Текст книги "Стулик"

Ну, японцы. Надо же – додумались.

Света рядышком трясётся от смеха. Бросает на меня короткий взгляд, полный…

…вот он, ключик?!

18:50. Та дама из Саратова, что с Антошкой, оказывается, сидит сзади. Лицо у неё – один загарный струп. От нечего делать я подсматриваю за ней ушами. И вижу: перед ней – бутылка виски! И чувствую: по мере её обмельчания всё ярче представляется даме страшный смысл наших со Светой отношений. Я встаю в туалет и подмигиваю ей – инфернально.

19:15. Мы слегка напиваемся с дамой из Саратова. Через два года мы в Саратове. Там, на набережной, очень много гуляют свадеб, очень. Антошка охуевает. Антошка прячется в окошко и припивает кока-колу.

00:15 (по московскому). Мы у Светиного подъезда. Мы в Москве, на проспекте Мира!! Это и правда – и полная чушь. Вот он, подъезд, и вроде всё, как было…

Ждёт такси. Я хочу поднять Свету наверх, к маме Анне. Я хочу, чтоб не было этой дурацкой недели, я хочу…

– Ладно, Ромик. Я уже взрослая. Сама дойду… Всё, спасибо тебе, я тебя люблю, созвонимся, – усталой скороговоркой…

Ночью мне снится, как я лечу с той моей вершины, лечу вниз, лечу зигзагом, пируэтами, – и всё не грохнусь никак.

V. ЭКЛИПС

22

Поздняя осень. На балконе жердь от клетки, пёрышки да семечки, вмёрзшие в цемент. Всё выметено, стыло – оцепеневшие останки былой жизни. Замираю и я, ловлю в студёном воздухе что-то, дающее мне вдохновение.

Передо мною на столе – глаза. Открытые, большие, мягкие. Такие, как должны быть. Они почти уже готовы, остались только зрачки. Самое трудное место – ведь от них зависит, получит ли портрет свою душу. Я рисую по трём фотографиям, с них можно взять губы, и нос, и овал лица… И разрез глаз – но не сами глаза. Глаза ей дам я. Я подарю ей взгляд – хороший, взрослый, глубокий. Такой лишь изредка случался у неё. Или не было такого у неё никогда?.. Я ищу другие фотографии. Лёгкие улыбки, милые кривляния, строгие прищурчики…

Я рисую по памяти. Память изменяет мне.

Этот взгляд я подарю тебе на Новый год…

…нет, не так.

Лёгкий сентябрь. На балконе у меня – склад диких животных. Лавр с Кирюшей рядом, каждый в своей клетке. Перепёлка наблюдает из коробочки сложные пока отношения между родственниками.

Солнышко ещё. И я там, в августе. Всё вокруг, каждое мгновение пахнет августом. Воздух, конечно, немного остыл, поблёк, но цветом он такой же, как тогда – почти оранжевый.

Передо мною на столе контракт. Сердце, печень, шпик хребтовой, тримминг[26]26
  Trimming (англ.) – в мясопереработке, обрезки мяса, жира, хрящей и кожи, использующиеся как второсортное сырьё.


[Закрыть] из шейного зареза хочет от меня Пал Палыч из Тихорецка. Не вечно же тебе на клипсах твоих сидеть, говорит, – пора уж и деньги начать зарабатывать, чай не маленький. И – заказик такой вот прислал мне. Надо же, Пал Палыч. Сразу обо мне вспомнил, благодетель. Вот она, спецификация: «1. Субпродукты отжиловки карбонада. 2. Говядина: а. Пашина. б. Передние четверти (упак. в 4 куска): – шея; – лопатка; – голяшка…» …

М-да.

Я предаюсь воспоминаниям. Уношусь в недалёкое прошлое и переживаю его, каждую значимую его минуту. Я чувствую, как эти минуты уходят от меня – и я до сих пор в них, как стерлядь в мёртвой заводи.

Весь первый мой рабочий день я ждал её звонка. Словно сговорившись, клиенты атаковали меня тёпленьким, но я сгруппировался и самозабвенно подставлял себя под штыки – я проснулся сильным, я предвкушал уже первые школьные новости, играясь весело с самим собой в рабочий ажиотаж, задавая себе установки и ориентиры, зарабатывая её звонок… И каждая назойливая телефонная очередь становилась праздником, ибо ещё на один маленький вынужденный поединок приближалась ко мне моя награда.

Но этого звонка, единственного, всё не было. Тогда я позвонил сам, и мама Анна обстоятельно рассказала мне про школьную линейку, очень переживая за невнятные боли в животе… С холодком под ложечкой спросил я, а где ж она сама. – Да… пошла с подружками «готовить там по школе…»

Весь день я порхал, как летом, не давая памяти восстать на место. Тут я разом осел в осень. Что-то очень большое и неодолимое отходило назад, утягивая с собою всю текущую деятельность, мысли и побуждения.

Я позвонил вечером – она отвечала односложно. Всё нормально, и зря я такой взвинченный. Конечно, встретимся. Только вот…

– Только вот часочек хотела посидеть с людьми, которые выцепили меня тогда от Пиздермана.

– Ну давай, конечно, посидим.

– Нет, я одна хотела, тебе будет неинтересно.

– …?!

– А меня мама не пустит, говорит – только с Ромой.

– Правильно говорит.

– Ну вот. И ты тоже – ни с ними не отпускаешь, ни сам мне ничего не предложишь!..

(Обиделась, девчонка.)

Довольно поздно; после такого разговора я, честно признаюсь, сник – но вот собрался и упоительно везу её по ночному Садовому, сам удивляясь, сколько вдруг могу рассказать о Москве. Она сидит потухши, воспринимает экскурсию. Потом она захотела в «Кабану», она ела салатик через силу, она ждала ребят… Глазки загорелись – но час уже, пора домой.

…хорошие в Испании субпродукты. Головной тримминг вообще ничего не стоит. Прямо на два умножай и вези, вези. (Пал Палыч будет сосиски делать, много делать сосисок.) А комбинированные четверти так просто дармовые… Вот оно, предложение, только что из факса вылезло, распушив павлиний хвост – «E. Lozanoehijos». Демпингуют, значит, риоханцы. Ну что, Пал Палыч, поддержим Евросоюз, ударим 50-процентной предоплатой по бразильским скотобойням??!…

Она готова встретиться, но я чувствую, что это больше от пустоты и скуки: врачи запретили ей ходить в школу, они испугались плохих анализов и никак не поймут, что с ней. А животик всё болит! Может, женское? Инфекция?! По телефону угадываю её бледную улыбку – она признаётся, что весит уже 44. Я надеваю жёлтую рубаху и караулю её выход с розами. Я страдаю – неужто будет она теперь такой всегда?..

Я уже не знаю, как вернуть её в чувство, я пытаюсь анализировать своё поведение последнего времени и готовлю речь с извинением за алкогольные излишества на Кипре. (Больше не повторится.) Она смотрит не совсем понимающе и отвечает, что очень на это надеется, но что всё равно я её уже завоевал. (?!!)

Обнадёженный, любуюсь её утянутыми бёдрами и впалым животом, к которым не притрагивался уже неделю. В каком-то ступоре мы плывём в «Космос» на первую же фантастическую белиберду с Томом Крузом, но минут через десять она разворачивается и лезет на мою шею от спазмов внизу живота, она вцепляется мне в загривок, как в спасательный круг, она плачет на мне (на своём всё ещё друге – большом, бесполезном и верном) от усталости и бессилия перед новой этой напастью, а я молю уже про себя бога, чтоб он переложил на меня хоть часть её мучений. На ручках прямо спускаю девочку мою по лестнице, увожу к маме…

…господи, да что с ней?! Теперь я не могу так резко определиться – она же больна!.. И я откладываю, откладываю серьёзный разговор.

Следующим утром звонила растревоженная мама Анна. Оказывается, хотела побеспокоить аж в полседьмого, да нашлись «знакомые» и отвезли Светлану в больницу, где ей настойчиво предложена была госпитализация. Собранный «знакомыми» же консилиум разводил руками: скорей всего, что-то пищевое, неизвестного происхождения. В больнице, конечно, Света не осталась – не такая Света, чтоб оставаться в больницах.

И накатило откуда-то вдруг что-то вроде раскаяния, сожаления о том, что вообще было в последний месяц…

– Простите, мама Анна, это я виноват. Не уберёг я нашу девочку.

– Да что вы, что вы, Роман! – и она стала благодарить меня за прекрасную поездку… из чего я заключил: мама не в курсе, кто там спаивал её виски всю дорогу.

…а какие отношения у нас с мамой Анной, куда теплее, чем с дочерью… Всё-таки, может быть, её апатия из-за болезни?..

Господи, верни мне её прежней!!

Потихоньку всё сгладится, и инерция летнего чувства возьмёт своё. Надо только быть на высоте, всегда на высоте!

А кто это приезжал за ней утром-то?.. Я сразу так и понял – Пашин водитель на мерседесе. Ну что тут скажешь, когда речь – о здоровье?! Что попишешь, когда нет у тебя десятка машин с водителями?! Что предъявишь, когда даже консилиум ты подогнать не можешь?!!

Вечером мы идём в театр, почему-то на Малой Бронной. (Я, по всей видимости, пытаюсь играть на контрасте.) С довольно розовым видом она кушает в антракте бутерброд с белой рыбкой. После долго и задумчиво смотрит афишу. «Хочу на „Лулу“», вдруг решительно говорит она, очевидно, уловив в этом чувственном буквосочетании непреложный намёк на Лолиту.

И я подумал: «Она хочет знать о себе всё».

Теперь она – бледное подобие того Светика, к которой все мы привыкли. Никакое, безразличное, всё время усталое. По крайней мере – со мной. И я чувствую, я знаю, что болезнь здесь играет не первую роль. Как будто пообмяк её взгляд, стали сонными речи, и всё существо её потеряло свой нехитрый ориентир – находясь всё ещё в моей сфере и не стремясь вроде искать иные орбиты. Всякий раз я просыпался и начинал работать в гнетущем неведении, когда ждать от неё звонка и ждать ли вообще до вечера. Потихоньку она пошла в школу. Где-нибудь в двенадцать я не выдерживал и звонил сам на мобильный. Она отвечала сухо и односложно: на уроках за мобильный выгоняют, на переменках не слышно, так что в школе беспокоить не надо. Я замирал на неопределённое время, представляя на её месте себя: какая к чёрту школа? – любовь!! – и меня уже выводила, просто-таки бесила эта маленькая засранка, якобы с головкой ушедшая в свои тригонометрии. И если даже представить, что учёба для тебя так важна, – ну неужто не выбрать пятнадцать секунд для душевности, я же на целый день заряжусь, а, любительница эсэмэсок?!!

С маниакальной непреклонностью я не хотел понять самого очевидного: мой Светик навсегда остался в лете, и если порою оболочка её пыталась заверить меня в обратном, на мгновения возвращая моё сердце в столь желанное ему трепетное состояние, то только из «врождённой тактичности» – да ещё, может, неосознанного понимания того, что несправедливо вроде что-либо менять самой, без веского повода на то с моей стороны.

«Скучау, скучау». Милый транскрипционный казус, не очень-то глубокая, но прелестная детская искренность. Ау!!

«Ya tozhe. Ne skuchai». Отписка.

Вечером она делает уроки. Я потерян. Пытаюсь найти себя в спортзале. (Даже в бицепсе потеря: 2 см.) Ношусь с кипрскими фотографиями. Их целая кипа, штук триста, – и ни одной стоящей.

– Ах, ты уже сделал фотки? – оживляется она. – Я пешком бы дошла до твоего Конькова, лишь бы только одним глазком…

Пешком не надо, Светик. Я лечу за ней – и прямо в «Стратосферу» (кафе на Рижской). Светик выглядит никак. Нейтральный оскал. («Кучу всего ещё делать назавтра».) Чёрная куртка, джинсы трубочкой, козырёк. («Вот такая я школьница».) Ну значит, такая – восприму тебя любой. Долгий просмотр фотографий, слабые затуманенные улыбки, иногда чуть стыдливые – в ответ тому недавнему прошлому, которое должно было стать нашим. Через час ей домой. Отдаю ей все фотографии, пакет с её вещами, которые остались у меня после Кипра. И… намекаю ласково, почти в шутку, на то, что теперь нас ничего не связывает. Тут же всё понимает Света, делает плаксивую рожицу… «Если ты так хочешь – пожалуйста. Я найду, как это пережить». И, подумав: «Ну какой ты нетерпеливый, Ромик. Я ведь болею. Вот выздоровлю – и буду такой же, как раньше!..»

Домой я ехал обнадёженный. Почти счастливый.

…ударить-то ударим, а даст ли директор Пал Палычу столько предоплаты – это же на три фуры рублей почти миллион?.. (Эх, Кубаньщина, житница-кормилица, это как тебя угораздило к буржуям сунуться, и за чем? – за рогами-копытами!..) Нет, генеральный точно с Палычем в доле – сейчас даже за мясо вперёд никто не платит, а тут, видишь, какое-то сердце, прочие субпродукты… (Поймёт ли народ?) Ну, мне до этого… Задумчиво набираю Пал Палыча.

(…непостижимы выверты памяти – крутятся под гудки в трубке весёлые картинки: конференция в Сан-Себастьяне, делегация российских колбасников на морской прогулке. Директора крупнейших мясокомбинатов в шортиках и чёрных очках, оккупировав корму, нарезают на газетках колбасу под водку. Каждый свою нахваливает. И – шторм, качка. Что-то всем нехорошо. По очереди начинают складываться через поручень в приступах морской болезни. Подыхают со смеху, подходят и опять блюют… Пал Палыч активней всех, явно играет на публику. Багровое выпученное лицо, гогот вокруг, заглушающий морской ветер…)

Алё?.. Нет Пал Палыча. На семинаре он, по маринованию.

Вчера опять к телефону подошла мама Анна. Таинственно, вполголоса: Роман, чуть попозже, у неё Марина. – Какая Марина? – Ну, наша Марина. – Так… они же в ссоре. – Ну… вот она и приехала помириться, говорит Светлашке – встречайся с кем хочешь, мне главное – чтобы тебе было хорошо…

Я в спортзале, в сауне, в солярии, в джакузи. Я везде – и нигде, что-то делать надо, а не находится места. Повсюду со мной безмолвный телефон. Нашла-таки способ, чёрная ведьма.

И затюкала в мозжечке обида, а на подступах уже глухая ярость…

Мне – ни звонка! Бурая пелена накрывает всё, я смотрю на мир сквозь пелену…

К чёрту всё.

Через пару часов мама Анна сообщила, что болей вроде сегодня не было, и она отпустила Светланку посидеть с Мариной в кафе… Я где угодно, только не дома. Вдруг я на Арбате (??!), пытаюсь осмыслить, понять, оправдать, я не желаю принимать, что задвинут. Кое-где у метро остались ещё Светины плакатики: «То, что нас объединяет».

Света, Света, вспомни лето, повернись к Марине задом, ко мне передом.

А телефон молчит, и я прислушиваюсь к тому, как гулко бьётся сердце. Каждый удар сердца отдаётся пустотой. Стемнело. Как я очутился у её подъезда?.. Папа Сан Саныч встречает меня с собачкой. То есть… конечно, не меня. Просто: гуляет с собачкой.

– Скоро обещала подъехать, – говорит Сан Саныч, щурясь сквозь толстые линзы.

Что-то есть в нём неуловимо Светино. Чувствую – симпатичен я ему. И мне тоже с ним уютно. Вот и сейчас – монотонно грузит меня автомобильными темами. (На его шестёрке, видишь, шаровую скоро менять.) Я что-то там поддакиваю, приятно мне быть в доверии. Как всегда. Почти зятем.

Нет, не въезжает Сан Саныч в моё состояние.

– …а Светка… Ну что ты хочешь? У неё, я понял, главная мысль пока – погулять. Вот придёт время, втюрится в одного – и гулянке конец. А пока… – он махнул рукой. – Ну а к тебе, Роман, она очень хорошо относится.

Нет, не въезжает Сан Саныч в наши отношения. Не знает он про нашу любовь. Говорит мне как бы: а на что ты рассчитывал с моей дочерью?.. Глупо развивать дискуссию.

…если я сейчас с ней серьёзно не поговорю, завтра всё будет не так. Я дождусь её, дождусь. Что скажу ей я? Да хотя бы… Светик. Я ведь чувствую, что ты со мной совсем другая. Я не игрок в одни ворота. Давай ты подумаешь, нужен ли я тебе и что вообще у тебя внутри творится, а после сама позвонишь. Или не позвонишь…

Подарю цветы, поцелую…

Улыбнусь на прощанье. Красиво? Благородно?!

Вдруг отдаю папе заготовленную жёлтую орхидею, жму ему руку, направляюсь к машине. Не дождался тебя Роман, скажите.

И мобильный даже выключил в сердцах.

Она подъехала через пять минут, показал мой домашний определитель.

Как я жалел полночи – о том, что выключился, о том, что не дождался, не поговорил… О том, что приехал вообще!

Откинувшись в кресле, я уставился на балкон. У меня прострация. Лицо, наверно, полоумного выражения. Подвисла-застыла-застряла воздушным шариком у потолка недожилованная рулька.

– Смотри, мелюзга, какие огромные зёрна в моей кормушке! Золотые!.. И блямбы у меня какие королевские – учись!.. – орёт Лавруша. (Он же Пал Палыч.)

– О старший брат. Пускай я невелик – мне суждено кормиться мелким «Триллом» – но я не променяю сердолик на грубое сияние берилла. Достоинство моё другого рода: простую душу мне дала природа! – заливисто парирует Кирюша, почему-то ямбом.

(Наш ответ Пал Палычам.)

Резкий, нереально резкий звонок.

– Ало. Роман?.. – (Тяжёлый, железный голос.) – Это Лобанов, по субпродуктам. Павел Павлович у нас на учёбе…

Скрипнув, подпрыгиваю в кресле, принимаю рабочую стойку. (Сам генеральный, однако! Как серьёзно всё. У-у-у!) Стряхиваю хандру. Округлив глаза, соображаю.

– …Я так понял, вы с ним в хорошем контакте. Он говорил о вас как о человеке надёжном. – (Голос металлический – с мобильного: для секретности!) – Мы готовы перечислить предоплату через месяц. Э-э-э… наша дельта, наличными, нужна бы нам до товара…

(«Вопрос улавливаешь?..»)

…как не уловить. На хрен не дались вам субпродукты. Денег на карман хотите скорее. Так же, как и я. Схема простая, распространённая. С первого же грузовика высвечивается там десятка. И всё же – вот он, контракт! Давняя мечта моя прорваться куда-то… На новый уровень.

И… эх, не успел ответить я Александру Христофоровичу, что никаких проблем; не успел чисто интонационно, этак невзначай, абсолютную искренность и компетентность свою выказать, как умею обычно. «SVETALITTLE», «SVETALITTLE», пролетающая в ожившем экранчике мобильного, ошпарила роем горячих мурашек, и потерял я на миг ту нехитрую нить рабочей беседы, и повис, замирая от внезапного отроческого счастья, между двумя мирами… Мне бы, конечно, тут же остудиться – послушать ласковую трель для вдохновенья, проигнорировать её вроде, употребить в воспитательных целях, перезвонить потом… Да где там! Запамятовав уже как-то, кто в левом ухе моём и чего ему надо, бросаю что-то вроде «извините, чуть попозже», и отмершая трубка, набрав инерцию, вслепую падает на место.

– Ал-л-лё! – (Бодрость! уверенность!)

– Пр-риет, Рём, как дела.

– Весь в работе. Тут такое может завариться… – (Оптимизм! самодостаточность!)

– А. Мы просто вчера с Маринкой долго, потом ещё подошли люди…

– Я понял. Ну, и… как Марина? – (Благородство! снисходительность!)

– Нормально… Это не то, что ты думаешь.

– Нич-чего я не думаю! А я сделал кипрское видео! – (Жизнелюбие! интересность!)

– У-у-у… пешком бы дошла, лишь бы одним глазком…

– Значит, в субботу – генеральный просмотр! Скажи: «Ура!». – (Инициатива! искромётность!)

– Ой, нет, только не в субботу. Я хочу завтра!

(…а в субботу – с Мариной на дачу?..)

– Как скажешь. – (Уступчивость! немелочность!)

– Ой, Р-ромик, Р-ромик, ну как там Кирик с Лаврушей?!!…

Ну конечно. Попугаи! То, что нас объединяет.

* * *

Несколько угольных, упругих, мазких нажимов, вычерчивающих зрачок – и застынет вечной рукотворной улыбкой, невинной и умной, моё пастельное чудо. Мгновения, ушедшие мои горькие и вдохновенные, несчётные секунды спрессуются наконец и явят миру образчик искусственного времени, остановленного вручную. (Меня опять заносит.) Обострены тончайшими резкими линиями смягчённые было растиркой контуры, выбелены ластиком блики на уже почти живом, почти том самом лице, чуть напряжённо замершем в ожидании прозрения…

Что-то не даёт мне.

А ведь пока не закончу, я не избавлюсь – от чего бы только? – подумалось вдруг просто, с непривычной лёгкостью, невесть откуда сошедшей, впервые за последние чёрные дни. И кто-то – без меня, вне меня, за меня, помимо меня – задумчиво выписал те самые два шарика, две незамутнённые сферы с перепадами света и мёртво-чёрной точкой посредине, полные уже своей хрустальной жизни и невесомые, как бабочки после бури.

«Если ты у меня есть, то я самый счастливый ребёнок на свете!!!»

Я шпионю. Подсмотрю при случае на Светином телефоне отправленные SMS. Вот и сейчас. Кому это, кому?! Известно кому – Марине. Вот она, латентность бытия – на миг как будто я счастлив. Как будто мне. Из неполученного.

В эту пятницу вообще всё кувырком – пятница, тринадцатое. Вместо торжественного показа смонтированного видео я долго вызванивал ей куда-то в бильярдную, она же отвечала недовольным криком, что играет и что ничего не слышно. Потом, с какими-то вдруг подружками, захотелось ей в «Кабану», но Сан Саныч непреклонен: «Куда ночью – только с Романом». (Ей-богу, если бы не он, и не подумал бы я ехать.) Но, загоревшись возложенным доверием, подъехал прямо в бильярд к возбуждённой и надутой Свете, чтобы иметь напутственное собеседование по её мобильному с железным папой. И за несколько часов игры заплатить – заодно, из благородства.

«Ну уж сегодня я точно всё тебе выскажу», – с обречённой твердостью думал я.

В «Кабане» после шоу, как всегда, сидим в ресторане. Всею душою силюсь улыбаться – спокойно и надёжно. Она бегает вокруг глазами, сливая меня с плоским рядом видимых объектов. По-новому как-то, по-тинейджеровски стервозно, скалится поехавшими глазками. И вижу я: этой неузнаваемой, поверхностной Свете очень, очень хорошо. И последнее Маринино SMS, гарант надёжного тыла, у ней на курносой рожице. И свежайшая радостная весть – Марина с Фисой разругались вдрызг! (Маринкин друг снял ей в сюрприз красивую девчонку, а та оказалась Фисою… Тут и не поделили что-то, наверное.)

И разговора не вышло – Света была развлечена стриптизёром Сашей, который, расспрашивая про Кипр, всё млел от её загара, всё норовил приблизить губы к её колокольчиковому профилю, и несколько раз я видел, что она теряла грань и нить, попадая в поле его дыхания, а когда отошёл к кассе спросить якобы что-то у официантки и резко обернулся, они были уже далеко, они были уже друг в друге, как перед первым поцелуем…

А кстати: Света пришла сегодня исключительно на Сашу. (Шутка.)

И бабочку свою надела для него. (Тоже шутка.)

О читатель! Что должен был я делать? Развернуться да уйти?! Банально. Леденея, я и смеялся одновременно, да – горько и саркастически хохотал про себя над всеми этими цветистыми метаморфозами, давая ей совсем уже опуститься предо мною в безликий ряд глупых кокетливых сверстниц, чтоб облегчить таким вот образом мою задачу.

Но сама она вовсе и не опускалась никуда. Она просто была собой, ничем и никем не напрягаясь – как и в любой другой компании. Так бы она вела себя без меня, до меня… Только сейчас, следя за происходящим, как за неким фильмом, я вдруг ухватил за хвост эту простую истину и уже всё последующее наблюдал в оцепенелом недоумении: как, зачем, почему я втюрился в неё – в такую?! Как получалось у неё тогда быть совсем другой, ведь это тоже была она?.. или играла? И неужто я действительно был способен пробудить сколько-нибудь серьёзную тягу к чувству в этом испорченном и несерьёзном человечке?..

Мы всё-таки поехали ко мне. В машине она равнодушно свернулась таким безупречным калачиком и глухо проспала до дома, оставив меня с моим тупым бременем, причём сладостные потягушки пробуждения вовсе не обещали мне его разрешения, но предвкушали некую скорую встречу, составляющую для неё смысл приезда – и до рассвета, забыв про свои клетки, кружили над восторженной девочкой моей Лавр с Кириллом, и метались от неё, и орали, и хлопали удивлённо затёкшими крылами, аплодируя что было мочи неведомой свободе, и сеяли по ковру чёрно-белые гранаты, размечая уже вдоль и вкось будущие свои территории.

И только с восставшим солнцем изловили мы партизан да упихали по клеткам, а я, заведённый и десять раз перегоревший, стянул с неё тот умелькавший меня синий пеньюарчик. Под ним была она – она, две недели нецелованная, такая вдруг ослепительно-голая, такая возбуждённая после попугайчиков, но неготовая как бы ко мне… что застоявшийся мой запал повис и сник, совершенно неуверенный в своей нужности. Я, я… я целую её во все косточки, я пытаюсь транслировать чувство, но внутренний позыв, уже непривычно загашенный и вялый, так и не приходит вовне. И Света, было подавшись и размякнув от ласки («Как давно этого не было…»), открывает с упрёком глаза:

– Как интересно. Сейчас выйди на улицу – у любого встанет, а у тебя…

Я поработал над собой – и вырвал у неё несколько стонов, удерживая от улицы. Глаза её были закрыты, всё время закрыты… (Как будто скрывали, что лично для меня нет в них ничего.) И кончил я еле-еле, скупо, не понимая, зачем и для кого. (Это что, всё?.. Неужели – всё?!)

А поутру не мог понять, что за переполох. Неодетая Света металась по комнате, заглядывая в мобильный, что-то отчаянно от него хотела… Что случилось? – Ничего, Ром. Ни-че-го. Закрылась в ванной, и сквозь мерный шум воды я, подскочив, замерев и не дыша, улавливал обрывки разговора, по которым тут же, неровным и натруженным шестым чувством, стремительно реконструировал истину – субстанцию пресную и мало кому нужную, но мне почему-то абсолютно необходимую. Как раз тот момент!.. Вот-вот прорвётся как-нибудь мой нарыв и, вооружённый знанием, получу я наконец своё моральное право.

У неё что-то срывалось. Я был неоспоримый номер третий, вариант до боли запасной, который легко всегда откинуть, и в такой вот лёгкости, подвешенности, наступившей враз свободе от статуса любимого болезненно предчувствовались мне уже некие перспективы мазохистского, мстительного поругания моего опустелого храма.

Короче, чего там. Так хотела на дачу к Маринке… проспала, а та обиделась – не отвечает… да что делать, ничего я не хочу уже… поласковей? С ним? Я стараюсь… Пашка такой: к-тё-о-нок мо-ой, ты же знаешь, как я тебя люблю… зовёт на скачки. Это… ма-ам! У меня прыщик вскочил! на губе!… Ой, вчера Сашка так приставал, свидание назначал уже… хи-хи… кадрилась-кадрилась… Ой, мам, ну сколько можно – всё Рома да Рома!.. У нас нет нигде дома адреса Маринкиной дачи?!…

Вода осыпалась ровно и торжествующе. На кухне подгорали помидоры. Попугаи перебранивались в клетках. И перепёлка на балконе снесла ещё одно яичко. Мир… оставался пока на месте. Но уже качнулся, ощерясь шатким и прозрачным основанием, готовый лететь в тартарары.

…ой, Светик, как я забыл, мне ведь сегодня по контракту. Через час ждёт человек на Красносельской. С документами. Очень, очень важный человек. Большие деньги там. Сейчас я тебе вызову такси, а сам поеду.

Бред. Такой неожиданный бредок.

– Ой, а я тогда Кирюшу заберу – мне мама разрешила, пока у нас собака на даче?..

13:00–22:00. Она не звонит.

Я над нашим альбомом, я брожу по альбому, ухватываю её разной, я вживаюсь во все фотографии, от начала до неконченного конца, проникаю в тогдашние настроения и расположения, и всё задаю этой кривляющейся детской рожице один и тот же вопрос: как так получилось, что ты стала для меня аксиомой?.. За которой, стоит сделать решительный шаг вовне, нависает уже такая оглушающая пустота, такой беспросветный сосущий зёв, что вопреки всей логике и диалектике событий, против элементарного смысла цепляюсь я за свою разваливающуюся скорлупку, латаю её собственными соками, сорокалетний смешной птенец, боящийся продрать глаза на жизнь?!!

Это вопрос не ей. Этот вопрос задай себе.

…Светик. Послушай меня. Мы очень разные. У нас разная… шкала ценностей. Между нами 24 года. И… ты не готова к тем отношениям, которых сама так хотела. И… у меня нет гомосексуального приятеля, в которого я пожизненно влюблён. И… разберись со своими Пашами, Сашами. У тебя ветер в голове. Мне всё это дико. Я горю одной тобой.

Позвони мне лет через десять…

22:03. Я открываю водку и набираю номер.

07:20. Розовое солнце на прозрачной занавеске – но это уже другое солнце, холодное и равнодушное, это солнце без меня, встающее потому, что так надо вечности, потому что так было и будет. А я лежу без сна перед наваливающимся рабочим утром, растаяв в пустоте. В налитой утром оранжевой комнате, в чёрной пустоте. Как интересно: вокруг предметы не остыли ещё – дышат прежней жизнью. Но мир другой – в нём уже нет её. Так просто: мир обессветел. Рассыпался вмиг, как аннигилированное чудовище из фильма, при том бесстрастно сохранив свои формы. Чуть помедлил на краю и стремглав полетел вниз, бесстыдно при том оставшись на месте…

И мой единственно верный, мой правильный выбор с того невозвратимого треклятого «вчера» ласковой бессонницей одобрительно присосался ко мне.