Текст книги "Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи"

Поезд набирает ход. Мелькают платочки. Мужчины машут шляпами. Миша и Ваня колотят в барабан. Александр, небрежно махнув рукой семье, отворачивается от окна.

Разноцветные платочки летят по ветру за поездом.

Селиванов выходит из дома Чеховых. Пересекает улицу. Там в тени каштана его поджидает судебный пристав Горюнов. Селиванов отдает ему какое-то распоряжение. Горюнов берет под козырек.

Все это видит Антон, который стоит во дворе и смотрит через щель в заборе.

Горюнов приближается к дому Чеховых. Стучит. Отпирает Антон.

– Пал Егорыч дома? – спрашивает чиновник.

– Дома, – говорит Антон. – А вы по какому делу?

– По срочному.

Горюнов в комнате. Навстречу ему спешит папаша. Павел Егорович взглядом указывает Антону на дверь. Тот выходит, но не удерживается и возвращается. Припадает ухом к двери и застает конец скорого разговора.

– Так что придется описать ваше имущество, – резюмирует пристав. – А в дальнейшем при неуплате вам, сударь, грозит лишение прав и долговая тюрьма.

– Мыслимо ли… Мы в ежедневном труде… – оправдывается Павел Егорович.

Стук печати обрывает его лепет. Чиновник прищелкивает каблуками и идет к двери.

Антон заскакивает в другую комнату и закрывает за собой дверь. Раздаются удаляющиеся шаги Горюнова.

Павел Егорович, косясь на лист со свежей печатью, бредет по комнате. Он ходит из угла в угол и вдруг хватается за голову:

– Ай! Позор мне! Для чего не умер я, выходя из утробы? Зачем приняли меня колени? Зачем было мне сосать сосцы? – Озирается. – Как же спасти имущество от описи? Комод брату снесу. Кадушки – зарою. Самовар – соседу. А шубы? А перины? А уксус? Разорение! Павел я Терпящий. Иов я злощастный!

В комнату заходит Антон.

– Кто это был? – спрашивает Бомба.

Папаша отвечает так, чтобы от него отстали:

– Башня Вавилонская на четырех ножках.

Антон опускает глаза и выходит из комнаты. Папаша зажмуривается и обхватывает голову руками.

Море. Антон на веслах. Борется с волнами. Гребет изо всех сил. На корме сидит скелет императора. В руках августейшей особы тетрадь с надписью на обложке «Юморески и фельетоны». Царь раскрывает тетрадь, и из нее друг за другом вылетают все листы. Белые листы тонут в серых волнах. Ветер, разметавший листы, берется и за императора. Ураганный порыв расшвыривает по волнам белые кости. Корма пуста. Однако это лишь сон.

Антон просыпается. Тяжело дышит. Хлопает глазами. Садится на кровать и свешивает ноги.

Вечер. Павел Егорович с видом приговоренного к казни спускается в подвал своего дома. На кушетке развалился Селиванов, он тасует карты. Изо всех углов глядит холостяцкий быт. Однако постояльцу свойственны замашки щеголя. Там шелковый галстук, там цветной стакан. Строгость в обстановку вносит император. Костяной человек стоит, опустив голову, и смотрит в пол. Постоялец был бы похож на расквартированного драгуна, если бы не скелет рабочего галетно-сухарной фабрики, который бросает зловещую тень на ложе Селиванова. Павел Егорович садится на краешек кушетки и вздувает кулаком лежащую в ногах жильца подушку.

– Дуся, у тебя очень запустились нервы, – берет Гавриил Петрович компанейски-задушевный тон.

– Дом заложен, Пресвятая Богородица! Время платить, а в кармане чахотка.

– Плохи дела, – откладывает карты и садится на кушетку постоялец.

– Ткаченко вексель на тысячу рублей опротестовал. В суд подал, душегуб, – качает головой папаша.

– Авось обойдется, – утешает Селиванов.

– Да не обойдется. Не обойдется! Тебе ли не знать, Гавриил Петрович? Чай, в Коммерческом суде служишь.

– Разве? А я и позабыл.

– Шутишь?

– Какие шутки… Ладно, – жилец вынимает из-за пазухи пачку денег и гербовую бумагу. – Вот тебе пятьсот рублей, Павел Егорович. А вот бумага.

Папаша не глядит ни на бумагу, ни на деньги.

– В бумаге сказано, – продолжает Селиванов, – что хоромы свои ты на меня переводишь. Деньги после отдашь. Когда дела в гору пойдут. А заодно и дом обратно получишь.

– А ежели не пойдут? – автоматически принимает пачку денег и гербовую бумагу папаша.

– Не об том думаешь. Тебе по векселю платить.

Павел Егорович кивает.

– По завтрашнему векселю мы деньги внесем, – рассуждает Селиванов. – А по другим векселям? Через неделю-другую и остальные кредиторы ко взысканию предъявят. Крыть-то нечем.

– Нечем, – соглашается папаша.

– Уезжать тебе надо, Павел Егорыч, да подальше.

– В Москву?

– Вот-вот.

– Значит, в Москву.

Папаша, уже было согласившийся с планом Селиванова, возвращает ему деньги и бумагу. И так же автоматически, как и принял их у него.

Селиванов озадачен. Вертит пачку в руках.

– Мягко стелешь, да жестко спать, – вздыхает бакалейщик Чехов.

Павел Егорович поднимается и идет к лестнице. Селиванов ставит перед папашей императора. Скелет трясется и звенит костями. Селиванов в паре с императором разыгрывает настоящий спектакль, так что к финалу папаша теряет дар речи.

– Явятся судебные приставы, да как закричат: «Подать сюда такого-то…», – трясет рукой Александр I. Рукой скелета управляет Селиванов. «Нету, уехал», – скажу. «Нужен! Хоть из земли выкапывай», – куражится император. «Нету! Как выкопать? Ни в земле нету, ни на небе. В сундуке глядели? Тоже нет. Ну, а на нет и суда нет». «А вы, – спросят меня, – кто таков?» – царь хватает Селиванова за грудки. «А, я милостивые государи, квартирант. С меня взятки гладки. Ступайте с Богом».

– Ловко больно, – грозит пальцем папаша и подается от скелета.

– Не левой ногой сморкаемся, – находится Селиванов.

– Ловко.

– Ну, а раз ловко, то и не думай, не гадай.

Вот тут-то и открывается истинное лицо Павла Егоровича.

– Я купец! – заявляет он. – Вся моя жизнь – гаданье да расчет. Слушаю я тебя, Гавриил Петрович, ну прямо мед в уши льешь. А ежели я денег-то не сыщу. Домишко тебе и отойдет. А, Гавриил Петрович?

– Нечто я сбегу с твоим домом? Или продать смогу? И супруга ваша и Антон будут жить здесь, как жили. Да еще квартирантов напустим. Пусть Антон и ведет с ними расчеты. Мое дело сторона.

Павел Егорович пытается взять в толк слова чиновника:

– По бумаге, значит, дом твой будет?

– Далась тебе бумага. Ну, не хочешь, как хочешь. Садись в яму.

– Не пугай меня. И так страшно, мочи нет.

Селиванов подступается снова. Он и кот, и барсук, и чёрт в ступе. Не поверить ему невозможно:

– Я уж с этими кредиторами разберусь, будь покоен. Они же все через суд попрут, через меня. Закручу, опутаю. Того по кабинетам загоняю, того в бумагах зарою. Крепость твоя и пребудет нерушима. А ты встанешь на ноги, вернешь мне должок, – Селиванов всовывает папаше пачку денег, – и дом снова твой.

Павел Егорович глядит на пачку, руки его трясутся, в глазах серебряная слеза стоит. Папашу прорывает:

– Гаврюша, голубчик, правда, в Москву бежать надо!

Селиванов подсовывает ему бумагу. Папаша приставляет ее к глазам, читает:

– … переводится в собственность Гавриила Петровича Селиванова.

Постоялец рукой скелета ловко окунает перо в чернильницу и подносит перо папаше. Перодержатель зажат в фалангах императора. Павел Егорович не глядя берет перо и, склонившись над гербовой бумагой, ставит росчерк. Затем он горячо обнимает Селиванова, слезы благодарности текут по его щекам.

– Бесценный, золотой мой человек!

Селиванов, растроганный такими нежностями, сам смахивает слезу.

Утро. Широкая волна ветра гнет траву. По степной дороге тащится деревенская телега с низкими грядками. В телеге облаченный в мещанское платье с узлом на коленях сидит Павел Егорович. Рядом с ним Евгения Яковлевна. Возница в холщовой рубахе охаживает хворостиной степную лошадку. Телега минует столб с надписью «Таганрог». Телегу нагоняет Бомба.

– Отец! – кричит Антон.

– Тихо, – шипит на него Павел Егорович.

Телега останавливается, и Евгению Яковлевну ссаживают на дорогу. Затем воз снова трогается.

– Бери нас скорей, – кричит жена мужу. – Пока мы тут с ума не сошли, – и уже сама себе: – Ума не приложу, что делать.

– Антоша, береги мамашу, – кричит отец, – если что случится, ты будешь отвечать.

Антон и Евгения Яковлевна остаются стоять на дороге.

– Прощайте! Прощайте! – машет им Павел Егорович и отворачивается. – Ну, ничего, едали и дубовую кору, – шепчет себе под нос. Бросает последний взгляд на жену и сына: – Теперь вся надежда на среднего, на Антошу. У Бога милости много, – осеняет жену и сына крестным знамением.

ЗТМ.

4

Полдень. В гостиной дома Чеховых сидит Селиванов. Он чувствует себя хозяином. Перед ним ваза с фруктами и несколько калачей. Гавриил Петрович раскладывает карты на столе. В гостиную вплывает мамаша с чашкой чая на подносе. В жестах Евгении Яковлевны сквозит робость прислуги, что Селиванова вполне устраивает.

– Не хотите ли со мной чайку попить? – спрашивает он для порядка, хотя даже и взглядом не удостоит мамашу.

– Что вы, Гавриил Петрович, что вы, – мышкой выскальзывает из комнаты мамаша.

Выйдя за порог, она шмыгает носом и утирает слезу:

– Вот и не горюй.

Услышав шаги, утирает нос, щиплет себя за щеки, нагоняя румянец, и встречает улыбкой проходящего мимо нее с кипою книг Антона.

Антон, оглядываясь на мать, проходит через гостиную. Бросив недобрый взгляд на постояльца, спотыкается, падает и рассыпает книги. Под стол, за которым сидит Селиванов, запархивает ученическая тетрадка со словом «Юморески и фельетоны». Антон подбирает линейку, собирает книги, среди которых «Анатомический атлас» и уже собирается выйти из гостиной, но в последний момент оглядывается.

Перед Селивановым на столе лежит тетрадь. Гавриил Петрович читает «Юморески и фельетоны».

Антон подбегает вместе с книгами и отбирает тетрадь.

– Кого это вы хотите расщелкать так, чтобы перья посыпались? – игриво интересуется Селиванов. – Не утруждайте себя, мой юный обличитель. Изберите себе предмет значительный. Идеал Идеалыча, а не какую-нибудь торжествующую свинью.

Он поднимается, подходит к зеркалу, самодовольно поправляет прядь и разглаживает усы. Выражение его лица хвастливое, задорное и насмешливое. Селиванов приосанивается.

– Именнос-с, Идеал Идеалыча, человека крепкого, как трехсотфутовый пароход.

– Уж не вас ли мне в герои-то произвести? – подает Антон голос из-за стопки книг.

– А что, я тип на земле полезный. Даже адски положительный тип. В Третьем отделении не служу и мышьяк в чай не подсыпаю, – подмигивает Селиванов. Он помешивает ложечкой чай, собирается отхлебнуть, но в последний момент, испугавшись собственных слов, передумывает. Ставит чашку на стол.

– Вы, Гавриил Петрович, вы… – вот-вот прорвет Антона.

– Ну, договаривайте, не стесняйтесь.

Антон выбегает из гостиной. Селиванов устремляется за ним.

Они на дворе. Антон отступает, а Селиванов наступает.

– Вы… вы, мошенник и плут, – решается Антон. – Вы пиявка. Вот вы кто. Пиявка человеческая.

– Не расцвев – увядаете. Очень жаль, – опечаливается Селиванов. – Пожалуй, вам только фельетоны и стряпать. Ну что за слог! Пиявка. Бросьте, бросьте вы эту седьмую ораторию. Прочитают вас честные люди и скажут: «Что за настой из шалфея и тараканов?». Пишите о том, что вас по-настоящему занимает.

– Единственное, что меня занимает сейчас – это медицина и сцена. Вы же не покойник и не артист. Вы что-то неисправимо среднее. Скользкое и лаковое. Какой-то фильдекосовый паяц.

Селиванов в бешенстве, однако, он из тех, кто умеет хладнокровно владеть собой.

– Вы, молодой человек, наговорили много храбрых и язвительных вещей, но своего не добились. Не зарыдаю. Не покраснею. Не уступлю. А позвольте-ка мне вас облобызать. За правду.

Тянет к нему руки, но Антон выворачивается и, роняя на землю книги, бежит со двора. Селиванов, надрывая живот, хохочет. Подбирает с земли линейку.

– Мы теперь, Антон Павлович, соседи с вами. Живем межа с межой, – он меняется в лице: – А потому, цыц у меня. Цыц!

Селиванов ломает линейку, но тут же берет себя в руки и отпускает подлый смешок.

– Ну, это мы еще поглядим, кто здесь паяц.

Он похлопывает по стене дома, как барышник по крупу лошади. В окне Селиванов видит хлопочущую на кухне мамашу и трет скулу:

– А ведь и вправду. Не ровен час, отравят.

Вокзал. Евгения Яковлевна с двумя сыновьями и дочерью садятся на поезд. Состав трогается. Мамаша кричит в окно:

– Вещи продавай только ненужные и лишние. Опустошим дом – потом трудно наживать будет.

– Что? – переспрашивает Бомба.

– Постарайся что-нибудь продать и нам деньги вышли.

– Хорошо! – отвечает Антон.

Поезд уходит.

Антон идет берегом моря. Греческая фелюга качается на мелких волнах. В ней сидят Одиссей и Геракл. Антон, повинуясь какому-то внутреннему зову, машет им рукой, приветствует контрабандистов. Все-таки они его старые знакомые, хотя сами того и не знают. Одиссей и Геракл переглядываются друг с другом и тоже машут Антону, приветствуя его. Какое-то время они идут параллельным курсом – фелюга и Бомба. Контрабандисты снова переглядываются и начинают махать руками, но уже по-другому. Они подзывают его. Сложив ладони рупором, Одиссей кричит:

– Парень, заработать хочешь?

На носу фелюги, уже далеко отошедшей от берега, сидит раздетый Антон. На его руку намотана веревка. Корму занимает Одиссей, на веслах Геракл. Геракл разворачивает лодку, как бы примеряясь к месту, и кивает. Антон прыгает в воду.

На морском дне лежат несколько ящиков. Бомба пытается привязать к одному из них веревку, но ему не хватает дыхания. Он всплывает. И еще один раз. И еще. Наконец ему удается обвязать ящик. А потом – еще один. И еще…

Антон перебирается через борт, падает на дно фелюги. Греки поднимают за веревки затопленный груз. Лодка плывет к берегу, до которого еще далеко, и вдруг неожиданно причаливает к подводе. Лошадь спокойно стоит по брюхо в воде. Контрабандисты молча перекладывают груз на телегу. Антон помогает им. Потом сам садится на телегу. Одиссей дает ему деньги. Телега трогается.

Мокрый и уставший Бомба сидит на берегу. Его лихорадит. В кулаке зажаты деньги. Он пытается напевать, хотя зуб на зуб не попадает:

– Та-ра-ра-бумбия, сижу на тумбе я, и горько плачу я, что мало значу я.

Ветрено и пасмурно. Тяжелые облака идут над землей. Мимо дома Павла Егоровича, а теперь уже с полной уверенностью можно сказать, бывшего дома, проходит Покровский. В задумчивости он останавливается перед калиткой.

Покровский заходит в дом. У окна стоит Бомба. За столом сидит Селиванов. Под глазами мешки, на скулах щетина. Перед Селивановым графинчик с «юридической» и связка вяленой селявки. Завидев священника, Селиванов низко и почтительно склоняет пьяную голову.

– Не в духе вы нынче, Гавриил Петрович?

– Скука аспидская, стены бурые, – скрежещет зубами Селиванов.

– Пошли бы в общество, развеялись.

– Общество. Где вы общество-то видели? Лисы и барсуки, слизняки и мокрицы. Застрелиться бы, – подливает себе водки Гавриил Петрович. – Да ведь для этого надобно казенные деньги растратить. А с тоски не убедительно получится.

– Не убедительно, за то вровень с веком нашим. И от современников не отстанете, – рассматривает опустевшую комнату Покровский и обращается к Антону:

– Будете писать в Москву – кланяйтесь папаше с мамашей.

– Спасибо, отец Федор, – благодарит Антон.

– Ну что это такое – пулю с тоски. Это мазурка какая-то, – кривится Селиванов.

Вдруг Гавриил Петрович поднимается, откалывает нелепое танцевальное коленце. Он сам себе противен.

– Доход у вас имеется. Руки-ноги на месте, чего ж вам еще? – спрашивает Покровский.

– Слезы, а не доход. Доходишко, – морщится Селиванов.

– Это в Коммерческом-то суде слезы?

– В Америке экономический кризис, ваше высокопреподобие. По всему земному шару вдарил. По швам коммерция-то затрещала от Нью-Йорка до Харькова. Жизнь в Таганроге потухла. Мелко, неинтересно. Кругом не жизнь, не люди. Полулюди. Не жизнь – клочки жизни.

Селиванов опрокидывает стопку. Занюхивает малосольным огурцом.

– Жениться вам нужно, Гавриил Петрович, – итожит Покровский.

Протоиерей выходит из дома.

Гавриил Петрович смотрит ему вслед и вдруг произносит:

– А, пожалуй, женюсь. Чижик, новая самоварная труба и пахучее глицериновое масло.

Он смеется.

– Два кирпичных завода позабыли, – поддевает Селиванова Антон.

– Именно-с, – вежливо принимает к сведению Селиванов. – Фисгармония, кушетка в турнюре, лакей Василий и два кирпичных завода.

Антон собирается последовать примеру Покровского, но Селиванов останавливает его:

– И вы мне поможете, Антонио.

– Я? – удивляется Бомба.

Селиванов поднимается и, совершив несколько неуверенных шагов, повисает на Антоне.

– Не век же вам с контрабандистами якшаться. Предлагаю сделку века. Прославьте меня на весь мир! К черту фельетон. Напишите водевиль. Этакую божественную комедию. Напишите про меня. Подло зарывать талант в землю! Покажите, какой я богатырь! Ариадна Николаевна дама очень чувствительная.

– Я вам что, сводня?

– Высокое искусство, вот что поможет мне заполучить иродово богатство, – в глазах его лихорадочный блеск. – А я вам за это… я… да я все долги Павла Егоровича покрою. Что долги! Я вам дом отпишу, – он достает из кармана гербовую бумагу с папашиной подписью. Сует бумагу Антону в нос. – Обратно отпишу. Вот я каков, – от внезапного великодушия Селиванов даже пускает слезу.

– И где же эта пьеса будет разыграна? – исподлобья глядит на бумагу Антон. – В большом зале гимназии?

– Помилуйте! Только на сцене театра.

– Да кто же позволит?

– Весь город в моих руках, – небрежно произносит Селиванов. – Слабости человеческие недешево стоят. Но это моя часть. Размышляйте только о высоком.

– Мне обдумать надо, – отвечает Антон.

– Не смею, не смею мешать! Думайте, мой Шекспир. Помните, как в «Гамлете», – Селиванов, войдя в образ, декламирует: – «Воображенье мощно в тех, кто слаб». – Выходит из образа: – Ариадна Николаевна очень слаба и очень богата. Заговори с ней, Гамлет.

Антон стоит к Селиванову спиной. Гавриил Петрович, прихватив графин с «юридической» и связку сушеной рыбы, на цыпочках пересекает комнату. Уже задернув за собой ситцевую занавеску, он просовывает в комнату голову.

– Я ведь и подлый, и низкий, – пьяно кается Селиванов. – Я всесторонний негодяй! Не жалей меня, Гамлет. Но зарубите на носу, – вдруг меняется в лице Селиванов. – Я вам не последняя шишка в круговороте мироздания!

Он завертывается в ситец, набрасывает на чело связку селявки и становится похож на римского императора.

– Увенчайте меня лаврами, Антонио!

По улице идет Покровский. Вдруг, словно что-то почувствовав, останавливается, оглядывается на дом Чеховых. Сокрушенно покачав головой, продолжает свой путь.

Кухня дома Чеховых. Пылающая печь. Антон достает из-за пазухи тетрадь, на обложке которой значится «Юморески и фельетоны», и бросает тетрадь в огонь.

Дом. Ночь. Антон при свете керосиновой лампы покрывает листы чернилами. При этом он клюет носом, но, приложившись лбом о стол, вздрагивает и продолжает лихорадочно писать. Потом снова куда-то уплывает. О колбу лампы бьются ночные бабочки. Множество разных голосов роится в неверном свете лампы.

«Парень, заработать хочешь?» – спрашивает его инспектор Дьяконов.

«Постарайся что-нибудь продать и нам денег вышли. В Москве-то жизнь не сахар», – переодетые в папашу и мамашу плачутся контрабандисты Одиссей и Геракл.

«Что же вы, Чехов, так плохо относитесь к древнегреческому?» – интересуется Ариадна Николаевна, перевоплотившаяся в учителя греческого. – «Вы оставлены на второй год!» – строго выносит приговор Ариадна Николаевна, переодетая в Вучину. Но вдруг Ариадна сдирает с лица усы, снимает шляпу, волосы рассыпаются по плечам, и заходится в смехе.

Потом появляется много грозящих пальцев, и фраза «На второй год!» повторяется разными голосами и на разные лады.

Кажется, что это причитают и требуют, кричат и шепчут, грассируют и гундосят, басят и пищат, умоляют и проклинают бьющиеся о раскаленное стекло мотыльки.

Театр. Гул голосов, который порождают мотыльки, переходит в гул партера. Небывалое для города событие. Водевиль из-под пера гимназиста. Фантастическое. Однако и времена особенные. Парусники из Малой Азии и Трапезунды уже не стоят в порту. Все пути в Таганрог заросли бурьяном да коноплей. Может быть, и в сердца человеческие зарос путь. В театре царит атмосфера пира во время чумы.

Зал набит битком. Зрители разодеты, расфранчены. Все чего-то ждут. Но больше всех ожиданий у Гавриила Петровича. Он бросает из ложи бельэтажа прожигающие взгляды на Ариадну Николаевну. Ей передается электрическая сила треволнения, исходящая от Селиванова, и Ариадна внутренне трепещет. Сегодня Селиванов неотразим. Выбрит, надушен, адски наряден.

– Автор-то, слышали, сын беглого бакалейщика? – раздается чей-то голос.

– Известно. Антошка, по кличке Бомба.

В другом углу шушукаются титулярный советник и его женушка:

– В Гоголи лезть да в Крыловы в таких младых летах я бы не стал…

– Ну и сиди, телепень! А я веселиться буду!

Все тут и всё тут. И длинные прозрачные шлейфы, и грубое солдатское сукно. Атмосфера карнавала. Фешенебельная публика не чурается голытьбы, а голытьба не раболепствует, не жмется по углам. Таганрогцы воодушевлены, поддевают друг друга взглядами и шутками.

За толстой занавесью прячется Антон. Он похож на подглядывающего и подслушивающего мальчишку, которого погнали спать, чтобы не мешал взрослым. Но мальчишка нашел, где укрыться.

Задуваемая слабым ветром, гаснет люстра. Или Антону это кажется, что люстру задувает степной вечерний ветерок. Хрустальные подвески меркнут одна за другой. Антон бросает последний взгляд на зал, на пустующую царскую ложу и видит, что теперь ложа не пуста. В ложе сидит скелет Александра I с горностаевой мантией на плечах. На голове императора корона. Камни в короне меркнут так же, как и подвески театральной люстры. Однако можно дать голову на отсечение, что Антон единственный, кто видит императора. Да и то, царь является ему на миг.

Занавес раздвигается, и перед публикой предстает степь. Не степь, конечно же, а декорация степи.

На сцену выходит оборванец с крепкой палкой. Рыжая бородка и крючковатый нос делают его сходство с Моисейкой неотразимым.

По залу прокатывается волна удивления. Все взоры обращаются к галерке, на которой, тараща безумные глаза, сидит Моисейка. Заметив, что на него смотрят, он приосанивается и расправляет плечи.

Расхаживающий по сцене рыжебородый оборванец ежится.

– Край наш очень ветреный, – говорит он. – Семь месяцев в году такие вертопрахи, что только диву даешься, как мы еще живы.

За кулисами воет ветер, который изображают всеми возможными способами мещанские дети. Это те самые мальчишки, которые дразнили Гарибальди и от которых он отбивался палкой и орехами. Мальчишки притащили и Рогульку. Пес Рогулька талантливо подвывает, добавляя необходимую ноту ужаса в вой ветра.

Из-за дальних кулис выходит мужик в красной рубахе и черных сапогах. Он ведет на веревке небольшой монгольфьер. Ступает через силу, сопротивляясь ветру.

– Это Егор, – сообщает рыжебородый. – Шальной заблудящий человек. Был охотник и по лошадиной части барышничал, а теперь шар на веревке водит. Раз сядет в человека ветрянóй дух, то ничем его не вышибешь.

Перейдя сцену, воздухоплаватель исчезает за кулисами.

Мещанские дети снова принимаются изображать ветер. Они дуют в трубы и приводят в действие хитрые трещотки, напоминающие допотопный ткацкий станок.

– Степь наша без конца и края, – продолжает рыжая борода. – Ветер гуляет лихой. Такой ветер, что может чиновника унести… или принести. Степь она и есть степь…

Из-за кулис на сцену выкатываются перекати-поле. Шарообразные растения бороздят сцену в разных направлениях. И вдруг точно таким же шаром выкатывается господин в зеленом мундире. Когда господин вскакивает и разгибается, являя публике пышные соломенные усы, все ахают.

– Родион Петрович Полумраков, собственной персоной, – представляет чиновника оборванец.

Полумраков кланяется.

Теперь взгляды таганрогцев обращаются к Селиванову. Гавриил Петрович начинает немного нервничать, но вида не подает. В углу его ложи стоит ломберный столик с графинчиком и стопочкой. Улучив момент, Селиванов прикладывается.

Господин в зеленом мундире достает из кармана колоду карт и ловко пускает их из руки в руку. Затем Полумраков поворачивается к залу в профиль и снова пускает на воздух колоду карт, усеивая ими всю сцену.

Из-за кулис выходят герои пьесы. Прекрасная Елена, купец, которого играет комик Телегин (купец имеет отдаленное сходство с Павлом Егоровичем), другой купец с люлькой в руке, по которой в нем можно узнать Еремея Ткаченко, дама с формами по имени Аделаида, в окружении поклонников. Герои пьесы поднимают с пола карты, каждый свою карту, и, разбредясь по сцене, поворачиваются к залу спиной.

А зал уже давно гудит, потому что многие узнаны. Трудно не угадать в даме с формами Ариадну Николаевну, а в поклонниках – грека Вучину и преподавателя физики Поликанова. Публика в партере обменивается мнениями:

– Полумраков какой-то. Черт его знает, чем занимается. На Селиванова похож.

– Селиванов и есть. Сходство даже глаз режет.

Антон наблюдает из-за кулис за происходящим на сцене и в зале. Ропот в зале нарастает. Антон пятится, спотыкается о театральный реквизит, стоящий за его спиной, падает, вскакивает, расталкивает рабочих сцены, актеров и убегает по коридору, который ведет к гримерным комнатам.

Антон несется мимо комнаты Прекрасной Елены. Вдруг останавливается, врывается в комнату. В комнате темно. Замешкавшись на секунду, сигает под диван. Под тот самый диван, где он нашел убежище, когда гнался за папашиным сапогом.

А тем временем действие на сцене продолжается. Степь сменилась городским парком. Посреди парка фонтан со скульптурной группой «Геркулес, разрывающий пасть льву». Атлетически сложенного Геркулеса изображает контрабандист Геракл, а льва – Одиссей. Для пущей убедительности на копчике у Одиссея красуется желтый хвост с кисточкой. Рыжебородый оборванец продолжает свой рассказ:

– Вот здесь мы встретились в последний раз. Я назначил ей свидание у статуи Геркулеса, разрывающего пасть льву.

Из-за кулис выходит Прекрасная Елена. Она напевает и крутит в руке зонтик. На Елене прозрачный шарф. Завидев ее, рыжебородый ловко выворачивает свое платье наизнанку. Теперь он респектабельный господин во фраке. Цилиндр, трость и белые перчатки превращают его в настоящего денди.

– Моисей, – обращается к нему Елена, – поедем со мною в Париж. В Париже у меня есть любовник. Он банкир. Страшно богат. Но ты, Моисей, его застрелишь. В солнечный день, на Елисейских полях, золотой пулей.

– Я не могу, моя прелесть. Я всего лишь ювелир. Я не Гарибальди.

– Фи! – морщится Елена, – какая проза. Ну, тогда в Париж я поеду без тебя.

И, послав воздушный поцелуй рыжебородому господину, подбрасывает свой шарф на воздух. Взвившись, шарф улетает за кулисы. Ювелир Моисей провожает его взглядом, полным отчаяния и нежности.

Ювелир кружится на месте волчком, поднимая фалды фрака, и снова превращается в рыжебородого оборванца. Единственное, что в нем еще выдает респектабельного господина, это цилиндр. Оборванец достает из кармана грецкий орех, ставит его на сцену и, целясь из трости в Геркулеса, разбивает орех каблуком.

– Пух! – произносит оборванец.

– Развоевался, Гарибальди, – усмехается Геркулес. – Упорхнула твоя краля.

Прекрасная Елена, кружась и смеясь, покидает сцену.

И вдруг на сцену выходит маленький отряд таможенных инспекторов. Маршируя, они окружают фонтан. Едва ли эта сцена замышлялась автором. В зале поднимается шум. Однако закон неумолим. Таможенники уводят арестованного Геркулеса и льва со сцены.

Рыжебородый опускает трость, голову и обращается к залу:

– Больше я никогда не видел моей любви. Норд-вест унес ее. А заодно норд-вест унес и мой разум. – Рыжебородый снимает цилиндр и запускает его подобно тарелке. Цилиндр исчезает там же, где исчез прозрачный шарф Прекрасной Елены. – Я сделался посмешищем, сумасшедшим. А как бы вы поступили на моем месте?

И снова все взоры обращаются к галерке. Моисейка невозмутимо достает из кармана орех, дробит его каблуком и вдумчиво жует.

Шарлотта, на ходу надевая какой-то странный костюм, бежит по театральному коридору. Она заглядывает в комнаты. Кого-то ищет.

Тем временем представление продолжается.

– Много воды утекло с тех пор, – произносит рыжебородый оборванец. – Сейчас городской парк не узнать. Все здесь теперь другое.

По парку прогуливается Аделаида с поклонниками. Каждый из них старается угодить ей.

В гримерку Прекрасной Елены забегает Шарлотта. Она в костюме мухи. На спине два проволочных крыла. Шарлотта включает свет. Она обозревает комнату и останавливает взгляд на диване. Сердце подсказывает ей, где прячется Антон. Но она не нагибается, не заглядывает под диван.

– Послушаль меня, так нельзя, – со стороны может показаться, что Шарлотта разговаривает сама с собой. – Ты уже не есть маленький мальчик. Ты есть мужчина. Я одна не подниму эту трупфу. И будет провал. Ты хочешь провал?

Антон, лежащий под диваном, не отвечает. Справившись с собой, он, наконец, заговаривает:

– Умоляю, выключи свет.

Шарлотта гасит свет.

– Пусть меня назовут свиньей, если я когда-нибудь напишу еще что-нибудь, – признается Антон из-под дивана в темноте.

– Всё, я полетел, – только лишь и произносит Шарлотта.

Она выпархивает из гримерки и притворяет за собою дверь.

В городском саду перемены. Возникает декорация, изображающая лавку Павла Егоровича. Вывеска: «Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары». В лавке разноцветные гирлянды леденцов на нитках, сушеная рыба, рожки, халва, хурма, рахат-лукум, восковые спички с пестрыми головками. Все эти продукты во много раз превышают обычный свой размер. Павел Егорович стоит за прилавком. Вокруг него вьются три мухи. Их изображают дородные дамы с крыльями за спиной. Из-за кулис выходит рыжий рассказчик. На актере, играющем Моисейку, изодранный фрак. Ноги его босы, в руке палка. Моисейка приближается к прилавку. Достигнув его, обращается к залу:

– Я не сразу сошел с ума. Сначала я запил.

Затем он поворачивается к бакалейщику и отрезает:

– Водки!

Павел Егорович наливает оборванцу стопку. Рыжий вколачивает ее в глотку, занюхивает суковатой палкой, а потом из этой палки палит по мухам. Женщины-мухи картинно заваливаются на бок. Это выглядит комично, так как они не сразу ложатся вверх брюхом. Подстреленные дамы долго решают, на какое же колено им встать, прежде чем разлечься. Когда же оборванец уходит со сцены, дородные насекомые, цепляясь друг за друга, поднимаются и снова начинают кружить.

В бакалею заходит купец с люлькой, набитой тютюном. Долго наблюдает за маневрами матрон. Женщины не просто покачивают вытянутыми толстыми руками, но еще и отчаянно жужжат. Две из них хватают огромные спички и начинают сражаться. Третья муха, забравшись на прилавок, уминает крендель. Эту муху играет Шарлотта.