Текст книги "Старая дорога. Эссеистика, проза, драматургия, стихи"

Шкляр. Нет.

Сычев. Итак. Я жду лекции, профессор.

Шкляр. Избавьте меня от проверки на профпригодность.

Сычев (мягко). Я настаиваю.

Шкляр. Я не привык читать лекцию сидя.

Сычев. Да, да, да… Встаньте, разомните ноги.

Шкляр (поднимается и подходит к зарешеченному окну). С чего же начать?

Сычев. Начните с шестого дня творения.

Шкляр. Культура у евреев прочно связана с религией. Поэтому здесь уместнее говорить о герое еврейской культурно-религиозной традиции.

Сычев. Как он выглядит?

Шкляр. Это такой непричесанный спорщик с покушением на святость. Часто его житие напоминает горький анекдот. В советском изводе анекдот звучит так. Раньше Абрам жил напротив тюрьмы, теперь он живет напротив своего дома.

Сычев. Кажется, это про вас, Шкляр.

Шкляр (игнорируя подначки дознавателя). Или другая ситуация, постсоветская, хотя по сути та же самая. «Почему вы не уезжаете в Израиль?» – спрашивают его. «Зачем? Мне и здесь плохо»… Только будучи знатоком Писания, он может познать Всевышнего.

Сычев. Ну, а как насчет Запада? Почему вы не эмигрировали, когда еще была возможность?

Шкляр (смущаясь). На Западе об истине говорить неприлично.

Сычев. Как я понимаю, на меньшее вы не согласны.

Шкляр. Они будут смеяться. Вот вы не смеетесь.

Сычев (с резкостью). А на Востоке болтать небезопасно. С вами может что-нибудь случиться.

Шкляр. Все, что может случиться, это не то, что есть. Бог есть. С Ним ничегó не может случиться.

Сычев. Теперь передо мной проповедник. Так вот как это происходит.

Шкляр (пересекая комнату). У писателя Исаака Зингера есть роман. Называется «Раб». Молодой еврей Яков попал в польский плен. Яков низведен до положения крепостного. Он разговаривает с коровами на идише, чтобы не забыть язык. Уже пять лет он не видел книг. С трудом припоминает молитвы. И тем не менее, он продолжает размышлять. Зингер пишет: «Он размышлял. Он, Яков, сидит здесь у Яна Бжика в хлеву, а тем временем Создатель правит Вселенной». Герой еврейского предания это всегда изгой. И даже когда он находится в родной среде, сути дела это не меняет.

Сычев. Лавры изгоя примеряете? Хотите быть первым, но с конца? А ведь все равно первым! Бросьте эти еврейские штучки. (С раздражением.) Я хочу послушать про русского героя. Ведь я русский человек. (Сжимает кулак до белых костяшек).

Шкляр (спокойно). Для доказательства силы русскому герою совершено не обязательно выходить из себя. И вообще – действовать.

Сычев. А как же Змей?

Шкляр (продолжая ходить по комнате). Доказательством силы героя, безусловно, является победа над Змеем. Вот только вопрос, когда и где эта победа одерживается? На поле брани после схватки или на печи перед схваткой? Мне представляется, что победу истинный герой одерживает на печи. Русский герой не просто сидит на печи, он одолевает зло в себе. Не одолев зла в себе, не одолеет он зла и вне себя. Герой пересиживает свое зло. (Увлеченно.) Русское изобразительное искусство потому и проявляло слабый интерес к возрожденческой перспективе, что некого было показывать во второй фазе деяния, другими словами – в состоянии физического действия. Русское искусство собрано на духовном действии. То есть, на первой и третьей фазе деяния, а именно: решения, которое принимается на печи, и осмысления содеянного в скиту.

Сычев (с сарказмом). Так это скит? А вы, значит, отшельник. Ловко! Приятно иметь дело с образованным человеком. (Жестом предлагает продолжать.)

Шкляр (вдохновенно). Печь и скит, вот где ищите все самое высокое в русской натуре. Есть у такого положения вещей и свое объяснение. Стоит русскому герою слезть с печи, как прежде всего он начнет разрушать самого себя. Вот почему бездействует буря-богатырь Илья Обломов. Не калики перехожие отнимут у богатыря половину силы, так он сам у себя отнимет.

Сычев. Это еще зачем?

Шкляр. Чтобы сила не мешала бороться со злом. Вернее, чтобы она не мешала разобраться где добро, а где зло? Сила, если ее много, совершенно слепа. Высоцкий угадал: «А принцессы мне и даром не надо. / Чуду-юду я и так победю». «И так» – не за вознаграждение. Чудо-юдо загоняется в ад благодаря тому, что герой отказывается от вознаграждения. Сделка лишила бы русского героя той второй половины силы, которую он оставил себе для борьбы со Змеем. Герой и так ослаблен, обстоятельства стащили его с печи, а тут еще ему предлагается новая зависимость – контракт.

Сычев (изображая обиженного). Ну да, контракт. Я же дьявол, и пришел за душой. Так вы обо мне думаете?

Шкляр (дипломатично). Я ничего не думаю.

Сычев. Продолжайте.

Шкляр. Заметим также, русскому герою не нужна и принцесса. И вот здесь обнаруживается перекличка. Яков, размышляя, сидит в хлеву, «а тем временем Создатель правит Вселенной». Илья лежит на печи, готовится к подвигу, «а тем временем Создатель правит Вселенной». На фоне деятельного бездействия богатыря Создатель и правит Вселенной.

Сычев. Да понял я, понял. (Поднимается и мерит шагами комнату). Вы хотите сказать, что Илья Муромец не был ни политическим, ни национальным, ни православным активистом.

Шкляр. Именно так.

Шкляр пытается осмыслить, что сейчас произошло? Он несколько растерян. Энтузиазм, с которым он импровизировал, сменяется первыми признаками апатии.

Шкляр (владея собой). Для чего вы устроили весь этот цирк? Чтобы выставить меня дураком?

Сычев (с неожиданной искренностью). Что вы, Ефим Ефимович! Я восхищаюсь вами! Когда-то я слушал ваши лекции. Вы читали нам стихи. Как это у Максимилиана Волошина? Помните, про интеллигента?

 
Отвергнутый царями разночинец
Унёс с собой рабочий пыл Петра
И утаённый пламень революций:
Книголюбивый новиковский дух,
Горячку и озноб Виссариона.
От их корней пошёл интеллигент.
 

Сычев преображается. Выходит на середину комнаты, продолжая декламировать.

 
Его мы помним слабым и гонимым,
В измятой шляпе, в сношенном пальто,
Сутулым, бледным, с рваною бородкой,
Страдающей улыбкой и в пенсне,
Прекраснодушным, честным, мягкотелым,
Оттиснутым, как точный негатив,
По профилю самодержавья: шишка,
Где у того кулак, где штык – дыра,
На месте утвержденья – отрицанье,
Идеи, чувства – всё наоборот,
Всё «под углом гражданского протеста».
 

Вы все тот же блистательный оратор, Ефим Ефимович. Любую тему можете раскрыть. Признаюсь вам, вы научили меня думать.

Шкляр (пораженный). Боже мой… Сычев, Сычев. Но я вас не помню.

Сычев. И вы учили нас говорить правду. Даже когда это неудобно.

Шкляр. Кажется, вас отчислили.

Сычев (с той же подкупающей искренностью). Но не по вашей вине, профессор. Я бросил декану в лицо то, что за глаза говорили все. Я назвал его унтерпришибеевым. Эту историю умело замяли, но вскоре я вылетел.

Шкляр (с трудом скрывая волнение). Понимаете, Сычев, эта пьеса – «Рубиновая ночь» совершенно не моя. Но не в том смысле, в котором вы подумали. Когда я писал ее, я был совершенно другим человеком.

Сычев. Нет, Ефим Ефимович, это не вся правда. (Наливает стакан воды и протягивает подследственному. Шкляр задумывается, принимает стакан и в несколько глотков осушает его.) Вы же русский интеллигент. Вам нельзя врать. И вы сейчас не мне врете. Вы себе врете.

Шкляр (После паузы.) Так вы настаиваете на всей правде?

Сычев. Да.

Шкляр опускается на табурет.

Шкляр. Хорошо, хорошо. Не я написал эту странную пьесу. Другой автор.

Сычев садится за стол.

Сычев (произносит с расстановкой). Назовите его имя.

Шкляр (очень спокойно). Ни за что на свете.

Занавес.

Комната для допросов.

Сычев (ощипывая сухие листики герани). Согласитесь, профессор, ваше чистосердечное признание – вопрос времени. Сейчас три часа. Обещаю вам, на рассвете мы с этим покончим. (Устраивается за столом.) А пока я хотел бы задать вам какие-то очень простые, не относящиеся к делу вопросы. Как воспитывать детей? (Морщится от боли и трет бок.) Есть ли Бог? В чем я имею основания сомневаться… Почему я так часто плачу в подушку?

Шкляр. Я не знаю, как воспитывать детей. Но я знаю, что детей нужно любить.

Сычев. Ну а как любить? Тискать что ли? Пряниками кормить?

Шкляр. Любить ребенка – это значит забыть о торговле ласками. Пока он еще мал и пробегает мимо, изловчись и поцелуй его в макушку. Завтра будет уже поздно. И не дотянешься, и не догонишь. На этих макушечных поцелуях стоит мир.

Сычев. Мой учитель дал мне совет. Спасибо, учитель. (Кланяется.) Жаль только, что я не могу воспользоваться вашим советом. Как бы я ни любил своего сына, но отцовскую ласку он должен заслужить. Иначе вырастет независимой личностью, начнет качать права и получит реальный срок.

Шкляр. Не называйте меня вашим учителем.

Сычев. Да поймите вы! Демократический фланг полностью и давно разбит. Опять матушку Русь подмораживают.

Шкляр. Конечно же, Он есть.

Сычев. Кто?

Шкляр. Вы спрашивали, существует ли Бог?

Сычев (садясь за стол). Да, я знаю, что Он есть.

Шкляр. А если знаете, почему часто плачете в подушку? Себя жалеете?

Сычев. Может быть, и себя. (Не без юродства.) А может быть, всех живых существ. Я с этим еще не определился.

Шкляр. Слишком не затягивайте.

Сычев. Кстати, хочу вас спросить. Как вы относитесь к атеистам? Это же очевидно, что автор пьесы «Рубиновая ночь» не верит ни в Бога, ни в черта.

Шкляр (мягко улыбаясь). Знаете, почему Творец не спешит делать неоспоримым факт Своего существования?

Сычев. Почему?

Шкляр. Да потому что Бог не стремится победить в споре. А верующий часто хочет оказаться правым. Воистину у Бога есть чувство юмора. Поэтому Он исподволь помогает и атеисту, наделяя его несокрушимыми аргументами. Наверное, поэтому я люблю атеистов. Ведь это так удивительно, когда Бог через них разговаривает с тобой. И тогда Бог как бы говорит тебе: «Это хорошо, что ты веришь в Меня и защищаешь Меня. Но уверен ли ты, что твои человеческие качества столь высокой пробы, чтобы быть Моим адвокатом? Я вижу несколько прекрасных черт у атеиста-прокурора, который приговорил Меня к пожизненному несуществованию. А у тебя этих черт нет. Что, если твое адвокатство бросит тень на Меня? Задумайся об этом в следующий раз, когда пойдешь в суд по Моему делу».

Сычев (серьезно). Смешно.

Шкляр (серьезно). Да, смешно… Но смешнее рассказа про вашу подушку я ничего не слышал.

Сычев (обиженно). Зачем вы так?

Шкляр. Не верю я вашим слезам.

Сычев (в ярости). Да кто ты такой, чтобы прикасаться к моим слезам?!.. (Опоминается). В конце концов это мои слезы, а не ваши. Вы в них ни бельмеса не смыслите!

Шкляр. По ночам вы то плачете, то кричите. Наверное, и подследственных бьете?

Сычев. Да, я могу сорваться. Я живой человек. Не понимаю, почему вы так безучастны к своей судьбе? (Шкляр собирается ответить, но Сычев грубо осаживает его: бьет кулаком по столу.) Молчать! Отвечать! Кто автор этого гнусного пасквиля? Почему вы покрываете какого-то негодяя? (Чеканя каждое слово.) Обвиняемый в сокрытии преступления отказывается заключать сделку со следствием. Я вас правильно понял?

Шкляр (с полным сознанием своей силы). Вся моя жизнь изменилась. Вот почему я безучастен к своей судьбе.

Сычев (тихо). Как это произошло?

Шкляр. Открылись глаза, и я увидел, что посторонних нет. Мы ветки одного дерева. Отсеки ветку, и все дерево закричит от боли. Только вот дерево нерушимо. И вместе с осознанием этой нерушимости пришел глубокий покой.

Сычев. Но вы вносите хаос и неразбериху в людские умы. Вы смутьян обоих лагерей. Недаром вас называют безумцем.

Шкляр. Что поделать? Я вынужден эксплуатировать амплуа запальчивого чудака. А иначе меня никто не услышит.

Сычев. Значит, снаружи вы сумасшедший профессор, а внутри кроткий агнец?

Шкляр. Внутри нет никого.

Сычев. Вот так новость.

Шкляр. Этой новости не одна тысяча лет.

Сычев. Да-да, что-то подобное я читал. Но такая философия хороша для жарких стран, вроде Индии. Для нашего климата, особенно политического, она неприменима.

Шкляр (запрокидывает голову и прикрывает глаза). Какая чудесная майская ночь! В саду сейчас пахнет черемухой и сиренью. Вы слышите по ночам соловьев? Я иногда их слышу во сне.

Сычев (с любопытством). Как вам удается внутри оставаться спокойным?

Шкляр. Внутри нет того, кто приходит в смятение или сохраняет спокойствие. Внутри нас пустота, а лучше сказать – простор. Внутри – простор, а я – никто.

Сычев (искренне недоумевая). Что значит никто?

Шкляр. Это значит, что я не сам по себе, который думает, что он кто-то. Я лишь дом для того, что является по-настоящему мной. А я – никто.

Сычев. Но что же тогда является по-настоящему мной?

Шкляр. Безграничный простор, невидимый источник любви, который невозможно уничтожить.

Сычев (ежась). Почему же мне так одиноко и страшно? Я – власть, но у меня язва. В моих руках сотни жизней, но что делать со своей жизнью я не знаю. Я знаю, что расколю вас, и это ужасает меня. (Косится на Шкляра.) Я немного побаиваюсь вас. Но еще больше я боюсь самого себя.

Шкляр (заинтересованно и серьезно). Как вы думаете, лопухи еще не поднялись выше ирисов?

Сычев. Что?.. Понятия не имею.

Шкляр. Страшно не вам, а вашему уму. Простор не знает страха.

Сычев. Пощадите меня! Я не хочу быть пустотой. Я хочу испытывать эмоции. Я хочу плакать и смеяться. Я хочу любить, и я хочу страдать! Но я почему-то ничего не чувствую. (Без тени иронии.) Может быть, мне витамины пропить? У меня нехватка витамина D. Он отвечает за усвоение фосфора. (Опомнившись, грозно нависает над Шкляром.) Не забывайте, что в вашем деле присутствует весомый политический элемент! (Направляет лампу в лицо подследственному.) Будете, Ефим Ефимович, рукавицы шить, если откажетесь сотрудничать. (Вышагивает по комнате. Примирительно бросает через плечо.) Да вы встаньте, пройдитесь.

Шкляр отворачивается от лампы, встает и подходит к стене.

Сычев. Знаете, что меня больше всего возмущает? Ваша полная безответственность. Поставить свое имя на чужой пьесе. Да еще какой! Антигосударственной направленности. О чем вы думали, Ефим Ефимович? Поверьте, я желаю вам добра. Но меня тревожит еще кое-что, дорогой профессор. Мы живем с вами в одной стране. Неужели вас все устраивает? Просто поразительно. Неужели вы готовы принять ее такой, какая она есть? Готовы мириться с очевидным злом?

Шкляр. Я даже вас принимаю таким, каков вы есть.

Сычев (с нажимом). Зло нужно называть злом, если оно – зло. И искоренять его, а не пересиживать на теплой печке. Бог не пошлет калачи, если лежать на печи.

Шкляр. Вы никогда не сравнивали русских и немецких бесов? Русским бесенятам волюшку подавай, кровушку и самосуд. Немецкие бесы ревнители дисциплины и порядка: зло вещь серьезная, и оно должно быть при плаще и шпаге. Русские бесенята со смеху бы покатились, потому что они знают, что зло – оно от скуки и плохих дорог. (Увлекается.) Все русские черти мелкопоместны и жуликоваты. Любое дело развалят, даже злое. Пропьют оборудование и прольют много бессмысленной крови, коли доверят им серьезную переделку мира. Немецкие черти великие опробыватели и лишней крови проливать не станут, а только ту, которая необходима для чистоты эксперимента. Немецкое зло рассудочно, равно как и добро. У них добро на голой прагматике замешено. И пусть, пусть! А у нас и зло, и добро иррационально. Мы совершенно непредсказуемы. Как же можно искоренять зло, когда ты себя не знаешь?

Сычев. Смотря о каком зле речь. Если это враг государства – раздави гадину!

Шкляр. Да о каком бы зле ни шла речь. Не важно, какое именно наше зло ты собрался искоренять. (Выдержав паузу.) Как искоренить зарвавшийся правящий режим? Пойти на него войной? Но тот, кто воюет, обязательно заскучает. В осенних сумерках, этаким промозглым днем он непременно достанет из мешка своих бесенят и заставит их плясать. Потом приохотит их к протестной риторике и даст им какой-нибудь флаг. Наплодит целую кучу плоских односторонних либералов, которые дискредитируют идею свободы, и уж точно не смогут ее защитить.

Сычев (произносит то, чего сам от себя не ожидает). Но вы понимаете, что ставите крест на протестном движении? (Пытается выйти из щекотливого положения.) Вы что же, хотите оставить наше ведомство без работы?

Шкляр. Вовсе нет. Я даю вам работу, но я не хочу делать ее за вас. Я ходил на марши протеста и демонстрировал свой мирный настрой. Мне было немного стыдно, когда ревущая толпа поносила правящую партию. Меня ужаснула мысль о том, как легко стать толпой. Я молчал и смущенно улыбался.

Сычев. Но разве это не абсурд?

Шкляр. Не больший абсурд, чем бороться с дьяволом. Мудрец сказал, что победить дьявола нельзя. Можно, нужно ощутить, что дьявола нет.

Сычев (в запале). Вы хотите сказать, что нет Америки? Нет плана растлить нас? Нет террористов-смертников? Нет пятой колонны? (Войдя во вкус.) Я даже по другому спрошу, и не побоюсь этого. Вы хотите сказать, что нет продажных судей, сфабрикованных политических дел, расправы над неугодными, откровенной лжи? (Озирается и переходит на доверительный шепот, чтобы объяснить свою эскападу против правящего режима.) Я хочу уважать своих врагов, а самое главное – понимать их. Ведь я не могу бороться с тем, чего я не понимаю.

Шкляр (со вздохом). Да, дьявол есть. Но он сотворен нами. Дьявол не настоящая реальность. Это наше создание. Он дело наших рук. Но если мы пребываем в настоящей реальности, то там его нет. На глубине бытия дьявола нет.

Сычев (негодуя). Опять этот ваш птичий язык!

Шкляр. Да, есть и процессы, и расправы. Шахиды есть. И Госдеп не дремлет. Этим никого не удивишь. Но есть и другая точка отсчета. Есть такая внутренняя тишина, которую ничто не может нарушить. И когда ты пребываешь в этой тишине, то нет смятения, страха, гнева. Нет мелкого вседневного раздражения жизнью и собой.

Сычев. А вот я вас и посажу в лужу! Как насчет Адольфа Гитлера? С Адольфом тоже нужно мириться? С абсолютным-то злом? Его тоже нет? Что скажите, господин Спокойствие?

Шкляр. Выпалывать зло необходимо, но важно помнить – это только прополка, корней никогда не вытащишь. Корень зла ты не найдешь… Мой духовный наставник прошел всю войну. Был ранен. Свято чтил воинское братство. Но в Берлине он увидел, как солдаты за несколько дней превращаются в солдатню: до какого скотства готовы опуститься отдельно взятые победители. Это была уже не доблестная армия. Порою это была ополоумевшая толпа мародёров и насильников. А толпа всегда ищет и находит корень зла.

Сычев. Вы не любите толпу, не любите активистов. А может быть, вы просто не любите людей, старый мизантроп? Победу порочите. Голубем мира прикидываетесь. Да вы всю свою жизнь утопили в этой раскислятине голубиной!

Шкляр (невозмутимо). Тему активизма я проработал глубоко.

Сычев. Да уж, я заметил.

Шкляр. Активистом можно стать даже тогда, когда в твоей организации состоит один человек – ты сам… Ну разве это не скучно?

Сычев. Конечно, скучно! Так не лучше ли слиться с массой?

Шкляр. Так не лучше ли тебе выйти из организации, которая называется «я и мои убеждения»? Но при этом не сливаться с массой.

Сычев. Как это? Что же от меня останется?

Шкляр. От тебя останется то, чем ты являешься на самом деле.

Сычев. А чем я являюсь на самом деле?

Шкляр. Тем же, чем и я.

Сычев. Дыркой от бублика? Идиотской бездонной пустотой?

Шкляр. Пустотой, которую может заполнить только Бог. Простором, которому нет ни конца, ни края.

Сычев. Ответьте мне на один вопрос. Почему такой человек, как вы все, еще находится здесь? Почему бы вам не пройти сквозь стену, если вы пустота?!

Шкляр (медленно двигаясь по комнате). Нежелательно сражаться с тем, чего нет. Но, если ты все-таки сражаешься, то ты начинаешь доказывать себе, что оно существует. Сначала ты создаешь образ неприступной стены, а потом пытаешься его разрушить. И чем больше ты прикладываешь усилий, тем выше стена. Благодаря твоей борьбе стена становится реальной.

В дзен есть рассказ о бабочке, которая залетела в бронзовый колокол и стала биться о его стенки. Она все бросалась и бросалась на бронзу, ища выход. Обессилев бабочка упала, и тут же обрела свободу.

Все, чем ты недоволен, все, что ты называешь адом, произведено на свет твоим умом, и чем он более развит, тем отчетливее и затейливее контуры адской машины. Но даже в том, что ты именуешь злом или дьяволом, есть великий смысл. Дьявол нужен тебе лишь для того, чтобы ты выбился из сил, перестал бороться с тем, чего не существует. И стал свободным.

Сычев. Вы перестали биться с дьяволом?

Шкляр. Перестал.

Сычев. И он исчез?

Шкляр. Почти.

Сычев. Почти?

Шкляр. Невозможно разогнать темноту руками. Достаточно открыть глаза, и темнота исчезнет. Только так приходит осознание самого себя и своего предназначения. Только так можно быть самим собой. Это и есть настоящая активность. Это и будет решительное действие. Самое решительное. Оно исполнено такого внутреннего достоинства, которое не обретешь в борьбе. Быть самим собой – значит не желать никому зла.

Сычев. Добиться уважения к себе, к своей стране, вот что главное. Это и значит стать самим собой. А для этого нужно бороться. Опустишь руки – сметут с дороги. Упадешь – затопчут. Подставишь горло – перережут. Снимите розовые очки! Кругом враги. Как же можно обрести достоинство без борьбы?

Шкляр. Прежде чем становиться самим собой, осознай, что ты никогда и не переставал быть самим собой, то есть пустой чашей. Прежде чем становиться самим собой, осознай, что ты никогда и не переставал быть полным отсутствием себя как отдельного существа, как того, кто отрезан от корня жизни. С кем бы ты ни боролся, в какой-то момент ты начинаешь бороться с дьяволом. Ты становишься борцом, который не знает, за что он борется. Ты отдаешь жизнь, даже не узнав, для чего она дана. Жизнь, действительно нужно отдать, но не бронзовому колоколу, пытаясь его разбить, а – осознанию того, что есть нечто, что больше тебя, больше колокола, больше самой жизни. Есть нечто, что невозможно разрушить и убить, на чье достоинство невозможно бросить тени, чья свобода ничем не отличима от любви, а любовь от самопожертвования. И это нечто, этот Кто-то зовется Отцом Небесным. Он и есть твоя истинная несокрушимая природа. И, если ты это осознаёшь, если чувствуешь это всем сердцем, тогда действуй.

Кажется, что естественней всего взять в руки флаг и сплотить людей, а не только открыть глаза, чтобы разогнать темноту. Однако не забывай, что как только ты возьмешь флаг, плодами твоих усилий в какой-то непостижимый момент воспользуется дьявол. Готов ли ты к этому? Именно против дьявола ополчатся твои люди, у которых не будет ни времени, ни сил быть теми, кто они есть, – люди побегут становиться свободными.

Лучше всего это понял Христос. Он отклонил флаг. Он взвалил на плечи крест. Но даже распятому Христу уже две тысячи лет люди вкладывают в руки свои знамена. Знамя нужно для того, чтобы бороться с дьяволом, чтобы охотиться на ведьм, чтобы навести окончательный порядок в умах.

Сычев. Замолчите.

Шкляр. Я ответил на ваш вопрос, почему я все еще здесь?.. А теперь вы мне ответьте. Почему я вообще здесь? И почему вы допрашиваете меня?

Сычев (с неуверенностью школьника). Вы взяли в руки флаг и сплотили людей.

Шкляр. Ну что вы. Никого я не сплотил. Скорее, разобщил. Та основа, на которой я хочу сплотить людей, им непонятна, она их пугает.

Сычев. Что же тогда, по-вашему, случилось?

Шкляр. Обычный донос.

Сычев. А вы знаете, кто на вас донес?

Шкляр. Конечно, знаю. Вы и донесли.

Сычев. А вы помните, когда я на вас донес?

Шкляр. Десять лет тому назад.

Сычев. Это правда… А вы помните, как я донес?

Шкляр. Опубликовали свою политическую пьесу под моим именем.

Молчание.

Сычев. Но ведь вы, кажется, не возражали?

Шкляр. У вас был талант, но не хватило смелости. У меня была смелость, но не хватило бы таланта. К тому же я не знал всей этой грязной политической кухни. Я не знал, как низко могут пасть люди.

Сычев (кусая губы). Я могу снова подложить вам свинью. Но теперь очернить вас перед оппозицией. Люди так легковерны. Да мне и стараться не надо. Вы камня на камне не оставили от протестного движения.

Шкляр (сухо). Мне понятны соображения, по которым нас так и не познакомили. Пишете вы хорошо, но ваши моральные качества оставляют желать лучшего.

Сычев. Не забывайте, вся слава досталась вам. Вы заработали свой политический капитал. Вы стали историей. А меня знают только мыши… Слышите, слышите, пищат?

Шкляр. Но зато вы на свободе. И не последняя спица в колеснице… Может быть, и вправду поговорим как бывшие соратники?

Сычев и Шкляр расходятся по углам.

Сычев. Филфак я, как вы знаете, не закончил. Возомнил себя писателем, и перешел на ночной образ жизни. Шлялся по кабакам. Сводил нужные знакомства. Внезапно я оказался среди золотой молодежи, чьи отцы рулили страной. Стал завсегдатаем вечеринок, то в качестве лакея, то в качестве шута. Дальше – больше. Я увидел, как пируют их отцы. Пришел в ужас и переметнулся к либералам. К своим. Написал пьесу, а потом жутко струсил и отрекся от нее. К тому времени мои старые знакомые из золотой молодежи слезли с кокаина и сели в очень мягкие кресла. Случайно меня вспомнили и поманили. Я закончил юрфак, стал дознавателем, и теперь уже точно знал, с кем я и против кого. (Переводит дух.) Кстати, шуты нужны всем и всегда. Они поддерживают иллюзию того, что мир полон загадок. Никто не знает, когда шут плачет, а когда смеется.

Шкляр. Грустная история, и, я бы сказал, обыкновенная. Когда мне в руки попала «Рубиновая ночь», я схватился за неё как утопающий за соломинку. Нам всем казалось, что еще можно что-то изменить. Украинские руферы еще не раскрашивали звезды на высотках, а питерский художник не поджигал двери ФСБ… Я не знал, что пьесу написали вы. Мне сказали: «Автор пожелал остаться неизвестным». Однако кто-то должен был пойти до конца. Встать к барьеру. (Горько усмехается.) Согласен, звучит старомодно, но, как видите, это все еще работает. Пьеса произвела эффект разорвавшийся бомбы, но система приняла ее за комариный укус. Меня пальцем не тронули. И вот час настал. Спустя десять лет мною заинтересовался сам автор пьесы. Памятен ваш комментарий: «Если найдется охотник мотать срок за крик моей души – возражений не имею».

Сычев. Да, это моя фраза. (Глядя в угол). Сегодня я понял, что вы украли у меня и славу, и венец страдальца, и само страдание. Шут превратился в пародию на самого себя. Вы словно бы проживаете за меня мою жизнь. Потому что я трус. Пустое место, а не ваша пустота.

Шкляр. Вы не трус. И я не герой… А теперь позвольте мне сказать то, что я должен сказать. (Без аффектации.) Я не учил вас унижать людей. Я не учил вас ломать людей. И я не учил вас так зло шутить со своей жизнью. Вы, Геннадий Олегович, совершенно забыли о призвании русского интеллигента.

Сычев (взрываясь). Что?! Что?! Вы смеетесь, Шкляр? Призвание русского интеллигента – обслуживать власть. Его место в лакейской. (Вышагивает по комнате.) Конечно, лакея могут посадить за один стол с господами во время очередного демократического карнавала. Но с ним никто не поделится куском баранины. А если он силой вырвет кусок, то перестанет быть наследником Белинского и Волошина. Вот чему нужно учить ваших студентов, а не церковнославянской грамматике. В закрытом обществе всегда появляются проблемы, нарастает напряженность, и при помощи интеллигента власть стравливает пар. Интеллигент – это форсунка, клапан. Власть позволяет иметь независимое мнение только тогда и только тому, кто укрепляет линию власти. Форсунка, брандахлыстик! (Смеется.) Вот кто такой интеллигент. Когда же он не понимает, что является частью огромной машины, то на его сопло набрасывают платок. Все самые подлые вещи, всю самую грязную работу проделывают бывшие интеллигенты. Вот почему я разговариваю с вами, Шкляр. Вот почему направляю лампу в лицо. Социальный лифт не ждет. Не успел, и адью. А я всегда рвался наверх. В качестве лакея я там уже побывал. Поверьте мне, я видел, как они разлагаются. Как пьют, предают, спят, делят деньги, прячут трупы. И как перед ними пресмыкается всякая шваль. Я заглянул в лицо рубиновой ночи, и она выжгла мои глаза… И тогда я понял, вот где сила. И эта сила очень умна, хотя она даже не знает об этом. (Тихо.) Вот только я перестал чувствовать. (Подходит к Шкляру.) Совсем не чувствую. Ничего не чувствую. (Быстро отходит в другой угол комнаты и замирает.)

Шкляр. Бедный вы мой.

Сычев. Не жалейте меня!

Шкляр. Вы падаете в пропасть.

Сычев. Лучше падать в пропасть, чем прозябать в дыре. Но я не хочу, чтобы мы разошлись так. (Берет себя в руки.) Я прошу, я требую примирения, профессор.

Шкляр. Я вам не враг. В конце концов, мы делали одно дело.

Сычев. Да уж, делали. И теперь мне нужно смыть позор прошлого.

Шкляр (не теряя самообладания). Давайте начистоту, Сычев. Ваша политически ангажированная пьеса в художественном отношении оказалась слаба. А я все поставил на кон в момент полного отчаяния и частичного затмения разума. Когда я одумался, было поздно. Я нелепее вас. Я смешнее вас. Но я не лгу себе.

Сычев. Когда вы поняли кто перед вами?

Шкляр. Когда вы подали стакан воды… А потом назвали русским интеллигентом.

Сычев. Собираетесь выдать меня?

Шкляр (задумавшись). Нет.

Сычев. Ваше чистосердечное признание не входило в мои планы. А мое признание для вас – нож вострый. Но вы решили расколоть меня. Вы снова пошли до конца. Теперь я не знаю, что делать.

Шкляр. Хотите со мной покончить?

Сычев. Да… Но не знаю, смогу ли?

Шкляр (очень спокойно). Что бы там ни было, выполните одну просьбу. Передайте письмо моей жене. (Кладет на стол сложенный вчетверо лист бумаги.) Уже несколько дней ношу с собой.

Сычев. Хорошо.

Сычев выразительно смотрит на Шкляр а.

Шкляр. Что-то еще?

Сычев. Можно прочитать?

Шкляр. Вы могли бы и не спрашивать.

Сычев. Я хочу прочитать вслух.

Шкляр. Сейчас?

Сычев. Да.

Шкляр. Но для чего?

Сычев. Это мой последний шанс почувствовать то, что чувствуете вы.

Шкляр отходит к окну. Кивает.

Сычев (берет письмо и, медленно развернув его, читает). «Родная моя! Помнишь тот январский день? Мы легли. И глубина пришла. Потом мы долго смотрели в окно. Туман, вставший над Москвой-рекой, укрыл Николо-Угрешский монастырь. Четко вырисовывались кроны берез и осин. Туман прибывал, цепь деревьев редела. Отдельно взятые кроны становились мутными, выпадали из цепи, однако сохраняли свои волнующие очертания. Ты что-то сказала, но я не расслышал, а переспросить не посмел. И, кажется, я задремал.

Не переживай за меня. Ты же знаешь, что нужно не переживать, а молиться. Ни о чем не проси Бога. А только слушай Его. Вот и вся молитва…

Как-то наш младшенький допустил много ошибок в диктанте. Я спросил его: “Сынок, почему так вышло?”. “Я нервничал, – ответил он. – Нервничал, нервничал, покой куда-то ушел”. Я рассмеялся и сказал: “Видишь ли, сынок, покой никуда уйти не может. Это ты ушел. Представь себе, что покой – это наш дом. Может дом куда-нибудь уйти?”. “Нет”, – ответил он. “Вот видишь. Это нервы приходят и уходят, ты приходишь и уходишь, а покой всегда остается. С ним ничего не может случиться”. Мои слова утешили его. Он тут же перестал расстраиваться и чувствовать себя виноватым. И он лишний раз осознал, что он дома, и что его любят. И с этой любовью ничего случиться не может. Я люблю тебя и детей именно этой любовью, которая никогда не пройдет».