки тушили и снова зажигали зажигалкой Вечный огонь.

Волгоград в декабре 2011 года

Самолёт вынырнул к длинным полям и тут же взлетел в облака. Как будто пилоты увидели, что это не Волгоград, до Волгограда ещё лететь, и полетели дальше. Командир корабля объявил, что самолёт ушёл на второй круг, потому что полоса обледенела и проводятся меры. Мы висели в воздухе, в сером волокнистом светящемся пространстве, где любая точка не отличалась от любой другой. Приземлились только через час. Полоса была мокрой и льдистой, вокруг была степь, поодаль стояли редкие самолёты. Рулёжная дорожка тоже обледенела, и ещё час мы ждали, пока принимались меры и к нам мог подъехать тягач.

Заказанное заранее такси оказалось прокуренной ободранной девяносто девятой с круглолицым азербайджанцем. Мы ехали в самый дальний от аэропорта район мимо бедных домов из силикатного кирпича и ракетных тягачей на железнодорожных платформах. Слева тянулись длинные бетонные цеха: сначала серый бетон, потом зелёный, потом свежепокрашенный бело-голубой с надписью «ВЗБТ». Потом то же самое началось справа: сначала серый бетон, потом зелёный, а потом свежепокрашенный бело-голубой с надписью «ВЗБТ». Дальнейший город был длинным, окраинным, незаполненным, плохо устроенным пространством. По узким и широким разбитым дорогам ехали немытые грузовики, немытые дешёвые легковые. Перед дальними многоэтажками простирались поля бедного частного сектора. «Вот это самая длинная улица, даже в России», – сказал водитель. Дома разных размеров, перемежаемые степными пустырями, стояли на самой длинной улице разреженные, далеко от дороги и друг от друга. Мне показалось, что в этом городе хорошо жить танкам и тракторам, а не людям, и что планировали его примерно так. «Давайте построим дом тут», – предлагали должностные лица. «Давайте», – отвечали градостроители. «На горизонте пустовато, – замечали должностные лица. – Давайте что-нибудь поставим там». «Давайте, можем», – отвечали градостроители и ставили.

«Там богатый район, куда мы едем, – сказал водитель. – Там нефть и всё это. Больше на город похож». Указатели указывали на улицы Казахскую, Ардатовскую, Морфлотскую. Проехали магазины «Сазаны, карпы и щуки», «Хозтовары для личных подворий», «Мясокур» и «Царь-продукт». Проехали мимо улиц Лавровой, Апельсиновой, Тутовой, Тюльпановой и Шекспира. Проехали гостиницу «Чистые пруды» – двухэтажную хибару среди одноэтажных хибар. Проехали мимо заводов, заводов. Посреди пустоши стояла контора «Гламурстрой». Указатель «Гостиница «Мираж» 1 км» указывал в абсолютно пустое место. Проехали мимо магазина-склада под открытым небом «Красота под ногами», мимо Т-34 на пьедестале. Въехали в более упорядоченный район с высокими серо-фиолетовыми домами. Они были усеяны понизу цветастыми вывесками: «Подземстрой», «Радость хозяйки», «Банный рай», «За так», «На халяву». Переехали через Волго-Донской канал. По мосту тряслись дряхлые чешские трамваи. На льду канала катались на коньках люди. Поехали вдоль длинной бетонной стены с патриотическими рисунками и надписями: «Любимый наш Красноармейск, тебя готовы славить. Красноармейск – частица Волгограда для тех, кто здесь родился и живёт». Приехали: на стойке гостиницы «Волго-Дон» среди других украшений стоял флажок партии «Единая Россия» и диплом «Лучшая гостиница Поволжья в категории «Две звезды». Из окна номера был виден торжественный первый шлюз Волго-Донского канала и – справа – неширокая Волга.

Посёлок Красноармейск – им Красноармейский район, самый большой в Волгограде, был раньше. А ещё раньше он был немецкой колонией Сарептой, основанной гернгутерами, протестантами, идейно произошедшими от Яна Гуса. В Россию они приехали при Екатерине Второй, не столько ради экономических выгод, сколько ради свободы миссионерства: с православными работа запрещалась, зато с калмыками поощрялась. Гернгутеры завели мастерские и заводы, но проповедовали без особого успеха. Семейные жили хозяйствами, неженатые – одним общим домом, незамужние – другим общим домом, женились по жребию. Потом община распалась из-за трудностей, общинный дом с часами на башенке стал лютеранской кирхой, гернгутеры по большей части разъехались.

Сейчас от Сарепты сохранилась квадратная церковная площадь. В центре, где был раньше бассейн с родниковой водой, которую доставлял деревянный водопровод, теперь обелиск над братскими могилами Гражданской и Отечественной. Вокруг сквера на фоне панельных пятиэтажек стоят дома с высокими треугольными крышами, скошенными с торцов. Некоторая часть из них отреставрирована и музеифицирована, но в большинстве они выглядят так, будто ремонтировались ещё при гернгутерах. Здесь были склады, магазины, госучреждения, туберкулезный и кожвендиспансер, в двух домах до сих пор находится военкомат. Повсюду на залатанной разрухе висят таблички «Охраняется государством».

Гернгутеры назвали колонию библейским именем – в честь Сарепты Сидонской, куда бог отправил пророка Илию: рядом впадала в Волгу речка с созвучным именем Сарпа (она стала частью канала). Став Красноармейском, она потеряла имя. Красноармейск – это отсутствие имени. Превращение страны в неразличимое пространство: то же самое случилось с Цырицыном. У него было имя в честь реки Царицы, русифицированной Сары-Су, Желтой воды. У Сталинграда тоже было имя: оно подходило городу, превращённому в филиал тракторостроительного и металлургического заводов, а потом и в героическую бойню. Волгоград же не означает ничего, кроме неперсонифицированной пустоты. Город был назван так только потому, что ему больше нельзя было быть Сталинградом и никак нельзя – Царицыном. В Волгоград можно было с таким же успехом переименовать любой волжский город: от Ярославля и Казани до Самары и Сызрани. Странно, что их все не переименовали в Волгограды, различаемые по номерам, и не завершили тем самым социалистическое изъятие истории.

На столе в гостинице лежало «Меню завтраков в «Нашем кафе» по системе «Шведский стол». Дни различались: по понедельникам среди прочего давали суп молочный с макаронными изделиями, по средам бедро куриное жареное, по четвергам и пятницам тефтели. Неизменными были хлебец отрубной, рогалик со сгущёнкой и нарезка мясная, сырная. Никогда я не видел такой тонкой, бумажной нарезки мясной, сырной. В обычное время в кафе кормили салатами «Эсмеральда» и «Нежность», башенками из баклажанов с сыром и помидорами, мясной розочкой, рулетом куриным по-прусски и остальной малоприятной роскошью. К счастью, встречающая сторона вспомнила о кафе с местными соленьями, которые звали «бздоватыми помидорами».

Кафе называлось «Кулинарная мастерская «Транжира» и находилось в подвале. Внутри было богато: каменные каскады, стены красного кирпича, белые свисающие скатерти. Над стойкой висел телевизор с «Кухня ТВ», на экране то вопил Гордон Рамзи, то выгуливал очередное своё худи Джейми Оливер. Приблизилась хозяйка, коротко стриженая женщина с суховатым лицом, золотыми зубами и хваткостью тамады. Мы спросили насчёт бздоховых этих самых солений и какой-нибудь местной рыбы. «Местная рыба? Судачок-с. Шо же, не форель же я вам предложу. Вы позволите, я сделаю его вам так, как вижу. А не понравится, денег не возьму, – напористо расписывала она. – С чем? Да вот с тем, с чем сделаю». Узнав, что я не ем ни майонеза, ни сметаны, замнулась, но нашлась: «А сыр вы откушиваете? В любом случае соус он идёт на чём-то. А яички вы кушаете вообще? Позволительно ли спросить, уважаемый господин, отчего же такое недоразумение в вашем лице? Я почему так дотошно вас выспрашиваю – вы определились таким образом на предмет этих двух продуктов, потому что они вам в принципе не нравятся или у вас аллергия? И если я туда положу чего-то, а вы знать не будете, то ваше трудное детство не скажется?» Я уверил, что распознаю, так что она пообещала сделать с чем-то другим. Ещё мы хотели ухи, но сошлись на борще, тем более, что «борщ, говорят, у нас славный»: «Если бы заранее, я бы вам такой ухи бы наварила. На завтра ушицу можно заказать. Но надо варить её из карпа, исключительно. Рыба – это как у Паниковского гусь. Рыба – это же рыба!»

Еда была, как речь хозяйки: обильна, чрезмерна, чересчурна, непроста. Сначала принесли огромную тарелку с соленьями. Среди них выделялись малосольные огурцы со своевольным вкусом и крепкие солёные помидоры, которые были фаршированы ядрёной квашеной капустой. Борщ был мясист, красно-бордов, сладок, судак – сложен: сначала рыба, на ней мешанина из помидоров, баклажанов, грибов и полосок копчёной куриной грудки, приправленная сливками и ананасовым соком, а сверху расплавленный сыр. Рядом с судаком лежали соцветия цветной капусты в свежем кляре. На следующий день нам сварили не уху, но увесистый рыбный суп, где было много и рыбы, и риса, а на второе подали жареного судака с жареными луковыми кольцами. Стоило это всё порядочных денег, но было щедро до избытка.

Единственный киоск в аэропорту назывался «ВОЛГО-РАС (А) -ПРЕСС». Он был украшен рунами и картинками в пошлом духе Константина Васильева. В этом городе, где те, кто не вышел расой, победили тех, кто расой вышел, где в землю вылили столько крови, такой киоск смотрелся жутко. Продавались в нём обычные женские и мужские журналы, кроссворды, раскраски, магниты.

Аэропорт Волгограда называется Гумрак. Куда ни поставь ударение, всё невесело.