Текст книги "Битва за Лукоморье. Книга 2"

Копыта богатырских коней и колеса повозки тяжело прогрохотали по подъемному мосту. Распахнулись ворота. Со скрипом поползла вверх железная решетка-герса[10]10
  Герса – решетка из металлических или деревянных брусьев, служившая дополнительной защитой ворот крепости. Герса перекрывала вход, опускаясь сверху при помощи подъемно-опускного механизма – во́рота.


[Закрыть], и отряд въехал под высокую арку, которая вела во внутренний двор, вымощенный красным камнем.

От темно-синих туник и вороненых кольчуг рябило в глазах и здесь. У широкого, тоже каменного парадного крыльца собралась целая толпа: стражники, слуги, придворные в вышитых серебром и жемчугом нарядных ярких кафтанах…

И вот тут-то Добрыня, ожидавший, что послов выйдет встречать кто-то из знатных алырских бояр или царских воевод, крепко удивился. Хотя обычно удивить его было нелегко.

– Это еще кто? – нахмурился вслед за побратимом Василий.

По ступеням крыльца неспешно спускался кряжистый, плотно скроенный седой горбун, одетый добротно, но неброско. Даже вызывающе неброско для здешней ярмарочной пестроты: скромный кафтан бурого сукна без позументов и вышивки, покроем похожий на те, какие носят зажиточные мастеровые, белая холщовая рубаха, порты, заправленные в мягкие сапоги без каблуков. Только на узловатых пальцах поблескивают золотые перстни с алыми и зелеными камнями, удостоверяя, что их владелец – явно не дворцовый слуга и тем паче не простой горожанин.

Сопровождали странного незнакомца четверо стражников и молоденький парубок в синем кафтане, на чью услужливо подставленную руку горбун и опирался. Держался этот человек властно, уверенно, по-хозяйски. Когда он появился на крыльце, окружившая русичей толпа дружно потянулась к шапкам. Даже двое пожилых вельмож в ее первом ряду, разряженные богаче всех, торопливо поклонились скромно одетому горбуну.

Чародей или придворный книжник? Как-то не похоже. Царский родственник, который взлетел высоко, а привычки у него остались прежними, простецкими? О том, что Гопон – происхождения незнатного, ведомо всей Славии, но вроде бы нет у царя-богатыря никакой близкой родни. Иначе в Великограде про нее бы знали, таить такое незачем. Бывший воин? Уж точно нет: руки у незнакомца гладкие, холеные. Без застарелых мозолей от меча и тетивы, которые не сведешь ничем, даже если клинок ты давно вложил в ножны и на стену повесил.

Хозяева тем временем спустились с крыльца, и горбун шагнул навстречу воеводе, который высился перед ним в седле, как великан-волот. Коротко поклонился. Его глаза встретились с глазами богатыря, и Добрыня почувствовал: незнакомец прощупывает его взглядом. Внимательно, оценивающе, как противника перед поединком. Воевода ответил алырцу тем же. Лет тому было где-то за пятьдесят, и на вид он, длиннорукий, сутулый и широкоплечий, силой казался не обижен, как это часто бывает с горбунами. Залысины на высоком лбу, крупный нос, резкие складки у тонких бледных губ, тяжелый подбородок – лицо запоминалось сразу. Глаза из-под кустистых, не тронутых сединой бровей на богатырей глядели темные, пристальные. Взгляд их был цепким и жестким, хотя губы учтиво улыбались. Этот человек, кто бы он таков ни был, цену себе знал.

– Здравы будьте, господа послы великоградские. Каково доехали? Подобру ли? – Незнакомец продолжал улыбаться углами губ, однако глаза у него оставались холодными. – Я – советник и казначей его величества царя Гопона Первого. Кличут меня Карпом.

Имя было Добрыне незнакомо, а отчества своего горбун почему-то не назвал. Но бояре князя Владимира, ездившие в Бряхимов на переговоры с Гопоном, рассказывали: мол, по слухам, молодой царь очень доверяет своему казначею, который хоть днем, хоть ночью может входить к правителю Алыра без доклада. Правда, встретиться с этим царедворцем великоградцам ни разу не довелось, слишком уж недолго они в Бряхимове пробыли.

А поприветствовать богатырское посольство казначей, гляди-ка, вышел самолично.

– Здрав будь и ты, господин советник. Я – Добрыня Никитич, гридин Великого Князя Владимира Ярославича, государя земли Русской. И его посол ко двору властителя царства Алырского, Гопона Первого, – назвался воевода, так же коротко поклонившись Карпу в седле. – А по батюшке ты, прости, как величаешься? Неловко оно, к человеку, который по возрасту мне с товарищами чуть ли не в отцы годится, просто по имени обращаться.

Едва Добрыня назвался, как по обступившей русичей толпе пробежал изумленный шепоток. На советника имя богатыря, как видно, тоже впечатление произвело. В холодном темном прищуре вспыхнул непонятный огонек. Однако новость о том, кто возглавляет посольство великоградцев, горбуна из колеи не выбила, собой он владел отменно.

– Принимать столь великого да славного воина для нас честь, – возгласил казначей. – Слухом о тебе земля далеко полнится. А государь наш меня попросту да без затей величает – Карпом Горбатым. Так и вы зовите, ежели угодно.

– Что ж, Карп, как пожелаешь, – звучали слова советника, что и говорить, странно, но, в конце концов, как алырец себя именует – это его дело. – Доехали мы благополучно, на том благодарствуем. Хоть и удивило нас изрядно еще на границе, что иноземных переговорщиков в Алырском царстве столь неприветливо встречают. Видно, его величеству Гопону Первому не доложили, что Великий Князь Владимир к нему посольство отправил?

– Отчего же? О вашем приезде государю было сразу доложено, как же иначе, – Карп произнес это ровным и спокойным тоном. – С границы он весточку тоже получил. А два часа назад его величеству из-под Атвы донесение доставили, что вы уже на пути к Бряхимову.

Усмешка, промелькнувшая в низком сипловатом голосе Карпа, была еле уловимой, но Добрыня намек раскусил отлично. Пожалуй, гонца из-под Атвы горбун сам расспрашивал о том, что произошло в «Шести головах», и историю с вирой, уплаченной великоградцам за Федькин синяк, тоже наверняка вытянул. Такой – может.

– Только ты уж не обессудь, Добрыня Никитич, – так вышло, что его величество делами нынче занят. Важными да неотложными. Не до гостей-иноземцев ему. Потому, видать, и не отдал он приказа вас на тракте встретить. Недосуг было, а может, и запамятовал, – Карп кашлянул, прочищая горло. Он по-прежнему смотрел на Добрыню в упор, голос звучал подчеркнуто учтиво, а прищур был всё таким же непроницаемым, как вода темного омута. – Ну а мне государь повелел, когда мы с гонцом из-под Атвы побеседовали: как приедут во дворец господа послы да с коней сойдут, препроводить их тут же, прямо с дороги, в тронный зал. Пред его очи. Правда, вам обождать малость придется, когда его величество освободится. И оружие свое наперед страже сдайте, это тоже государево повеление.

Сзади кто-то из богатырей ошеломленно выдохнул – кажется, Михайло. Пробормотал сквозь зубы заковыристое ругательство Василий. А Добрыне показалось, что он ослышался.

Это было уже не просто прямое оскорбление Руси и Великого Князя, которое воевода, посол самой сильной державы Славии, проглотить никак не мог. Это была наглость, переходящая всякие границы.

«Укусить его?»

Бурушко громко и зло захрапел – и топнул левой передней ногой, высекая подковой искры из каменной вымостки двора. Добрыне пришлось натянуть повод, чтобы не дать раздувающему ноздри и негодующе прижавшему уши к голове коню заплясать на месте.

– Спокойно, – тихо приказал он любимцу.

Чувствуя охвативший седоков гнев, заволновались и зафыркали за спиной у Добрыни и другие дивокони.

– Они тут никак белены объелись, воевода? – первым не выдержал, как всегда, Яромир Баламут, опять напрочь забыв, что в отряде он – самый младший, а младшему негоже лезть поперед старших.

– Так-то в этом Алыре с послами обходятся? – поддержал его Иван Дубрович. Голос молодого богатыря угрожающе зазвенел.

Про себя был Добрыня с обоими парнями согласен. Такое нахальство он тоже видел впервые, несмотря на весь свой опыт переговорщика, но что за этим кроется, становилось всё интереснее.

Воевода тронул коленом коня, высылая вперед. Поднял повелительно руку – и за спиной разом стало тихо.

– Не понял твоих речей, господин Карп, – холодно отчеканил Добрыня. – Мы что – пленники, выходит, у вас во дворце? Или все же, как ты говоришь, почетные гости?

Царский казначей, на которого Бурушко надвинулся грудью, как гора, невольно отшатнулся. Его охрана дружно схватилась за рукояти сабель, но лица у стражников перекосило страхом.

– О том, что вы пленники, и речи нет, Добрыня Никитич. Упасите светлые боги, – глаза Карпа недобро сверкнули. В них страха не было, хотя в лице горбун тоже изменился. – Ворота дворцовые перед вами широко открыты. Коли вдруг наскучит вам быть царскими гостями, никто силой вас в Бряхимове удерживать не станет. А я, верный слуга его величества, что от владыки своего услышал, то и передал. Слово в слово. Увидеться с вами не мешкая – то его воля и желание, а я сейчас – лишь голос государев.

Хорошо держится и лихо загнул, впору восхититься. То бишь, господин советник, вы с Гопоном прямо понять даете: ежели вам, русичи, не по нраву, когда в лицо плюют, – то вот Белобог, а вот порог… Или Гопон надеется, что люди Владимира оскорблений не стерпят, вспылят и переговоры сорвутся еще до своего начала? Для того и потребовал, чтобы богатыри оружие сдали, а вовсе не потому, что боится?

Зря надеется.

– У нас на Руси гостям сперва предлагают с дороги отдохнуть, хлеба-соли хозяйской отведать – да грязь дорожную в бане смыть. Не знал, что в Алыре – другие обычаи, – холода в голосе Добрыни немного прибавилось. Что ж, коли хотите, чтобы с вами в кости сели играть по вашим же правилам – получайте, сами напросились. – Но раз царь Гопон Первый столь сильно желает поскорее от послов Великого Князя верительные грамоты принять из рук в руки да услышать, какие слова Владимира Ярославича мы привезли, быть по сему. Говорить с государем вашим будем мы втроем: я сам и помощники мои, Василий Казимирович да Иван Дубрович. И оружие мы не сдадим. Или с ним войдем, или не войдем вовсе.

Взгляд Добрыни и взгляд советника скрестились, как два клинка. И воевода понял: первый поединок он выиграл. Царскому казначею стало ясно, что русичи ни на какие уступки не пойдут.

– Коли так, будь по-вашему, господа послы, – чуть помедлив, произнес алырец. – Хоть и боюсь, разгневается государь. Ежели что, я вас о том предупредил.

И снова усмехнулся краем рта.

* * *

За старшего над оставшимися Добрыня оставил Богдана Меткого. Наказал быть настороже, а если начнут вдруг алырцы вызывать кого из витязей на ссору, помнить о том, что слово не нож, а до ножа доводит, и на подначки не вестись.

– Ну а коли нам тут ловушку расставили, тебя не надобно учить, что делать, – негромко сказал воевода Богдану. – Пробивайтесь к воротам, а там и мы трое подоспеем.

Добрыня был готов к тому, что выбираться из дворца придется с боем. Кто знает, как сложится разговор с Гопоном и что у того на уме. Слухи, ходившие о блажном да тяжелом норове алырского царя и о странных выходках, на которые он горазд, оказались самой доподлинной истиной.

Дивоконей своих побратимы и Дубрович вслух поручили подмастерьям мастера Стоума, а мысленно – им самим, после чего вслед за Карпом поднялись в парадные дворцовые покои по широкой лестнице, выстланной узорчатыми коврами.

Обставлен и украшен дворец Гопона был на привычный богатырям славийский лад, но его убранство крепко отдавало тяжеловесной и пестрой южной роскошью. Полутемные переходы и галереи, которыми советник вел русичей, наполнял пряно-сладкий запах иноземных благовоний и кедрового дерева. Сводчатые потолки были ярко расписаны цветами, диковинными зверьми и вьющимися травами, в стенных нишах теплились красным огоньки масляных светильников. От чернобронников было не протолкнуться и тут. Чуть ли не у каждой двери и у каждой лестницы-всхода стояли вооруженные до зубов стражники.

Это тоже было странно. Царь-рубака, воин, богатырь, прославленный громкими ратными подвигами, – и так покушений на свою особу опасается? Или и оно для пущей пышности да важности, чтобы послам князя Владимира пыль в глаза пустить?

Хорошо, если дело только в этом. У воеводы всё сильнее крепли подозрения, что по-доброму с русичами Гопон беседовать не намерен – и готовится показать послам клыки. До самых десен.

– Пожалуй, оно и лучше, Никитич, что нам переодеться с дороги не дали, – шепнул Добрыне Василий. Он хмурился, но шутить пытался даже сейчас. – В броне мы с Ваней – страшнее. О тебе я и вовсе молчу.

Царская приемная, куда Карп провел великоградцев, само собой, была обставлена со всей возможной пышностью. В тронный зал из нее вели внушительные двери из темного дуба, окованные вызолоченной бронзой, у которых тоже высилась рослая стража в вороненых кольчугах.

Народу, ожидавшего, когда его допустят пред царские очи, в приемной хватало. У вожделенных дверей толпилось десятка полтора разряженных в пух и прах вельмож, а у забранного цветными стеклами окна о чем-то негромко беседовали трое знатных воинов в темно-синих туниках, явно державшиеся особняком от прочих царедворцев. Двое – сурового вида, постарше, и молодой долговязый русый парень. Оружия ни у кого из допущенных в приемную не отбирали, это «угощение», похоже, припасли лишь для русичей.

Обернулись к вошедшим великоградцам все. Но никто из здешних сановников к послам так и не подошел. Только пятеро обменялись с богатырями издали короткими полупоклонами, такими же, каким Добрыню поприветствовал во дворе Карп. Да приветствовали богатырей стоявшие наособицу витязи-чернобронники – как равные равных, на сдержанно-учтивый воинский манер.

– Подождите пока здесь, господа послы. Как только покончит его величество с самыми срочными делами, я вас немедля позову, – заверил советник-горбун.

Добрыня скосил взгляд на стоящего рядом Василия и увидел, что по скулам побратима перекатываются желваки. У самого воеводы тоже медленно поднималась внутри и закипала волной тяжелая злость, но поделать они не могли ничего. Оставалось наступить себе на горло, ни на минуту не забывать, ради чего великоградское посольство сюда приехало, и перед алырцами лица не уронить.

При виде Карпа многие из придворных расплылись в угодливых улыбках. Казначей тоже оживился и, указав русичам, где им встать, направился к кучке вельмож, разодетых особенно роскошно – в бархат, золотую парчу и собольи меха. Заговорил с ними весело и этак запросто, по-свойски. Вкусно рассмеялся чему-то, блеснув зубами, а одного из собеседников, красноносого здоровяка в лиловом аксамитовом кафтане, усыпанном драгоценностями, так с размаху хлопнул по плечу, что тот аж присел. От великоградца не укрылось, что у молодого витязя-чернобронника, заметившего это, брезгливо и зло дернулись губы.

Ох, и непрост ты, царский казначей… Кто такой этот Карп и откуда он взялся при бряхимовском дворе, занимало Добрыню всё больше.

Ожидание затягивалось. Гопон откровенно испытывал терпение послов, заставляя их томиться под дверями. Василий с Иваном прямо извелись, даром что виду старались не показывать. Порывистый Дубрович чуть не смял в ладони рукоять меча. Добрыня, как его потом уверял побратим, выглядел бесстрастней собственной брони, хоть давалось это воеводе нелегко.

Держать напоказ лицо каменным, никому не позволяя по нему прочесть, что у тебя в мыслях да на сердце, посол должен уметь отменно. Так же отменно, как вызывать собеседника на откровенность – и завоевывать его доверие собственной открытостью. Первое из этих умений Добрыне сейчас пригодилось сполна. Что в Алыре ему с товарищами придется трудно, лучший переговорщик князя Владимира знал с самого начала, лишь готовясь к поездке в Бряхимов. Однако и подумать не мог, что будет битый час торчать в приемной Гопона, прикидывая, как отсюда лучше прорываться, если боя с дворцовой охраной все-таки не избежать. Может, Гопон для того и огорошил великоградцев не лезущим ни вдоль, ни поперек ни в какие ворота требованием сдать оружие, чтобы получить повод взять их под стражу? С алырского государя станется заявить потом, что русичи в пылу обиды первыми клинки из ножен выхватили – да его венценосной особе угрожать посмели…

Дорогу, которой вел их Карп, воевода запомнил хорошо. Сколько на пути к тронному залу расставлено дюжих ребят в синем – тоже. Чернобронники из охраны Гопона смотрелись как на подбор бойцами опытными и тертыми, но, если дойдет до драки, против богатырей им не выстоять. Один закованный в чудо-броню Добрыня половину стражников расшвыряет как щенков, даже меча не вынимая. Из дворца послы вырвутся, только радости от этого будет мало.

Если не удастся остановить войну, которая вот-вот вспыхнет между Алыром и Баканом, страшно даже помыслить, какое крутое да мутное варево на юге Славии может ключом вскипеть. Но еще хуже будет, коли в царских палатах прольется кровь, а Гопон обвинит в этом людей Владимира. Так что надо хоть в узел завязаться, но не дать хозяевам сорвать переговоры.

Собирая перед встречей с Гопоном волю и память в кулак, Добрыня продолжал исподволь разглядывать придворных. На великоградца тоже вовсю глазели. Перешептывались. Видно, слух о том, кого князь Владимир на сей раз прислал в Бряхимов послом, успел разойтись по дворцу. Кое у кого из алырских вельмож, рассматривавших богатыря не стесняясь, как диковинную статую из стали и золота, на лицах была написана откровенная враждебность. Надутая и самодовольная. Но уловил Добрыня на себе и несколько иных взглядов. Изучающих, пристальных – на тех, кого заранее прочно записали во враги, так не смотрят.

Воевода очень жалел, что почти ничего не знает о бряхимовском дворе и о том, может ли Великоград найти здесь тайных союзников. Владимир, имевший прознатчиков почти в каждом из сопредельных царств Славии, раз за разом отправлял своих людей и к Гопону, но все они бесследно исчезали, хотя почитались опытными и бывалыми. Так что известно о положении дел в Алыре, который с воцарением Гопона Первого превратился в самое беспокойное государство Золотой Цепи, было не слишком-то и много.

На престол нынешний алырский государь взошел шесть лет назад, после смерти старого царя Милонега Браниславича, на чьей дочке молодой храбрец удачно и вроде бы счастливо женился. История это была такой – впору песни складывать. И складывали, из уст в уста передавали: мол, объявились в Алыре три лютых многоглавых змея. Начали разбой да разорение учинять – и до того обнаглели, что потребовали у царя отдать им не то в жертву, на съедение, не то в заложницы его единственную наследницу, царевну Мадину. Будущий зять Милонега в одиночку на бой со змеями вышел, одолел всех троих – и спас красавицу, да и Алыр заодно. А сев на трон, взял себе новое имя: Гопон Первый.

Народ здешний воцарению удальца безмерно обрадовался. Немудрено, ведь великий воин, такие подвиги совершил! Да при том – то ли сын какого-то ратника из захолустья, то ли вовсе крестьянский. Простым людям думалось: раз молодому царю не понаслышке ведомы их мытарства и беды, будет он справедлив и милостив. Но вскоре все от знати до простонародья поняли, что при покойном Милонеге жилось им как в светлом Ирии. А правители сопредельных держав крепко засомневались: точно ли у нового государя Алыра всё в порядке с головой – да с душевным здравием?

В Великограде никак не ждали того, что Гопон, надев венец, чуть ли не первым делом рассорится с Русью – защитницей всех государств Золотой Цепи. Без всякого повода. Послов, которых Владимир прислал еще ко двору его тестя, царь-богатырь выставил из Бряхимова, не моргнув глазом. Не побоялся, что из-за такого бесчестия до войны с Русью дойти может. Новых переговорщиков из Великограда Гопон принимал у себя без охоты, холодно, и все предложения о союзе наотрез отвергал. Но это были, как оказалось, только цветочки.

– Ах ты ж… – тихо вырвалось у Василия. Побратим чуть зубами не скрипнул. – У нас, значит, хотели мечи отобрать, а этакого ушкуйника к царю при сабле пропустили? Ты глянь, Никитич!..

Воевода и так глядел – благо было на что. Удалец, что вывалился из распахнувшихся дверей тронного зала, и вправду куда уместнее смотрелся бы не в царской приемной, а на носу поднявшей черный парус ладьи. Или – за кружкой вина в «Шести головах». Обветренное, выдубленное солнцем и непогодой до медного цвета лицо, старый шрам, тянущийся от виска до левого угла рта, рыжая борода, могучие плечи, кулачищи в наколках, походка вразвалку… Так ходят те, кто привык ступать по качающейся палубе. Красовались на детинушке щегольской, ярко-желтый атласный кафтан с красными позументами, нарядная шелковая рубаха, полосатые шаровары шириной с Синее море и пунцовые сафьяновые сапоги с отворотами. Шапка с собольей опушкой ухарски заломлена набок, пальцы сплошь унизаны золотыми перстнями, а ножны кривой короткой сабли – из дорогой тисненой кожи, но потерты изрядно. Оружие это явно не раз побывало в деле.

Увидев среди толпящихся в приемной сановников Карпа, рыжебородый радостно осклабился, а царский казначей, подойдя к нему, о чем-то негромко и быстро спросил. Ответил ему ухарь-молодец довольным кивком и еще одной веселой ухмылкой.

Детинушка, несмотря на разбойничью рожу и скользковатые ухватки, конечно, мог оказаться и честным мореходом или купцом. Бывшим воином-наемником, к примеру, которому посчастливилось выбиться в богатые да уважаемые торговые гости. Однако верилось Добрыне в это плохо, и причины для того имелись.

Еще десять лет назад только надевший великокняжеский венец и совсем молодой Владимир Красно Солнышко решил покончить с Корсой и Сурожем – гнездами морских разбойников, свитыми на вечно неспокойном Вольном полуострове. После того как лиходейские земли отошли под руку Руси, большая часть недобитых тамошних душегубов перебралась с северного берега Сурожского моря на восточный – в Алыр. Найти управу на заявившуюся к нему вольницу царь Милонег так и не смог, хоть и пытался не раз. А при Гопоне Первом, который расторг с соседями по Золотой Цепи договор о выдаче лиходеев, разбойничкам и вовсе настало не житье, а разгуляй-малина.

Алыр превратился в настоящий притон для самой гнусной мрази Славии и Рубежных государств. И ушкуйники, и беглые каторжники, и грабители, и тати стекались теперь сюда из окрестных земель, зная, что их не выдадут на справедливый суд и расправу. У лихих людей аж присказка появилась: «Всяк за своих стоит, а Гопон – за всех».

Ради чего молодой царь в первый же год своего правления подписал такой дуроломный указ, в сопредельных державах не понимал никто. Сначала на юге Славии посмеивались: вот пусть теперь государь-рубака сам эту густую да пригорелую кашу и расхлебывает, оно небось потруднее будет, чем девиц от змеев спасать. Потом схватились за головы. Шайки пригретых Гопоном лиходеев стали ходить добывать зипуна к соседям, беспокоя и грабя пограничные села и городки. Вдосталь порезвившись, разбойнички убирались назад, в Алыр. Бесчинствовали они и на Сурожском море – разоряли гавани и рыбацкие деревни на побережье, нападали на купеческие ладьи и струги.

Не один раз приходилось вмешиваться в такие истории и Великограду, чтобы успокоить союзников и хоть как-то попробовать окоротить Гопона. Да толку от этого оказалось немного. А с недавних пор алырская лиходейская вольница пошла вразнос совсем – и начала тревожить налетами южную границу Руси. Даром что каждый раз получала от души по зубам.

Так что Добрыня ничуть не удивился бы, узнав, что за рыжую голову детины, мирно беседующего сейчас с Карпом, в каком-нибудь из сопредельных с Алыром тридевятых царств объявлена немалая награда.

Вслед за смахивающим на ушкуйника щеголем Гопон успел принять еще четверых просителей, а о послах по-прежнему словно и не вспоминал. Дольше всех пробыл в тронном зале толстяк в лиловом кафтане, аж слепившем глаза золотым да жемчужным шитьем и алыми яхонтовыми застежками. В Великограде бояре да воеводы Владимира на большие праздничные пиры, которые задавал Великий Князь, и то одевались скромнее, без такой крикливой и кичливой роскоши. За один эдакий кафтан здесь, в Алыре, две деревни купить можно, усмехнулся про себя Добрыня. А вывалился лиловый брюхан из тронного зала точно из бани – распаренный, с потной лысиной, комкая в руках парчовую шапку. Однако и у него на лоснящемся, как масленый блин, лице сияла довольная улыбка – видать, добился чего хотел.

– Никак Судислав Неклюдыч опять за сынка хлопотал? – услышал за спиной русич короткий смешок одного из придворных.

– А то ж, – отозвался собеседник говорившего, понизив голос. – Улестил-таки государя, боров жирный… Теперь сядет его обалдуй полупосадником в Рыбинке. Будет серебро трясти, винище всласть дуть да девок портить.

Про такое Добрыня тоже слыхал, но все равно чудом не поморщился. Своими указами Гопон Первый начал во множестве плодить в Алыре самые дурацкие должности, и полупосадничья среди них тоже была. В городах и селах, куда свежеиспеченные обладатели таких должностей садились «на кормление», народ не просто стоном стонал – выл.

Налогами пахарей, мастеровой люд и купцов в Алыре за эти шесть лет и так обложили непосильными. Задрали до небес и подушный сбор, и цеховой, и налог на землю и на торговлю. Для иноземных купеческих обозов Гопон, лихо наплевав на Славийский Торговый Договор, тоже установил прямо-таки разбойничью мзду за проезд по алырским дорогам. А собирая налоги в государеву казну, царские посадники и полупосадники не стеснялись набивать заодно до отказа собственные кошели. Открыто обирали простой народ и шайки татей, чьи главари быстро спелись с посадниками-корыстолюбцами.

Крестьяне, с которых сдирали по семь шкур, поначалу отправляли ходоков-жалобщиков в столицу, но в ответ на их слёзные мольбы Гопон высылал разбираться с такими делами отряды чернобронников. Те приезжали, вытрясали из надеявшихся на справедливый царский суд мужиков последнее – и возвращались в Бряхимов пропивать взятки, полученные от заворовавшихся посадников, а то и от разбойничьих атаманов. Особо строптивым челобитчикам еще и плетьми по спинам щедро перепадало.

С теми же, кто пытался бунтовать, дойдя до того, что хоть в петлю, расправлялись кроваво и без жалости – Гопон не гнушался брать на службу самых отъявленных мерзавцев. Вплоть до душегубов, защищать от которых своих подданных он, по-хорошему, и должен был. Вот тогда народ и побежал из деревень – кто на Русь, кто в Визовье. В городах те, кто уезжать не хотел, подстраивались под новые порядки. Пышным цветом расцвела торговля телом, открывались всё новые и новые питейные заведения и игорные дома, множились, как поганые грибы, притоны для воровских сходок.

А молодой государь словно ничего этого не видел. Или – видеть не желал?

Не врали, как теперь убедился Добрыня, и рассказы о том, что со старой алырской знатью Гопон тоже не ладит. Еще один вельможа, которого пригласили в тронный зал, говорил с царем совсем недолго. Внимание на него в приемной великоградец обратил сразу – среди остальных придворных тот смотрелся как сокол среди пестрых напыженных фазанов и слетевшегося стаей на добычу воронья. Седоусый, прихрамывающий, руки сразу выдают тесную дружбу с мечом и поводьями, одет небедно, но строго, в ферязь[11]11
  Ферязь – старинная распашная одежда без воротника и перехвата в талии.


[Закрыть] дорогого темно-серого бархата… Выйдя от царя, пожилой боярин был бледен от гнева, а иссеченное морщинами лицо словно заледенело. Похоже, государь выставил его, даже толком не выслушав.

Через приемную старый воевода прошел, ни на кого не глядя, еще сильнее припадая на правую ногу и зло вскинув голову. Расступались перед ним прочие просители, точно перед зачумленным, едва ли не шарахаясь в стороны. Карп проводил хромца тяжелым и холодным взглядом, а молодой чернобронник, стоявший у окна, снова не выдержал. Шагнул было порывисто к седоусому, хотел, видно, окликнуть, но один из товарищей постарше удержал парня за локоть: мол, не надо, только хуже сделаешь – и ему, и себе.

До Великограда и раньше доходила молва, что после смерти царя Милонега Гопон Первый как-то незаметно, но очень быстро удалил от двора почти всех верных покойному тестю бояр. Кого-то отправил воеводой в захудалую крепость на дальнюю границу, кого-то – посадником в глухомань, кого-то – попросту в ссылку. Вместо них в ближнем государевом кругу появились совсем новые люди. Как рассказывали возвращавшиеся из Бряхимова послы, на нынешних своих любимцев-советников молодой царь и спихнул государственные дела, совсем его не заботящие. Кроме разве что дел военных.

По сведениям Великого Князя, войско у Гопона немалое – часть его состоит из чернобронников, а часть и вовсе из наемников. И всю эту ораву надо кормить, одевать, вооружать, только податей в казну поступает всё меньше, как их из народа ни выколачивают. Страна нищает – это Добрыня успел увидеть и сам. Последние два лета в Алыре к тому же выдались засушливыми, неурожайными, зерно вздорожало чуть ли не вчетверо. Но пока Гопон справлялся – заключал военные союзы и с царствами Золотой Цепи возле Мертвых пустошей, и с Рубежными царствами, отправляя своих ратников воевать в чужие земли и пополняя за счет того отощавшую мошну. Посылал он полки даже далеко на юг и запад, за что получил ехидное прозвище «царь-наемник». Только чернобронников держал при себе, разве что воевод ставил во главе отъезжающих войск, дабы набирались опыта, а потом учили остальных.

А теперь… Теперь сумасбродный царь-наемник, того и гляди, повернет мечи да копья своего войска против соседей из Бакана.

Владимир Ярославич ясно понимал: если Гопона не образумить, а ссору между Алыром и Баканским царством не погасить, Руси придется в дела соседей вмешаться открыто. Скорее всего – вторгнуться в Алыр, чтобы защитить баканцев, с которыми подписан союзный договор. А это взбаламутит всю Золотую Цепь и даст повод говорить о том, что Великоград-де только на словах радеет о мире в Славии, а сам спит да видит, как бы чужие земли к рукам прибрать… Последствия могут оказаться тяжелейшими, и Великий Князь допускать такого не собирался. Добрыня был обязан сделать всё возможное и невозможное, чтобы не дать алырскому пожару заполыхать. И от первого разговора послов с царем-наемником зависело сейчас очень много.

Воевода перевел взгляд на уже приевшийся герб Гопона Первого, что украшал двери тронного зала. Здесь, во дворце, на этот герб глаз натыкался повсюду. Красовался он и на кафтанах царской стражи, и на цветных настенных тканых коврах и мозаиках: две белые скрещенные сабли на темно-синем поле круглого щита, а над ними – зубчатая корона. На дверях обрамляли щит вызолоченные языки пламени и бронзовые изображения отрубленных змеиных голов. Чешуйчатых, зубастых – и сразу напомнивших русичам о вывеске трактира под Атвой, который, как теперь стало понятно, назвали в честь Гопонова герба. Куда любопытней было другое, гербовые сабли на двери при ближайшем рассмотрении оказались не вовсе одинаковыми, а рукоять одной из них украшало что-то вроде женского платочка.