Текст книги "Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи"

– С чем пожаловал, Павел Егорович?

– Сделай благо, Еремей Алексеевич, спасен будешь.

– Сколько? – опускает глаза Ткаченко.

– Тысячу под вексель.

Павел Егорович бодро идет по улице. Он в хорошем расположении духа. Папашу нагоняет Антон. Заметив сына, отец демонстрирует суровость, но она напускная.

– Сапог я не нашел, – признается Бомба.

– Бог дал, Бог взял, – на удивление спокойно реагирует папаша и приобнимает сына за плечо.

– Сегодня я поселил жильца, Антоша, – не без гордости заявляет Павел Егорович.

– Кто таков? – настораживается Бомба.

– Чиновник Коммерческого суда Гавриил Селиванов.

– Прогони его, отец. Он в гробу приехал.

– Вот я тебе уши-то надеру, – ласково сердится Павел Егорович. – У меня и без тебя ходором голова ходит.

Дом Чеховых. Евгения Яковлевна отпаривает мужские брюки. Утюг на углях зверски шипит. Чугунный нос плывет по полотну.

Подвал нового дома Чеховых. Селиванов разложил и развесил вещи. Их немного, и все они новые. Видно, что только куплены. Главной достопримечательностью обстановки является скелет на шарнирах. Это его волокли Одиссей и Геракл. Скелет утвержден на стойке и смахивает на солдата, стоящего на часах. Селиванов бреется опасной бритвой. Напевает арию из «Фауста». Раздается стук в дверь, и в подвальную комнату заходит Антон. У него через его руку перекинуты отутюженные брюки.

– Верю, что мы станем закадычными друзьями, – подбривает висок Селиванов.

Антон таращится на скелет:

– Это навряд ли.

Селиванов перехватывает взгляд Антона.

– Первое мое приобретение в вашем городе. Поздравьте что ли.

– Поздравляю, – говорит Антон.

– Взяли с меня как за кости императора Александра I.

– Так это не император? – приближается Антон к костяному болвану.

– Что вы, – манипулирует бритвой Селиванов и бросает на костяного болвана оценивающий взгляд. – Это скелет рабочего галетно-сухарной фабрики.

Антон осторожно берет Александра I за руку и здоровается.

– Вы уже избрали поприще, любопытное создание?

– Я хочу быть врачом, – отвечает Бомба.

– Позвольте вас сразу отговорить. Либо залечите больного до смерти, как этого беднягу, – кивает Селиванов на императора, – либо заразитесь сами. Хворь прилипчива, а пациенты привязчивы. Чахотка, тиф, инфлюэнция. А расплачиваться с вами будут не ассигнациями, как вы полагаете, а всяким вздором: картинкой, подушкой, парой брюк.

Селиванов снимает с руки Антона отутюженные брюки.

– Вы готовы к этому, мой Гиппократ?

– Мрачный у вас юмор. Мне все равно. Это решено, – отвечает Антон.

Он порывается уйти, но Селиванов хватает его за руку. Доверительно и в то же время с легкой издевкой сообщает:

– Куда как лучше быть казначеем сиротского суда. Каким-нибудь Белебухиным. Или директором банка. Этаким Жестяковым.

– Не хочу Белебухиным, – вырывается Антон и бежит вверх по лестнице.

У подвального окошка молодой человек Гусев в партикулярном костюме.

– Гавриил Петрович! – стучит в окошко Гусев. – Я за вами. Нас ждут в «Бристоле».

Селиванов подается к окну, распахивает его и потрясает в окне костяной рукой императора.

– Вы с ума сошли! – вопит перепуганный Гусев.

Тайная комната гостиницы «Бристоль». В клубах дыма идет карточная игра. За столом молодой человек Гусев, судебный пристав Горюнов и чиновник Коммерческого суда Селиванов. Селиванов мечет банк:

– Шестерка выиграла, туз убит, король выиграл, дама убита, пятерка выиграла, двойка убита.

Горюнов продувается вчистую. Деньги Горюнова переходят к Гавриилу Петровичу. Горюнов хватается за голову. Селиванов выпускает клуб дыма в лицо Горюнову.

Утро. Стрелка в гавани. Рыбаки выгружают из байд обильный улов и растягивают для просушки просмоленные сети. Антон проходит мимо рыбаков, на плече его удочка. Поодаль Антон видит Шарлотту, которая удит рыбу. Немка довольно ловко подсекает селявку, вытягивает ее и бросает в судок. Бомба подходит настолько близко, насколько позволяет этикет, и закидывает удочку.

– Это фы? – удивляется немка.

– Простите, Шарлотта. Ведь вас зовут Шарлотта. Вчера в театре я повел себя глупо.

– Ничего зрашного. Вы признались в звоих чувствах фашей фройлен?

– Она не моя, – не сразу отвечает Антон.

– О! Я умею понимать сильный переживаний.

Антон испытывает доверие к этой странной женщине.

– Скажу одно, – врет он. – Это был поцелуй, после которого нужно сразу умереть.

– Поцелуй? – бледнеет Шарлотта. В это время ее поплавок начинает дергаться.

– Клюет! – кричит Бомба.

Она резко дергает – и в Антона летит бычок. Антон ловко ловит рыбешку и несет ее Шарлотте.

– Да, поцелуй, – Бомба вынимает крючок из рыбьей губы.

– А как вы зделать поцелуй? – недоверчиво улыбается она. – Вы такой маленький мальчих.

Плохо соображая, что творит, Антон решительно наступает на немку. Она делает шаг назад, теряет равновесие и валится в воду. Ее платье вздувается пузырем. Шарлотта отфыркивается. Бомба прыгает в воду, обхватывает ее за талию и тянет к берегу. Клоунесса хватается за Антона, и неожиданно для себя Бомба целует ее в губы.

Отпрянув, он хочет повторить свой подвиг, но Шарлотта сильно, хотя и шутливо отталкивает его.

Дом Чеховых. Кухня. Мамаша бросает на сковороду улов. Бычок шипит на жиру. Антон прихорашивается перед зеркалом.

Театр. До представления осталось несколько минут. В зрительном зале штиль. Среди публики Селиванов, Покровский, Ариадна с поклонниками, инспектор Дьяконов в синих очках, карточный шулер Гусев, судебный пристав Горюнов, купец Ткаченко.

Зато на галерке настоящая буря. Дверь распахивается, и в проем врывается толпа молодых людей. Здесь те, кто либо незаконно проник на представление, либо не в состоянии наскрести денег на хороший билет. Мальчишки несутся со всех ног, чтобы захватить места в первом ряду. За ними с криками гонится нетерпеливая толпа, и едва мальчишки, среди которых Бомба, успевают занять места, как тотчас остальная публика наваливается на них и самым жестоким образом прижимает к барьеру.

Гаснет свет. Разъезжается занавес. Начинается спектакль. На сцене Прекрасная Елена и комик Телегин. В руках Бомбы фунтик семечек. Антон далеко не единственный, кто во время представления лущит подсолнух. Шелуха летит в партер и осыпает инспектора Дьяконова. Инспектор начинает нервничать. Прима заканчивает арию, и зал взрывается аплодисментами.

Раек неистовствует. Антон громко кричит «браво», аплодирует, и фунтик семечек дождем проливается на Дьяконова. Антон снова кричит «браво», и Дьяконову удается зацепить Бомбу взглядом. Инспектор стряхивает с себя семечки, поднимается и покидает зал.

Инспектор выходит из театрального подъезда, сворачивает за угол. Воспользовавшись боковой дверью, он поднимается по узкой чугунной лестнице. Дьяконов открывает дверь и попадает в раек. Его замечают. По рядам ползет шепот:

– Господа гимназисты! Инспектор!

Мальчишки тут же спохватываются. Толкают друг друга в бока.

– Инспектор! Дьяконов! Антропос!

Протискиваясь сквозь публику, гимназисты спешат к потайному выходу, но Бомба так захвачен представлением, что ничего не замечает. Зал снова взрывается овацией. Дьяконов совершает коварный обходной маневр, подбираясь к потайному выходу. Словно почуяв что-то, Антон оборачивается и замечает синие очки инспектора. Бомба прорывается сквозь публику и поспевает к потайному ходу первым. Однако Дьяконов уже близко.

Антон бежит вниз по лестнице. Сзади звучат шаги Командора – это спускается Дьяконов. Как назло все двери заперты. Лишь последняя дверь поддается, и Антон попадает за кулисы. Однако не на сцену же ему бежать, а больше и деться некуда. Бомба прижимается к стене. Инспектору осталось преодолеть последний марш. Вдруг из темноты возникает Шарлотта. Она видит бледное лицо Антона, слышит шаги и все понимает без слов. Шарлотта задирает голову и, нащупав в темноте перекладину, начинает ползти вверх. Оказывается, в углу стояла высокая деревянная лестница, которую Антон не приметил. Шарлотта и Бомба поднимаются по лестнице. За кулисы выходит инспектор. Шарлотта и Антон замирают. Дьяконов прислушивается, он не уходит. Шарлотта и Антон продолжают подниматься по лестнице.

Они на колосниках. Колосники – это решетчатый потолок сцены, на котором располагаются блоки подъемов для смены декораций. Перед беглецами несколько перекинутых от одной конструкции к другой деревянных мостков.

– Я боюсь высоты, – признается Шарлотта. – Идите перфый.

Антон ступает на мосток. Им предстоит перейти сцену от левой галереи к правой. Клоунесса не отстает от Бомбы. Антон смотрит вниз, голова идет кругом. Он делает еще несколько шагов, теряет равновесие и срывается. Однако ему удается схватиться за канат, но тот не закреплен. Канат бежит через систему блоков, и если один его конец, на котором висит Антон, несется вниз, то другой конец каната скользит вверх. Несущийся вверх конец корабельного каната находится в одном прыжке от Шарлотты, но этот прыжок может стоить ей жизни. Слишком мало у клоунессы времени для раздумий, однако даже эти несколько секунд кажутся вечностью. Шарлотта прицеливается, напружинивается и, совершив поистине кошачий прыжок, повисает на канате, который сначала по инерции тянет ее вверх, однако вскоре она уже движется вниз, вытягивая Антона из пропасти. Бомба и клоунесса раскачиваются на двух концах одного каната. Теперь они похожи на два маятника, которые несутся навстречу друг другу. Они совершают свои перелеты за театральным задником, их никто не видит, и спектакль продолжается.

– Я никогда тебя не забуду! – кричит Антон.

Их лица перепархивают из мрака в свет и обратно.

– Маленький лгун, – смеется она смехом ведьмы.

– Скажи мне что-нибудь хорошее! – несется он через полумрак, потеряв ее из виду.

– Ты будешь большим челофеком! Может быть, капитаном корабля.

– Говори, Шарлотта, говори!

– Если будешь капитаном корабля, не думай о береге. Ты никогда не увидишь берега, – проносится она мимо Бомбы и исчезает в темноте.

– А если я буду сочинять пьесы? – спрашивает он, когда они снова проносятся мимо друг друга.

– Тогда твои пиесы будут без начала и конца, – смеясь, исчезает она в другом конце темноты.

Шарлотта возвращается и перехватывает рукой канат, на котором раскачивается Бомба. Клоунесса оплетает оба каната ногами в оранжево-черных носках и помогает Антону взобраться на балкон двухэтажной декорации, напоминающей дворец турецкого султана.

– Я хочу быть писателем, Шарлотта.

Он бросается в объятия клоунессы и покоит на ее груди свою голову.

– Ты мое зерце, – вздыхает она. – Мое зерце без берегов. – И печально произносит: – У тебя душа шута. Как и у меня. Мы Божьи пшуты, мой маленький лгун.

ЗТМ.

3

Дом Чеховых. В кухню заходит Маша.

– Сестра, к тебе подруга пришла, – говорит Антон.

– Лиза? – спрашивает Маша.

– Лиза, Лиза.

– И где она?

– На твоей кровати. Прилегла отдохнуть.

Счастливая сестра несется в комнату. На ее кровати кто-то лежит, причем укрыт с головой. Из-под одеяла торчит девичий чепчик. Маша хочет напугать подругу. Маша резко сдергивает одеяло и заходится в жутком крике – в кровати лежит скелет императора Александра I.

Машин крик облетает весь Таганрог.

Подвал бакалейной лавки Чеховых. По полке, заставленной бутылками, идет толстая крыса. Перепуганная Машиным криком, который достигает подвала лавки, крыса неловко разворачивается и плюхается в открытый бак с подсолнечным маслом.

Александр и Николай стоят на улице. Мимо них проезжает коляска с Селивановым и купцом Еремеем Ткаченко.

– В «Бристоль» потащились, – провожает взглядом коляску Коля. – Говорят, нашему жильцу чертовски в карты везет.

– С души меня воротит, Николай. «Бристоль» – верх желаний. Посмотри кругом! Грязь, вонь, плач, лганье. Одного года довольно пожить здесь, чтобы очуметь. А Селиванов все блистает. В Москву! В Москву бежать надо.

– А как же папаша? Не заскучает без нас? – насмешливо спрашивает Николай в надежде, что брат разовьет его цинического настроение.

И Александр рад стараться. Он пародирует Павла Егоровича:

– Чем же развлечь мое сердце? Одно воспоминание, что я один, убивает меня до изнеможения!

Братья смеются.

Тайная комната гостиницы «Бристоль». Селиванов и Ткаченко за карточным столом. Ткаченко набивает люльку грубым и удушливым тютюном, как делали его предки казаки. Селиванов попыхивает гербовой сигарой. В клубах желтого дыма кипы банкнот и стреляющие глаза Еремея Ткаченко. Еремей продувается. Решает еще раз попытать счастья. И снова – тщетно. Ткаченко бледен, как сама смерть.

– Чого ты блидый такый? – Селиванов на манер бандуриста запевает казацкую песню: – «Мени з жинкою не вóзыться, А тютюн та люлька Козаку в дорози знадóбыться…». Не убивайтесь, голубчик. Хотите, долг и прощу. Совсем прощу.

– Как так? – хлопает глазами купец. – Что за шутка?

Селиванов закатывает к небу глаза и произносит с наигранным благоговением:

– Прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему.

Ткаченко не может поверить:

– Так не полагается. Вы вправе погубить меня, но не вправе облагодетельствовать.

– Ну, хорошо, хорошо, – выпускает клуб дыма Селиванов. – Имеются у вас, Ткаченко, должники?

– Как же! Кто теперь кому не должен? Весь Божий мир основан на кредите.

– Ну а кто в вашем списке первый?

– Первый? Так это… Павел Егорович. Он мне тысячу задолжал.

– Взыщите по векселю. Вот и деньги.

– Пустое. Денег у Павла Егоровича давно не водится.

– А вы все одно взыщите. Да через суд, голубчик. Через суд. Коли взыщете, о долге вашем карточном тут же и позабудем.

Ткаченко мнет в кулаке бороду.

– Мудрено что-то.

Селиванов пускает ему в лицо клуб дыма.

По вечернему Таганрогу идет Селиванов. Насвистывает. Заглядывается на дам. По небу над его головой плывут цветные шары, склеенные из бумаги. Шары поднимаются все выше и выше. Селиванов таращится на шары.

Дом Чеховых. Павел Егорович в комнате один. Он истово молится:

– Обрати внимание Твое на раба Твоего Павла, бывшего члена торговой депутации, пожалованного серебряной медалью на Станиславской ленте. Человек он непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла. Отчего не идет у него торговля, Вседержитель? Чем я прогневал Тебя, Господи?

Священнодействие прерывают: в комнатку заходит Селиванов.

– Прости, если помешал.

– Милости прошу, – приглашает шмыгающий носом папаша.

– Что за печаль? – искренне интересуется Селиванов.

Павел Егорович машет рукой:

– Дорого стало на свете жить. Деньги так и сыпятся. Кредиторы доезжают.

– Разве кто в суд на тебя подал?

– Упаси Бог. До этого не дошло.

– Так радуйся! Рано себя заживо-то хоронить.

Приободрив папашу, Селиванов выходит из комнаты, но тут же возвращается: высовывает голову из-за двери:

– Павел Егорович, если тебя банкротом объявят, дом с аукциона уйдет… За долги… Лучше ты сам дом продай. Однако ж, куда семье деться? Да и впопыхах продавать невыгодно. Уйдет за бесценок.

Павел Егорович кивает.

Селиванов снова исчезает и снова просовывает голову в комнату:

– Прежде всего надо подумать, как дом сохранить. Он на кого записан?

– На Евгению Яковлевну.

– У супругов имущество общее… Надобно дом на кого-нибудь перевести. Жилец исчезает за дверью. Павел Егорович чешет затылок и бежит за Селивановым. А тот ушел недалеко. Стоит себе в соседней комнате и в окно глядит.

– На кого же я дом переведу? – прикидывается простачком папаша. – Может, на тебя, Гавриил Петрович?

– Это было бы весьма неосмотрительно.

– Отчего же? – не ожидает такого ответа Павел Егорович.

– Хорошо сейчас в поле, – ослабляет узел галстука Селиванов. – Перепела кричат, молодым сеном пахнет.

Не ответив, Селиванов выходит вон. Папаша изрядно озадачен.

Павел Егорович выходит на двор. Глядит на луну. Обнимает угол дома, распластавшись по стенам руками. Трется о штукатурку щекой. Произносит с горечью и слезой:

– У Петрака было четыре батрака, а теперь Петрак сам батрак.

Утро. Пустырь. Антон, Миша и Ваня ловят щеглов. Мальчишки спрятались в кустах. Миша и Ваня вцепились в пустую, заранее припасенную клетку. На земле лежит силок. Рядом рассыпаны зерна.

– Щеглы на ярмарочном дворе по пятачку идут, – шепчет Антон. – Делайте заказы, господа.

– Барабан, – говорит Ваня.

– А мне… тоже барабан, – говорит Миша.

Опускается птица, клюет зерно и попадается.

Ваня и Миша бегут с клеткой к силкам.

Утро. Дом Чеховых. В гостиную с озабоченным лицом входит Павел Егорович. Он обращается к мамаше.

– Этакая, подумаешь, беда. В баке с деревянным маслом ночью крыса утопла. А в баке масла более двадцати пудов.

Евгения Яковлевна ахает, разводит руками и садится на сундук.

– Ах, какое масло было, – причитает она. – И на стол шло и в лампады.

– Почему было? – хмурится папаша. – Не терпеть же из-за глупой твари крупного убытка.

– Опомнись, папаша. Крыса же, не муха. Крыса животное нечистое.

– Верно, нечистое. А потому масло вовсе не испорчено, а только осквернено.

Мамаша от удивления открывает рот.

– Вылей ты его, – шепчет она. – Не гонись за копейкою. Кабы мимо рубли не пролетели.

Павел Егорович усмехается себе на уме и грозит кому-то пальцем. Разгадать его жест не представляется возможным.

Ярмарочный двор. На полотнищах, лежащих по земле, пестреют грошовые игрушки, свистульки, барабаны, суздальского письма иконы и всевозможная галантерея. Тут же палатки с ситцами и кумачами. Антон с двумя птицами в клетке стоит в торговом ряду. Рядом Ваня и Миша. Они завороженно смотрят на барабан. Покупатели подходят, любуются щеглами, но не покупают. Щеглы заливаются. Тут Бомба замечает Селиванова, который берет под руку Ариадну Николаевну и увлекает ее из торговых рядов в аллею.

– Торгуйте птицу, – вручает Бомба клетку Ване и Мише.

Братья вцепляются в клетку. Они похожи на щеглов, только щеглы внутри клетки, а братья снаружи.

Стараясь остаться незамеченным, Антон крадется за Селивановым и Ариадной.

Широкая каменная лестница с множеством маршей, смотровых площадок и балюстрад. Антон, перебегая от балюстрады к балюстраде, подслушивает разговор Ариадны и Селиванова.

– Поздравьте меня! – требует Селиванов, помогая Ариадне спускаться по лестнице. – Внутри меня завелось этакое треволнение. Очень надеюсь, что вы станете моей, Ариадна Николаевна.

– Что это с вами? Вы не перегрелись, Гавриил Петрович?

– Да, мамочка, треволнение. Великое треволнение. Тоскую я за своими молодыми годами и за практической жизнью, если хотите. Если бы вы знали, как я наряжался. Какими делами воротил. А теперь – облачаюсь в парусину и вешаю нос на квинту. Веселее теперешнего жил я. Сгубил, сгубил жизнь!

Они говорят на ходу, минуя один марш за другим.

– Отчего же вы жизнь свою сгубили?

– От тоски. От тоски я сгубил жизнь. Тоска прижала!

– И что же мне прикажете делать?

– Возродите меня, Ариадна Николаевна! Я в душе богатырь. Жалкие обстоятельства делают меня карликом.

– Гавриил Петрович, признайтесь, это вам мое приданое спать не дает. А в душу мою вы и не глянули. Знали бы вы, какие там сокровища зарыты.

Он берет ее под руку и отводит в тень одной из смотровых площадок.

– Буду честен. Я не корыстолюбив, но люблю деньги. Тьфу на них! Много я из-за них, поганых, выстрадал. Но сейчас не об деньгах речь, а об чувствах. Об чувствах, мамочка. Об ваших, – переводит взгляд на ее грудь, – сокровищах.

– Какой же вы гадкий! – вырывается она и бежит по лестнице. – Какой же вы жалкий! Какой же вы бедный! – Она оступается, он поддерживает ее. – Какой же… – вдруг она, сама того не желая, тает: – Какой же вы мой противный. Совершите ради меня что-нибудь!

– Что же, Ариадна Николаевна?

– Фейерверк! Безумство! Катавасию!

– Катавасию?

– Да. И тогда я ваша!

Подхватив юбки, Ариадна убегает.

Селиванов, не зная, что бы такого сотворить, подпрыгивает, повисает на пышной ветке дерева, стоящего у лестницы, начинает раскачиваться, перебирая по воздуху ногами. Ветка трещит, Гавриил Петрович вместе с веткой валится на землю. Селиванов лежит и не шелохнется. Перепуганный Антон подбегает к нему, тянет руку к лицу Селиванова, и тут Гавриил Петрович резко открывает глаза и перехватывает руку Антона. Селиванов хохочет. Вдруг он зло произносит:

– Подслушивать нехорошо-с.

Бомба вырывается и бежит.

В лавке бакалейщика Чехова толпится народ. На столе возле прилавка миска с салатом, тарелки с закусками, бутылки. Клиенты с вожделением глядят на снедь, выпивку и ждут не дождутся, когда можно будет отведать угощение. Посреди лавки на подставе бочка с деревянным маслом. Над бочкой служит молебен отец Федор.

– По какому поводу молебен-то? – интересуется купец Ткаченко. – О даровании дождя?

– Масло сие теперь очищено, ибо было осквернено крысой, – как на духу отвечает папаша.

Ткаченко от удивления аж закашливается.

Папаша берет кусок хлеба, окунает в масло, ест. Берет новый кусок, окунает в масло, протягивает отцу Федору.

– Я… Павел Егорович…. Помилуй… Катар у меня, не могу хлеба есть… – увиливает Покровский.

Папаша тут же достает из кармана припасенную ложку, зачерпывает масло, подносит отцу Федору. Тому ничего другого не остается, как выпить. Покровский тихо спрашивает:

– Вы хоть перекипятили его?

– Перекаленное масло весь вкус теряет, – отвечает Павел Егорович и истово крестится.

Затем папаша подзывает сыновей. Они давятся, но едят пропитанные маслом ломти. Александр, Николай, Антон, Маша. За Машей Ваня с барабаном на длинной лямке. За Ваней Миша с барабанными палочками в руке.

– Не брезгуйте хлебом отца вашего. Хлеб сей орошен потом родителя вашего и очищен святою молитвою, – наставляет Павел Егорович.

Дети подходят один за другим.

– Господь наш Иисус Христос воду в вино претворял, – философствует богобоязненный и прижимистый бакалейщик. – А уж какое-то масло очистить, для Него – сущий пустяк.

Папаша придвигает к себе блюдо с салатом. Щедро льет масло в салат, зачерпывая его прямо из бочки. Солит, перчит. Пробует. Солит еще. Опять пробует. Довольно причмокивает губами.

– Пожалуйте, господа. Масло теперь чистое. Угощайтесь.

Но охотников не находится. Посетители, несолоно хлебавши, разбредаются. Остается лишь один клиент Моисейка. Он набрасывается на салат.

В гимназическом классе один-одинешенек сидит Антон. Вид у него озабоченный. Он ждет своей участи. Дверь открывается, и в класс торжественно заходят инспектор Дьяконов и учитель греческого языка Вучина.

Антон поднимается из-за парты.

– Садитесь, Чехов, – мягко и даже с какой-то душевной теплотой обращается инспектор к подопечному.

Антон опускается на скамью, и в его глазах загорается лучик надежды.

– Сейчас господин Вучина объявит результаты вашего письменного экзамена.

Вучина прилаживает на носу пенсне, раскрывает журнал, долго откашливается, превратив объявление оценки в настоящую церемонию, и с наслаждением произносит:

– Неудовлетворительно.

Антон поднимается, он не может поверить своим ушам.

– Простите, у меня «неуд»? – переспрашивает Бомба.

– А вы сами как думаете? – язвительно, но всё с той же душевной миной интересуется Дьяконов.

Антон, чтобы пересолить соль, которую Дьяконов и Вучина насыпали ему на хвост, решает валять молодцá: он вытягивается в струнку, как солдат на параде, и выпучивает глаза:

– Так точно, неуд!!!

– Что же вы, Цехов, так плохо относитесь к древнегреческому? – спрашивает Вучина.

– Древнегреческий язык давно мертв, – рапортует Антон. – Я же с детства, ваше благородие, покойников боюсь!

Учитель греческого открывает рот, но от возмущения не находит, что сказать.

– Вы оставлены на второй год, – ставит точку Дьяконов.

На небе луна. Она освещает широкую каменную лестницу, которая каскадом спускается к набережной. К светильнику газового фонаря тянутся руки. Пускается газ, но рука не зажигает фитиль. На трубку надевается кусок шланга. Газ наполняет склеенный из зеленой бумаги небольшой шар. Рука передает шар вниз, и чьи-то уже другие руки перетягивают отверстие ниткой. Эти же руки выпускают шар.

Шары запускают братья Чеховы. Николай стоит на плечах Александра и наполняет шары газом, а Антон перетягивает шары ниткой и отпускает на волю. Желтый, голубой, красный шар, общим числом за дюжину, поднимаются на воздух.

На самом верху каменной лестницы появляются Одиссей и Геракл. Они долго бежали, останавливаются, переводят дух. На плечах у Геракла фантастических размеров бочка. У Одиссея мешок с горохом и чучело орла на дубовой подставке.

Раздается свисток. Это таможенники. Одиссею очень неудобно тащить орла. Он ставит чучело хищника с раскинутыми в сторону крыльями на землю, засовывает два пальца в рот и оглашает окрестности разбойничьим свистом. Орел оживает и взмывает в небо. Дубовая подставка из-под птицы остается на земле.

Таможенники близко, и контрабандисты задают стрекача. Сначала падает Геракл и роняет бочку. Через Геракла летит Одиссей и рассыпает горох. Контрабандисты кубарем катятся вниз по лестнице, а впереди них грохочет бочка. Непомерная бочка несется на братьев Чеховых. Старшие братья сигают в кусты, а Антон стоит как вкопанный, он заворожен считающей ступени бочкой.

В это время на самом верху лестницы показываются чиновники таможни. Они поскальзываются на горохе и тоже кубарем летят вниз.

Бочка приближается к Антону. Он зажмуривается, но не уходит. Налетев на камень, бочка поднимается на воздух, перелетает через Антона и, рухнув на каменную лестницу, с грохотом лопается. Бочка была пустая.

Пытаются подняться и снова падают Одиссей и Геракл. В таком же плачевном положении находятся таможенники. Все стонут и охают. Трут шишки, но вдруг задирают головы и от удивления забывают о том, куда и зачем бежали. Над контрабандистами и таможенниками летят цветные бумажные шары.

Первыми в себя приходят Одиссей и Геракл. Они устремляются по лестнице вниз и, пробежав мимо Антона, сворачивают направо. Следом за ними несутся, тряся животами, таможенники. Поравнявшись с Антоном, они спрашивают:

– Куда они побежали?

Антон показывает налево и пускает блюстителей закона по ложному следу.

Вечер в семействе Чеховых. Маша сидит рядом с Евгенией Яковлевной, которая кроит и шьет дочери платье. Стрекочет допотопная швейная машинка «Гуа». Ваня и Миша колотят в барабан – у каждого своя палочка. Колотят не в лад. Обмениваются палочками и снова колотят. Антон окунает перо в чернильницу и выводит на тетради «Юморески и фельетоны». Затем проходится по комнате. Николай за этюдником. Делает беглые зарисовки – карикатуры на домочадцев. Александр начищает жиром сапоги, поглядывает на карикатуры и усмехается. Папаша листает претолстенную конторскую книгу.

– Поговорил бы с отцом, Антоша. Присел бы.

– О чем говорить-то? – чистит перо Бомба.

– Ты папаше не груби… Хорошо ли ты дроби перемножаешь?

– Неважно. Сбиваюсь… Вот, отец, спрошу я вас, коли хотите разговаривать. Как мне писать сочинение на тему, которая на душу не ложится?

– Какова же тема? – откладывает конторскую книгу Павел Егорович.

– «Нет зла более, чем безначалие».

– Правильно, всегда действуй по желанию начальства, как Бог велел.

– А как же убеждения? – рискует спросить Бомба.

– Убеждения хлебом не кормят. Служи, а не своевольничай. Утешь нас своим поведением. Уважь нас с мамашей. Не по карману нам убеждения, Антоша. Дорогая безделушка.

– Ну, вот и поговорили, – вздыхает Антон.

– Ступай себе с Богом и помни, твои друзья истинные – это папаша и мамаша.

Бомба не унимается:

– А если у меня собственное мнение. Что же я враг вам тогда?

– Ишь, язык развязал. Живо подвяжу!

– Сами же дозволили.

– Я ему про Фому, а он – про Ерему. От собственного мнения недолго до каторги или до Стакана Иваныча. Сделаешься пропойцей и умрешь в канаве… Мало я вас сек.

Хочет дать Антону тумака, но от взгляда, которым Антон его окатывает, отказывается от своего намерения. Переводит всё в шутку:

– Вот станешь профессором, и сам будешь бить по щекам, по-профессорски! По-профессорски, по-профессорски, – хлещет воздух сухой ладонью. – А мнения свои глубоко держи, сынок.

Бомба выходит из комнаты. Дети, которые явились свидетелями этой сцены, заговорщицки переглядываются, мол, папаша в своем духе. Павел Егорович вошел во вкус и остановиться уже не может:

– Мнения… Вот есть мнение, что человек произошел от обезъянских племен мартышек.

– А англичанин – от замороженной рыбы, – вступает в разговор Маша.

– И от кого я это слышу? – недружелюбно интересуется папаша.

– От своей дочери, – отвечает Маша.

– Дочь единственная, и та! Она у меня эманципе, все у ней дураки, только она одна умная. Вот пошлют вас, детки, в село Блины-Съедены, по-другому запоете.

Ваня и Миша постукивают в барабан. Им слова не давали, но ударами в барабан они на всякий случай выражают свой протест.

– Сплошное татарское иго без просвета, – резюмирует Александр.

– Убеждения, дети, в лавочный ящик не положишь, – назидательно пропевает отец.

– Папаша, пустите меня в Москву! Дайте денег, – не выдерживает старший.

– Если ты дорожишь моею жизнью и уважаешь как родного отца, одумайся, Александр.

– Ну, тогда я сбегу. Сбегу и буду жить, как захочу. Вольно! – с силой произносит старший сын.

– Беззаконно живущие беззаконно и погибнут! – выдает Павел Егорович.

– Папаша, нам с Александром в Таганроге скучно, – высовывается из-за этюдника Николай. – Никаких впечатлений. А мне как художнику нужны сильные современные впечатления. Папаша, душенька, дайте нам хотя бы рублей полста на первое время.

Павел Егорович выходит на середину комнаты и, потрясая конторской книгой, как скрижалью Завета, растекается слогом пророка:

– Я, как первоначальный виновник бытия вашего на земном шару, считаю в необходимость довести до вас, дети: денег нету. В долгах как в шелках. Убит я до изнеможения духа и сил моих! И никто, никто не желает ублаговолять отца! Этому – убеждения, этому – впечатления, этому – волю, этой – платье по моде, а этим… – я вам покажу барабан!!!

Евгения Яковлевна продолжает невозмутимо шить. Поет швейная машинка. Все громче и громче стрекот шестеренок.

Вокзал. Стрекот швейной машинки «Гуа» переходит в шипение паровоза. На платформу подают состав. Семейство Чеховых провожает Александра и Николая в Москву. Мамаша плачет, вытирает глаза платком, горячо обнимает Николая. Папаша хватает Александра за пуговицу и начинает что-то втолковывать, потрясая пальцем. Вид у папаши грозный. Александр вежливо кивает, но явно не слушает. Наставительные речи Павла Егоровича тонут в толчее и шуме. Ваня и Миша явились на вокзал с барабаном. Лямка от барабана перекинута через Мишину и Ванину шеи. Стоят они, прижавшись друг к другу, что делает их похожими на сиамских близнецов. На двоих один комплект барабанных палочек.

Из здания вокзала выплывает начальник станции. Он с важным видом приближается к станционному колоколу. За ним идет Шарлотта. Она не может удержаться от шаржа: пародирует походку начальника станции. Все это делается ради того, чтобы согнать тучу с лица Антона. Антон не выдерживает и прыскает. Начальник станции дает третий звонок. Раздается гудок. Состав трогается. Шарлотта достает из кармана пестрый платочек, машет, потом запихивает в кулак. Затем она вытаскивает из кулака вместо одного платка несколько разноцветных. Раздает их.