Текст книги "Битва за Лукоморье. Книга 2"

* * *

Затянувшие небо тучи заплакали холодным мелким дождем, едва посольство, оставив позади заставу, въехало в Алырский лес.

Именно он когда-то и подарил название царству на юге Славии, граничащему с Русью, Баканом и Визовьем. Раскинулся этот огромный лес от Бастыльного поля на севере и до самых Рогатых гор на юго-востоке, а на западе доходил до побережья Сурожского моря. Сейчас осень в его чащобах уже хозяйничала вовсю. Порыжели дубы, пожелтели грабы и буки, вспыхнули кровавым огнем клены. Кое-где вдоль обочин деревья успели облететь и стояли голые, черные, мокрые, протянув ветви к серому небу, как в мольбе. Их кроны нависали над путниками ребристыми арками, и временами казалось, будто отряд оказался в брюхе исполинской змеи.

Нырнув под лесной полог, Южный тракт превратился в неухоженную, раскисшую от дождя узкую дорогу, почти безлюдную. Зато посольство, прибавившее ходу, чтобы поскорее добраться до Бряхимова, проехало мимо трех заброшенных и опустевших придорожных хуторов. Поваленные дикими кабанами плетни, заколоченные досками двери покосившихся изб, крапива, вымахавшая стеной во дворах и в огородах, начавшие потихоньку зарастать мелким березняком поля за околицами – всё это навевало тоску и жуть. Разоренные непосильными податями мужики подались на чужбину, в поисках жизни посытнее и поспокойнее. За последние шесть лет Русь дала приют немалому числу переселенцев из Алыра: об этом воевода тоже хорошо знал.

– Ровно черный мор тут погулял… или война, – с сердцем бросил побратиму Казимирович. – Мякина, что ли, в головах у Гопона да его посадников? Так народ прижать – это ж постараться надо было…

У Добрыни с языка просились словечки покрепче. Опора да хребет любой державы – те, кто ее хлебом кормит. Правитель, того не понимающий, сам рубит сук, на котором сидит. Сам и виноват будет, когда однажды с дуба грянется.

Дождь моросил всё гуще, под конскими подковами смачно чавкала грязь. Бурушко фыркнул – и тряхнул мокрой черной гривой.

«Смотри: там деревья кончаются», – предупредил конь Добрыню.

Чащоба впереди расходилась в стороны. Похоже, дорога выводила на довольно большое пространство, очищенное от леса: меж обступившими ее стволами посветлело. Добрыня увидел, как едущие впереди отряда Иван Дубрович и Михайло Бузун направили коней с тракта влево, видать, что-то приметили.

Выехав на опушку, воевода придержал всхрапнувшего коня, рассматривая открывшийся перед ним вид.

Вдалеке, на нависавшем над лесом пологом холме, стоял город. Каменные стены, высокие сторожевые башни с остроконечными деревянными крышами, обводящий городские укрепления широкий ров с подъемным мостом, обширные предместья, над которыми поднимались избяные дымки, – всё указывало на то, что возведен он давно. Это была Атва, чьи стены в свое время повидали немало осад. Старейший город Алыра, основанный, когда и царства-то этого на карте Славии как такового еще не существовало. Расположен он был как раз на полпути от границы до Бряхимова.

Но Иван и Михайло ехали не к городу, а к большому и мрачному на вид бревенчатому дому, стоявшему недалеко от оврага, – с выходящими прямо на проезжий тракт воротами, распахнутыми настежь. Над ними была приколочена облупившаяся щербатая вывеска. Красовалось на ней обезглавленное чудо-юдо – страховидное, хвостатое и крылатое, задравшее кверху когтистые лапы, как зарубленный поваром петух. В тушу поганого змея был воткнут богатырский меч, больше смахивающий на лопату, а дальше выстроились в ряд отсеченные головы, широко разинувшие зубастые пасти. Того, кто над вывеской трудился, светлые боги даром живописца обделили начисто, зато взгляд прилипал к ней намертво – и захочешь, а мимо не проедешь.

По вывеске вилась криво намалеванная красным надпись: «Шесть голов».

Добрыня обвел взглядом догнавшую его повозку, на облучке которой кутался в плащ Сомик. Колеса обросли комьями грязи, на ободья налипли желтые листья, а пегий, хоть и шел по-прежнему ровно и неутомимо, выглядел недовольным и несчастным: ноги у него были заляпаны жидкой грязью от бабок по самое брюхо, грива свисала слипшимися космами. Промокшие богатыри несчастными не казались, но и им, с утра не слезавшим с седел, не мешало бы немного передохнуть, раз уж подвернулся случай.

Подъехал Василий Казимирович и, глядя на угрюмую постройку, сложенную из кряжистых сосновых бревен, поинтересовался:

– Что за дом такой?

– Похоже, постоялый двор.

Иван и светловолосый силач Михайло, заглянув в ворота, обернулись к воеводе. Оба ждали его приказа. Добрыня кивнул им и махнул рукой.

– Добро. Остановимся, коням овса зададим, сами вина глотнем для сугреву – а потом дальше в путь, – решил он. – В город заезжать не будем. Время терпит, но не настолько.

* * *

В лицо дохнула горячая волна запахов – душная и спертая по сравнению с зябкой свежестью снаружи. Вошедшие русичи с трудом сумели разглядеть в полумраке большую трапезную с рядами столов и лавок. Застланный успевшей почернеть соломой пол, узкая и крутая лестница-всход, ведущая наверх, пара пузатых бочек в углу, дверь в поварню и огромная печь на полстены, с широкой жаровней… Всё как везде – таких придорожных трактиров Добрыня немало повидал за годы своих странствий по Славии и за ее пределами. Разве что этот был угрюмее и грязнее. Стены и потолок густо покрывала сажа, дневной свет с трудом пробивался сквозь узкие, как бойницы, оконца под потолком, печь в последний раз белилась невесть когда, а дешевые сальные свечи, расставленные на столах, коптили нещадно.

Когда на пороге возникли семь великанов в дорожных плащах, в броне и при оружии, разговоры в трактире затихли. За столами сидело с дюжину человек, и они разом уставились на вошедших. Особенно – на высоченного Добрыню, который пригнулся, входя в дверь, но все равно едва не задел головой притолоку. Лица у местных – неприветливые, настороженные, а взгляды острые, будто ножи… Да и настоящие ножи за голенищами не у одного из этой подозрительной братии наверняка имелись.

– Здравы будьте! – громко произнес Василий, снимая шапку. – Кто хозяином здесь?

Из-за печи выступил худощавый мужик с вытянутым, скорбным лицом. Такому торговлю гробами вести, а не трактир держать. Росту для обычного человека он был высокого, а одет небрежно, в темные рубаху и порты. Когда-то белый, но давно уже не стиранный передник был весь заляпан неприятными пятнами. Хозяин постоялого двора вытер ладони грязным полотенцем и молча вскинул голову, кивая чужакам: мол, чего надо?

– Конюх у вас есть? – осведомился Василий. – Телегу распрячь, коней напоить-накормить.

Верзила покачал головой:

– У нас каждый приезжий сам своего коня обихаживает. А овес – покупной.

Голос у него был тоже неприятный – скрипучий и глуховатый.

– Вина, – велел Добрыня, оглядывая темную, пропахшую дымом и чадом с поварни горницу и выбирая, куда бы сесть. – Лучшего. Десять кувшинов. И поесть чего-нибудь, побольше. Про овес отдельно поговорим.

– Заплатить есть чем? – хмуро поинтересовался хозяин.

Добрыня неспешно смерил трактирщика холодным твердым взглядом.

– Есть.

Охота задавать чужакам вопросы с подковыркой у хозяина пропала разом. Он молча кивнул и направился к бочкам. Русичи тем временем приглядели себе стол в углу, подальше от неприветливых посетителей, пялившихся на них во все глаза. Отстегнув плащи и сложив их вместе с шапками на одной из свободных лавок, расселись. К счастью, лавки и скамьи в трактире оказались крепкими, дубовыми, ладно сколоченными и богатырский вес выдержали.

– Неуютное место, – заметил Богдан Меткий.

– Душное, – согласился его побратим Михайло Бузун.

– И народишко косится, будто на врагов, – Яромир Баламут и сам разглядывал гуляк за соседними столами дерзко, оценивающе. Не иначе, уже прикидывал, какими противниками они будут в драке.

– Радуйтесь, что в тепле да в сухости, – отрубил Василий Казимирович. – И вином изнутри погреемся, и поесть, глядишь, чего хорошего дадут.

– Жди, – усмехнулся Богдан.

Прав оказался как раз он. Еду и вино хозяин таскал русичам сам, и ушло у него на это несколько ходок: то ли верзила зачем-то скрывал, сколько у него работников, то ли тут и вправду не хватало слуг. Разносолами в «Шести головах» посетителей не баловали. Подал хозяин жидкие щи с плававшими в них лохмотьями перепревшей капусты, комковатую ячневую кашу и холодную вареную баранину, которую едва брал нож. Михайло угрюмо буркнул: «Видать, баран этот от старости помер: не мясо, а одни жилы да кости». Вино в кувшинах тоже было кислым и разбавленным.

Скрипнула дверь, пропустив Волибора Громобоя и смуглолицего горбоносого Зорана Лановича. За ними виднелся Стоум с Сомиком и Васькой.

– Конюх так и не пришел, – сообщил Зоран, присаживаясь к столу. – Лошадей мы сами обиходили. Ребята телегу от грязи почистили, можно хоть сейчас в дорогу.

– А Федька где? – поинтересовался у Стоума Василий.

– На улице оставили, пущай сторожит, – мастер уселся с кряхтением на лавку и придвинул к себе миску со щами. – Урок парню будет, как мне перечить. Да и места тут дурные какие-то, следить за добром надобно.

– Смените его попозже, – велел Добрыня. – Не хватало еще, чтоб простыл под дождем.

– Не снег, не растает, – кивнув, усмехнулся мастер. – Молодых послушанию учить надо.

Вопреки надеждам Василия, из всего того, что им подали, неплох оказался разве что свежий, еще теплый ржаной хлеб. Хотя и за ним стряпуха не уследила, зазевалась, и поджаристые караваи кое-где подгорели. Но волчий дорожный голод богатыри худо-бедно утолили.

Пока русичи трапезничали, несколько местных расплатились и ушли. Остальные по-прежнему сидели за столами, косились на чужаков да шептались о чем-то. «Ничего, пока не дергаются – пусть себе шепчутся, – подумал Добрыня. – Ежели что, пожалеют, что заезжих богатырей задели».

Словно в ответ на его мысли, за соседними столами раздался громкий хохот. Молчан Данилович обернулся посмотреть, кому там так весело.

– Над нами, что ли? – оживился Яромир.

– Да пусть их, – отмахнулся Волибор. – Собаки лают – ветер носит.

И тут смех резко оборвался – в трактир ввалились стражники.

Беглого взгляда было достаточно, чтобы опознать в них чернобронников, людей самого царя Гопона. Их было с десяток. Все – при оружии, в темно-синих, намокших на дожде туниках с белыми гербами на груди, вороненых шлемах, украшенных черными конскими хвостами на темени, в кольчугах с наплечниками. На поясах нежданных гостей висели кривые сабли и кинжалы, в руках они держали небольшие круглые щиты.

А еще самый рослый из них держал за шкирку Федьку, будто нашкодившего котенка. На скуле у явно вывалянного в грязи парня наливался красным след от удара, кафтан был разорван.

Богатыри, с грохотом отодвигая скамьи, разом поднялись из-за стола. Стоум, не раздумывая, кинулся к ученику, кроя алырцев последними словами.

– А ну отпусти! – бесстрашно заорал он на дюжего стражника. – Отпусти, кому говорят! Не твое, не лапай!

Стражник, не ожидавший такого напора, отпустил парня, и тот едва ли не рухнул на руки мастеру. С другой стороны обоих, и Федьку, и пошатнувшегося Стоума, подхватил Молчан.

От отряда алырцев отделился высокий воин, у которого на левом наплечнике тускло блестела внушительная бляха с царским гербом, – похоже, десятник. Окинув лица богатырей недобрым взглядом, он положил левую ладонь на рукоять сабли и коротко бросил, кивнув на взъерошенного Федьку:

– Ваш?

Добрыня, обойдя стол, спокойно шагнул навстречу десятнику. Встал напротив, возвышаясь над тем, как осадная башня, и заложил пальцы за пояс.

– В чем дело, служивый? – ответил он черноброннику вопросом на вопрос, и десятник недовольно скривился, глядя на богатыря снизу вверх.

Добрыня тоже глядел – и видел, что снаряжение у алырцев неухоженное: кольчуги тронуты ржавчиной, туники поверх кольчуг выцветшие и грязные, а наплечники и шлемы – с царапинами и вмятинами. Не царская стража, а разбойники с большой дороги, хоть платит чернобронникам Гопон очень неплохо. Лица под шлемами оказались под стать доспехам: суровые, замкнутые, темные и обветренные. Смотрели стражники на русичей волками. Цепко, внимательно и жадно разглядывали вооружение богатырей, сапоги из дорогой кожи, браслеты на руках, перстни…

– Дело нехитрое, – десятник снова кивнул на Федьку. – Этот молодчик вздумал противиться царской страже.

Великоградец сдвинул брови.

– Да неужто? Один – десятерым?

Вояка, медленно багровея, пошевелил пальцами на тыльнике сабли. Экий ты смелый, пронеслось в голове у Добрыни. И наглый на удивление. Или просто безнаказанность свою хорошо чувствуешь, оттого и не боишься на рожон переть?

– Мы досматриваем всех проезжающих, – буркнул наконец десятник. – Это ваша там телега во дворе?

Ну, понятно, сейчас будут мзду требовать.

– Наша, – по-прежнему невозмутимо ответил воевода, слыша, как сзади один за другим подходят соратники и встают у него за спиной.

– Глянуть надо, что везете, да она заперта, – десятник видел перед собой живую стену из стоящих плечом к плечу богатырей, рядом с которыми даже самый здоровенный из его парней выглядел неказисто, но говорил все же уверенно. Явно не сомневался: ничего худого ему чужаки сделать не посмеют. – Паршивец отказался ключ давать, пришлось проучить.

Добрыня расправил плечи. И отчеканил:

– Вы бы, прежде чем досмотр устраивать, узнали бы хоть, кто мы такие. У того же парнишки.

– А кто вы такие да откуда – нам все равно, – осклабился десятник. И ответил уже заученными словами: – Согласно указу его величества Гопона Первого всякий странник обязан уплатить в казну налог за проезд через Алыр, а царской страже дозволено обыскивать любую повозку, что оказывается на алырской земле. Мы в своем праве.

Добрыня улыбнулся. Холодно – и еще невозмутимее:

– Так и мы в своем, служивый. Мы – послы из Великограда, едем по делу к вашему государю. Всякий знает, что испокон веку заведено: посольства не досматривают. И обид им не чинят.

Если было возможно, Добрыня решал дела, не прибегая к силе. Драки с людьми царя Гопона он тем более не хотел, несмотря на наглость чернобронников. Вот и напомнил о древних законах, которые свято чтила вся Славия. И о том, что нарушившие эти законы и оскорбившие послов считались проклятыми.

Другое дело, что союзного договора с Алыром у Руси не имелось, а потому чернобронники могли заартачиться: мол, наша земля – наши правила. Но Добрыня уже видел: пыла и спеси у десятника при словах о великоградском посольстве сразу же поубавилось.

Алырец оглянулся на своих людей. Те тоже мрачнели, даже алчный огонь в глазах угасал.

– Грамота посольская есть? – хмуро осведомился десятник, кривя губы. Он уже понял, что придется идти на попятный, но изо всех сил пытался сохранить лицо.

Добрыня неспешно вынул из поясной сумки грамоту с княжьей печатью – и протянул черноброннику. Детинушка развернул ее, неуверенно завертел в руках, так что воевода засомневался: а умеет ли он читать? Но глаза у десятника были на месте, и великоградское солнце на красном сургуче он опознать сумел. Свернув свиток, алырец сунул его обратно Добрыне и буркнул:

– Счастливого пути.

Сделав знак своим подчиненным и по-прежнему стараясь держаться гордо, повернулся к двери.

– Постой-ка, служивый, – голос Добрыни, в котором звякнула сталь пополам со льдом, заставил десятника замереть на пороге. – Какую виру[8]8
  Вира – денежное возмещение за преступления.


[Закрыть], по алырским законам, вам полагается уплатить нашему парню за бесчестье?

Кто-то из гуляк в углу за столом не выдержал: тихо и восхищенно присвистнул. А чернобронник, оборачиваясь к Добрыне, аж задохнулся, шумно втягивая в себя воздух.

– Обида, иноземным послам нанесенная, – дело серьезное, – Добрыня и бровью не повел, встречая полный бессильной злобы взгляд. – А вы – люди государевы, так что законы ревностнее прочих должны чтить. Его величество Гопон Первый, думаю, тех же мыслей держится.

Щеку чернобронника дернула судорога. Не сводя с русича злобно прищурившихся глаз, он полез в кошель на поясе. Шагнул к столу и выложил на столешницу крупную серебряную монету.

– Тут еще и лишку будет, господин посол, – почти прошипел он. И снова повторил с ненавистью: – Счастливо доехать.

Когда стражники убрались прочь, Добрыня повернулся к товарищам. Те стояли молча в ряд и усмехались. Местные за столами прятали глаза и сутулились, стараясь стать понезаметнее, однако на двух-трех ухарских рожах великоградец заметил уважительное одобрение.

– Ваня, сходи, покарауль, – велел воевода Дубровичу, и тот, набросив плащ, скрылся за дверью.

– Ну и дела тут творятся, – зло вырвалось у Василия. – И это – стража царская? По ним самим поруб[9]9
  Поруб – деревянный сруб, использовавшийся как место заключения, тюрьма.


[Закрыть] плачет, аж слезами изошел…

– У нас бы такое небывальщиной назвали, – покачал головой Михайло. – Всякое случается, и средь княжьих людей нечистый на руку урод затесаться может. Но чтобы открыто у проезжих мзду вымогать…

Богатырь был прав. На Руси служилый человек, посмевший вот так лихоимствовать, вылетел бы из государевой стражи легкокрылой пташкой, едва его схватили бы за руку – и это еще самое малое, что ему грозило по закону. Да и от позора мздоимцу потом вовек не отмыться… А о том, какая слава идет о бравых молодцах из личного войска Гопона, Добрыня еще в Великограде слышал и от алырских купцов, и от баканских послов. Тогда воевода ловил себя на том, что верит с трудом. Зато теперь убедился сам: ни капли лжи в тех рассказах не было.

Молчан тем временем уже осматривал Федькин синяк и, почувствовав на себе взгляд воеводы, поднял голову.

– Пустое, – хмыкнул он в ответ на незаданный вопрос. – До свадьбы заживет.

– Хорошо вам, богатырям, говорить, – обиженно шмыгнул носом подмастерье. И выпалил: – Не нужно мне его серебро!

– Тут не в серебре дело, Федор. В другом совсем, – Добрыня потрепал его по плечу. – А ты – молодец.

Богатыри снова расселись за столом. Воевода потянулся за кувшином и, морщась, допил кислое, вырви глаз, вино. Встреча с чернобронниками подтверждала: дела в Алыре творятся скверные. Не будь посольство богатырским, кто знает, как бы сложилось.

Кто-то из местных, похоже, уже достаточно хлебнул и решил, что пора подрать горло. Он затянул на всю трапезную грустную песню о тяжелой судьбе лихого удальца, что жаждет вольной жизни, да не дают супостаты. И все время грозит удальцу веревка, свиваясь то в кнут, то в плеть, то в петлю.

Песня больше походила на стон, и Добрыня счел это знаком: в «Шести головах» они засиделись. Когда воевода расплачивался, хозяин даже не пытался мошенничать, видать, тоже понял, что с русичами лучше не шутить.

После душной горницы, где впору было от чада и смрада топор вешать, свежий осенний воздух бодрил. Собрались споро, стараясь побыстрее покинуть неприветливое место, и вскоре Атва скрылась за лесом. Посольство продолжило путь на юг.

* * *

– Да-а, это вам не Великоград, – тихонько пробормотал Василий. – Не хотел бы я в таком стольном городе жить.

Их с Добрыней кони шли рядом, стремя в стремя, шагом, неспешно. Впереди, под великоградским стягом, ехал Иван Дубрович на своем длинногривом красавце Рыжем. Древко он сжимал в левой руке, голову держал гордо, а в седле возвышался как влитой. Не всадник – картинка. Холодный сырой ветер играл багряными складками знамени, с которого глядело вышитое золотом солнце с человеческим ликом. Трепал густую гриву Рыжего, алый плащ Дубровича и красный флажок-яловец на шлеме молодого витязя. Сам парень изо всех сил старался выглядеть так, словно вовсе не в диковинку ему въезжать под посольским стягом в столицу сопредельной державы. Получалось у Ивана это совсем неплохо.

Позади Добрыни и Казимировича следовало остальное посольство. Мерно цокали по камням разбитой мостовой подковы богатырских коней. Грохотали на ухабах и выбоинах колеса повозки, в которой ехали мастер Стоум с подмастерьями. Они, все четверо, тоже принарядились, переодевшись в праздничные великоградские кафтаны. Правил повозкой Васька, сменивший на облучке Сомика. Замыкали отряд Волибор Громобой и Зоран Ланович.

Нудный моросящий дождь утих будто по заказу. На бледном осеннем солнце, которое наконец-то выглянуло из-за туч, как жар горели наконечники копий, умбоны расчехленных щитов и начищенные до блеска серебряные бляшки уздечек. Сверкала сталь доспехов, пестрели яркими красками плащи и конские чепраки. Произвести впечатление на бряхимовцев и внушить им уважение к посольству Великого Князя – именно этого хотел добиться воевода. И хотя бы первое ему уже удалось.

Сам Добрыня невольно сравнивал про себя столицу Алыра со стольными городами других держав Золотой Цепи. С гостеприимным, широкая душа нараспашку, Черговом, с окруженным сосновыми борами белокаменным Ставином, с пышным Радомом – столицей Измигунского королевства, с многобашенным Зеленовом – стольным градом богатого и гордого Триозерья… Сравнивал – и соглашался с Василием: ох, нерадостно как-то тут живется. Хоть и шумно. Уличного гама, толчеи и суеты много, а на сердце, как оглядишься вокруг, пасмурно становится.

В Бряхимов посольство въехало через северные ворота. Городские предместья, которые миновал отряд, утопали в густых яблоневых и сливовых садах. За высокими глухими оградами богатых усадеб надрывались сторожевые псы. Домишки победнее, под соломенными кровлями, таращились на дорогу из-за плетней подслеповатыми оконцами, затянутыми бычьим пузырем.

Стража пропустила послов в столицу без долгих расспросов и пререканий. Начальник караула немедля дал отряду провожатого – и велел ему показать русичам дорогу к царскому дворцу. А вот на тракте никто из доверенных людей Гопона посольство так и не встретил, хотя разминуться было невозможно, а гонец, которого сотник с заставы обещал отрядить ко двору, должен был, меняя коней, великоградцев опередить самое малое на день. Да и чернобронник, с которым русичи едва не сцепились в «Шести головах», донесение в столицу о странной встрече тоже должен был отправить.

Волей-неволей напрашивался вывод: Гопон с самого начала ясно и очень невежливо дает послам понять, что им не рад.

По дороге к дворцу Добрыня еще раз припомнил всё, что знал об алырской столице, куда воеводу судьба еще не забрасывала. Стольным градом Бряхимов стал не так уж и давно, уже после войны с Кощеем Поганым. Здесь, у брода через реку Афеню, сходились сразу несколько наезженных торговых трактов, соединявших эти края и с севером, и с землями за Кавкасийскими горами. Сперва на перепутье зашумели осенние ярмарки, потом алырский царь Воислав Гордый заложил в Бряхимове детинец, быстро обросший кольцом предместий, ремесленными слободками и деревеньками.

С юга сюда свозили шелка и пряности, из русских приграничных областей и Визовьего царства – железо, лен, пшеницу и соль. Частыми гостями были здесь и купцы из юго-западных государств Золотой Цепи, примыкавших к Сурожскому морю. Сперва небольшой город год от года богател, и уже при внуках Воислава в Бряхимов перебрался из Атвы царь со своим двором.

Улица, которая вела от северных ворот к дворцу, огибая старый городской рынок и лепившиеся к нему переулки, носила звонкое название Серебряный спуск. Это Добрыня узнал от проводника. Вытянуть из него воеводе мало что удалось: стражник, крепкий детина с пудовыми кулаками, к болтовне был не расположен и отделывался от чужаков односложными ответами.

По бряхимовским меркам был Серебряный спуск широким: две телеги свободно разъедутся, не сцепившись осями. А кое перед какими домами был он даже мощеным. Но почти везде мостовая пришла в небрежение, под копытами коней хлюпала жирная грязь, колеса повозки тонули в мутных лужах. Дома по обе стороны улицы тоже выглядели обшарпанными, с давно не крашенными воротами и облупившимися ставнями. Зато сами ворота поражали крепостью – тараном не сразу высадишь. На окнах лавок и домов побогаче, выстроенных на высоких каменных подклетах, почти везде красовались крепкие кованые решетки.

– Это для чего? – не понял Богдан Меткий.

Стражник-проводник не сразу сообразил, о чем его спрашивают, а когда сообразил, аж повернулся в седле своей чалой кобылы. На русича он посмотрел ошалело, как на юродивого:

– От татей да грабителей. Для чего ж еще?

Тут уж на алырца, точно на юродивого, уставился сам Богдан. Да не только он, все великоградцы, слыхавшие разговор. Видно, не у одного Богдана чесался язык спросить, за что тогда получает серебро из царской казны городская стража, если тати да грабители в столице так распоясались. За красивые глаза?

Расскажешь дома про здешние порядки – и правда никто не поверит…

А еще изрядно удивляло богатырей, сколько попадалось по дороге дешевых постоялых дворов, трактиров с пестрыми крикливыми вывесками и веселых домов. Судя по всему, содержать такие заведения в Бряхимове стало теперь ох как прибыльно. Куда прибыльнее, чем заниматься честной торговлей – или тем паче лепить горшки, мять кожи, плотничать, тачать сапоги… Добрыня и об этом был наслышан. Но одно дело – чужие рассказы и доклады, и совсем другое – своими глазами такое увидеть во всей непотребной да неприглядной красе.

Вечер, когда в кружалах и притонах обычно начинается гульба, еще не наступил, но из широко распахнутых на улицу дверей уже вовсю тянуло кухонным чадом, чесноком, жареным луком и вареной требухой, доносились пьяные песни, сочный мужской хохот и игривый женский визг.

Откуда-то сверху на переднюю луку седла Яромира упала веточка махрового алого шиповника, цветущего по осени в садах во второй раз. Молодой богатырь сам зарделся не хуже подаренного цветка: из распахнутого окна веселого дома, мимо которого они проезжали, высунулась пухленькая, густо набеленная и нарумяненная девица и, смеясь, поманила рукой. Обильные прелести красотки были кое-как прикрыты лишь незашнурованной рубахой, сползающей с плеч, да разметавшимися по плечам темными кудряшками. Товарищи по отряду знали: Баламут не из тех, кто робеет и теряется перед разбитными девками, но столь бесстыже откровенные знаки внимания смутили даже его.

Пестрая уличная толпа при виде посольства торопливо раздавалась в стороны и жалась к стенам. На вооруженных витязей верхом на громадных богатырских конях бряхимовцы глазели с жадным интересом. Больше всего таких взглядов доставалось облаченному в чудо-доспехи Добрыне. На его броню горожане дивились, раскрыв рты. А вот на великоградский стяг многие в первых рядах толпы косились неприветливо. Набыченно и с кривыми ухмылками.

Сразу бросалось в глаза и то, сколь много в толпе нищих и побирушек. И сколько молодцев подозрительного и тертого вида, обвешанных оружием. Шумных, горластых, державшихся нагло и развязно. Среди них наверняка были и наемники, явившиеся продавать свои мечи, но большинство смахивало попросту на братцев-ухорезов, промышляющих с кистенем на трактах. Из тех, у кого на запястьях точно рубцы от кандалов отыщутся, если рукава рубахи поддернуть.

Улица, петляя, всё круче взбиралась на подъем, и тут Казимирович не выдержал: наклонился с седла и подал монету сгорбленной старухе в лохмотьях. К ее рваному подолу жались двое ребятишек, по виду – внуков. Протянула эта седая иссохшая нищенка руку за милостыней к стремени богатыря, пряча от него взгляд. Так, как сделал бы это человек, который дошел до края отчаяния, но еще цепляется изо всех сил за последние остатки гордости. Крепко зажав монету в кулаке, старуха посмотрела на Василия ошеломленно и неверяще, точно на чародея-чудотворца, и подбородок у нее задрожал.

– Храни тебя Белобоже, сынок! – ударил в спины побратимам ее надломившийся голос.

Добрыня вновь вспомнил покинутые хутора, которые русичи видели вдоль Южного тракта. Что и говорить, бросить всё и податься в чужие края с родной земли, которая стала для тебя злой мачехой, – это выход, когда ты молод, силен да крепок. Или когда у тебя семья большая, работящая да дружная, не боящаяся начинать новую жизнь на новом месте. Но не для старого, немощного и одинокого человека, вот такого, как эта нищенка с внуками-малолетками…

На Руси без куска хлеба она никогда бы не осталась, даже потеряв всех родных. Матери и сиротам погибшего воина всегда подставят плечо и его побратимы по дружине, и великокняжеская казна. Осиротевшей семье пахаря – деревенская община, родне мастерового-горожанина – сотоварищи по ремеслу. Да и соседи горемыкам руку протянут – и приютят, если надобно, и хлебом-солью поделятся… Как же иначе-то можно, коли в грудь тебе сердце человеческое вложено, а не камень холодный? Нет, верно сказал Волибор: здесь, в Алыре, ровно наизнанку жизнь вывернута – даром что на Русь всё с виду похоже. Со стороны глядеть тяжко да тошно.

Невеселых мыслей хватило до главной площади Бряхимова, над которой возвышались стены и башни царского дворца – бывшего кремля-детинца, возведенного когда-то на холме у ярмарочного торжища. С этой крепости, по сути, и начался город. Она перестраивалась и достраивалась не один раз, а склоны холма, которые в свое время нарочно подрезали, чтобы сделать его круче, успели изрядно оплыть. Но даже сейчас, если внешние стены Бряхимова падут и в столицу ворвутся враги, осаду во дворце-крепости Гопона можно выдержать нешуточную.

Дворец – целый городок посреди большого города – окружала внушительная каменная стена с прямоугольными зубцами и четырьмя круглыми шатровыми башнями по углам. Попасть в обширный внутренний двор со стороны площади можно было, лишь миновав тяжелые, окованные железом ворота. Их прикрывали с боков две башенки-стрельницы с узкими бойницами. Через глубокий сухой ров перед воротами был переброшен подъемный мост. Над внутренним двором на закатном солнце блестели позолотой красные и синие крыши, а с другой стороны раскинул ветви большой сад, вернее сказать, целая роща. Стена его обводила двойная, тронутые желтизной верхушки деревьев поднимались с ней вровень: сад был старым и густым.

Створки ворот и каменную кладку стен покрывала, как и положено, вязь охранных рун.

– Ну, хоть с защитой от злой волшбы тут всё как надо, – негромко проворчал за спиной у Добрыни Молчан.

Мост был опущен, а въезд во дворец охраняли уже знакомые чернобронники. Только в надраенных кольчугах и шлемах, в новеньких туниках с белыми царскими гербами и на сытых конях под нарядными темно-синими чепраками. Посольство они смерили взглядами кто колючими, исподлобья, кто полными изумления и неприкрытого острого любопытства. А на Добрыню и его броню уставились во все глаза.

Пропустили великоградцев без разговоров, едва воевода показал стражникам верительную грамоту. У Добрыни исчезли последние сомнения: о том, что в Бряхимове сегодня надо ждать посольство русичей, Гопону и его ближним советникам уже доложено, и дворцовая стража предупреждена.