Текст книги "Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи"

К посадочному перрону подают полутораэтажный лайнер цвета жженого кофе. Автобус медленно заплывает под навес. Мы подхватываем шмотки и занимаем место в голове очереди. Пока я вожусь с чемоданом и сумкой, пристраивая их в закоулках багажного отсека, мать готовится сообщить мне нечто важное. Я понимаю это по ее заговорщическому взгляду, по тому, как она перебирает звенья кроветворного браслета.

– У меня сюрприз для тебя.

– Так, – собираюсь с духом.

– Мне позвонили из Министерства культуры. Предложили работу.

– Какую?

– Поднимать классический балет в Марокко.

Она не шутит. То ли ее распирает от смеха, то ли от гордости.

– И?

– Я их спрашиваю, вы знаете, какой мне пошел десяток? А они отвечают: «Это все не важно. Вы – наша последняя надежда».

Я подаю ей руку, помогаю взойти на ступень автобуса.

– То есть, кроме тебя, ехать в Африку некому. И бедуины без тебя не обойдутся.

– Мне сказали, они живут в таких условиях хороших, что уже могут себе позволить классический балет.

Я загораживаю проход. С места не сдвинусь, пока не узнаю всего.

– И что ты ответила?

Она замирает на секунду. Спохватившись, взмахивает руками:

– Куда, куда я поеду? У меня дети. У меня концерты, концерты, концерты, выступления, репетиции, репетиции, выступления, концерты!

И тут я понимаю, что она себя уговаривает. Мать пытается найти цивилизованное объяснение тому, почему она не может бросить нас. А это значит, что если она не найдет абсурдного объяснения, то она соберет чемодан и затеряется в песках…

Двенадцать лет тому назад родился мой сын. По традиции, заведенной отцом, я едва не опоздал к началу схваток. Оседлав велосипед, я отправился на ближайшее болото. Сырая земля чавкала под ободами. Вдруг в колесо впорхнула бабочка, и спицы не смололи ее в пыль. Желтое пятнышко вынырнуло с той стороны колеса и разумно исчезло в кустах малины. Бабочка, быть может, даже не заметила, сквозь лопасти какой смертоносной мельницы прошла. Вот так приходят в этот мир холодным летним днем, при шквальном ветре, обладая лишь крупицей плоти.

Ноябрь 2008 г.

Раздел III. Драматургия

Та-ра-ра-бумбия, сижу на тумбе я
^{(литературный сценарий)}

1

Знойный и душный степной полдень. Вдруг налетает ветер и степь оживает.

По прямой, как ремень, дороге бредет высокий узкоплечий мужик лет сорока. На нем красная рубаха, латаные господские штаны и большие сапоги. Всем телом мужик навалился на бечеву, которая трет ему плечо. Кого он ведет на бечеве – даже трудно себе представить. Плавной дугой бечева забирает в небо. Словно корову на пеньковой веревке, мужик ведет на бечеве пошитый из воловьих шкур воздушный шар. Шар небольшой, высотой с четырех гвардейцев. Воловий монгольфьер парит над дорогой и плетется за мужиком.

Из густой ржи выходит бледнолицая баба с серпом в руке. Она старается заглянуть в лицо мужика, застенчиво улыбается.

– Давно уж я вас не видала, Епифан Власыч, – говорит баба.

– А, это ты, Пелагея, – отзывается тот.

– Зашли бы что ли, побили меня.

Воздухоплаватель хмурится.

– Ты баба, ничего не понимаешь, а это понимать надо. Я скоро на Луну полечу.

– Я понимаю, Епифан Власыч.

– Стало быть, не понимаешь, коли плакать собираешься…

– Я… я не плачу… – говорит Пелагея, отворачиваясь. – Грех, Епифан Власыч! Хоть бы денек со мной, несчастной, прожили. Уж двенадцать лет, как я за вас вышла, а… а промеж нас ни разу любови не было!.. Я… я не плачу…

Мужик останавливается, с неудовольствием глядит на бабу, возводит глаза на шар, и его злое обветренное лицо расцветает. Он снова впрягается, и, подобно бурлаку, волокущему баржу с лесом, тянет по небу шар. Шкуры, из которых пошит воздухоплавательный пузырь, трещат на ветру.

Баба еще какое-то время плетется за мужем, но вскоре отстает.

 
На экране титры и название фильма:
«Та-ра-ра-бумбия, сижу на тумбе я»
 

Та же степь. Рука отрока медленно тянется сквозь стебли к стрекочущему кузнечику. Кузнечик пойман в кулак. Кулак медленно разжимается – стрекотун на воле. Снова рука таинственно тянется сквозь стебли. По дороге, которая проглядывает через переплетение стеблей, ползет телега.

По степной дороге тащится деревенская телега с низкими грядками. На телеге свежие сосновые гробы. Возница в холщовой грязной рубахе охаживает хворостиной некрупную степную лошадку. Оглобельный воз нагоняет большеголовый круглолицый гимназист по кличке Голован. На Головане клетчатые брюки. Имеется у него еще и другое прозвище – Бомба. Он худощав, высок. Волос темно-русый, волнистый. Глаза серые, чуть-чуть смеющиеся. В кулаке Бомбы зажат кузнечик. Голован запрыгивает на телегу и свешивает ноги с грядок. Поднеся кулак к уху, он прислушивается к ропоту узника. Затем разжимает ладонь – и кузнечик исчезает. Домовины вместе с повозкой подпрыгивают на кочках.

Дорога поворачивает, налетает внезапный сильный ветер, дроги кренятся над овражком, колесо заезжает в яму, и седоки вместе с гробами валятся в кювет.

В одной из домовин оказывается пышноусый господин средних лет. Покойник выкатывается из гроба. Гимназист, возница и усатый лежат на дне неглубокого, затянутого ольхой оврага. Первым на ноги вскакивает покойник. Невозмутимо отряхивается. Подбирает свою трость и представляется:

– Честь имею! Сын своих родителей Гавриил Селиванов.

Возница крестится. Продираясь через кустарник на четвереньках, он хоронится под телегой. А вот Бомба не робеет. Поднимается.

– А вы – чей сын? – спрашивает пышноусый.

– Павла Егоровича, – отвечает Бомба.

Усатый оживляется. Подается к отроку.

– Купец Павел Егорович ваш родитель?

Бомба отступает. Хватается за ольховый ствол.

– Небо вас послало! Небо! – воздевает руки Селиванов. – Ваш папенька мне и нужен. Много о нем наслышан. Вознамериваюсь комнату снять. Пустите?

– Постоялец нам кстати, – неуверенно отвечает Бомба.

Возница горячо молится. Селиванов заглядывает под телегу.

– Ты чего ж это, братец? Никогда не видал выспавшегося человека? – лицо Селиванова делается серьезным, и он философски заявляет: – Сладко спится, доложу я тебе, в сей скорбной колыбели.

– Душа-то обмирает, – страдальчески отвечает возница. – Не по-христиански это.

Селиванов укладывает сосновый гроб на дроги.

– Буду я в тележонке трепаться по уезду. В домовине-то покойней, – Селиванов ворошит сено, которым убран гроб. – Молодым сеном пахнет! – тянет ноздрями и сладко потягивается.

– А не страшно? – спрашивает круглолицый отрок.

– Кого бояться-то? – зевает Селиванов.

– Известно кого, – вылезает из-под телеги возница. – Ихнего брата, покойника.

– Возница и Бомба грузят на телегу остальные раскатившиеся гробы.

– Предрассудки это, глупость, – отвечает усатый.

Возница, отрок и усатый садятся на телегу.

– Трогай, – хрустит пальцами и шеей Селиванов.

Возница кивает, усмехается:

– Так и есть, накажи меня Бог. Ихный папаша, – кивает на Бомбу, – бакалейной лавкой торгует. Славные дети, накажи меня Бог.

Спохватившись, возница снова с ужасом оглядывает Селиванова. Крестится. Оглобельный воз медленно удаляется.

Верстовой столб с надписью «Таганрог» пошатывается под напором ветра. Пусть пока это лишь бледное подобие настоящего ветра, смерча, однако в его повадках уже видна вся грозная сила стихии. Закрученные вихрем пыль, солома, обрывки ветоши, вой, доносящийся со дна степной шахты, врываются в город. Вой ветра постепенно переходит в женское сопрано, однако обладателя голоса мы пока не видим.

По широкой каменной лестнице, которая каскадом спускается к набережной, фланируют обыватели. Среди них акцизные контролеры, судебные приставы, финансовая аристократия в лице греков и итальянцев, мелкие хлебные маклеры, учителя гимназии, чиновники, купцы, доктора, актеры, шулеры и пролетарии, контрабасисты и контрабандисты. Легкомысленный степной смерч, добравшийся и до лестницы, срывает нарядные шляпки, уносит зонтики, треплет и поднимает кринолины. У дам благородного сословия смерч обнажает ажурные чулки и туфли, а вот у простолюдинок – безжалостно задирает широкие юбки, заворачивая их чуть ли не на голову. И на улице Петровская переполох. Смерч-теленок раскачивает вывески, опрокидывает забор, разбрасывает утварь с телег, распускает на лоскуты театральную афишу, которая возвещает об оперетте Оффенбаха «Прекрасная Елена». Вот уже ветер высоко над землей понес черный цилиндр. Из окон городского театра льется женское сопрано. Так вот чей это был голос! Распевается Прекрасная Елена. Она берет октавой выше, потом еще выше. И когда выше уже некуда, смерч достигает мыса, с которого открывается бескрайняя равнина моря. И здесь на мысу, сбросив цилиндр с обрыва в бездну, буйный ветер неожиданно стихает, растратив свою силу на пустяки.

По черной вывеске сусальным золотом надпись: «Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары». Немного ниже другая вывеска: «На вынос и распивочно».

Это собственность домовладельца Моисеева. В первом этаже дома бакалейная лавка Павла Егоровича Чехова, во втором – меблированные комнаты, которые семейство Чеховых снимает. В доме дым коромыслом. Узлы вещей, ящики, рогожные кули, цветы в кадках при самых дверях. Бегают дети. Кто волочит удочки, кто клетку со щеглом. Младшие шлепают босыми пятками по половицам и ступеням. Старшие гремят каблуками сапог. Гвалт, шум, тарарам. Грузчики опрокидывают буфет. Звон разбитой посуды. Павел Егорович тяжело вздыхает:

– Недаром говорится: один переезд равен двум пожарам.

Евгения Яковлевна приглашает мужа отобедать:

– Садитесь, папаша. Дети, к столу! Где же Бомба?

Волна цвета ила и глины набегает на золотую полоску городского пляжа. На песке – тени купальщиков и купальщиц.

Вблизи берега на воде держится Голован. Его внимание привлекает покачивающая бортами лодчонка, на носу которой лежат учебник греческого языка и изящная женская шляпка. В лодке учитель греческого языка Вучина. На учителе длиннополый форменный сюртук. Вучина пытается сорвать поцелуй с уст роскошно одетой девушки, которую зовут Ариадна. Под мышкой у него кипа тетрадей. Ариадна в хорошем расположении духа, поэтому не спешит дать окорот. Она отбивается, но вяло. Все это больше напоминает шутку. Круглолицый отрок погружается с головой и выныривает в нескольких саженях от челна. Стараясь себя не обнаружить, Бомба повисает на борту и кренит лодку. Учитель едва не падает в воду. Ариадна визжит. Учитель греческого одержим страстью и не замечает подвоха. Голован повисает на другом борту, и учитель снова чудом ловит равновесие. Тетради предательски выскальзывают из-под мышки и падают в воду. Учитель в ужасе. Ариадна чуть не плачет от хохота. Тетради по очереди уходят на дно. Учитель смекает, что над ним кто-то шутит. Он заглядывает за борт и нос к носу сталкивается с вынырнувшим озорником. Голован мгновенно исчезает под водой.

– Ага! Узнал! Узнал! Антониас Цехов! – вопит учитель и трясет кулаком.

Он грозит волнам, под которыми скрылся мальчишка.

– Чтоб тебя разразило и подбросило! Анафема ты собачья! Чтоб ты утоп, чертов сын! – потрясает он кулаками, как морской царь, теряет равновесие и валится за борт. Ариадна кидает ему учебник греческого языка, который Вучина неловко хватает руками. Волна скрывает его с головой. Звонкий голос Ариадны разносится над водой:

– Занимайтесь вашим греческим с русалками!

Она садится на весла и гребет к берегу, хохоча.

Удерживаясь на воде, Антон смотрит вслед уплывающей лодке и слышит смех Ариадны.

По Банному спуску к морю шествует городской сумасшедший Моисейка. Одет он неряшливо и экстравагантно. Дырявая шляпа, крепкая суковатая палка, сюртук, превратившийся в лохмотья, и панталоны, дранные собаками. Босыми дублеными пятками Моисейка попирает улицы Таганрога. Сумасшедшего травят мещанские дети и их беспородный пес Рогулька.

– Дай копеечку, Моисейка! Дай копеечку!

Моисейка отбивается от своры палкой, «стреляет» в них из палки, как из ружья, и бомбардирует орехами. Мальчишки, продолжая гнать по улице Рогульку, отстают.

Семейство Павла Егоровича сходится у ящиков, заставленных снедью. Здесь Александр, Николай, Ваня, Миша, Маша. Нет только Антона.

На полу тульский самовар. Из душничка валит пар.

– Евочка, – разводит руками папаша, – а что-то я не вижу ничего такого… юридического?

– Я и не найду, не помню, куда заложила-то, – шарит по корзинам мамаша.

Она достает из ивовой корзины бутылку водки. Запускает руку в другую корзину. Бормочет:

– Где ж стакан?

Выуживает кавказский рог. Папаша принимает рог, показывает знаком налить.

– Давай-давай, Евочка, к изобилию! Ну, дай Бог! Первый раз в жизни не по чужим углам. В собственный дом едем.

Он выпивает и закусывает огурцом.

Александр тянется к маслинам, но отец останавливает руку строгим взглядом.

Раздается звонок. Звонок звучит несколько раз.

– Разве Антон не в лавке? – удивляется папаша.

Все молчат. Павел Егорович недовольно поднимается и сам идет в лавку.

В лавке покупательница – огромная дама в турнюре с четырьмя перехватами и в шляпке с пером. Ее юбки занимают все пространство лавочки.

– Павел Егорович, душечка, у вас нет какого-нибудь нового средства от желудка? Верите ли, вот здесь потягивает, и все время кушать хочется. Я женщина беззащитная…

– Есть новый особый пластырь. Он и вовнутрь принимается, – отвечает хозяин.

Павел Егорович разворачивает пластырь и начинает объяснять покупательнице его действие, прикладывая пластырь к разным частям ее тела.

– Сюда – если переедите. А сюда – если недоедите. Сюда – от почечных камней. Сюда – от ночных кошмаров.

Покупательнице щекотно, она смеется, расплачивается и выходит.

Папаша возвращается в комнаты.

– Где этот проходимец? Дел по горло!

Семейство молчит и не притрагивается к трапезе. Папаша багровеет, хватает вилку и ударяет ею по тарелке. Тарелка летит и разбивается. – Ступай, Александр. Приведи мне Антона.

Николай потихоньку за спиной сует Александру пряник.

Мимо лавки купца Чехова пробегают два грека – высокий, как коломенская верста, Одиссей, и маленький, коренастый Геракл. У Одиссея на плече ящик с сигарами. У Геракла – мешок с кофе. Под мышками они волокут третьего – человеческий скелет на шарнирах, который бренчит конечностями по мостовой. Одиссей и Геракл – известные таганрогские контрабандисты, а вот имя и род занятий хозяина костей определить затруднительно. За контрабандистами, дуя в свистки, гонятся толстые чиновники таможенной службы.

Александр выходит из лавки и чихает от пыли, которую подняли контрабандисты и таможенники. Он стоит перед домом, растерянно озирается. Не знает, куда путь держать.

Александр идет по берегу. Берег покрыт немногочисленными отдыхающими. Александр разглядывает разложенные вещи, наконец, натыкается на клетчатые брюки и пару стоптанных башмаков, он поднимает голову и смотрит на море. Внезапно из воды появляется учитель греческого Вучина. Он с трудом переставляет ноги. С его одежды течет, он прижимает к груди учебник. Александр поражен:

– Что с вами, господин учитель?

Вучина, не отвечая, бредет по берегу.

Над водой, как поплавок, появляется маячащая голова Антона. Александр быстро раздевается и ныряет.

Вблизи берега Голован. Вдруг кто-то утягивает его под воду. Антон выныривает, но какая-то сила снова тащит его на дно. Через несколько секунд выныривают оба – Антон и Александр.

– Задал я тебе страху?! Он и ахнуть не успел, как на него медведь насел! – хохочет Александр.

– Дурак ты, Сашка!

Антон окатывает Александра яростным гребком. Александр, в свою очередь, окатывает брата и снова наваливается на Антона, пытаясь его окунуть. Антон уворачивается, вырывается. Рассекая грудью воду, идет к берегу.

– Где тебя носит? Вот папаша устроит тебе распеканцию.

– Я в степи был.

– В степи он был. Антон Пешеморепереходященский.

– Важный ты больно сегодня, – бросает Антон. – Гляди, индюком сделаешься.

Александр хохочет и изображает индюка. Затем спрашивает.

– Что на этот раз видел? Только не ври.

Антон останавливается. Разворачивается. Серьезно отвечает:

– Гроб видел. В гробу покойник. Поднимается из домовины и молвит: «Папашу твоего Павлом Егорычем кличут?» – «Ну, да», – говорю. «Так я у вас теперь жить стану».

Александр окаменевает, таращится, но, выйдя из оцепенения, ехидно усмехается и отвешивает брату солидную оплеуху.

– Опять врешь, Бомба!

Антон стискивает зубы, выдерживает взгляд старшего брата. Разворачивается и снова двигает к берегу. Александр идет следом:

– Третьего дня складнее врал, брат.

Они на берегу. Стоят как чужие. Набычились.

– Хочешь мятный пряник? – спрашивает старший.

– Хочу, – не сразу отвечает младший.

Александр переламывает пряник и делится с братом бóльшим куском.

Они жуют, глядят друг на друга, примиренчески толкают друг друга плечами и вот уже улыбаются.

Александр и Антон несутся по Монастырской улице. Мелькают стволы каштанов, фонарные столбы, скамейки, ограды. Голован то вырывается вперед, то отстает от старшего брата. Их нагоняет экипаж с Прекрасной Еленой, и какое-то время они «идут» с экипажем, что называется, ноздря в ноздрю. Братья не могут отвести глаз от примы. Она медленно поворачивает красивую головку и приветствует их легким, щекочущим самолюбие поклоном.

Антон переходит с бега на шаг. На шаг переходит и Александр. Экипаж с Еленой удаляется.

– Как можно не влюбиться в такую женщину! – восхищается старший брат.

– Когда я вырасту, я женюсь на ней, – заявляет Антон.

Александр хохочет, но скоро лицо его становится серьезным.

– Эх ты, жених… Знавал ли ты пламенную любовь? Страдал ли ты жестоко и безнадежно? – позволяет себе Александр театральный жест.

– Будто ты страдал, – сомневается Антон.

– Я, брат, страдал. Учебу забросил. Хотел повеситься.

– Это как?.. – силится понять Антон. – Это когда что?

– Что? – пытается приискать слова Александр. – Это когда всё! – бросает в отчаянии и даже подпрыгивает на ходу. – Это когда в голове лишь раздражающий нервы воздух, и туда уже не лезет ни Цицерон, ни Гомер, ни квадрат суммы двух количеств.

Ответ производит на Бомбу сильнейшее впечатление. Братья переглядываются и снова пускаются бежать по Монастырской улице.

Экипаж с Прекрасной Еленой сворачивает в переулок. Навстречу экипажу движутся двое господ и Гавриил Селиванов. Господа хохочут. Селиванову удалось их рассмешить. На первом господине форма судебного пристава, на втором, пускающем из руки в руку колоду карт, – партикулярное платье. Селиванов держится весьма непринужденно. Завидев экипаж с Прекрасной Еленой, господа принимают благопристойный вид и церемонно раскланиваются. Селиванов под впечатлением. Похоже, он даже потерял дар речи.

– Она, она! – поднимается на носки и трепещет судебный пристав Горюнов. – Господа, я приглашаю вас в храм Мельпомены, – он посылает вдогонку Прекрасной Елене воздушный поцелуй: – Жрица! – разворачивается к Селиванову и безапелляционно заявляет: – Вы должны увидеть ее на сцене и умереть!

– Всенепременно, – оглаживает усы Гавриил Петрович.

Провожая экипаж взглядом и снова смеясь, они выходят на Монастырскую.

Бомба со всего размаха врезается в Селиванова, но тому и горя нет: он даже продолжает смеяться, поднимая с мостовой выбитую трость.

– Мой новый знакомый! – удивляется Селиванов.

Антон шарахается от него. Антон с Александром вновь устремляются по улице.

– Кто это? – спрашивает на ходу старший брат.

– Покойник, – отвечает Антон.

Переезд в разгаре. Спускаясь по лестнице, грузчики роняют фортепьяно. Страшный «музыкальный» грохот. Павел Егорович отрывается от трапезы и идет руководить.

– Прошу к фортепиано относиться с уважением! Я прошу – с уважением!!! Это вам не шарманка с мартышкой! Это – сто восемьдесят рублей серебром!

Он вклинивается в гущу происходящих событий, но только мешает. То на дороге стоит, то спотыкается о кули и кадки. Папаша пытается руководить выносом большого платяного шкафа и оказывается прижат тылом сего внушительного предмета к стене. Переглянувшись, грузчики решают оставить хозяина в ловушке, чтобы не мельтешил. Но они плохо знают Павла Егоровича. Он невозмутимо выходит из шкафа и нависает над ними, отчего грузчики вздрагивают, а один из них даже роняет на пол горшок с фикусом.

Запыхавшийся Бомба предстает перед отцом. За спиной Антона маячит Александр. Папаша грозно приближается к Антону. В любящем отцовском сердце зреет преотменная зуботычина.

– Ну, где был?

– Греческим занимался, – отвечает Антон.

– Врешь!

Папаша сжимает кулак и отводит руку, но тут его окликают.

– Павел Егорович, неужто съезжаете? – раздается ласковый баритон.

В окно заглядывает протоиерей Покровский. Он тонок, высок и жилист, даже брав. Больше похож на гусара, чем на священнослужителя. На священнике шелковая ряса.

– Отец Федор, – расплывается в улыбке и тает родитель, который едва не свершил грозного суда. – Именно-с. И не просто съезжаем. В свое гнездо перебираемся. Вот этими руками свил.

Папаша трясет сухими черствыми кистями, которым он не успел дать волю, и косится на Антона: мол, после учиню расправу.

– Мои поздравления, регент, – вежливо отвечает Покровский. – Говорят, вы славно управляете соборным хором.

– Не щажу живота, – искательно смущается Павел Егорович.

– А вот детей своих пощадить стоит.

Папаша собирается ответить, но в комнату с глубоким поклоном заходит мамаша:

– Гнездо – это правильно сказано, – замечает она. – Одно только слово «новый дом». Повернуться негде. Вот и не горюй.

– Зато свое, – весело протестует Павел Егорович, довольный тем, что хозяйка переменила тему.

– Павел Егорович, – окликает отец Федор. – Вы поучить хотели Антона, а я помешал.

– Да что вы, батюшка. Так. Приласкать собирался. Только по-своему, – ребячливо конфузится Павел Егорович.

– Вы с лаской-то не перестарайтесь. Семейство ваше люблю, потому и не прохожу мимо.

– Премного благодарны! – кланяются папаша и мамаша.

– Ну, храни вас Бог, – крестит Покровский Чеховых. – Я к вам еще зайду.

Покровский удаляется.

– А ну-ка, детки, – воодушевляется глава семейства. – На спевку!

При этих словах потомство Павла Егоровича спадает с лица. Александр, Николай и Антон, подобно арестантам, закладывают руки за спину, опускают головы и чуть ли не в ногу друг за другом переходят в гостиную. Папаша этого пантомимического протеста не замечает или не хочет замечать. Александр ворчит:

– Медаль хочет получить за наши муки. Из-за медали и детство наше погибнет.

Мальчики выстраиваются в столовой у пострадавшего при спуске с лестницы фортепьяно. Инструмент фальшивит. Павел Егорович нервничает.

Мальчики поют старательно, но не всегда правильно. Папаша сердится: топает ногой, покрикивает, щедро раздает сыновьям подзатыльники и затрещины.

– Ваш дядя по материнской линии, царство ему небесное, блистал талантами. Починял часы, делал халву, пек пироги, из которых вылетали птицы. А вы, олухи, ни в зуб ногой! Еще раз. И…

Александр находит руку Антона и выкручивает ему палец: Антон пускает петуха.

– Птица вылетела! – осмеливается пошутить Коля.

Александр прыскает.

Папаша достает Антона смычком и окидывает грозным взглядом всех:

– Цыц у меня!

Бомба не в обиде ни на отца, ни на Александра и отвечает старшему брату тем же: встает на ногу, когда тот берет трудную ноту. Теперь достается на орехи Александру. Улучив момент, тот шепчет Антону на ухо:

– Когда ты еще сидел на горшке, Бомба, и не мог исполнить того, что надлежало, я пребольно ущипнул тебя. Знаешь, как ты закатился? – злорадствует брат.

– А зачем ты меня ущипнул? – удивленно спрашивает Антон.

– Чтобы покорить тебя себе, – важно и даже величественно отвечает Александр.

– Какой индюк на тебя нашел? – косится Антон. – Совсем ополоумел.

– А чтоб не врал, – сквозь зубы цедит Александр.

Пока дети поют, грузчики выносят мебель. Они сваливают ее на подводу. Тут и ломберный столик, и кованый сундук. Мебель приторачивают к повозке веревками, а потом начинают наваливать туда же мелочёвку – узлы, корзины, подушки, тюфяки и кухонные горшки.

Папаша становится у окна столовой и перемежает репетицию хора замечаниями, которые он все время делает грузчикам:

– Легче, легче…

И уже хористу:

– А ты не напирай.

Грузчику:

– Не наваливай, черти! Что же вы мебеля в стог вершите? Это же не сено.

Хору:

– Ниже, ниже. Саша, выше! Ты-то что? Коля, пьяно, пьяно! Антошка, опять фальшивишь! Никакого слуха у тебя нет, только на баловство и горазд!

– Позвольте, отец, я пойду, мамаше помогу, – просит Антон.

– Нет уж! Из-за тебя повторяем! И смотри! Ошибешься – еще раз… И-и!.. – дирижирует.

Затем хормейстер устанавливает тишину и издает камертоном звук. Сам же под него и подстраивается:

– То-то-ти-то-том… До-ми-соль-до!

Хор подхватывает:

– А-аааа!

И вдруг, неизвестно почему, может быть, и вспомнив о расправе, которую хотел учинить над ним папаша на глазах Покровского, Бомба в той же тональности выдает:

– Та-ра-ра-бумбия!

– Что еще за такая «Та-ра-ра-бумбия»? – таращится папаша.

– Не знаю, – не отводит глаз Антон. – Сечь будете – секите. Всё одно.

Александр, предчувствуя хороший тумак или порку, злорадствует, но Павел Егорович погружается в глубокую думу.

– Какой ты, право, Антоша, – произносит он, внутренне трепеща. И уже со слезой в голосе: – Прямо как я в молодости…

И столько в этом голосе ужаса и горечи, что мурашки бегут по коже.

Саша вдруг сознает, что он обойден отцовской любовью, и в его красивых умных глазах закипает злость. Злость не на отца, а на Бомбу.

Павел Егорович, стараясь загородиться от нахлынувших воспоминаний, торопливо берет в свои руки бразды правления:

– Адажьо… адажьо… Еще раз!

И мальчики тянут изо всех сил.

На подводу взгроможден желтого цвета венский стул с плетеным сиденьем и гнутой спинкой. Рука грузчика вонзила его как восклицательный знак. Кучер забирается на козлы, натягивает вожжи. Ломящаяся от скарба подвода трогается.

Из окон бакалеи доносится голос папаши:

– Ваня, езжай с мамашей! Коля, бери Машу с Мишей и веди в новый дом! Сашка, в лавке останешься. Антошка! Ступай за подводой. Следи за добром!

Груженая подвода с грохотом проезжает мимо городского театра. Архитектура богатых домов составляет противоположность грязи и убогости улиц. За подводой плетется Антон. Вдруг откуда-то прилетает музыка. Ее приносит вновь поднимающийся ветер, который теперь играет прозрачным женским шарфом. Кажется, что музыка слетает прямо с неба, а шарф, опадая и вздымаясь, дирижирует. Звучит женская ария из оперетты «Прекрасная Елена». Антон останавливается перед афишной тумбой. Репертуар с точки зрения высокого искусства оставляет желать лучшего: «Ревнивый муж и храбрый любовник», «Жилец с тромбоном», «Ножка», «Рокамболь», «Дядюшкин фрак и тетушкин капот», «Гамлет Сидорович и Офелия Кузьминишна». Перед Бомбой мелькает летящий шарф, обдавая отрока ароматом, от которого кружится голова и подкашиваются ноги. Бомба пытается схватить шарф, но тот, поднятый ветром, устремляется по воздуху над грязью в сторону театра, забирая все выше и выше. Антон провожает взглядом подводу с нажитым добром.

Сорвавшись с места, Голован несется к театру и заскакивает в приоткрытую боковую дверь.

Здание городского театра. Антон пробирается на галерку. В зале цвет общества. Антону достается только финальный канкан. Спектакль заканчивается. Из партера и с балконов летят цветы. В центре сцены Прекрасная Елена. Рядом с ней все участники спектакля. Общий поклон. Артистичнее всех раскланивается долговязый комик Телегин. Бомба неистово аплодирует, ладоней не щадит. И тут Антон видит следующее. Из партера поднимается господин во фраке и преподносит Прекрасной Елене охапку пурпурно-багровых роз. Прима благосклонно принимает букет. Антон очень удивляется, когда узнает в господине Селиванова.

В гору ползет подвода со скарбом. Кучер широко зевает, лениво понукает лошадку. Веревочный узел на тряской дороге слабеет. Веревка медленно, но верно развязывается.

Навстречу подводе с горы спускается городской сумасшедший Моисейка, по кличке Дай копеечку. Проводив взглядом подводу, он надувает щеки и растопыривает руки, пытаясь изобразить всю эту перетянутую пенькой прорву вещей. Какое-то время он даже ковыляет за подводой, изобретательно пародируя ее. Клоунаду пресекает чайник: он первым скатывается на брусчатку. Моисейка с глубокой признательностью, словно столичный трагик, который не хочет прослыть гордецом, кланяется подводе. Затем с подводы валится сапог, подушка и семейный фотопортрет Чеховых в деревянной рамке на шелковом шнуре. Моисейка отпускает низкие поклоны оценившей его таланты подводе. Но когда из корзины начинаются сыпаться вилки и ложки, Дай копеечку падает на колени и посылает вслед повозке воздушные поцелуи, один живописней другого. Подвода скрывается за поворотом. Прослезившись, Моисейка набивает глубокие карманы вилками и ножами. Подушку привязывает к спине кушаком, в сапог вбивает ногу, а семейный фотопортрет с Павлом Егоровичем по центру вешает себе на шею. Затем он хватает медный чайник и, ударяя в него клюкой, продолжает свой путь. Вилки и ножи друг за другом «вытекают» из дырявых карманов, но Дай копеечку не замечает этого. Он колотит клюкой в медь и горланит одному ему понятную песню. Моисейка – это человек-оркестр, таланты которого некому оценить на этом свете.

Антон выбегает из театрального подъезда. Подводы и след простыл. Бомба несется, перепрыгивая через разлегшуюся посреди дороги свинью. Навстречу ему, гремя чайником и вопя песню, марширует в одном сапоге Моисейка. Антон провожает сумасшедшего диким взглядом, всматривается в фотографию, с которой Павел Егорович грозит ему, Антону, кулаком. Антон мотает головой. Что за наваждение? Антон бы и рад отобрать у Моисейки фотографию и вещи, но тут он становится свидетелем погони.

Одиссей и Геракл уносят ноги от чиновников таможенной службы. На правом плече Одиссея штука заморского сукна, конец которой развевается по ветру и хлещет по лицу Геракла. В могучих руках Геракла хрупкий китайский сервиз. На левом плече Одиссея – согнувшийся пополам скелет на шарнирах. Человеческий скелет бренчит костями. Геракл же пытается удержать не только сервиз. Под мышкой у него чучело орла на дубовой подставке. Орел широко раскинул крылья. Таможенники на хвосте у контрабандистов, дуют в свистки и бранятся, но контрабандисты дьявольски проворны. Поравнявшись с Моисейкой, Одиссей останавливается, роется в кармане, достает копейку и бросает в кружку сумасшедшему. После чего охотники за легкой наживой снова пускаются наутек. Таможенники, поравнявшись с Моисейкой, проделывают то же самое: один из них, пузатый, бросает монету в кружку, и погоня продолжается.

Ноги сами приносят Бомбу на угол Монастырской и Ярмарочного переулка. Антон поднимает голову. Перед ним вывеска: «Чай, кофе и другие колониальные товары». Голован заходит в дом, который они сегодня покинули.