Текст книги "Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи"

Дом пуст, а лавка отперта. И в лавке никого нет. Взгляд Антона скользит по полкам, заставленным разносортным и разнокалиберным товаром. Головы сахара в синей бумаге, круг сыру весом в пуд, сухие грибы, мускатный орех, корица, перья, записные книжки, пастила, конверты, мармелад. Тут же весы. Напольные, рычажные и чашечные. Около весов толпятся гири от фунта до пуда. На прилавке маленькая гильотина для колки сахара. И снова полки, полки, полки, ломящиеся от колониального товара и продуктов местного промысла. Банка помады, перочинный ножик, пузырек касторового масла, пряжка для жилетки, фитиль для лампы, пучок лекарственной травы. Рядом с недешевым прованским маслом и дорогими духами «Эсс-Букет» громоздятся маслины, винные ягоды, мраморная бумага для оклейки окон, керосин и макароны. Пряники и мармелад помещаются по соседству с ваксой, сардинами, сандалом и селедками. Мука, мыло, гречневая крупа, табак, махорка, нашатырь, проволочные мышеловки, камфара, сигареты «Лео Висора в Риге», веники, серные спички, изюм и даже стрихнин уживаются в мирном соседстве друг с другом. Казанское мыло, душистый кардамон, гвоздика и крымская крупная соль лежат в одном углу с лимонами, копченой рыбой и ременными поясами. Для полноты картины сюда следует присовокупить полчище мух. Бомба заворожен жужжащим, истекающим соком разноцветным миром обыкновенных вещей. Он как будто бы впервые увидел все это. Впервые дом так пуст и так тих. Антон подходит к прилавку, скрипят половицы. Вдруг из-под прилавка, как черт из табакерки, выскакивает Александр.

– Голландские коврижки! – горланит Сашка голосом зазывалы. – Конфекты, слабительный александрийский лист, немецкий рис, аравийский кофе, сальные свечи! Чего желаем?

Бомба показывает язык.

– Доползла подвода? Веревки не полопались? – меняется в лице и строго спрашивает Александр.

Антон досадливо машет рукой, из чего следует, что дела плохи дальше некуда.

– Ну, все, Бомба. Теперь тебе шах и мат.

– Знаю, – взвешивает Антон в руках фунтовую гирьку. – Утопиться что ли?

– Бери вот эту? – отрывает Александр от пола пудовую. – Не прогадаешь.

– Спасибо, брат, – усмехается Антон.

– А ну давай, выкладывай! – ставит гирю Александр.

Антон серьезно и таинственно отвечает:

– Повстречался мне Моисейка. На шее у него наш папаша висит. Висит и кулак мне кажет.

Александр перегибается от смеха, но, спохватившись, сужает от злости глаза и толкает брата в грудь:

– Опять врешь?

Бомба отвечает ему таким же толчком и срывается с места.

Антон, перепрыгивая через ступеньки, взмывает вверх по лестнице. Алксандр несется за ним. Комнаты второго этажа пусты. Шарахаясь от стены к стене и перебегая из комнаты в комнату, Антон старается уйти от погони. Он бросает в Александра забытый папашей тюфяк. Разворачивает и ставит на дороге сломанное кресло-качалку, опрокидывает гардеробную стойку, но Саша справляется и с тюфяком, и с креслом, и со стойкой. Описав круг по комнатам, которые все проходные, Антон ссыпается по лестнице. Миновав тамбур, он заскакивает в лавку и запирает дверь на ключ.

Александр в дверь стучит, ломится.

– Отпирай, Бомба! Хуже будет.

– Ты животное, животное! – кричит Антон, обращаясь к двери, за которой беснуется Александр. После этих слов, которые производят на преследователя впечатление, Саша с досадой через дверь кричит:

– Ты же не знаешь меня ни в зуб!

– А чего тебя знать? Вот ты. Весь! – в ответ кричит Бомба.

– Ну, берегись, Антошка! – закипает Саша и, метнувшись к другой двери, тоже запертой, но на хлипкий крюк, врывается в лавку. Антон через дверь, которая к нему ближе, взмывает на второй этаж. Погоня продолжается. Но бежать Антону уже не хочется, ему на язык уже взошли обидные и точные слова:

– Я всегда хотел иметь самого лучшего старшего брата. Старшие это те, кто верят младшим! А ты…

Александр медленно приближается к Антону.

– Что же, я не лучший? Не старший? – тяжело дышит Саша.

– Не ты ли должен подавать пример? – бросает Антон.

– Ишь, запел! Благочестивый врунишка. Подводу-то проворонил.

– Индюк! – бросает Бомба в лицо брату. – Только не знаю, есть ли на тебе перья.

Александр, плохо соображая, что творит, хватает Антона за плечи и со страшной силой толкает. Антон, вместо того чтобы упасть, пытается устоять на ногах, ловит равновесие, размахивая руками, пятится, всё набирая и набирая скорость, и высаживает спиной окно. Бомба со второго этажа летит на улицу.

Александр в ужасе отступает в глубину комнаты.

Бомба лежит на земле, обсыпанный стеклами. Держится за голову. Сквозь пальцы бежит ручеек крови.

Александр выбегает на улицу. Помогает Антону подняться. Задирает голову и смотрит на выбитое окно.

– Ты, это… – бормочет Александр. – Не говори, что это я. Засечет. До смерти засечет.

Антон высвобождается из рук брата и, прихрамывая, быстрым шагом отходит от лавки.

Бомба, размазывая по лицу кровь, семенит по Ярмарочному переулку. Навстречу идет отец. Он при полном параде. На Павле Егоровиче полотняная косоворотка, долгополый сюртук из черного крепа с четырьмя пуговицами по борту и сапоги бутылками. Антон останавливается и под тяжелым взглядом родителя, опускает глаза.

– Так, – осматривает сына Павел Егорович, – хорош. Подводу не доглядел. Но подвода дело десятое. Ты мне про первое дело растолкуй. Кто тебе юшку пустил? Только ты не ври мне, не ври, сынок, – выказывает сочувствие Павел Егорович. – Правду. Как на духу.

Бомба сопит, дрожит. Поднимает на отца глаза, отводит их и отвечает:

– Кажись, война начинается.

– Боже Святый! – крестится родитель.

– Турки из пушки пальнули. Окно в лавке высадили.

– Врешь!

– Не вру.

Павел Егорович хватает Антона за ухо и тащит к лавке.

Земля перед лавкой усыпана стеклом, тут же обломки деревянной рамы. Папаша оценивает ситуацию, прикидывает и делает свой вывод:

– Ну, коли не врешь, – медленно расстегивает купеческий дубленый ремень. – Тогда за правду.

Он захватывает в ладонь шею Бомбы и, ловким движением, отправляет чадо на землю. Зажав Бомбу между ног, начинает методично опускать на известную часть тела дубленый ремень.

– За правду! За правду! За правду! – приговаривает Павел Егорович. – На пользу! На пользу! За одного битого, – переводит дух, – двух не битых дают.

Бомба стиснул зубы. Мускулы его круглого смуглого лица подрагивают, но он добровольно выбрал себе муку и оттого, наверное, ее можно и нужно стерпеть.

Павел Егорович заходит в лавку. Перед прилавком ни живой ни мертвый стоит Александр. Он бледен как полотно. Он видел, как отец расправился с Антоном. Но родитель уже в хорошем расположении духа. Пары выпущены. А может быть, это и такая воспитательная метода – с одного семь шкур спустить, а другого напугать до смерти.

– Война с Турцией отменяется, – резюмирует отец и обращается к старшему сыну: – Александр, давно хотел с тобой поговорить.

– Да, папаша, – с трудом проглатывает слюну Александр.

– Обрати на себя внимание хорошенько. Тебе следовало бы приобрести дух кротости и терпения. Дух мужества, ласковости и вежливости.

Павел Егорович взирает на Антона, на осколки стекла и, вероятно, догадывается, что произошло.

– Да, папаша, – ни живой ни мертвый кивает Александр.

Павел Егорович оглаживает свою бороду, разворачивается, чтобы выйти, но, скользнув взглядом по сапогам Александра, наставительно, хотя и ласково, добавляет:

– Надо соблюдать економию и сапоги чистить только по воскресеньям. По средам же мазать салом.

– Да, папаша, – тихо произносит Александр и переводит глаза на Антона, который поднимается с земли.

Отец выходит из лавки и, украдкой бросив на Антона сочувственный взгляд, сворачивает в переулок.

Антон и Александр едят друг друга глазами. Бомба отворачивается и уходит.

– Антон! – кричит Саша.

Антон не реагирует на оклик.

– Антон!!! – зовет Александр, и губы его начинают дрожать, а потом и пускаются в пляс.

Александр выбегает на улицу и кричит брату в спину:

– Бомба! Бомба! Бомба!

Но Антон не оборачивается.

Подкатывает ком, Александр по-детски всхлипывает и плачет.

ЗТМ.

2

Новый дом. Раннее утро. Колючий луч крадется по лицу Антона и заставляет его проснуться. Бомба не один в комнатенке. Он потягивается, чешет темя – лицо искажается гримасой боли: макушка еще не зажила. Антон садится на кровать, и снова – гримаса: папашин ремень памятен. Комната завалена узлами вещей. На окнах нет занавесок, на стеклах потеки мела. Антон пересекает комнату на цыпочках. Чеховы почивают. Кто на кровати, кто на сундуке, а кто и просто на полу. Среди спящих нет только отца.

Бомба осматривает новый дом, забирается на чердак.

Из чердачного окна открывается потрясающий вид на море. В воду заходит дева с роскошными формами. Это Ариадна Николаевна. Девичий стан, увиденный сквозь утреннюю дымку, завораживает Антона. Дымка и кусты, усыпанные розовыми лепестками, скрывают и таят в себе девичий силуэт. Антон пытается усовершенствовать свой наблюдательный пункт, балансирует на балке. Равновесие потеряно: вывалившись в окно, он скатывается с крыши. К счастью, дом одноэтажный. Падая, Бомба успевает зацепиться за ветки дерева. Удержаться не получается, и он летит в поленницу, которая с грохотом раскатывается. Бомба опрокидывает бочку с водой, едва не утопив кур. Со страшным кудахтаньем они уносят ноги.

Антон бежит, спотыкается и растягивается перед крыльцом, на которое выходит отец. В руках Павла Егоровича раскрытый пустой чемодан, на дне которого один сапог. Папаша запускает сапогом в Антона, но тот уворачивается.

– Обалдуй!

Павел Егорович поднимает Антона за шкирку и дает ему не зло, но от души такого тумака, что Бомба летит через весь двор и вышибает руками калитку. Та слетает с петель.

– Без сапога не возвращайся! – грозит отец.

Бомба бредет через торговые ряды. Смотрит он только на сапоги. Выясняется, что на свете и есть только сапоги, их очень много, но все они не про твою честь. Сапоги военные и статские, мягкие и твердые, шевровые и лаковые. Шикарные сапоги в гармошку со складками шириною в палец и особые сапоги со скрипом. Остроносые турецкие и купеческие – бутылками. Внимание Антона привлекает сапог, который разгуливает сам по себе. Рядом с этим одиноким сапогом идет босая нога. Бомба поднимает голову и видит в торговых рядах Моисейку.

Антон бросается к городскому сумасшедшему, но дорогу преграждает пролетка с Ариадной Николаевной, вокруг которой вьются поклонники. Молоденький гардемарин и два господина: учитель Вучина и предметник из гимназии учитель физики Поликанов. Замешкавшись, Антон упускает сумасшедшего.

Выбежав на театральную площадь, Бомба снова замечает похитителя сапога и продолжает преследование. Рыжий безумец, словно почувствовав что-то, оглядывается.

– Сапог! Стой, сапог! – кричит Антон.

Моисейка пускается наутек, демонстрируя невероятное проворство.

Навстречу Антону идет гроза гимназии инспектор Дьяконов. На инспекторе синие очки, опирается Дьяконов на черный зонт. Бомба вынужден перейти на шаг и изобразить во всех своих членах благопристойность и благонамеренность.

Заметив, что его перестали преследовать, Моисейка достает из кармана орех, устанавливает на дорожный булыжник и с треском давит каблуком. Затем он собирает с мостовой зерно и несколько секунд вдумчиво жует. Подкрепившись, Моисейка снова пускается наутек и скрывается в приоткрытой боковой двери театра.

Антон влетает в театр следом за безумцем, и попадает в прохладный полумрак арок и коридоров. Антон прислушивается. Странные звуки витают под сводами. Смешки и всхлипы, шорох атласных юбок и скрежет скрещенных рапир. Но это фантомные звуки. Где-то на втором этаже отчетливо застучал каблук папашиного сапога. Бомба устремляется за каблуком. Давя орехи и оглашая гулкие своды треском скорлупы, каблук уводит Антона за кулисы.

Коридор с рядом гримерок, дверь в одну из которых приоткрыта.

Бомба врывается в гримерочную комнату. Пуста.

В комнате беспорядок. Тут и там афиши с портретами Прекрасной Елены, ее фотографии, сценические костюмы и шляпки. Антон вдыхает полной грудью странный запах ни с чем не сравнимого «театрального ладана». Из коридора доносятся голоса примы и еще каких-то господ. Антон ныряет под диван. Затаив дыхание, он наблюдает за происходящим из-под бахромы покрывала.

В гримерку заходят три пары ног. Шум, толчея.

– Душенька, поздравляю, поздравляю! Вчера к вам было не пробиться. Вы как весенний ветерок! Вы пробудили в моей душе соки жизни! – рассыпается в комплементах женский басок.

– О божественная! Поберегите себя для нас. Нельзя же так играть! Ну, просто кубок об пол! Мы и завтра хотим наслаждаться вашим талантом, – восторгается высокий и тонкий мужской голос.

Елена похохатывает:

– Вот и приходите завтра. А сегодня репетиция, господа. Обычная репетиция. Кто вас пускает в театр? – актриса вежливо удаляет докучливых поклонников и притворяет за ними дверь.

Елена начинает переодеваться. Сначала падают юбки, обнажая две тонкие лодыжки. Потом разлетаются в стороны туфельки. Низкий потолок дивана ставит крест на потугах Бомбы увидеть нечто посущественней. Антон, рискуя быть обнаруженным, подается вперед, но теперь обзор загораживает корзина с кустом вчерашних бордово-пурпурных роз, которые подарил Прекрасной Елене Селиванов.

Стук в дверь. Прима набрасывает халат и запинывает туфельки и свое дезабилье, лежащее на полу, под диван. Заполучив все это, Бомба не может прийти в себя от восторга и ужаса.

В гримерку заходит долговязый комик Телегин. Он мнется и виновато улыбается.

– Что же вы молчите, Иван Акимыч? Коли пришли и помешали, то хоть разговаривайте! Несносный вы, право…

– Гм… Собираюсь сказать вам одну штуку, да как-то неловко… Скажешь вам спроста, без деликатесов… по-мужицки, а вы сейчас и осудите, на смех поднимете… Нет, не скажу лучше! Удержу язык мой от зла…

– О чем же это вы собираетесь говорить? Возбуждены, как-то странно смотрите, переминаетесь с ноги на ногу… Беда с вами.

Комик, подойдя к зеркалу, рассматривает ножницы и баночку от губной помады.

– Тэк-ссс… Хочется сказать, а боюсь… неловко… Вам скажешь спроста, по-российски, а вы сейчас: невежа! мужик! то да се… Знаем вас… Лучше уж молчать…

– Вы добрый, славный такой, но… больно робкий. А женщина любит приступ, напор!

Они садятся на диван. Слышен скрип пружин и покашливание.

– Впрочем, у вас глаза недурны, но что у вас лучше всего, так это характер! Как вы, однако, сейчас на меня взглянули… Ожог!

Комик тяжело вздыхает и крякает.

На лице Антона страдание и от неудобного положения, и от присутствия счастливого соперника.

– Нет! Не могу! Ведь этакая у меня разанафемская натура! Не могу себя побороть! Бейте, браните, а уж я скажу!

– Да говорите, говорите. Будет вам юродствовать!

– Матушка! Голубушка! Простите великодушно… ручку целую коленопреклоненно…

– Да говорите… противный! Что такое?

– Нет ли у вас, голубушка… рюмочки водки? Душа горит! Такие во рту после вчерашнего перепоя окиси, закиси и перекиси, что никакой химик не разберет! Верите ли? Душу воротит! Жить не могу!

Елена собирается надуться и даже обидеться, но в последний момент ее разбирает безудержный смех.

– Шарлотта! – звонко кричит она. – Водочки, пожалуйте! Водки для нашего гения!

В зеркале Антон видит, как на пороге гримерки возникает чуднáя женщина, одетая на цирковой манер. На голове пакля линялых волос. На лбу палка, а на палке – поднос с графином, прикрытым рюмочкой. Шарлотта ловко разрушает пирамиду, поймав графин, поднос и палку.

Комик аплодирует.

Прима наливает водки и подает Телегину.

Раздается громкое бульканье и радостное кряхтение. Пока Телегин пьет, чуднáя женщина с линялыми волосами выполняет стоячий шпагат, уперевшись задранной выше головы пяткой о косяк.

– Ну, все, довольно, довольно, – выпроваживает Елена комика и выходит вместе с ним. Слышен их смех и удаляющиеся шаги по коридору.

Бомба, позабыв о стоящей на одной ноге Шарлотте, вылезает из-под дивана и налетает на нее. Шарлотта от испуга проходится по гримерке колесом. Остановившись с широко расставленными ногами, она поднимает крик:

– О! Майн гот!!!! Форы! Форюги! Ворюют!

Бомба зажимает ей рот ладонью, валит на диван. Горячо шепчет в бледное лицо:

– Сапог! Я искал сапог!

Немка медленно и осторожно вытаскивает из кармана Бомбы свисающий конец нижней юбки Прекрасной Елены.

– Это сапок?

Бомба, сгорая от стыда, отступает, но потом снова нависает над ней, будто пытается объяснить или доказать то, что ни доказать, ни объяснить невозможно.

– Молотой челофек… што фы от меня хотите… мне не семнаттсать лет.

Вдруг она видит всю молодость Антона, всю глупость положения, в которое он попал.

– Но и не четыре годика, как фам, – добавляет она.

Немка тихо сочувственно смеется:

– А-а-а! Я фсе понимай…. Бедный, бедный… малчик… Хочешь, я научу тебя фокус-покус…

Шарлотта протягивает нижнюю юбку Прекрасной Елены через кулак, потом взмахивает ею над ладонью, и когда юбка соскальзывает, в руке оказывается букет белых астр.

– Это фам, маленький лгун! Дарите фашей фрау. Ну а теперь очшень пора ухотить отсюда.

Бомба принимает букет. С восхищением и негодованием глядит на Шарлотту.

Антон с букетом выбегает из здания театра. Он видит на другом конце театральной площади улепетывающего в папашином сапоге Моисейку. Прекрасная Елена усаживается в экипаж. Бомба с астрами замирает перед примой, как вкопанный.

– Что, не удалось продать, мальчик?

Она обворожительно улыбается. Задерживает на Антоне взгляд.

– Какой странный! У вас в глазах блестит нервность. Должно быть, из вас выйдет талантливый артист. Но одной нервности мало. Нужны деньги, заступники. Идите сюда. Держите, милый, – Елена дает Антону монету. – А цветы оставьте себе. – И бросает кучеру: – Трогай!

Антон недолго стоит на площади с букетом. Размахивая астрами над головой, как казак шашкою, он устремляется за Моисейкой. При этом он напевает и даже отплясывает.

– Та-ра-ра-бумбия! Сижу на тумбе я! И ножки свесил я, и очень весел я!

Он бежит по парапету, прыгает на тротуар, перемахивает невысокую изгородь.

В подзорную трубу наблюдает некто. И вот что этот некто видит.

За версту от берега в море стоит телега, запряженная лошадью. На телегу с фелюг перегружают мешки с колониальным товаром. Телега трогается. По пояс в воде идут два типа – долговязый и коренастый. Они ведут лошадь под уздцы. На азовском мелководье такие номера вполне проходят.

– А это еще кто? – спрашивает наблюдатель.

– Местные контрабандисты, – отвечает судебный пристав Горюнов. – Одиссей и Геракл.

– Куда же смотрит власть?

– А вы переведите трубочку во-он туда, – рекомендует Горюнов.

Окуляр подзорной трубы совершает резкий рывок и останавливается на набережной.

К набережной подъезжает пролетка. В пролетке Ариадна Николаевна и трое импозантных мужчин, среди которых начальник таможни Гуляев. Он весь в бляхах и весь при исполнении.

– Начальник таможни господин Гуляеяв, – комментирует судебный пристав.

На Ариадне светлое платье и нарядная шляпка с цветами и лентами. Как только пролетка останавливается, поклонники выпрыгивают из нее и каждый тянет длань к Ариадне.

Господин, глядящий в подзорную трубу, – Селиванов. Рядом с Селивановым судебный пристав Горюнов.

– Недурна, хотя и вульгарна, – оценивает девушку Гавриил Петрович.

– Ариадна Николаевна, – подает голос Горюнов. – Презавиднейшая невеста, доложу я вам.

– И что же за нее дают? – интересуется Селиванов.

– Два кирпичных завода, – вздыхает пристав. – Целых два.

Селиванов присвистывает и наводит окуляр подзорной трубы на скульптурный бюст Ариадны. Затем опять переводит трубу, и в окуляре возникает дымящая труба кирпичного завода. Снова подзорная труба наведена на белый бюст, и снова на черный дым.

– А где второй? – спрашивает Селиванов.

– За Уралом, – мечтательно вздыхает пристав.

Селиванов раздвигает подзорную трубу, и она, неестественно удлинившись, становится в два раза больше. Гаврила Петрович переводит ее вдаль и произносит:

– Ага!

Возникает ощущение, что Селиванов увидел с помощью своей чудо-трубы второй кирпичный завод, который располагается за уральским горами. И снова труба наведена на обладательницу заводов.

Ариадна кокетливо выбирает, на чью же руку ей опереться? На этот раз предпочтение отдано дородному господину в зеленом мундире.

– Рядом с начальником таможни учитель греческого Вучина, – подает голос Горюнов. – Третий субъект – учитель физики Поликанов.

Вучина вынужден отступить, хотя он стоял к пролетке ближе. А вот Поликанов не теряется и превосходит самого себя: он опускается на четвереньки, и Ариадна Николаевна ставит свою туфельку на спину физику. Грек Вучина выделывает ногами антраша, и все остаются чрезвычайно довольны друг другом. Однако тут случается непредвиденное. Внезапный порыв ветра срывает с Ариадны шляпку. Начальник таможни, грек и Поликанов бросаются ловить предмет туалета Ариадны Николаевны, но ветер, который было успокоился, поднимает шляпку и уносит ее в море.

Поликанов, не мешкая, сбрасывает пиджак, но не может снять свои ботинки: потешно скачет на одной ноге. Гуляев порывается броситься за шляпкой прямо в мундире и в бляхах, но у самой воды благоразумно останавливается. Вучина же навалился на лодчонку, выгоняет ее в море и принимается артистически грести.

Однако имеется еще одно лицо, ищущее благосклонности Ариадны, – это Бомба. Именно на него наведена теперь подзорная труба Селиванова. С зажатым в зубах букетом астр Антон прыгает с камня в воду. Слишком поздно Вучина замечает конкурента. Антон уводит у него шляпку из-под носа. Напрасно грек грозит Бомбе веслом.

Антон приближается к Ариадне, протягивает ей головной убор и вручает астры.

– Мерси! – произносит она небрежно, брезгливо морщится и убирает руки за спину. – Что это? Моя шляпка? Ужас! Можете оставить ее себе!

Кавалеры Ариадны злорадствуют, откровенно усмехаются.

Антон бросает потрепанные астры к ногам Ариадны и нахлобучивает ей на голову мокрую шляпку. Затем разворачивается и уходит.

Селиванов, наблюдающий всю эту сцену через подзорную трубу, хохочет:

– Утер, утер нос! А что, для первого признания в любви совсем недурно.

Берег моря. Антон ломится через кусты. Мы видим его уже не через окуляр селивановской подзорной трубы. Антон подходит к Николаю и Ивану, которые жгут костер. Братья тоже явились свидетелями сцены спасения шляпки.

– Голован, ты, похоже, ее переголованил, – подмигивает Николай.

Антон снимает с себя мокрую одежду. Развешивает ее перед хитро сложенным костром. Николай ставит на огонь сковородку.

– Эй, бледнолицые братья! Как улов? – спускается по тропинке Александр.

– Во-он ту палку притащи! – обращается Николай к Ване. – Когда еще доведется, братцы, свежего рыбца поесть?

– Так тебя папаша и отпустил в Москву. Держи карман шире, – усмехается Александр и вытаскивает из ведра селявку.

– В Москве-то, братцы, такой рыбы нет… Она там привозная, снулая, тухлятиной отдает, – продолжает свой монолог Николай.

– Вроде некоторых актрисочек, которые на сцене изображают святую невинность, а после спектакля едут кататься… с офицерами… – поддевает Александр Антона.

– Не смей! Она – великая актриса! – огрызается Бомба.

Рыба бьется в руках Александра.

– Ах ты, зараза! – ударяет он ее головой о бревно.

Селявка затихает, Александр вспарывает ей брюхо, потрошит.

– Что ты понимаешь в женщинах, Бомба? Свежая рыба, она даже пахнет по-другому, – он отмывает ножик. – Ты, Антошка, дурак, раз страдаешь за этой актрисой. – Александр понижает голос и жестом подзывает к себе братьев. Они подтягиваются к нему. Располагаются кружком. – Только с ума не сойди. Один уже съехал.

– Кто? – спрашивает Николай.

– Моисейка, – заговорщески отвечает Александр.

– Да ладно, побожись! – таращится Николай.

– Чтоб я сдох, – отвечает Александр. – Когда-то Моисейка был ювелиром. Имел магазин. Да все бриллианты спустил на Прекрасную Елену. А она его все одно с носом оставила. Я таких дамочек, знаешь, сколько видел? Из-за них страдать глупо. Хочешь, открою тебе один секрет – и она завтра же твоей будет.

– Ну, – бросает Антон.

– Рассмеши ее так, чтобы у нее подвязка на чулке лопнула. А как чулок лопнет – хватай в объятия и побыстрее лобзай. Да пожарче эдак, с чувством.

Слышен женский смех и голоса.

Кавалеры, сложив из рук «стульчик», несут Ариадну вверх по склону к пролетке. Учитель греческого изображает лошадь, на голове у него мокрая шляпка. Концы лент от шляпки наподобие вожжей в руках у Ариадны.

Эту сцену видят братья, выглядывающие из кустов.

– А вот Ариадна Николаевна – это не для нашего брата еда, – вздыхает Александр.

– Ловко, ты, Голован, ее поддел, – снова подмигивает Николай. – Небось, надолго тебя запомнит.

На горячую сковородку плюхается рыба. Она дергается, а потом замирает.

Мимо нового дома Чеховых в одном сапоге ковыляет Моисейка. В руке крепкая палка, на устах диковинный лепет. Кушак развязывается, и на дорогу валится подушка. Сердито поглядев на нее, Моисейка поднимает подушку и швыряет через забор.

За забором по двору ходит папаша. Подушка бьет его по затылку.

– Что за шутки? – кричит он и распахивает калитку, которая тут же слетает с петель.

Перед Павлом Егоровичем в одном сапоге стоит городской сумасшедший. Папаша видит сапог, узнает его и сияет, как начищенный самовар. Однако торжествует он недолго. Моисейка стоит в левом сапоге, а папаша – в правом сапоге, и у обоих по одной необутой ноге. Эта самая необутая нога как бы ставит их на одну доску и делает босяками.

Услышав шум, из окна выглядывают дети: голова над головой. Они глядят на папашу и на гостя.

Почесав затылок, Павел Егорович оглядывается.

Головы детей тут же исчезают в окне.

На лице папаши смесь сочувствия и негодования:

– Ах ты, скорбный головою. И на цепь тебя не посадишь.

Решив, что его никто не видит, Павел Егорович машет с досадой рукой и стягивает сапог.

– Язви меня во все лопатки!

С этими словами папаша кидает правый сапог к ногам Моисейки и закрывает держащуюся на честном слове калитку.

Головы детей, которые все это видели, снова исчезают в окне.

Чрезвычайно оживившись, Моисейка натягивает сапог. Затем он достает из бездонного кармана орехи. Один орех он колет левым каблуком, другой орех – правым.

Раздается стук в калитку. Павел Егорович, который шел к крыльцу, замирает. Он разворачивается и, заготовив крепкое словцо, которое отпустит в адрес сумасшедшего, с силой распахивает калитку, которая так и остается в его руках.

Перед папашей стоит инспектор Дьяконов. Застегнут инспектор на все пуговицы. На носу синие очки, в руках этюдник и сложенный черный зонт.

– Ваше? – интересуется Дьяконов поверх очков.

– Наше, – заворожено-почтительно отвечает Павел Егорович и, прислонив калитку к забору, отбирает у инспектора этюдник и зонт.

Дьяконов не уходит. Смотрит на предметы, которые находятся в папашиных руках. Спохватившись, Павел Егорович возвращает Дьяконову этюдник. Тот отрицательно крутит головой. И только тут папаша окончательно приходит в себя: снова отобрав у Дьяконова этюдник, почтительно возвращает ему зонт. Инспектор Дьяконов раскрывает над собою черный зонт и молча удаляется.

Павел Егорович даже крестится. Он навешивает калитку, закрывает ее, отходит, но в калитку снова стучат. Папаша, уже не зная чего и ждать, крадется к калитке и осторожно отворяет ее.

Перед папашей стоит Шарлотта. От ее вида он окончательно шалеет.

– Фы не есть потерял посуда?

– Евочка, иди сюда! Тут нашу посуду принесли, – дивясь клоунессе, кричит папаша.

На крыльцо дома, вытирая руки о фартук, выходит мамаша. Она кланяется:

– Да, да, благодарю покорно… – Глядит на гостью, хлопает глазами. – А где ж посуда?

– Айн, цвай, драй. Алле-оп!

Шарлотта вынимает из широких рукавов и из складок одежды ножи, вилки, тарелки, чашки, наваливая их в растопыренные ладони Павла Егоровича. В конце концов, она достает медный чайник.

Женщины хохочут.

– Пирога с визигою не желаете на горчичном масле? – приглашает в дом мамаша.

– С болшим удоволствием, – отвечает Шарлотта.

– Мы все очень перемучились, пока перевозились, – затворяет за собой дверь Евгения Яковлевна. – Не пересказать что было.

Гостиная в новом доме Чеховых. Груды вещей и утвари, однако стол и самовар уже на своих законных местах. Мамаша подает Шарлотте чашку чаю и наделяет пирогом. Шарлотта прихлебывает и замечает, что за ней наблюдает Миша. Клоунесса строит ему уморительную рожу. Миша расплывается в улыбке и принимает это как знак к началу игры. Миша ставит себе на голову чашку с ложечкой в ней и осторожно подходит к загадочной гостье. Чашка и ложка падают, Шарлотта подхватывает их на лету и начинает ими жонглировать. Миша в восторге.

В калитку снова стучат. Павел Егорович открывает. Перед ним Селиванов. На визитере вицмундир темно-зеленого сукна с гербовыми пуговицами. В правой руке костяная трость, а в левой семейный портрет Чеховых с Павлом Егоровичем по центру.

– Я по адресу? – любезно интересуется гость.

– Евочка! – кричит папаша. – Свет не без добрых людей.

Папаша прижимает фотоснимок на шелковом шнуре к груди.

– Облагодетельствовали, – вздыхает Павел Егорович.

– Рад служить, – отвечает гость. – Вот еще примите струну «ля» от балалайки. – Гость натягивает струну и издает звук. Пока струна поет, гость представляется: – Гавриил Петрович Селиванов. Чиновник коммерческого суда. Ищу квартиру.

– Ну, а я Павел Егорович Чехов. Купец.

– Наслышан, наслышан о вас, многоуважаемый Павел Егорович. И о вашем семействе, и о вашем доме. Я сразу положил, как достигну Таганрога – буду проситься к вам на постой.

– Добро пожаловать, – растерянно отвечает папаша.

Пока гость ходит по двору и осматривается, Павел Егорович, уже более уверенно, подает голос с крыльца:

– Не хоромы, конечно. Но зато свой дом. Собственный.

– Да-с. Именно, дом! – улыбается Селиванов.

– Семь рублей в месяц за комнату вас устроит? – осведомляется хозяин. – Павлуша, домик-то крошечный. Нам самим не повернуться, – вступает в разговор мамаша.

– А подвал на что? А долги отдавать! – шипит на нее папаша.

– Семь рублей вполне устроит, – отвечает Селиванов. – А насчет условий не беспокойтесь. Я человек неприхотливый, мне нравится тихая семейная жизнь.

Речи Селиванова слышит Шарлотта. Она передразнивает господина в вицмундире, сужает глаза и вдруг произносит:

– Гешефтмахер.

Но этого никто не слышит. Миша, Маша и Ваня смеются. Шарлотта выходит из дома Чеховых.

– Ауфвидерзеен!

– И вы будьте здоровы! – провожает немку папаша.

Павел Егорович стучится в дом купца Еремея Ткаченко. Чехову отпирает стряпуха. Павел Егорович проходит в комнаты. Еремей раскрывает объятия гостю, но тот идет сначала к иконостасу и долго шепчет молитвы, крестится. Хозяину дома приходится присоединиться к поклонам. Когда гость оказывается готов к лобызаниям, Еремей Ткаченко продолжает молиться. Накланявшись досыта, купцы лобызаются.